Арбат

27

Утро восьмого ноября выдалось солнечным и морозным, голые деревья в парке усадьбы «Дома Ростовых» странно и грустно сквозили голубизной, над кустарником, над клумбами с засохшим тамариксом витал проницательный запах увядания, отдававший гарью жженных на аллеях листьев.

Был тот блаженный час, когда улицы еще пусты, у гаишников пересменка и город распахнут какой-то домашней открытостью и незащищенностью, а на тротуарах и перекрестках вы не увидите ни одной ментовской фуражки с кровавым околышком. Одним словом, был тот чудесный час, когда лучше всего грабить города и замки и угонять автомобили. И тем разительнее для случайного прохожего было видеть, как по улице Поварской в сторону Садового кольца прогрохотал на рысях, словно груженый товарняк, казачий эскадрон. Заспанные филистеры, не очухавшиеся от блудных снов мелкие и крупные буржуа, отлепляя от перин потные зады, вскакивали с постелей и подбегали к окнам с чувством смутной тревоги и подозрения — не грядет ли новый переворот, не вошла ли опять в Москву Кантемировская дивизия, не грохочут ли гусеницами, демократически посверкивая надраенными железками, танки, не развеваются ли коммунистические знамена обезумевших зюгановцев, решивших использовать свой последний шанс в проигранной политической борьбе.

Охранники «Дома Ростовых» и облепившие его, как полипы, со всех боков рестораны еще спали нетрезвым сном сытых грешников, спали проживающие на Поварской все двенадцать депутатов Московской городской думы от Центрального округа, спал Гарри Алибасов, спал владелец сети магазинов «Седьмой континент» Груздев. И только дворник дома номер шестнадцать Варфоломей, служивший по совместительству дворником в Доме актеров, подметал ступеньки после вчерашнего шумного празднования юбилея Андрея Кончаловского.

Варфоломей ошарашенно вскинул глаза на казаков, гарцующих на мостовой. Шашки их строго поблескивали эфесами и покоились, как в люльках, в омедненных кожаных ножнах. Впереди эскадрона восседал на кауром неспокойном жеребце предводитель воинства, крупный, плечистый мужчина с загорелым веселым лицом, правая щека синела зарубцевавшимся шрамом. Это был ставропольский писатель Василий Шуйский, в котором жила неспокойная душа переселенца из космических глубин писателя Генри Миллера. И надо сказать, Генри Миллер или, вернее, Василий Шуйский был настроен весьма серьезно. Крови он не желал. Но отбить свое имущество, отбить имущество русских писателей у иноверцев он жаждал всем сердцем. Чуть правее от него ехал на гнедом жеребце сам Заболотов-Затуманов, воинствующий гуманист, историк-практик.

Василий Шуйский подъехал к чугунным ажурным воротам вплотную, вытянул руку с шашкой и поддел ею громыхающую ржавую цепь с массивным замком.

Где-то во флигеле тревожно звякнула, а затем пропела альтом открывшаяся оконная рама, послышался ломкий, неуверенный баритон, вопрошавший спросонок кого-то: «Где охранник, этот чертов Ашот?» И тотчас, словно чертик из табакерки, выскочил из линялой от дождей, ржавой будочки у ворот заспанный, на ходу застегивающий штаны Ашот. Увидев казаков, он сперва обомлело застыл на месте. Ему помстилось, что это дурной сон и не надо было вчера мешать вино «Три пальмы» с пивом и водкой. В голове заплясали хороводом обрывки вздорных мыслей, и самой трезвой мелькнула мысль или обрывок сна: «Уж не снимают ли фильм, продолжение «Тихого Дона»? Но почему в Москве?»

Ашот бросил ключ от ворот наземь и побежал кособокой полупоходкой нетрезвой обезьяны в глубь усадьбы.

