Жила в Ташкенте девочка

САМОЕ ЖЕНСКОЕ ДЕЛО

Завтра утром мама должна была уехать. Она, наверное, по лицу догадалась, что мне очень стало грустно, когда я узнала об этом. И тогда она предложила взять меня с собой вечером на работу. Были вымыты мои ноги с побитыми о булыжники и кирпичи большими пальцами. Нате! Чешите мои лохматые волосы! Не пикну! Весь вечер с мамой! Уж одна дорога туда и обратно чего стоит? Кроме того, во время редких путешествий за пределы двора огромный незнакомый мир открывается передо мной.

Двор, даже наша Рядовская улица мне уже знакомы. И людей всех знаю, и собак, и кошек, и даже птиц. У одной гнездо под нашей крышей. У другой — на высоком орехе. А там, за углом, где начинается Артиллерийская, можно увидеть совсем незнакомую жизнь. Чужие разносчики тащат на коромыслах бидоны и кричат, как наш молочник Зоир: «Кислый, пресный молоко!» Проходим громадную площадь, похожую на незастроенный пустырь, и выходим на Романовскую. Под развесистым карагачем чайхана, и мальчик в рваном полосатом халате и в тюбетейке разносит чай сидящим на помосте мужчинам, тоже в халатах и в белых чалмах. Чайханщик выходит из закутка, огороженного циновками и чией, откуда идет прозрачный самоварный дымок, и здоровается с мамой: «Издрасти, апа!» Я с молчаливым любопытством оглядываю все, что встречается на пути, а мимо чайханы я долго иду задом наперед, разглядывая чалмы, пузатые чайники и цветастые пиалы. И вдруг как ошпаренная я отворачиваюсь, потому что мальчик в рваном халате, страшно выпячивая нижнюю челюсть и вытаращив глаза, показывает мне язык. Мама ничего не замечает, а я помалкиваю.

Мы идем молча, наслаждаясь предвечерней прохладой на политых улицах. Мама крепко держит меня за руку и, как я, радуется журчанию арыков и запаху цветов, доносящемуся из-за дувалов.

Вечер был долгий и не очень интересный. Я ждала маму в библиотеке, сидя на большом табурете с толстой тяжелой книгой на коленях. Книга называлась «История костюма», но на картинках были нарисованы люди, покрытые листьями, ветками или какими-то лоскутами. Не очень интересно. За полузакрытой дверью шло собрание, и неясный разговор доносился до меня. Чуть поодаль на столе горела маленькая керосиновая лампочка. И мысли мои опять вернулись к господу богу. Валька сказал, что я не так молилась. Неужели бог не поймет? Какой он странный, этот бог! Он обладает большой силой и, как мне говорили, правом всех судить. Слышала я также о его справедливости, о том, что он все видит и все знает.

Как же это я ни разу не спросила маму про бога? Все ли тут чистая правда? Ну, если бог любит все хорошее и доброе, и к тому же сильный, то к чему же столько плохого произошло за прожитые мною годы? Мой папа умер в тюрьме. Басмачи убили отца и мать Нияза. Возможно, что бог потом, когда-нибудь, разберется и накажет их. А зачем же он позволил им сделать это? Хорошо, если уж он допустил ошибку, можно же ее потом исправить и сделать так, чтобы все забыли о плохом. Я даже обрадовалась тому, что нашла для бога выход из того ужасного положения, в которое попали люди по его недосмотру. И теперь так же жестоко, по словам Эмилии Оттовны, собирается господь бог поступить с моей мамой. Меня опять охватило возмущение.

В это время я услышала мамин голос из комнаты, где шло собрание. Она сказала:

— Товарищи, Нияз Курбанов хороший коммунист, а такие люди нужны на всякой работе. И все же нашему агитколлективу особенно трудно будет работать без него. Мы еще плохо знаем узбекский язык, и Нияз помогает нам разъяснять дехканам, что только Советская власть несет русским, узбекам, туркменам, таджикам — беднякам всех национальностей — освобождение от гнета. Мне понятно стремление товарища Курбанова на Ферганский фронт, но я предлагаю все же отклонить пока его просьбу, тем более что нам предстоит сейчас очень важная, не менее боевая задача.

