Жила в Ташкенте девочка

КАК МЫ С ПАНОЙ ВСТРЕТИЛИСЬ

До самого госпиталя мы с бабушкой дошли незаметно, размышляя каждая о своем. До нас у Паночки уже побывала моя мама, дяденька Сафронов, Нияз и Масма-апа. А теперь, наконец, увижу ее и я. Узнает ли она меня?

Доктор говорил маме, что, несмотря на вывих ноги и сильные ушибы, все косточки у Паны целы и скоро дело пойдет на поправку. Вот обо всем этом я думала дорогой. А бабушка? Она крепко держала меня за руку, как маленькую, и изредка говорила что-то вслух, но не мне, а про себя, а что, я понять не могла. Ну, например: «Век живи — век учись». Или: «Бог им судья, ироды зловредные». На мои вопрошающие взгляды бабушка внимания не обращала.

По госпитальному двору гуляли выздоравливающие дяденьки с перевязанными руками, ногами и головами, многие на костылях. Молоденький красноармеец, быстро ковыляя при помощи одного костыля, показал нам, где женские хирургические палаты, и приветливо спросил у бабушки:

— А что, мамаша, у вас небось дочка на фронтах воевала?

— Внучка, сынок, — коротко ответила бабушка и хитро посмотрела на меня.

А я уже все равно знала, что задумала моя бабушка: когда Паночка поправится, она будет жить у нас.

И вот мы входим в палату, и я оглядываюсь. Вон! Стриженая макушка, веснушчатые щеки, радостно-удивленные глаза — больше ничего и никого в палате я не видела.

Я еще думала: узнает ли она меня? Пана сидела в кровати, согнув в колене здоровую ногу. Она узнала меня, обхватила за шею, потом вытащила из тумбочки кусок лепешки, намазанной бекмесом, и стала совать мне не в руки, а прямо в рот, так что мы обе сразу сделались такими липкими, что хоть облизывай друг друга.

И мы тут же стали хохотать и баловаться, и бабушка несколько раз на нас шикала. Мы так обрадовались встрече, что не захотели вспоминать то страшное, что с нами случилось. И, только прощаясь, я не вытерпела и похвалилась перед Паной:

— А обратно, из детского дома, нас с мамой привезли на грузовике.

А о том, что в это время я спала и грузовика не видела, я решила рассказать ей как-нибудь потом.

Вот и вся история.

Только еще очень хочется рассказать вам, как я в первый раз пошла в школу. Косички, обещанные мне когда-то в шутку дядей Сашей Першиным, все же выросли. Мы заплетали их втроем: я сама, Глаша и Галя. Косичек получилось, правда, не тридцать, а всего только семь. Они торчали во все стороны, как колючки на недозрелом диком каштане. И все же это были настоящие косички, о которых я так мечтала.

Мы собрались в школе на праздник второй годовщины Великого Октября, а на другой день должны были начаться занятия. Многие мамы пришли со своими ребятами в школу в этот торжественный день. Но моя была в этот день далеко от Ташкента. Первый в Туркестане агитпоезд «Красный Восток» увозил ее в самую глубь края. Это было правильно. Иначе мама поступить не могла. А за меня беспокоиться ей было нечего. Я уже немножко выросла и поумнела…

Мы сидели в одном ряду — все завтрашние школьники нашего двора. Володька-Лунатик был тут же — он по-прежнему жил с матерью в нашем дворе. Рядом со мной сидела Пана Мосягина.

Пана Мосягина на этом празднике была гостьей. Бабушка, как и собиралась, взяла ее из госпиталя к нам домой, но она прожила у нас только три дня. Трудно себе представить, но получилось все так, как мечтала Пана: на третий день ее пребывания у нас в доме в окошко, которое выходило на улицу, постучали. Когда бабушка выглянула на стук, высокий человек в запыленных сапогах и широкополой соломенной шляпе спросил ее:

— Скажите, пожалуйста, не у вас ли проживает Паночка Мосягина?

И, услышав этот голос из другой комнаты, Паночка как вихрь бросилась к окну, вскарабкалась на подоконник и в один миг очутилась в объятиях отца. Бабушка только качала головой и вытирала глаза фартуком. Мне же, несмотря на радость за подружку, было немного грустно: завтра Пана вместе с отцом уедет из Ташкента в Самару к тете Вере.

В зале стоял гул наших голосов, но вот вышел высокий седой человек — заведующий школой — и поднял руку. Он сказал:

— Дети! Два года назад большинству из вас недоступна была наука. За то, чтобы вы стали равноправными, свободными людьми, боролись ваши отцы и старшие братья. Нелегко далась победа. Одни погибли в царских тюрьмах, другие — в боях, многие еще и сейчас сражаются с белогвардейцами за ваше счастье.

Мне было понятно, что он говорил про моего отца, погибшего в царской тюрьме. Конечно, я знала, что было много, много погибших…

И еще он говорил про Нияза, который был для нас с Васей все равно что старший брат. Ведь Нияз теперь вместе с другими красноармейцами-узбеками и русскими сражался с белыми.

— Старшие из вас знают, что буржуи и помещики еще не смирились. Они еще пытаются отнять у рабочих и крестьян завоеванную власть.

О, это я тоже очень хорошо знала!

— В начале нынешнего года в нашем городе погибли от рук предателей прекрасные, верные сыновья нашего народа, нашей партии. Эти люди отдавали все свои силы за ваше счастливое будущее, за свободу прекрасного Туркестанского края. Помните и никогда не забывайте их имена.

Я насторожилась и шепотом стала повторять за старым учителем дорогие имена погибших комиссаров. Только имя дяди Саши Першина не могла произнести. Я сжала губы и постаралась сдержать волнение. Но когда он умолк, этот седой учитель, я, глядя ему в глаза, прошептала:

— Помним и никогда не забудем!

Вот наступил перерыв после торжественной части. Все ребята пошли играть во двор. Ведь в Ташкенте в ноябре самый разгар теплой золотой осени. Ну, а мы, все ребята с нашего двора, собрались в кружок возле Паны.

— Как жалко с тобой расставаться, Пана! — сказала Галя. — Мы привыкли к тебе.

— И я привыкла. Я буду писать вам письма. Только сначала поучусь, а то я пока плохо умею.

— И мы будем тебе писать! — закричали мы.

— Я в каждом письме буду писать: «Кланяйтесь Полкану». Мне с ним тоже жалко расставаться.

Все принялись хвалить Полкана и припоминать его геройские поступки. Только я скромно молчала, потому что Полкан был мой и все это знали.

Перерыв кончился; нас позвали на концерт, после которого должны были раздавать подарки. И мы стали смотреть, слушать и ожидать подарков.

В нашем дворе в это время было очень спокойно, тихо, как всегда, когда мы уходили. Старый урюк ронял свои листья; доцветал осенний розовый куст. В мутной воде купальни отражалось синее-синее небо и тонкие ветви моего любимого деревца — айвы. А у запертой калитки грустно сидел Полкан и ждал нашего возвращения.