Поварская улица медленно отходила от сна. Зеваки замаячили в окнах. Варфоломей стоял, картинно облокотясь на метлу, как задумавшийся у ручья фавн, и с любопытством наблюдал за разворотом событий. Он был уверен на все сто процентов, что снимается фильм про революцию. И сейчас из усадьбы начнут вышибать бар.

Цепь на воротах не пришлось сбивать. От барского дома к воротам уже спешил с виноватым лицом то ли консьерж, то ли дежурный по «Дому Ростовых» — пожилой азербайджанец с небритым лицом, с усталыми глазами мудрого, не имеющего жилплощади раба, жившего в Москве без регистрации.

Как ни странно, но ресторанчики не пожелали держать охрану в самом «Доме Ростовых». Да и что здесь было воровать? Разве что старую мебель, сохранившуюся еще с коммунистических времен, да фотографии мэтров соцреализма, висевших вдоль коридоров и засиженных мухами.

Все три ресторана были на сигнализации.

И в это время невесть откуда вынырнул у ворот Аполлинарий Дрыгунов с томиком сочинений Фейербаха в руке. Он кликнул усталого раба, приветливо сказал ему: «Ну же, открывай, Мико!» И Мико покорно открыл ворота.

— Милости просим, — театрально поклонился казакам Аполлинарий Дрыгунов.

Василий Шуйский слез с коня, и они обнялись со скандальным писателем, как это принято у настоящих писателей: без лишних возгласов приветствий и лишних вздорных слов.

Заболотов-Затуманов тоже слез с коня и тоже обнялся с Аполлинарием Дрыгуновым, а после оглядел глубину усадьбы, обошел вокруг памятника Льву Николаевичу, поклонился ему и сказал:

— Ну что, граф, повоюем? Вы ведь боевой офицер!

А тем временем Шуйский отдавал команды эскадрону разместиться во дворе, ничего не трогать, рестораны не ломать. Старые барские пристройки во дворе для челяди были по распоряжению Дрыгунова освобождены для казаков.

На писательские деньги было куплено триста пакетов лапши быстрого приготовления «Тарас Бульба», и посреди двора был заварен в огромном чане коллективный суп для бойцов.

О пришествии казаков еще не успела проведать ни одна московская газетенка, а от здания посольства США уже спешили трусцой к «Дому Ростовых» корреспонденты и фотокорреспонденты «Нью-Йорк Таймс» и «Вашингтон Пост». И в то же утро появилось сообщение в Интернете, что казачьи полки вошли в Москву и судьба Российского правительства висит на волоске, а Путин срочно умотал в Форос и заперся на бывшей горбачевской даче. Домыслы, ложные сообщения хлынули, как из прорванной канализации, в иностранную прессу, и к десяти часам на Поварской уже было не протолкнуться от журналистов и зевак. Через час в Интернете появился еще один сайт, поведавший миру, что в Москве вспыхнуло восстание писателей, терпящих крайнюю нужду и питающихся объедками из ресторанов армян и азербайджанцев, захвативших писательские союзы и дома. Щедрые на выдумку журналисты разносили вести, что на улице Поварской писатели строят из пивных ящиков баррикады, доты и в перестрелке с азербайджанцами то ли ранен, то ли ушибся головой писатель Никифор Пелевин, обмотанный пулеметными лентами, а из-под огня его вытащил коллега, писатель Дмитрий Петрович Ликсперов. Похабник и скабрезный писака Владимир Сорокин-Задрочинский неожиданно высказал беспримерное мужество и бросился упитанной рыхлой грудью на азербайджанский дот.

Одним словом, ложь и выдумка хлестали, как из брандспойта. Московские писатели оказались в центре внимания мировой общественности, и уже по всей Европе для них собирали гуманитарную помощь.