Я слушала, и мое сердце замирало от восторга и гордости. Как мама говорит, какие слова знает!

Потом незнакомый мужской голос спросил:

— Кто за то, чтобы Нияза Курбанова оставить в агитколлективе еще на два месяца?

Наступила тишина, и я так и не узнала, что ответили люди, сидящие в большой комнате. Потом мама вошла в библиотеку, и мы отправились домой.

Обратная дорога казалась очень долгой. Хотя звездами было усеяно все небо, было темно, и я не узнавала улиц, по которым мы с мамой шли недавно. Ряды тополей казались черной стеной над нашими головами, таинственно журчали арыки. Было страшновато, и я крепко держалась за мамину руку, иногда на ходу прикасаясь щекой к ее руке.

— Мама, — спросила я, — ты скоро опять уедешь?

— Да, скоро.

— А ты не можешь взять меня с собой?

— Нет, — коротко ответила мама, — не могу.

— Я что-то боюсь, — призналась я.

— Кого?

— Бога.

Я встретила внимательный удивленный мамин взгляд. Очевидно, мама ожидала, что я поясню ей свои соображения насчет бога, но мне не хотелось рассказывать про страшные угрозы злой соседки. Так мы и шли некоторое время молча. А между тем взошла луна и стало гораздо светлее, да еще глаза привыкли. Теперь видны были трещинки на кирпичном тротуаре, сквозь траву, росшую в арыке, засверкали струйки воды, зашевелились от легкого ветра серебряные листья тополей. Нет-нет да попадались открытые освещенные окна и слышались спокойные голоса людей. Но мною все равно владело печальное, тревожное настроение.

— Как не хочется, чтобы ты так часто уезжала! — заговорила я снова, вспоминая, как бабушка упрекала маму. Сейчас мне эти упреки казались справедливыми. — Разве правда, мама, что там работа самая главная, самая нужная?

Мама совсем не удивилась моему вопросу. Немного подумав, она ответила.

— Кто может знать, какая работа самая главная. А вот спросила бы ты всю нашу бригаду. Нам-то, конечно, наша работа кажется нужной: и мне, и Ниязу, и остальным моим товарищам.

— А бабушка говорит, что это не твое, не женское дело, — запальчиво возразила я.

Мама засмеялась и покачала головой.

— Беспокоится за меня, вот и говорит, что не мое дело. А работа, Иринка, у меня самая женская.

— Почему?

Улыбка сошла с маминого лица. Мне уже знакомо было это колебание взрослых, отвечать мне или нет, и сегодня меня это вдруг рассердило так, что я отняла у мамы свою руку.

— Ого! — сказала мама. — Ты сильно сердишься, Иринка?

Но мне было не до шуток, и мы шли молча. Вдруг мама взяла все-таки меня за руку и заговорила о другом:

— Я тебя хотела спросить, да все не успевала. Ты сильно испугалась, когда в бабушкином корыте по купальне каталась и пробка выскочила?

— Испугалась, — призналась я неохотно, все еще продолжая дуться.

— Да ведь купальня не очень большая и не такая уж глубокая.

— Ого, не глубокая! Мне там с ручками.

— Там два шага до края. Уцепилась бы и вылезла!

— И не два, и не два! — возмутилась я. — Корыто на самой середине утонуло, знаешь как страшно! Платье сначала пузырем вздулось, а когда намокло, я с головой окунулась. Хорошо, что меня Файка увидела и вытащила.

— Тебе-то хорошо! — беспечно сказала мама. — А каково Фае? Новое платье испортила, ей от матери попало! Ведь попало ей?

— Попало… — буркнула я. Мне об этом вспоминать было еще неприятнее, чем о том, как я ныряла в желтой глинистой воде да еще орала во все горло.

