Эрлик в тумане

11

В корабельных сутках было всего двадцать четыре часа, хотя братья по своей воле могли задать любое их количество. Но движение во времени собственных тел зависело от них мало. Они были бы рады не испытывать усталости, хотели бы, чтобы их нервная система не перегружалась, но сейчас всё было наоборот. Поздно ночью, когда на корабле давно уже горела лишь каждая пятая лампа, а все, кроме вахтенных, спали, братья покидали своё царство приборов и спускались на уровень ниже, используя скрытый за носовым экраном лифт. На нижней палубе располагались каюты капитана, его помощника, Сверра и их самих. В каюте прятался Балгур, не поддающийся местным искажениям. Он надёжно загонял братьев в сон своим искусством врачевания, чтобы они не просыпались среди ночи думать до утра очередную мысль. Пробудившись, они досадовали на потерянное время, но другого выхода не было — химия и магия помогли бы им не спать, однако расплата за бессонницу была слишком высока. Перегруженный мозг мог подвести их в самый ответственный момент.

По утрам в аппаратную спускалось всего трое из группы — Кан, Тома и Вальтер. Ганзориг нашёл себе занятие уже на второй день, а Саар, позавтракав, уходила на палубу экспериментировать.

— Вальтер — в медотсек, — распорядился Джулиус, как только тот вышел из коридора. — Лаборатория номер два.

— Я здоров, — удивился Вальтер. — Я отлично себя чувствую.

— Просто иди и сделай то, о чём тебя просят. Тома, — Джулиус перевёл взгляд на девушку, присевшую на стул, который она выбрала себе с самого первого дня. — Вчера ты отдыхала, сегодня продолжим работать. Кан, пока посиди.

Вальтер продолжал стоять у конца коридора, сунув руки в карманы брюк.

— Что ещё? — недобро спросил Джулиус, и на этот раз он не стал возражать, развернувшись обратно к выходу. Братья дождались, пока он скроется за дверью, и посмотрели на Кана.

— Как продвигается ваша работа с Саар? — спросил Франц.

— Медленно, — ответил Кан. — Вообще-то я ничего не делаю, только смотрю.

Франц едва заметно улыбнулся.

— С твоей точки зрения, в чём основная проблема, с которой она сталкивается?

— Саар не сумеет сделать кольцо, по которому «Грифон» будет последовательно двигаться вокруг «Эрлика», — ответил Кан. — Здесь невозможно искривлять пространство, не проваливаясь… — он сделал паузу, — точнее, не затрагивая другие измерения, с которыми она не в состоянии работать напрямую. Но использовать их она может. На самом деле, — добавил он, помедлив, — вы не ставили конкретной задачи. Хотелось бы знать, что в конечном итоге вы планируете сделать с «Эрликом».

Близнецы молчали. Потом Франц сказал:

— Об этом ещё рано говорить. Так как она их использует?

— Она может перекинуть шарик из точки А в точку В, — ответил Кан. — Мы выяснили, что с возрастанием массы шарика время его перемещения увеличивается. Надо сделать расчёт, сколько времени понадобится для переброски объекта с массой «Грифона».

— А что с этим объектом будет во время переброски? — поинтересовался Франц.

Вопрос был риторическим. Кан только пожал плечами.

— Ладно, — сказал Джулиус. — Это вы выясните, и чем быстрее, тем лучше. Теперь иди сюда. Мика, покажи ему.

Кан подошёл к лейтенанту за компьютером. Та развернула перед ним карты мозга Евы Селим.

— Эти сделаны в Лондоне в начале января, — пояснил Джулиус. — Сканировала себя Ева, наша давняя коллега. Показана обычная деятельность. Запись суточная.

Кан кивнул. Мика открыла снимки последних двадцати четырёх часов.

— Эти были сделаны вчера, — сказал Франц. — Что скажешь?

Кан молча рассматривал изображения.

— Я не нейробиолог, — наконец, ответил он. — Что я могу сказать?

— Неважно. Не думай долго — просто говори.

— Вероятно, так сейчас выглядит мозг любого из нас, — начал Кан, разглядывая снимки. — Мы получаем и обрабатываем очень большой поток информации, но по каким-то причинам её не осознаём. Возможно, мозг пытается выстроить новую модель окружающей среды, столкнувшись с тем, что не может распознать. Учтём, что на нас действуют местные эффекты, как со вспышками. — Он вновь пожал плечами. — Надо ждать. Постепенно мозг выстроит более-менее слаженную картину и позволит нам её увидеть.

— Вряд ли мы этому обрадуемся, — пробормотала Мика.

— Выбери снимок, — сказал Джулиус.

Кан указал на самый спокойный, когда Ева, по всей видимости, спала. Мика вывела его на экран, и неподалёку от монитора появилась трёхмерная модель.

— У нас нет 3D-преобразователя, — сказал Джулиус. — Это местный эффект, как ты выражаешься.

— Любопытно, — ответил Кан. — Но, похоже, это безобидная иллюзия. Одна из многих.

— Из каких многих? Ты что-то видел?