В возбужденном мозгу нетрезвых после ночной презентации в политцентре «Жупел» журналистов рисовались зловещие картины уличных сражений и мелькали, как в калейдоскопе, цветные картинки, где знаменитая писательница Татьяна Толстая одышливо продиралась сквозь ментовские заслоны, неся казачкам почитать на досуге романы «Кысь» и «Брысь», а на самом деле это были вовсе не романы, а плотно уложенные в хозяйственные сумки пластиковые бомбы и гранаты «Бздобр» Был кадр, где Эдвард Радзинский шашкой крошил ментов из ОВД «Арбат», а Игорь Губерман размахивал израильскими знаменами и призывал всех к замирению.

Автор вынужден положить конец этой наглой лжи: не было на баррикадах никакой Татьяны — ни Толстой, ни Тонкой, не было там и Губермана. Да и баррикад-то никаких не было, а милиция явилась на место происшествия только к девяти тридцати утра, потому что рано утром сыскать милиционера, да еще живого, на улицах Москвы не так-то просто. И самыми последними о нашествии казаков узнали чиновники из управы «Арбат».

Тут требуется маленькое географическое пояснение: дело в том, что территория управы «Арбат» простирается на север Москвы от Нового Арбата вплоть до улицы Поварской, включая ее проезжую часть, а вот северный тротуар Поварской и все дома на северной части улицы относятся к управе «Пресненская». И надо сказать, что все пограничные зоны управы и приграничные зоны тоже весьма удобны для беспорядков и нелегальной торговли, что давно намотал на ус Сеня Король, потому что эти зоны как бы ничьи и на них не распространяется никакая юридическая мера ответственности. «Дом Ростовых» вроде бы смутно вырисовывался на карте Москвы, но вместе с тем его как бы и не было на планах гражданской обороны и в графиках соцсоревнований дворников «Мой дворик, мой подъезд». Не было его и на ментовских планшетках. А на миллиметровках ФСБ он был покрыт ретушью как ничейная, неприватизированная земля. И благодаря этой юридической глупости азербайджанские рестораны избегали проверок, они вроде бы были, но вместе с тем формально их как бы и не существовало и не к чему было придраться. В рейдовых проверках налоговики даже мысленно не покушались на них.

В десять часов пятнадцать минут из администрации президента в приемную главы ФСБ Николая Патрушева поступил телефонный звонок с просьбой разобраться: что происходит в доме писателей на Поварской — и немедленно доложить к одиннадцати ноль-ноль, когда Путин закончит совещание по вопросу заселения домов в городе Ленске.

В УФСБ озадачились: кому поручить раскопки, расковырки; кого внедрить в среду смутьянов, еще не доставших из ножен шашек, и вызнать: из-за чего разгорелся сыр-бор, зачем повернули к писательскому дому казаки после праздничной демонстрации на Красной площади? Стояла дилемма: то ли поручить это дельце пресненским сыскарям, то ли арбатским стукачкам совместно с арбатскими же сыскарями? А время шло. И пока судачили да рядились, отщелкало одиннадцать часов и пришлось докладывать в администрацию президента, что в «Доме Ростовых» никакого бунта не наблюдается, а во дворе мирно едят суп из котелков двести казаков. Идет то ли братание казаков с писателями, то ли писателей с казаками, то ли творческая встреча. И для выяснения всех этих тонкостей происходящего в среду братающихся внедряются полковник Плюшкин, майор Подосиновиков и два внештатных стукачка. Одним словом, ситуация на контроле, а подразделениям МВД строжайше запрещено делать даже попытки навести порядок в «Доме Ростовых». Как бы не вышло стычки с казаками.

Ресторанщики были в шоке. Мансур был уведомлен о наезде казаков еще рано утром. Он взял трех братков с оружием и примчался на «мерсе» на Поварскую. При виде эскадрона, вооруженного шашками, он опешил. Один из братков сказал:

— Да это же фраера. У них и стрелялок нет. Нет ни одной волыны. Мамой клянусь. Я их по телевизору вчера видел на Красной площади на параде. Из двух «узи» мы их положим плошмяком. На котлеты. Вот только лошадок жалко. Очень я животных люблю.