— Ну вот, видишь? И зачем, правда, ей было лезть в новом платье в воду! Она даже не из нашего двора, — рассуждала мама, — лучше бы подождала, пока кто-нибудь из твоих родных во двор выйдет. Ну хоть сбегала бы, позвала. И платье осталось бы новеньким и…

— Ой, мама! — ужаснулась я. — Я бы давно уже утонула! Разве платье важнее человека? По-твоему, лучше бы человек утонул?

— Вот еще! — Тут мама подхватила меня под мышки, и мы перескочили через арык. — Человек бы не утонул. Этот человек испугался и закричал, и тут же ему пришли на помощь. А если бы не пришли, он бы побарахтался, выплыл и дотянулся до края купальни. Эх, человечек! Маленькая опасность — и уже сложила руки! А если бы в это время Фая не пришла во двор новое платье показывать?

— Значит, по-твоему, я трусиха? — с горькой усмешкой спросила я. — Значит, Фая глупо поступила, что спасла меня?

Мама стала смеяться.

— А разве ее дело спасать всяких озорниц вроде тебя? Как это вас с бабушкой не удивляет, что Фая с размаху бултых в воду и давай тебя из воды тащить? А ее это дело?

Я даже остановилась и чуть-чуть подумала. Хитренькая какая мама! Вот она куда клонит: это мы с бабушкой говорим: «Не твое дело». Только ведь совсем не похоже. Но я все же сразу перестала обижаться.

— Мама, ведь там, куда ты ездишь, никто не тонет.

— Это правда, — помолчав, сказала мама уже серьезно. — Тут, видишь ли, совсем, конечно, другое дело, куда важнее. Только, чур, ты не обижайся, а подумай… Вот уже два года прошло, как прогнали царя. Потом отняли власть у помещиков и буржуев. В больших городах, где много рабочих и большевиков, сразу стало легче людям жить. А отъедешь чуть подальше — там все еще старые порядки. Бедняков по-прежнему притесняют. Иринка, ты, правда, еще маленькая, я просто не знаю, как тебе все это объяснить, чтобы ты поняла.

— Я пойму, мама, вот честное слово, я все пойму, ты только расскажи!

Мама улыбнулась мне; мы опять шли, дружно держась за руки, и я затаив дыхание слушала.

— Приедешь в кишлак, а там люди живут по старым правилам и не знают, что пришла пора жить по-другому. А здесь, на Востоке, труднее всего живется именно женщинам… Разве могу я сказать, какое мне до этого дело! Разве не женское дело помочь другим женщинам!

Я пристыженно молчала.

— На берегу Чирчика есть огромный кишлак, мы туда уже раза три ездили, а я еще не во всех бедных домах побывала. Там всего три дома богатых, хороших, с настоящими застекленными окнами. По вечерам там зажигают светлые керосиновые лампы. В этих домах живут мулла и два бая. Важные, одетые в красивые халаты! В комнатах ковры, пестрые чистые подушки! А остальные домики… туда и влезть страшно: маленькие, глиняные, крыши заросли травой. Вместо окон круглые дыры, зимой их затыкают тряпьем, а все равно холодно. Там, конечно, и ламп нет, где им взять керосин! Только кора — чирок, самодельные сальные коптилки. А ребятишек там полным-полно, все они полуголые, всегда голодные, даже зимой босые. Если подрастет мальчик, его стараются отдать в услужение мулле или баю — там хоть объедками накормят. А девочку даже в услужение не полагается отдавать.

— Ну и не надо девочек отдавать в услужение! — запальчиво воскликнула я.

— Кормить нечем, ты понимаешь! Родители целый день работают, а прокормить семью не могут, ничего ты не понимаешь!

— Понимаю, — виновато прошептала я.

Но мама как будто не слышала.

— Девочку можно продать кому-нибудь в жены. Кто чуть побогаче, покупают себе таких жен — девятилетних девочек. Их бьют, заставляют делать тяжелую работу, кормят той же пищей, что и дворовых собак, а жаловаться некому! Если девочка плохо работает, хозяин ее выгонит как бездомную собаку, и ей совсем некуда деваться! Это, пожалуй, страшнее, чем твое катание в дырявом корыте! А ты считаешь, что вмешиваться в жизнь этих детей не мое дело!