— Ну, не знаю, — Кан вернулся к своему месту неподалёку от Томы. — В животной форме всё выглядит немного иначе. Сложно объяснить. В основном это не зрительные эффекты, а ощущения. Но вряд ли они как-то связаны с содержанием той информации. — Он указал на экран со снимком. — Они вызывают воспоминания, ассоциации, но ничего нового не сообщают.

— А что за зрительные эффекты? — спросил Франц.

— Структуры тумана. Я не сумею их описать. Человеком я их не воспринимаю. Просто помню о том, что они есть, что я их видел.

— Кстати, Фаннар тебе ничего не говорит?

Кан отрицательно качнул головой.

— Он почти всегда здесь, наблюдает, но не разговаривает.

— Значит, пообщаться он не захочет…

Кан улыбнулся одними губами. Братья отъехали в центр аппаратной и остановились напротив Томы.

— Хорошо, — сказал Джулиус. — Сегодня в пять зайди к Еве в медотсек. Она тебя осмотрит и задаст несколько вопросов. Мы все у неё побываем в своё время.

— Я понимаю. — Кан поднялся, собираясь уходить.

— И ждите Сверра, — добавил Франц. — Он поможет рассчитать время переброски.

Лучше всего Тома чувствовала себя в своей каюте и в обществе Саар, заходя к ней ближе к вечеру. Аппаратная с её непонятными разговорами и братьями Морган, которых она страшилась всё больше, особенно после того, как Вальтер рассказал ей об их телосложении, становилась для неё наименее приятным местом на корабле. Но во второй половине дня о ней будто забывали, и она могла укрыться в каюте или побыть со своей наставницей.

— Тома, — услышала она голос Франца. — С тобой хочет кое-кто познакомиться. Опусти правую руку.

Тома послушалась, и ей в ладонь ткнулась твёрдая пушистая голова и влажный нос. Тома наклонилась и нащупала большого кота.

— Котик! — проговорила она и посадила его себе на колени. Она и не знала, что на корабле есть кот. Никто ей о нём не рассказывал, а сам он к ней не подходил. Тома обняла животное, почесала грудку, и кот громко замурлыкал, начав тереться о неё головой и топтаться лапами на её коленях. Неожиданная ласка помогла ей расслабиться, отвлекла от гнетущей атмосферы аппаратной, и Тома не заметила, как братья задали ей вопрос.

Пугающая однозначность, которая начала преследовать её на авианосце, как и все остальные ветви вероятностей являлась не в виде зрительных образов — их она никогда не знала. В своих мысленных построениях она использовала те самые ощущения, которые помогали ей ориентироваться в пространстве и составлять карты окружающей среды. Но это ощущение было для неё чем-то абсолютно новым и оттого неописуемым. Сперва оно пугало, однако через неделю повторений Тома устала от насыщенного и непонятного образа. Если б он отпустил её, она, возможно, смогла бы ответить на вопросы братьев и сделать их будущее более определённым. Мурлыканье кота, мягкая длинная шерсть, в которую она погружала пальцы, постепенно снизили тревогу. Она отдалась приятным ощущениям, и в этот промежуток, когда её сознание было пустым, вместились, наконец, иные вероятности.

С минуту она просто гладила корабельного кота, но братья надеялись, что животное поможет ей хотя бы временно избавиться от стресса, а потому терпеливо и молча ждали. Тома ласкала кота, улыбаясь едва ли не впервые за всё время пребывания на корабле, забывшись настолько, что даже начала шептать ему на ухо разные приятные слова. Но вдруг она замерла, словно парализованная; пальцы стиснули шерсть, и кот медленно улёгся к ней на колени.

Теперь содержание её транса было другим; он продолжался дольше, и он изматывал. Девушка откинулась на спинку стула, закатив глаза, словно в припадке. Мика вопросительно взглянула на братьев, но Франц молча покачал головой, а Джулиус приложил палец к губам. Мика знала близнецов не первый год. Даже их ошибки шли на пользу дела. Поэтому она вернулась к работе, анализируя приходящие из лабораторий данные.

Примерно так Тома чувствовала себя, когда несколько лет назад искала Саар. Несмотря на кажущуюся сложность задачи, она не перебирала все варианты. Не было нужды просматривать каждую улицу и каждый дом. Её дар вообще не предполагал последовательных вычислений. Она просто знала, какие вероятности стоит смотреть, а какие пусты и никуда не ведут. Словно миры в её сознании каждое мгновение расходились во всех возможных направлениях, прежде всего делясь на живые и мёртвые, и это живые звали её, мёртвые же были пусты.

Она пришла в себя через двадцать минут. Её всю трясло, волосы слиплись, во рту пересохло. Кот давно ушёл.

— Сходите к Еве, — сказал Джулиус Мике. — Пусть приведёт её в порядок, и сразу возвращайтесь. Наконец-то здесь начнётся хоть что-нибудь, — добавил он.

Ганзориг с трудом привыкал к роли рядового члена команды. Он больше не отвечал за всех — только за своё поле деятельности, но чем глубже они заходили в аномалию, тем меньше у него оставалось надежд, что здесь им встретится хоть что-нибудь, кроме пылевой взвеси с причудливыми траекториями.