— Да, кони знатные, — сказал второй браток. — Но если мы устроим бойню, ресторанам здесь уже не бывать, — а руоповцы сядут нам на хвост. Надо просто отстрелять их атамана и смыться. Лучше отстрелять из снайперской винтовки. Звони Алику, пусть пришлет бойца.

Третий браток сказал:

— Надо пойти и побазарить с ними. Это же дети степей. Чечены их мочат в Кизляре пачками. Они сами уйдут. А если мы отстреляем их атамана, они попортят рестораны, изрубят мебель, попортят отделку. Да и слух пойдет, что место это кровавое. Отпугнем клиентов надолго… Мираб просил: никого здесь не мочить.

Это был самый умный боевик. Звали его Эдик Гробовщик, хотя он был очень спокойным человеком. И Мансур сказал:

— Ты прав. Вы сидите, ждите меня и секите. Ориентируйтесь по обстановке. А я пойду побазарю с их атаманом.

Мансур прошел во двор, остановил первого попавшегося казака и попросил его провести к атаману.

— А на какой предмет и кто спрашивает, как доложить? — Казак недоверчиво оглядел Мансура, одетого в вечерний черный костюм, поверх которого была накинута на плечи легкая лайковая куртка.

— Скажи, мол, сосед по дому хочет поговорить, — миротворчески улыбнулся Мансур.

Он заранее предвидел, что его начнут осматривать, нет ли у него оружия, и предусмотрительно спрятал пистолет под штанину, засунул за резинку, охватывающую голень. Это был старый трюк итальянской мафии, но о нем вряд ли знали казаки. Однако осматривать его никто не стал, никто не ощупывал карманов, а провели прямо к хорунжему Поднебесному, родом из станицы Старогладковская, где жил когда-то в молодости Лев Николаевич Толстой, где жил Епишка, герой повести «Казаки». Станица лежала на пол-пути от Кизляра к Грозному. Поднебесный был мужик крутой, и его уважали даже чеченцы.

О чем говорил Поднебесный с Мансуром, никто так и не узнал, но когда Мансур вернулся в свой «мерс», лицо его было грустно. Он коротко поведал братанам, что у казаков «крыша» самого Руслана Бигтамирова и они с атаманом земляки.

Вот в какую замечательную компанию попала душа писателя Генри Миллера, вот какой перед ним открылся захватывающий разворот событий, и теперь оставалось только писать и писать, неважно, в чьем облике, в материальном одеянии плоти, ибо любая плоть — это тоже своего рода иллюзия, такая же иллюзия, как горизонт, как моральный горизонт. И за кажущимся пределом лежит бесконечность исканий и усилий, ибо нравственный идеал требует постоянного действия. Цели должны усложняться, а барьеры становиться все выше и выше. Плоть же хоть и истлевала, но из спермы вырастала вновь.

Впрочем, что скрывать, обретший свободу и вторую жизнь Генри Миллер, облачась в плоть и тогу атамана Василия Шуйского, и сам рвался в бой. Он костил почем зря захватчиков-ресторанщиков. Досталось и московским писателям. Он никак не мог взять в толк, что это за суррогат такой, что за гибрид диковинный — Союз писателей СНГ? и что это за метафизическая чушь — эсэнгэшная культура? Вот уж этого его прагматический ум никак не мог постичь. Да и, по сути, ведь ханжество чистейшей воды — Союз писателей! Настоящие писатели — всегда конкуренты, всегда антагонисты. И даже если любят другого писателя, то тщательнейше скрывают эту любовь, чтобы их не заподозрили в плагиате. Писательский союз нужен был коммунистам как механизм причесывания мозгов. Московским писателям просто был нужен клуб. И без окаянных председателей и оргсекретарей-алкоголиков, без бюрократической лживой мрази, хамелеонов-советикусов, которые и в капиталистической России оказались неистребимы, как рыжие прусаки в хрущобах-пятиэтажках.