Я не знала, что ответить, и виновато молчала, но мама и не ждала от меня ответа.

— Когда в бедной семье рождается девочка, мать знает, какая печальная судьба ожидает ее ребенка. Мулла так и говорит: девочка рождается в наказание за грехи, так решил аллах. Еще мулла вот что говорит: если чему-нибудь суждено пролиться, пусть прольется сыворотка. Если кому-нибудь суждено умереть, пусть умрет женщина.

Потрясенная, я молчала, но мама все продолжала и продолжала рассказывать… Ну что же, я сама просила, а теперь даже слушать тяжело.

— Девочка вырастает, становится женщиной, а все равно ей живется не лучше. Она бесправная и забитая. Если надоест своему мужу, он может прогнать ее и отобрать у нее ребенка, а жаловаться некому. А ты и твоя бабушка говорите мне: «Это не твое дело…»

Мама на минутку умолкла, а когда заговорила, голос ее стал мягким и ласковым:

— А в семьях бедняков, наперекор этим злым обычаям, люди любят друг друга, любят своих детей, страдают, но не знают, что порядки могут быть другими… Бесправие, нищета, болезни! Какими только болезнями не болеют в этих домах, похожих на норы! Сколько умирает маленьких детей! Есть дети с глазами печальными, как у стариков, — у них страшная болезнь, которую тут так и называют — «собачья старость». Пендинская язва, малярия… Люди слепнут от трахомы… И лечит опять-таки невежественный мулла — врачей там нет! Разве он лечит? Он только у них отбирает последний хлеб… Нет, надо торопиться и скорее, скорее изменить эту плохую жизнь.

— А как? — почти в отчаянии спросила я, и мама задумалась.

— Как? — переспросила она, помолчав. — Объяснить людям, что дальше так жить нельзя, что они имеют право на другую жизнь. Объяснить, что женщина такой же человек, как мужчина, что мулла и баи — злые, ленивые обманщики. Прогонять из кишлаков людей, которые мешают всему новому…

— А кто мешает?

— А вот послушай! — Мама притянула меня к себе поближе и, обняв за плечи, переменила шаг, чтобы идти в ногу. — Недавно женщины в одном кишлаке потихоньку рассказали мне, как начальник милиции отбирает у бедняков рис, деньги и говорит, что этого требует Советская власть. Этот человек дружит только с богатыми людьми, ходит к ним в гости. Над бедняками смеется, говорит: аллах создал бедных и богатых и так должно быть всегда.

— Ну и как же, мама?! — опять заволновалась я.

И мама, взглянув на меня, улыбнулась.

— Успокойся! Прогнали его. Оказалось, что при царе он был урядником, а теперь опять пролез к власти. Ему дали такую работу потому, что он грамотный, а грамотных людей в кишлаках нет, и это тоже беда, ужасная беда, Иринка. И я никак не успеваю тебе рассказать все о нашей работе. Это замечательно, что женщины поверили мне, что я хочу помочь, и пожаловались на этого царского урядника. Но иногда люди боятся и не жалуются, а мы все же ищем способ узнать, как живут люди. Ну скажи: нужная это работа?

— Нужная, самая нужная! — убежденно сказала я и изо всех сил стиснула мамины пальцы.

Но мама как будто не почувствовала и не ответила на мое пожатие. Она продолжала:

— Нет грамотных… Шестнадцать мальчиков ходят учиться к мулле. Родители платят за это продуктами и деньгами. А научился грамоте один из шестнадцати.

— У них плохая память?

— Нет, Иринка, это обыкновенные мальчики, с хорошей памятью, но их не учат, а заставляют выполнять всякую домашнюю работу. Да мулла и не умеет учить… Нужны школы! Для школ нужны учителя. Нужно учить детей и взрослых. Девочек и мальчиков, мужчин и женщин! Но ты увидишь: будут, будут образованные женщины, все будут грамотные. И женщины, Иринка, — представляешь! — узбечки будут врачами, учительницами, артистками! Вот для чего я работаю! Это самое женское дело.