В первый день пути он познакомился с физиками Гаретом и Юханом, занимавшими первую лабораторию, и предложил свои услуги по слежению за внешними камерами и зондами «Грифона». Приборы редко подают сигналы о Соседях, сказал он, и если они здесь есть, то лучше положиться на человеческий глаз и мозг. Те с радостью согласились — никому не хотелось уделять время камерам, когда были занятия поинтереснее.

Сидя в лаборатории, Ганзориг, поначалу надеявшийся на что-то необычное и выходящее из ряда вон, пережил глубокое разочарование, но постепенно начал вновь обретать веру в то, что с этим местом не всё потеряно. Впрочем, это обретение ежедневно сталкивалось с препятствиями. Аномалия почти не поддавалась измерениям, поскольку движение в ней было возможно только в одном направлении — по крайней мере, движение такого трёхмерного объекта, как «Грифон». Эхолот не показывал дна; его сигнал, следуя искривлению пространства, уходил в бесконечность и стихал, так ни от чего и не отражаясь. Приборы, которые предназначались для наблюдения за небом, тоже не сумели победить местную геометрию. При выключенных прожекторах здесь стояла полная тьма.

— Вряд ли нам тут что-нибудь светит, уж простите за каламбур, — сказал Гарет в самом начале пути. — Представьте пробирку, открытую с одной стороны. Положите в неё наш «Грифон» и опустите в воду. Её форма — это геометрия окружающего нас пространства. Наше появление и движение в этой аномалии искривило его так, что оно стало открытым только в одном направлении. Всё, что лежит за пределами этого искривления, нам не видно. А там могут быть какие-нибудь экзотические шестимерные солнца, планеты и галактики, — усмехнулся он.

— Есть ещё одна проблема — здешнее пространство расширяется, — добавил Юхан. — Расстояние от А до В, которое мы измерим сейчас, через пару часов будет уже другим. Поэтому мы должны двигаться быстрее, чем происходит расширение. Нам ещё повезло, что минимальная допустимая скорость такая низкая. А если бы она была сто миль в час? Мы бы застряли, как наши задние зонды. Они отстали навсегда. Фактически теперь они двигаются назад вместе с пространством.

— А нельзя просто увеличить их скорость? — спросил Ганзориг.

— Здесь — нет. Если скорость зонда ниже скорости расширения, он в принципе не сможет двигаться с ускорением. Для этого ему потребуется всё больше энергии, и в конце концов её величина уйдёт в бесконечность. Но зондов, которые летят быстрее расширения, этот закон не касается. Они вполне могут её увеличивать.

— Поэтому лодка смещалась вместе с краем аномалии, — пробормотал Ганзориг.

— Ну конечно, — сказал Юхан. — Нам остаётся надеяться, что «Эрлик» стоит, иначе однажды мы здесь застрянем. Невозможно двигаться бесконечно долго.

Ганзориг не стал уточнять, какие надежды физики возлагают на «Эрлик» — из их разговоров ему стало окончательно ясно, что на «Цзи То» братья рассказали не всё. И хотя ему это не нравилось, он понимал: лично Ганзоригу не нужно знать всего, чтобы следить за появлением Соседей.

— Кстати, вы заметили, что динамика тумана не связана с движением «Грифона»? — продолжил Юхан. — Где там наш переводчик? Почему он болтается по кораблю и кадрит девушек вместо того, чтобы сидеть на палубе и искать связи?

— Я не прочь тут годик-другой поискать связи, — сказал Гарет. — Тут рай для математиков. И неплохо было бы наладить сообщение с домом.

— Это невозможно, — возразил Юхан. — Даже не предполагалось. «Эрлик» автономен и мог бы работать, если бы не.

Гарет многозначительно промолчал. Ганзориг сделал вид, что ничего не заметил.

Юхан занимался электромагнитным излучением, пытаясь выцепить из узкого горлышка их пространственной пробирки хотя бы какую-то информацию.

— А вы не думаете, что эта ваша трёхмерная пробирка, — сказал однажды Ганзориг, — может быть замкнута на «Эрлике»? С одного конца — мы, с другого — он, и это всё, что нам доступно?

— Вот и вы туда же, — Гарет покачал головой. — Повторяете мысли Франца. Он думает так же, но он пессимист, всегда предполагает худшее. Будем надеяться, что вы не правы, иначе, если мы не найдём доступ к другим измерениям, делать тут нечего.

— Опыты Саар показывают, что доступ к ним есть, пусть и косвенный.

— Она использует их вслепую, — сказал Гарет. — Но мы понятия не имеем, как это происходит и куда девается её шарик.

Ганзориг, каждый вечер читавший корабельные новости по внутренней сети, догадывался, что шариком опыты Саар не ограничатся.

Его наблюдения были скучными и однообразными, но именно он первым заметил, что на их пути появилось препятствие.

