Душой наизнанку

Bellaночью свит, ты явил мне свет, сальвадор;[3]

Или даже не свет: я не в силах спасаться светом.

Сквозь небесное сито солила наш разговор

Прошлогодняя осень, какая на всё — ответом.

Раззвонилась высшая просинь — по ком, по ком? —

Просыпаясь мукой

через частые звёзды-поры.

…Ночь снежила снаружи, а я зимовал под замком.

Ты курил — и кудряво по камере цвёл покой,

Без которого звери, наверное, роют норы.

Звери роют, а я не горю — подниматься с нар,

Мне бы — в небо глядеть, коль окно до поры прорыто.

Сквозь него ты влетел, сальвадор — соловьиный дар,

Лёг со мною серебряным телом ночной сюиты.

Нам на пару синелось дыханием звёзд впотьмах;

Ночь была в потолке — васильковым оконным

                    квадратом.

Мы лежали на нарах — ровно, рядком, брат с братом.

…Верно, пах я тюрьмой — как царевны в своих

                     теремах.

Мы чему-то с тобой хохотали — совсем как люди.

Ты курил,

и нутро домовины полнил

дымок.

В нём я радостно знал: тут наутро меня не будет,

И, упрям, как пророк, твёрдо ждал —

                 ступить за порог.

Ждут с подобной отвагой, что кровь превращает

                    в студень,

Только звери — освобождения из берлог.

Прошлогодняя осень твои просолила сказки,

Был ты — тень соловьиной трели, отцветшей давно.

Я на небо глядел — в васильковость мою —

                    без опаски;

Снегом сытно-сиятельным сыпало в нас окно…

А к утру появились Они,

скрежетнув засовом,

Затопив аритмией топота коридор.

И меня увели, как других уводили. Словом,

Ты, невидим, остался один, господин сальвадор.

Растворился в дыму отгремевший по мне приговор.

Ты явил мне свободу; с нею иду на костёр.