Главным врагом русской писательской жизни был неизвестно кем выбранный девяностолетний свадебный генерал Сергей Михалков, автор гимна. Ему давно следовало быть на покое, но он согласился стать «ширмой», прикрывавшей художества Тимура Пулатова. А с двухтысячного года на место Пулатова сел исполнительный секретарь Арсений Ларионов, продливший всем азерам аренду на десять лет. Писатели не интересовали старика Михалкова. Он получал свою долю от аренды и почивал на лаврах. Больше всего поражало Генри Миллера, что, когда в «Дом Ростовых» вошел казачий эскадрон отбить у неверных захваченное писательское имущество, сами московские писатели сидели по домам и наблюдали, как разворачиваются события, по телевизору. Они боялись ушибиться, замараться в этой борьбе, сделать неверный шаг.

Что же касаемо поэтов, то после того как Евгений Евтушенко пустил иноверцев в «Дом Ростовых», Генри Миллер на всех рифмоплетов махнул рукой. Единственно, кого он уважал из живущих ныне поэтов, так это Купцова. Драчуна Купцова, едва не положившего голову на плаху и отдавившего все мозоли Борису Палкину.

Однако Генри Миллер был слишком категоричен в оценках московских писателей. Ему легко было судить: ведь он никогда не состоял в рядах КПСС и не пережил переворотов, не прошел разрушительной школы соцреализма. Писатели потихоньку подтягивались к «Дому Ростовых», и к обеду их набралось уже десятка три. Первыми, конечно же, заявились «крестоносцы». Критик Гриболюбов взобрался на памятник Льву Толстому и, держась за бронзовый пиджак графа, толкнул речуху. В нем жила и рвалась в бой душа правдоборца Рабиндраната Тагора.

— Чего мы ждем? — обращался он к толпе. — Десять лет перестроек и реформ были годами примитивной лжи и наглого попрания наших гражданских прав. Этот писательский дом должен отныне стать храмом правды. Писатели должны общаться с народом. И первое, что надо сделать после «Большой чистки», это провести настоящий съезд настоящих писателей, а не тех лгунов, оставшихся лгунами даже тогда, когда им уже нечего терять… Перед писателями должны быть открыты все двери, мы все должны описать, все запротоколировать для потомства. Лично я предлагаю прикрепить к Госдуме трех сатирических писателей, непродажных писателей, чтобы Госдума была описана изнутри. Ведь какие пропадают замечательные типажи негодяйчиков и надувателей, среди них просто тонут честные депутаты, как белые вороны в дерьме… Десяток штатных писателей необходимо прикрепить к Кремлю!

— Нет, вы не правы, — взобрался на постамент Иван Бульба. — Это Кремль надо прикрепить к писателям, чтобы мы могли спокойно его препарировать и все описать. Мы должны предотвратить клонирование Романа Абрамовича, а именно такой эксперимент проводится сейчас! Да и вообще правительство должно избираться только после того, как каждый претендент будет описан честным писателем, мы проведем свою, писательскую рентгеноскопию его души…

Почти сенсацию вызвало появление в «Доме Ростовых» известного советского и неокапиталистического критика Льва Анненского, замечательного мудреца, закалившего свой дух и тело круглогодичным моржеванием в московских прудах. Лев Анненский всегда говорил, что он полуеврей-полуказак, и очень гордился этим симбиозом генов, давших чудесные всходы на ниве русской литературной пашни даже в условиях рискованного земледелия. И если уж такой осторожный человек поддержал «крестоносцев» в их начинаниях, если в нем очнулся казацкий дух, то быть добру. И как только по Москве разнеслась весть, что к бунтующим… нет, это слишком сильно брякнуто, потому что против кого же бунтовать у себя в доме? — вернее сказать, к митингующим примкнул, а затем и влился в их ряды Лев Анненский, в «Дом Ростовых» потянулись осторожные евреи из «ССС» и появился даже сам известный агрокритик-чересполосник Темирзяев-Нечерноземский. И тот же Темирзяев-Нечерноземский хотел было тоже запустить речуху о миротворстве, о национальном замирении, о размывке границ между сионистами и славянофилами, но его перебил Генри Миллер, то бишь атаман Василий Шуйский. Он сказал:

— К делу, господа. Я объявлю захватчикам-ресторанщикам ультиматум. И если через сутки они не освободят наш Дом, мы приступим к его очистке сами…

Его слова заглушила волна ликования. Вся Поварская была забита народом, негде было спичке упасть. И случайный зевака, протиснувшийся с тылов Дома актеров, спросил дворника Варфоломея:

— А скажите, любезнейший, что здесь происходит?

— Да фильм про революцию снимают… Репетиция идет, етить твою в качель! — ответил радостно Варфоломей.

И чем больше на улице Поварской появлялось писателей, а надо напомнить, что только в Московской писательской организации их числится три тысячи, тем больше стекалось народу. Интересно было послушать писателей живьем, ибо даже по телевизору нынче не увидишь живого писателя. Писатели не на шутку разошлись, они раздухарились под прикрытием казаков, они обрели как бы второе мужество. Их речи были зажигательны, они говорили о том, что страна живет, как в кошмарном сне…

— Страной правят бесы, бесы на всех уровнях, от олигархов до чиновников Кремля, — вещал поэт Ябстердумский. — Нарушен сам принцип дарвиновского естественного отбора, и вводится намеренно извращенная дарвиновская философия: сильным достается все! Планета — для элиты! Не приватизаторы — не люди, а зомби. У нас болтают о демократии. Это ложь. Никакой демократии не было и нет. Власть, заводы, фабрики, рынки, посты префектов, губернаторов заняли вчерашние коммунисты-предатели, объявившие себя новой элитой.

— Господа! — выкрикнул какой-то мелкий буржуй из толпы. — Это же интеллигентишка-трепач. Вчера по телевидению выступал министр Швыдкой и публично объявил, что интеллигенты погубили Россию. Бейте его!

Но буржую тотчас надавали по шеям, и он растворился в толпе, как обмылок. На бочку из-под кваса взобрался преклонных лет профессор Владимир Грушин и сказал:

— Товарищи! Граждане! Я презираю всех этих нуворишей и олигархов, которые ставят народу в вину, что мы якобы не сумели адаптироваться к рынку, а потому обречены на вымирание. Нам изначально были поставлены неравные условия игры. Все, кто имели доступ к приватизации, — это блатные коммунисты, имевшие коррупционные связи. Дело даже не в том, кто нынче беден, а кто богат. Нас попросту вышвырнули из игры. У нас нынче в стране нет критериев правды. Вспомним декабристов. России всегда был надобен гражданин! Но его нет! Без него не может существовать государство. Сейчас в ранг морали возведена идеология вора: «обогащайтесь!» Но на воровской идеологии прогресс не построишь. Снова вспыхнет классовая борьба, снова произойдет свержение буржуев, и освободительное движение выльется в новую революцию. Так не будем затягивать ее! Россия нам этого не простит.

— Ура Грушину, ура Гриболюбову! — бушевала толпа. — Писателей в правительство! Писателям надо отдать Кремль! Купцова в президенты!

Стукачи и фээсбэшники рыскали в толпе и советовались между собой, стоит ли вызывать «воронки» и грузить эту не в меру разговорившуюся публику.

— А ведь, по сути, они правы, эти писателишки, — сказал вполголоса полковник Плюшкин, — за последние десять лет в стране ничего не изменилось, кроме масштабов разворовывания денег из бюджета, уж мы-то с тобой, братан, всю правду знаем.