Первый зонд, летевший со скоростью ста миль в час, должен был бы уже давно и не раз обогнуть планету, но, судя по всему, никакой планеты под ними не было, а была лишь «пробирка», скопировавшая кривизну Земли и другие земные параметры. Зонд передавал на корабль самые разные данные, считывая в том числе геометрию поверхности. Ганзориг следил за температурой, влажностью и прочей погодой, но картинка, которую моделировал компьютер, была унылой и однообразной. Зонд летел в пятидесяти метрах над жидкостью, в которой они двигались — выше начиналось искривление «потолка», и его разворачивало обратно. Скорость не позволяла детализировать участки моря, поэтому изображение получалось грубым: почти плоская поверхность с мелкими волнами, казавшимися искусственными образованиями. И там, среди этих неуклюжих волн, Ганзориг вдруг увидел нечто длинное, большое и раскидистое; зонд срисовал это на лету и проследовал дальше, подав сигнал о нарушении привычного узора поверхности.

— Эй, я что-то видел, — сказал Ганзориг, удивляясь своей равнодушной реакции. — Что-то на волнах.

Юхан посмотрел запись.

— Наверное, остатки вертолёта, — сказал он. — Пусть второй зонд притормозит и уточнит.

Это действительно оказался вертолёт, посланный с «Цзи То» на поиски «Эрлика». Он лежал на боку, задрав лопасти, словно брошенная ребёнком игрушка. На вид он был цел. Ганзориг подумал о том, что могло произойти с пилотом. Он знал о свойствах здешней «воды», в которой, по словам физиков, было невозможно утонуть. Однако в таком месте, в холоде и темноте пилоту не продержаться.

Как стратегический консультант, Ганзориг немедленно организовал уничтожение вертолёта, иначе довольно скоро кораблю предстояло с ним столкнулся. Для этого он пригласил Сверра, мага-испытателя, лучше других разбиравшегося в действующих в аномалии законах силы, а также Кана. К тому времени у них состоялся разговор, благодаря которому Ганзориг стал лучше понимать место, где они оказались, и то, почему братья пригласили в эту экспедицию сына полковника Ди.

Незадолго до обнаружения вертолёта Ганзориг вышел на палубу прогуляться. Он бывал здесь чаще других членов экипажа, не в силах забыть состоявшийся на авианосце контакт с аномалией. Могло ли то ощущение быть обманом? Или дело в ограниченности его восприятия? Что же он чувствовал, находясь по ту сторону барьера?

У носа «Грифона» Ганзориг увидел Кана, на этот раз в человеческом облике. Он стоял у борта, положив руки на поручни и свесившись вниз. Ганзориг направился к нему. До сих пор им так и не удалось поговорить. Кан заметил движение и развернулся посмотреть, кто это идёт.

— Мы так и не успели толком познакомиться, — сказал Ганзориг, останавливаясь рядом, — хотя в некотором смысле коллеги и занимаемся здесь общим делом — безопасностью корабля.

— К счастью, пока мы занимаемся чем угодно, кроме безопасности, — ответил Кан.

— Вы помогаете Саар, — заметил Ганзориг, — а если я хоть что-нибудь понял из объяснений братьев, это очень тесно связано с безопасностью.

— Не могу сказать, что у нас получается. — Кан повернулся лицом к воде. — К тому же, судя по отчётам, здешнее пространство расширяется, надо будет делать поправку на точку возврата, а Саар никогда не работала с такими массивными предметами, как корабли, да ещё и в ощутимо подвижном пространстве.

— Кан, вы хотя бы немного разобрались, что здесь происходит? — спросил Ганзориг. — Я каждый день сижу с физиками, слушаю их разговоры, но они только больше меня запутывают. Признаться, я ожидал от этого места совсем другого. Для многомерного мира здесь пустовато.

— Пожалуй, да, — согласился Кан. — Хотя, если вспомнить, что говорили близнецы, можно выстроить модель, которая бы объясняла такую пустоту. У меня нет целостной картины, но у них она вполне может быть… Помните, они приводили пример с бортом «Цзи То»? Представьте, что из какого-нибудь плоского мира к нам прибыл такой вот корабль. Он попадёт на некую поверхность, и ему повезёт, если она будет гладкой. Но это может быть поверхность волны, земли или, например, дерева. Его пассажиры будут строить свои догадки, исходя из геометрии того, на чём они оказались, хотя их поверхность — одна из многих, и по ней нельзя делать вывод обо всём многообразии нашего мира. Кроме того, они будут подвергаться влиянию трёхмерной среды — излучению, дождю, ветру и даже механическим разрывам их плоскости. У нас ситуация чуть сложнее. Мы попали в пространство с неизвестной размерностью, но находимся только в трёх его измерениях. Мы не сможем преодолеть границу, как наши двумерные гости физически не смогли бы попасть в трёхмерный мир. Зато они могут попытаться понять, что такое дополнительное измерение, по косвенным признакам. А у нас такой возможности, судя по всему, пока нет.

— Юхан и Гарет считают, что мы оказались как бы внутри трубы, по которой можно двигаться только в одном направлении. И, признаться, мне кажется, эта труба как-то связана с «Эрликом».