— Да, мама, да! — твердила я, окончательно захваченная маминым волнением.

В этот момент я совсем забыла про Эмилию Оттовну с ее страшным богом, про все опасности, будто бы подстерегавшие маму, которые еще полчаса назад казались мне почти неотвратимыми. Мама нагнулась ко мне и сжала мое лицо ладонями.

— Ну вот, Иринка, вечная история, я всегда забываю, что ты у меня маленькая… Бабушка была бы очень мною недовольна.

Она смущенно засмеялась и опять взяла меня за руку. Мы шли быстро и уже свернули с Артиллерийской на Рядовскую улицу. Луна залила все своим голубым мерцающим светом. Лишь около нашего окна яркая желтая полоса. У калитки стоит наша бабушка. Она ждет нас.

Вся семья сидит за столом. Горячий чайник завернут в старую бабушкину шубу. Мама, оживленная, рассказывает про сегодняшнее собрание, и всем интересно, все слушают. А я, наверное, очень устала и хочу спать. Постель ждет меня, и я стягиваю с себя свое узкое платье. Но не тут-то было. Вася, чем-то явно расстроенный, появился в дверях комнаты. Мой сон сразу прошел. Я ничем не провинилась перед ним, в его вещи не лазила, лишнего не болтала и даже стихов не сочиняла. Поэтому, припомнив весь сегодняшний день, я успокаиваюсь и смотрю на него с удивлением, но не испуганно.

— Значит, ты стала противной богомолкой? Значит, ты уже не собираешься стать коммунистом? — медленно говорит Вася.

— Собираюсь… — возразила я плаксиво, а сама тут же прикинула, кто рассказал ему о моем отчаянном разговоре с богом возле купальни. Наверное, Лунатик. Валька ведь не болтун.

— А, собираешься, как же! Кто молится и крестится? Где ты научилась? Это только разные темные люди молятся, которые за царей и богов.

— Нет. А наша бабушка, что ли, за царей?

— Не сравнивай! — все так же свирепо наступал на меня Вася. — Бабушка уже старая. У нее родители не были большевиками. Вот! И не выдумывай, ты же не можешь верить в бога! Святоша негодная!

— Я не за себя, за маму нашу молилась, — уже совсем жалобно стала оправдываться я. — Как ему не стыдно только — маму нашу в ад! Всех самых плохих он выручает, а папу наказал видишь как! И маму еще собирается. Я сама слышала, не знаешь, а говоришь. Эмилия Оттовна говорила Лунатиковой матери. Тоже придумал — маму в ад! Вот я и помолилась, чтобы он не выдумывал. Может, услышит!

По Васиному лицу я видела, что он начинает понимать, в чем дело. Лицо его стало совсем ясным, и он даже положил руку на мое плечо.

— Эх, ты! — сказал он. — Послушала кого! Оттовну! Она видишь какая! Она была классной дамой в гимназии и все время девчонок муштровала и запугивала. А попы специально про бога выдумали, чтобы бедные боялись и слушались богатых. Неужели ты поверила, что если бы был какой-нибудь добрый бог, он бы позволил нашего папу в тюрьме замучить? Или позволил Осипову дядю Сашу убить?

— Я и не думала, что он добрый, — упорствовала я.

— Ни доброго, ни злого! Надо самим знаешь какими упорными быть! Смелыми и ни на каких богов не надеяться! Поняла? И не бог всякие негодные дела делает, а враги. А ты будешь думать на бога, а настоящих врагов прозеваешь. Поняла?

— Поняла, — ответила я.

И правда: впервые за весь день стало совсем спокойно.

Но, наверное, я очень устала. Мне вдруг показалось, что огонек в лампе стал расти, расти, и от такого яркого света я перестала видеть и слышать. Голос Васи сначала был близко, а потом все дальше и дальше. И вдруг где-то рядом возник родной мамин голос:

— Иринка спит сидя.

— Я не сплю! — возразила я и мигнула.

Огонек в лампе стал прежним, но тут же опять стал расти, и я правда уснула.