— Ну и что, что они говорят правду, — желчно усмехнулся майор Подосиновиков. — На хлеб ее не намажешь. Проворонили девяносто третий год, так теперь кусайте локти. Олигархи нам хоть платят премии по двести долларов, а у этих будешь работать за «совесть», за «офицерскую честь», за «отечество», за «родину», за очередную звезду… Я при коммунистах «запорожец» себе купить не мог, а теперь купил по дешевке «мерс»-семилеток. Нет, нет, грузить их в «воронки» нельзя, товарищ полковник. Пусть отшумятся, пусть перебродят, пусть выпустят пар. Главное — дать публике выпустить пар, чтобы в «котлах паровоза» не поднималось давление. Тогда «паровоз» останется на месте, — подытожил он, важно потупясь.

Митинг перерастал уже в некую манифестацию, в толпы писателей влились студенты Литинститута, МГУ, они заполнили Поварскую до самого Нового Арбата и создали громадную пробку машин на президентской трассе. Клаксоны завывали какофонией на разные голоса. Назревал скандал.

— Вот теперь самое время их разгонять, началась цепная реакция, — схватился потными руками за сотовый телефон полковник Плюшкин. Он доложил обстановку в УФСБ, там связались с директором. И поступила команда — толпу не трогать. Было решено на встречу с писателями срочно выехать самому начальнику Управления внутренней политики администрации президента Александру Сергеевичу Кособокину. Это была большая величина.

Александр Сергеевич курировал всю издательскую политику страны, и в том числе, косвенно конечно, должен был курировать писательское стадо, хотя как это осуществлять на деле — ему никто никогда не объяснял. Да и негде было собрать писателей. И что он мог им сказать? Что он как бы отвечает за умонастроение в писательских рядах? Так не было никаких рядов. Не было даже стада, потому что писателям негде было собраться. Они намеренно были поставлены в такие условия, у них намеренно было отобрано все. Чтобы они не могли обсуждать свои творческие планы. Чтобы они утратили чувство локтя коллеги, товарища по перу, чтобы в них вселилась растерянность, вселился страх. И тогда каждый поймет, что, в сущности, — не о чем писать. Можно разве что хохмить. И стране нужны хохмачи, весельчаки, авторы развлекушечных стрелялок, иронических детективов, авторы таких романов, как «Веселые похороны» Людмилы Улицкой. Времени нужны развлекатели и запудриватели мозгов, неспособные пробудить мысль — а что же мы нынче за страна?

Куда мы идем? Не в бездну ли? И ради чего живем? Неужто для того, чтобы клонировать приватизаторов-паразитов, ничего не производящих, живущих арендой? Всех этих Березовских, Абрамовичей, Гусинских, Фельдманов, Гехтов и Муркиных, растащивших Москву и страну? И неужели таков исторический итог Ледового побоища, Куликовской битвы, Полтавского сражения, Бородина, Сталинградской битвы? Такова судьба потомков победителей этих славных сражений? Таково историческое предназначение русского? Татарина? Узбека? Стать пешками в игре комитета трехсот самых богатых в мире евреев, куда не попал Черномырдин только потому, что не еврей. Хотел попасть, но получилось как всегда.

…Кособокин был обычным посткоммунистическим чиновником, так и не сумевшим довести до совершенства искусство открыто врать в глаза. Он служил в Главном управлении внутренней политики пять лет, потому что надо же было где-то служить, что-то зарабатывать на жизнь, у него имелись старые серьезные связи, он был человеком команды. И он должен был уметь лавировать. Он обязан был научиться врать. И он в меру своих способностей врал. Но потом ему было, как говорил Николай Островский, «мучительно больно». И эта боль, к счастью, приходила все реже и реже. Он оттачивал искусство лавирования, он все больше и больше преуспевал в подковерных играх. И все же писателям, именно писателям, ему врать было нелегко, потому что они прекрасно знали, кто он такой, знали всех его заместителей, в том числе бывшего писателя, члена Московской писательской организации, первого заместителя Кособокина — Сергея Александровича Абрамова. Абрамов писал фантастику, и тоже курировал писателей, и тоже как бы отвечал за их умонастроения, но не встречался публично с ними вот уже лет десять. Он боялся выйти с ними на диалог, как боялись этого все шесть коллег Абрамовых, случайных однофамильцев, работавших в администрации президента.