— Можно не сомневаться, что если мы его найдём, то узнаем много нового… или подтвердим свои догадки. Но по-моему, такая труба в большей степени связана не с «Эрликом», а со временем. Она возникла, чтобы обеспечить ось времени, которая в нашем мире одномерна. В многомерном пространстве время может иметь больше одного направления, и чтобы в трёхмерном, где оказались мы, сохранить его вектор, возникла вот такая труба.

— То есть эта труба — как бы время? — не понял Ганзориг.

— Как бы да, — усмехнулся Кан. — Она защищает нас не от пространственных измерений, а от временных.

Ганзориг попытался вообразить себе время, выраженное пространством.

— Думаете, мы в другой вселенной? — спросил он.

— Нет. Если другие вселенные и существуют, то слишком далеко. Мы в нашей. И, возможно, даже на Земле. Точнее, в том месте, где она когда-то была.

— Была? — удивился Ганзориг.

— Вы не думали, почему здесь так темно? — спросил Кан. — Да, мы захватили с собой некоторые параметры среды — состав атмосферы, давление, гравитацию и прочее. Солнце, конечно, мы взять с собой не могли. Но мне кажется, что темно снаружи, за пределами нашей трубки. Здесь дополнительные измерения представлены косвенно, как тени или проекции, которыми пользуется Саар. А снаружи им ничто не мешает проявиться, однако там нет даже намёка на присутствие чего-либо.

— Физики говорили, там должны быть шестимерные солнца, — сказал Ганзориг с невесёлой усмешкой.

— Ну хотя бы, — кивнул Кан. — Можно подумать, что нам мешает ось времени, что сама геометрия пространства не пропускает никакие частицы, которые могли бы доставить нам информацию. Но геометрия — это гравитация, и тогда выходит, что мы соседствуем с чёрной дырой, а это невозможно. И даже если предположить, что мы оказались под горизонтом событий… я полагаю, в этом случае здесь должно быть светло.

— А что, по вашему, возможно? — спросил Ганзориг, желавший вернуться к более понятной и привычной трёхмерной реальности.

— Что там действительно темнота, — ответил Кан. — Например, вселенная здесь так стара, что все звёзды давно погасли.

— Вы говорите какие-то фантастические вещи. А если в многомерном мире нет звёзд?

— Мне проще поверить в шестимерные звёзды, чем в то, что в многомерном пространстве не может образоваться материя. Я понимаю, не стоит слишком доверять интуиции — она заточена под наш мир, под тот узкий спектр, в котором мы живём и эволюционируем. Но всё же интуиция говорит мне, что за пределами нашей трубки ничего нет. Даже погасших звёзд. Даже чёрных дыр. Вообще ничего.

Теперь Ганзориг посмотрел в окружавшую их тьму другим взглядом. До сих пор он относился к ней как к явлению временному, к препятствию, своего рода занавесу: будто если повернуть рубильник или раздвинуть полог, обнаружится удивительное и непредставимое, полное чудес место. Его сознание отказывалось воспринимать эту тьму как пустоту бесконечного беззвёздного космоса. Ему вдруг стало жутко.

— Не надо серьёзно относиться к моим словам, — сказал Кан, заметив его смятение. — Я профан, у меня нет никакого образования, никаких системных знаний. Если вам интересно понять, где мы находимся, лучше поговорите с братьями. А я просто фантазирую. Мне бы хотелось, чтобы там было пусто, — он указал наверх, — но это не значит, что я прав.

— Хотелось бы? — недоверчиво переспросил Ганзориг, и Кан кивнул.

Несколько минут они молча стояли у борта. Ганзориг не уходил, чувствуя, что разговор не закончен, но никак не мог задать свой последний вопрос. Фантазия Кана была для него чрезмерной. Насколько же разными казались их представления: его — о занавесе и чудесах, и Кана — о бесконечной пустоте.

— Могу я задать вам личный вопрос? — наконец, спросил Ганзориг, и его собеседник кивнул. — Вы сказали, у вас нет образования, но братья пригласили вас для конкретных дел. Силовые решения — ваша специальность? Я не прошу подробностей, мне просто надо знать, кто мой коллега и что ему можно поручить, хотя бы в общих чертах.

— Помните такой эпизод в истории Легиона, как битва за плато Наска? — спросил Кан.

— Ещё бы, — сказал Ганзориг.

— Помните, чем она кончилась?

— Легион с союзниками победил.

— Нет, это следствие. Я имею в виду, что именно принесло Легиону победу?

Адмирал помнил. И тогда он посмотрел на Кана совсем другими глазами. Тот кивнул, прочитав вопрос Ганзорига у него на лице.

— Да, — сказал он, — это был я. Я и мои товарищи.

Когда Вальтер увидел Тому, всё в нём перевернулось. В эту секунду он так возненавидел братьев, что даже удивился силе своих чувств. Девушка едва могла идти и опиралась на руку Мики. Доктор Ева Селим, которая сперва взяла у него кровь на анализ, а потом приступила к своему странному собеседованию, извинилась, попросила никуда не уходить, и занялась Томой. Вальтер сидел на стуле, чувствуя себя нелепым и бесполезным. По соседству, за прозрачной перегородкой, среди стеклянных шкафов и неизвестных Вальтеру приборов, работал биолог Вайдиц. Его лоб охватывала странного вида серебристая лента, спускаясь за уши почти до самой шеи.