— Друзья, — сказал Кособокин, обращаясь к толпе, — этот митинг несанкционированный, никто не давал вам на него разрешения, и это серьезное нарушение порядка. Но тем не менее мы не стали применять никаких мер, мы готовы идти на диалог. Но не на улице. Изберите трех парламентеров, трех делегатов, и мы обсудим ваши проблемы сейчас же в «Доме Ростовых». Я уже переговорил с председателем Союза писателей СНГ Михалковым, он с радостью предоставит нам для переговоров свой кабинет.

— Выбираем делегатом Гриболюбова! — ревела надрывно толпа.

— Профессора Грушина! Мы выдвигаем профессора Грушина! — кричали студенты.

— Слово Доброедову! Отдайте нам наш писательский дом! Долой Сергея Михалкова и Ларионова! Арендодателей вон! Московские писатели и писатели из глубинки не выбирали Михалкова. Его выбрали два узбека! И один чукча!

Увы, правда есть правда, Сергей Владимирович Михалков был непопулярен у нынешних московских и российских писателей. Этот составитель гимнов на поверку оказался типичным советским бюрократом. Будучи год секретарем Союза писателей СНГ, он ни разу не пожелал встретиться с писательской общественностью и хотя бы в общих чертах обсудить, поговорить — в чем же состоит сегодня миссия русского писателя в этот трудный для России час. Он все делил и делил имущество, он сражался целый год за передел имущества, он вел себя как типичный прагматик-коммунист: отбить дом самому, а потом сказать — вот, я победил, венчайте меня лаврами, друзья! Но зачем ему был нужен этот дом, кроме как для сдачи в аренду, он не знал сам, не знал, на что ориентировать писателей. Он был всего лишь автор детских баек и дежурный составитель гимнов. Толпа наседала на Кособокина, прятавшегося за охраной:

— Почему Кремль не выходит на диалог с народом? Почему не выходит на диалог с писателями? Даже отец советской бюрократии Ленин постоянно общался с рабочими, он боялся бюрократического стиля, а вы спрятались в кабинетах от нас, вы боитесь нас! — шумела толпа. — Мы требуем по конституции контроля над властью! Это мы власть, а вы лишь наемные кухарки! Так извольте выполнять наши требования!

— В таких условиях я не могу вести диалог, — ответил Кособокин. — Я жду ваших делегатов в «Доме Ростовых».

Критику Гриболюбову так много хотелось сказать Кособокину, так много хотелось выплеснуть в лицо властям, но он прекрасно понимал, с кем имеет дело, он понимал, что его все равно никто не послушает, никто не станет внимать здравым доводам, потому что эта власть в своей сущности была антинародной, это была власть «семьи», власть монополистов, власть недобросовестных конкурентов, власть Центробанка, ежечасно грабившего свой народ. И потому он сказал лишь одно:

— Отдайте нам наш Дом! Вышвырните отсюда армян! Мы переизберем Михалкова.

— А вы знаете, что по восемнадцатой статье Конституции РФ мы как власть не имеем права вмешиваться в жизнь общественных организаций? — ответил Кособокин и изучающе оглядел его изможденное лицо, набрякшие мешочки век, больные глаза с красноватыми прожилками, впавшие щеки.

— Но почему же вы тогда указом президента передали наш Дом фирме «Эфес» на баланс, с тем чтобы «Эфес» передал его «Конгрессу русской интеллигенции», а тот уже пустил сюда писателей? Ну разве это не подковерные игры Кремля?

…Пикировка писателей с Кособокиным длилась час. Кособокин лавировал, Кособокин врал. Кособокин обещал. Он просил обождать. Но писатели не соглашались ждать.

— Я доложу президенту, — заверил Кособокин.