Ева Селим ему не понравилась, потому что он не нравился ей. Она даже не старалась скрыть своё прохладное отношение, зная, что Вальтер всё равно его увидит. На первый взгляд, её вопросы казались обыкновенными: как он себя чувствует, как переносит замкнутое пространство «Грифона», не тяжело ли ему без друзей и родных, как он общается с командой, и прочее. Но у всех этих вопросов было двойное дно. Отвечая на один, он давал информацию сразу по нескольким, а потому старался говорить как можно проще, даже односложно. Ему казалось, что эти вопросы лишний раз подчёркивают его невысокое положение в команде корабля. В конце концов, какая разница, что ему снится, нравится ли ему корабельная еда, и часто ли он выходит на палубу?

Он наблюдал за Томой, понимая, что девушка преодолела свой блок и смогла увидеть то, что хотели знать братья. Эти видения нельзя было назвать оптимистическими. Тома выглядела очень усталой, даже измученной, почти ничего не говорила, и Еве удалось привести её в чувство только через полчаса.

Когда они с Микой покинули медотсек, Вальтер был полон решимости высказать братьям Морган всё, что о них думает, и постараться уберечь Тому от дальнейших допросов. Скоро ей предстояло узнать, что на корабле есть человек, кому она небезразлична, а в мире существуют не только жестокие люди, которые вечно чего-то от неё хотят и не считаются с её желаниями.

Воду на «Грифоне» пропускали через фильтры и вновь возвращали в систему водоснабжения, а небольшие утечки компенсировались из запасов технической воды, поэтому каждый раз, принимая душ, Саар испытывала отвращение, не в силах не думать о том, что приходилось отсеивать фильтрам, и где эта вода побывала прежде, чем оказаться на её коже. Но сегодня она забыла об отвращении — день выдался невероятно интересным. Сверр придал её работе конкретность и поставил ряд задач, которые она собиралась решать завтра.

По расчётам колдуна, путь Грифона между точкой входа и выхода составлял порядка четырёх часов. Из-за расширения пространства эта точка смещалась назад, и по возвращении из петли они должны были оказаться чуть дальше от «Эрлика». Никто не знал, где будет находиться «Грифон» в эти четыре часа, но эксперименты показали, что неизвестное измерение не деформирует полые предметы и не оказывает на них какого бы то ни было отрицательного влияния. Физики из первой лаборатории тщательно изучили всё, с чем работала Саар, и не нашли никаких признаков нарушения структуры. Оставалось выяснить, как переход повлияет на живые организмы.

Она выключила душ и подошла к зеркалу. Каждый вечер она придавала себе облик, который выбрала ещё на авианосце, и каждый вечер ждала, что он придёт. Саар не спешила, хотя помнила, что их путешествие может окончиться гибелью. Но Кан казался ей диковатым, и поэтому она не делала ничего, чтобы его приманить, зная, что таких людей настойчивость лишь отталкивает.

Она изменила облик и вновь подумала, почему не носит свои личины каждый день? Может, потому, что лучшая маскировка — естественность, а лучший тайник — на виду?

Накинув халат, она открыла дверь душевой и замерла. В сумраке каюты, на полу недалеко от входа разлёгся гепард. В маленьком помещении он занимал больше половины его длины. При виде Саар он вскочил, и ей показалось, что на его морде мелькнуло удивление.

На его человеческом лице оно точно было.

— Ты так выглядишь на самом деле? — поражённо спросил Кан, разглядывая Саар.

— Нет. — Она улыбнулась. — Это личина.

Сейчас он спросит, почему, если она умеет надевать личины, то не носит их всегда, подумала Саар, но он ничего не сказал. Он молча подошёл к ней, развязал пояс халата и развёл его полы. Саар ощутила жар собственного желания, но не почувствовала желания Кана. Он рассматривал её, оценивая, словно вещь в магазине, и это распалило её ещё больше.

Он провёл пальцами по её лицу от подбородка до висков, и она ощутила острые кончики металлических когтей. Об этом надо помнить, подумалось ей, но пока в его поведении не было ничего опасного. Саар не боялась мужчин, уверенная, что понимает их лучше, чем они понимают себя, а значит, это она ими управляла, а не они — собой.

Он взял её за плечи, подвёл к постели, и она легла, наблюдая за тем, как он раздевается. Он был худощавым, жилистым мужчиной, привыкшим к физическому труду, а не к тренажёрному залу. Пожалуй, он был не совсем в её вкусе, но сейчас это не имело значения. В нём чувствовалась тайна, и эту тайну она собиралась разгадать.

Он оказался молчалив — слишком молчалив, по мнению Саар. Она никогда не испытывала неловкости с мужчинами: ей нравилось разговаривать с ними, объяснять, чего она хочет, быть откровенной. Сейчас ей почти не приходилось этого делать — хотя Кан не принадлежал к породе тех, кто в первую очередь думает о женщине и черпает своё наслаждение в её, его нельзя было назвать невнимательным, и Саар оставила попытки его разговорить.

Глубокой ночью они оторвались друг от друга, и Саар почти сразу погрузилась в сон, хотя вскоре проснулась, замёрзнув без одеяла. Она привстала, чтобы накрыться, и с удивлением обнаружила, что Кан не спит, а лежит, глядя в потолок.

— Подвинься, пожалуйста, — попросила она. Он не пошевелился, даже не моргнул. В слабом свете прожекторов, освещавших путь «Грифона», покрывавшие его татуировки создавали странную иллюзию, из-за которой тело словно растворялось в сумраке — тонкая сеть нитей сливалась с тьмой, забирая с собой плоть, на которую была нанесена. Она провела ладонью по его плечу. — Кан, подвинься.

Словно в полусне, он сел на кровати, и она забралась под одеяло, согревшись магией и подумав о том времени, когда температура снаружи упадёт настолько, что внутри корабля придётся колдовать, чтобы не замёрзнуть.

— Тебе никогда не бывает холодно? — спросила она.

— Бывает, — ответил он. — Но не от температуры. — Потом он обернулся. — Слушай, а хочешь, я тебе кое-что покажу?

— Нет. Я хочу спать.

— Это быстро. Это тебя развлечёт.

— Кан, я уже развлеклась, — ответила Саар. — И ты тоже.

Он не ответил, спустился с кровати и сел на полу недалеко от двери в душевую. Бледный бело-голубой свет ближайшего прожектора выделял его силуэт на фоне чёрного угла.

Саар ждала какого-то фокуса, но Кан просто сидел, скрестив ноги и глядя на неё. Она не поняла, когда всё изменилось: в какую-то секунду его длинные волосы вдруг обрели самостоятельную жизнь и начали подниматься, словно наэлектризованные. Они плавно извивались, точно змеи, и скоро вокруг его головы образовался метровый чёрный шар вытянутых во все стороны волос. Выглядело это совсем не смешно. По металлическим когтям бежали серебристые искры, а черты лица едва заметно сместились; она не могла определить, что в них не так, но в конце концов ей стало не по себе. Такое представление было слишком даже для неё.

Он сидел, застыв, как изваяние, и она, больше не в силах этого вынести, сказала:

— Может, хватит?

И поразилась своей просительной интонации.

Тотчас его волосы упали на спину и плечи, когти втянулись, лицо стало обыкновенным.

— Ну как? — спросил он.

— По-твоему, это весело?

— Ты его узнала?

— Кого — его?

— Кого я изобразил.

— Так ты ещё кого-то изображал? Нет, я с такими знакомств не вожу.

— Ну ладно, — легко сказал Кан, встал и начал одеваться.

— Ты уходишь? — не поняла Саар. Кан кивнул, быстро собрался и уже у двери обернулся к ней.

— Скажи, — начал он, — а ты можешь принимать только такой облик?

Саар почувствовала себя уязвлённой.

— Что это значит — только такой? — Она села на кровати. — Да, только такой. Я женщина, и мои облики женские. Если тебе нужен член, иди к матросам, а если хочешь животного секса, тут где-то бегает кот.

Кан был слегка ошарашен такой реакцией, и Саар подумал, что она, пожалуй, перегнула палку.

— Извини, — сказала она, — но женщине нельзя говорить, что она плохо выглядит.

— Я не говорил, что ты плохо выглядишь, — возразил Кан. — Это ты так интерпретировала мои слова. Я всего лишь имел в виду, одна у тебя личина или несколько?

— Ты хочешь другую? Эта не в твоём вкусе?

— У меня нет вкуса. И да, я был бы не против, если бы ты каждый раз выглядела как-то иначе.

— Хм. — Саар задумалась. Никто и никогда не предлагал ей менять личины для каждой встречи, но не все мужчины знали, что имеют дело с магическим обликом, и далеко не все удостаивались второго свидания. — Посмотрим, — ответила она.

Он ушёл. Саар легла досыпать, и там, на границе яви, полудрёмы и сна вдруг поняла, кого только что видела. Кан изобразил его гротескным — статуи и иконы в святилищах выглядели иначе, — но теперь она его узнала, и её прошиб холодный пот. Думать посреди ночи о том, что это могло означать, было невыносимо, и Саар загнала себя в сон без видений, чтобы не думать, зачем Кан показал ей того, кому она была посвящена, кому служила своей жизнью и делами, и кого по какой-то странной слепоте не узнала, хотя должна была — владыку Теней и Времени, Кроноса. Сатурна.

Этой ночью они приказали Балгуру не усыплять их — он только снял усталость, облегчил боль и принёс еды, которую приготовил на камбузе. В отличие от «Цзи То», кок «Грифона» отнёсся к фамилиару спокойно, тем более что существо всегда молчало и брало самую простую еду, не требуя для руководителей экспедиции ничего особенного.

Они лежали в полной темноте — в их комнате не было иллюминаторов. Они думали о многом: об уравнениях, описывавших «трубу», по которой двигался корабль; о результатах картирования мозга и странной активности зрительных участков; но больше всего — о словах Томы. Они понимали: чтобы стать пророком, недостаточно предполагать, как будут развиваться те или иные события. Они не могли увидеть все варианты, что исходили от каждого из них, и второе поколение, и третье, и остальные, расходящиеся, подобно ветвистому фракталу. В отличие от Томы, они даже не знали, какие события первого поколения теоретические, а какие реально возможны.

Братья впервые стали свидетелями того, как Тома раскрывает увиденное во время транса; кроме Саар, мало кто слышал её рассказы. Однако с Саар было легко, а братьев она боялась и потому рассказывала неуверенно, с запинками, подбирая слова и стесняясь незнания терминов. Она говорила, что дома любая ситуация ветвится активно и на огромное число поколений, однако это происходит только в теории, а на практике чаще всего реализуется либо самый простой вариант, требующий наименьших затрат энергии, либо самый выгодный, пусть и энергетически дорогой. Небольшой процент приходится на «случайности». Здесь же, в аномалии, факторов влияния слишком мало, и реальные события ветвятся недолго, в конечном итоге сходясь обратно и образуя всего три исхода.

— Но дело в том, — продолжала она, — что все события, которые я видела, были связаны со мной. Дома это совсем не обязательно, а здесь получилось только так. Например, вы спрашивали о команде «Эрлика». Возможно, она жива, но я побываю на его борту с большей вероятностью, чем нет, и никого там не встречу. У нашего путешествия всего три окончания. Мне открылось не больше двадцати последних ветвей, из которых шесть ведут к одному исходу, десять — ко второму, и четыре — к третьему. Ещё есть узлы расхождений. — Она помолчала. — Эти узлы — самые неприятные места. В них сходятся разные ветви каждого поколения, и у одного поколения может быть несколько таких точек. Из них появляются ветви следующего. В зависимости от выборов, совершённых в этих узлах, мы реализуем один из трёх исходов.

— Если веток так мало, и ты знаешь все узлы, мы просто начертим схему и будем действовать по ней, — сказал Франц. — Отлично, Тома. Ты дала нам карту. И надежду на то, что мы доберёмся до «Эрлика».

— Мы доберёмся, если у бабушки всё получится, — ответила Тома.

— Поскольку ты видела себя на «Эрлике», переход «Грифона» пройдёт успешно, — заметил Франц. — Но это не исключает экспериментов. Успешный переход — следствие успешной подготовки.

— То, что я видела себя на «Эрлике», лишь одна из вероятностей. Это не значит, что в реальности мы с ней совпадём, — напомнила Тома.

— В таком случае, давайте рисовать, — сказал Джулиус. Он вытащил из кармана кресла планшет и стилус. — Начнём с первой точки, которую ты видела. Что ты можешь о ней сказать? Время, ситуация, участники, причинно-следственные связи…

Девушка молчала, сцепив руки так крепко, что её пальцы побелели.

— Простите, — наконец, ответила она. — Но я не могу об этом говорить.

— Почему? — изумился Джулиус.

— Просто не могу.

— Слушай, ты же всю карту видела!

— Стоп, — сказал Франц, и Джулиус недовольно замолчал. — Ты не можешь об этом говорить, потому что, если мы узнаем карту, это как-то повлияет на события?

Тома молчала.

— Значит, всё будешь знать ты одна?

— Я не знаю всего. Только некоторые вещи. Те, что касаются меня. Те узлы, что связаны со мной. Возможно, есть и другие.

— Думаешь, если мы их узнаем, всё изменится? Карта больше не будет верна? Возникнут другие ситуации, другие связи?

Тома отрицательно покачала головой.

— Нет, не возникнут. Здесь слишком мало влияний, а значит, количество реальных ситуаций ограничено.

— Объясни, — потребовал Джулиус. — Если, как ты говоришь, они не изменятся, то почему, чёрт возьми, нам нельзя их знать?

— Вы начнёте выбирать, — ответила Тома, — начнёте ориентироваться по карте так, как покажется вам правильным. Но все ваши выборы будут неверными.

Братья молчали, осмысливая.

— Как такое может быть? — наконец, спросил Джулиус. — Если я иду по карте и в узле выбираю правильную ветку, она приведёт меня в точку, которая мне нужна.

— Нет. Она приведёт вас не к тому, к чему вы хотите придти, — ответила Тома. — И следующий ваш «правильный» выбор сделает то же самое.

— Чушь какая! — возмутился Джулиус. — Ты же сказала, что ситуации и связи не изменятся!

— Погоди, кажется, я понял, — перебил его Франц. — Если мы будем идти по карте, общая схема событий действительно не поменяется. Изменятся их вероятности. Наше вмешательство сделает более вероятным то, что было менее вероятным прежде.

— Это возмутительно! — разозлился Джулиус. — Мы что, не сможем управиться с какой-то дюжиной расхождений?

— Вы сможете, — сказала Тома, — но вы не должны их знать.