Жила в Ташкенте девочка

КАК ТРУДНО БЫТЬ РЕБЕНКОМ…

Бабушка не искала меня: она думала, что я, как всегда, бегаю возле нашего дома вместе с ребятами. И ребята не хватились, что меня нет. Даже Валька. Ну и ладно.

После обеда я легла на диван и повернулась лицом к стене. В комнате тикали ходики. Бабушка гремела ложками. Под самым окошком, между кустами сирени и шиповника, устроились играть Галя, Юрик и Валя Малышевы. Лунатика, кажется, с ними не было.

Галя нанизывала на ниточку ярко-красные ягодки шиповника. Я это сразу поняла по их разговору, который велся вполголоса, но все равно был мне хорошо слышен: диван стоял у открытого окна. Валя рвал ягодки, Юрик держал их в ладонях, а Галя брала их и делала бусы.

— Тебе бусы и мне, да, Галя? — уговаривался Юрик. — Девочки любят бусы, и мальчики любят бусы, да, Галя?

— Мальчики не любят бусы, — отрезала Галя.

— Девочкам нужны бусы, и мальчикам тоже, да, Галя? — продолжал пока что миролюбиво подъезжать Юрик.

— Не нужны мальчикам бусы, — чем-то раздраженная, прошипела Галя.

— Галя, он маленький, — мягко вмешался Валя.

— Я маленький, Галя, — тем же тоном повторил Юрик.

нараспев произнесла Галя.

Я моментально подняла голову и прислушалась. Ага, это я придумала, а она говорит. Вот еще!

— Как не стыдно, Галя! — выговаривал Валя сестре. — Ведь все равно не ты сочинила.

— Ну и что ж, что не я. А Иринка для всех сочиняет.

Я успокоилась и снова легла. И от этих разговоров чуть не под самым ухом моим, и от этих не злых споров братьев с сестрой у меня все спокойнее и спокойнее становилось на душе, и постепенно я перестала их слышать и почти ни о чем не думала, лежала себе тихо на диване.

А бабушка была очень удивлена. Меня не только лежать, сидеть-то трудно было заставить. А тут я вдруг притихла. И бабушке стало, может быть, жалко меня. Ведь мне только казалось, что меня не любят, а они, пожалуй, все меня любили. И вот, когда я чуть не задремала, я почувствовала бабушкину руку на своем лбу, и она тихо спросила меня:

— Не головка ли болит у моей внучки?

Мое сердце еще не совсем оттаяло, и я не ответила, но мне стало хорошо. Я крепко зажмурилась и притворилась спящей. Впрочем, притворилась я или нет — теперь сама не помню. Вдруг я открыла глаза и села. В комнате было темно, и за окнами тоже; значит, я долго, долго лежала! Из-под двери виднелась полоска света, и слышался Васин голос. Он пришел из интерната! Почему это? Ведь только вчера был.

«Как это он вчера мне сказал: «Да перестань же болтать, Иринка!» А я опять наболтала. И кому? Ведь я Чурину хотела сказать, а встретила Рушинкера и выболтала. Но ведь я хотела помощи. А он помогать не собирается. А может, собирается?»

Я зашлепала к двери и распахнула ее. Все сидели за столом: бабушка, Таня, Вася и Вера. Посмотрели на меня и стали смеяться.

— Глаза как пуговички! — Это, конечно, Вера сказала.

— Иринка, встала! Давай сюда шейку! — Ну, это ясно кто — Таня.

Бабушка сняла очки, посмотрела на меня и поманила к себе:

— Это от солнышка тебя разморило. Ничего, бывает.

Вася смотрел на меня и молча улыбался. Все любят, но сейчас это как-то мало мне помогло. Я подошла к столу, облокотилась на него локтями и спросила:

— А попы бывают докторами?

Мой вопрос всех удивил; Вася, конечно, сказал строго:

— Не болтай, Иринка!

— Она не болтает, — заступилась Таня. — Ты разве не слыхал про отца Николая? Иринка, тебе про него ребята рассказывали?

Я промолчала.

— Поп и он же врач? — удивился Вася.

— И еще какой образованный врач! — с оттенком гордости сказала бабушка.

Таня встала и отошла от стола.

— Мама, неужели ты даже после того случая с комиссаром продолжаешь уважать отца Николая?

— А чем же он виноват, Танечка, ведь у каждого свои убеждения.

— Понимаешь, Вася, — сердито сказала Таня, — он хирург, этот отец Николай, и очень искусный. Он в военном госпитале поставил условие: чтобы во время его операций в операционной вешали икону.

— И согласились? — недоверчиво протянул Вася.

— Он же лучший хирург, пришлось согласиться.

— Что же, икона-то разве мешает кому? — рассердилась бабушка. — Он человек верующий, ему с иконой смелее.

— Ну вот, — продолжала Таня. — А однажды в госпиталь доставили молодого комиссара, раненного в живот. Ему предстояла тяжелая операция. Его уже положили на стол. Отец Николай готовился к операции. И тут комиссар открыл глаза и увидел икону. Он стал кричать, чтобы убрали. Ему объяснили, что доктор не хочет без иконы. Тогда раненый стал слезать со стола. Отец Николай ужасно рассердился, снял халат, сел в свою пролетку и уехал.

— А комиссар погиб? — взволновался Вася.

— Нет. Он не погиб. Другой хирург, совсем молодой, сделал операцию, и, оказалось, удачно. Но не в этом дело. Как ты, Вася, считаешь, разве врачебная этика допускает такие поступки — отказать больному в помощи?

— Да что он, в лесу, что ли, больного бросил? — тихо и не очень уверенно возражала бабушка. — Нашелся другой врач и хорошо сделал операцию. А отец Николай верующий, он без святого образа не может…

— А если бы другого врача не было?

— Так ведь был…

Я уже не слушала. Значит, правда — тот поп был врачом; тут Рушинкер меня не обманывал. Может быть, он и правду говорил, что будет «действовать». Вася, Таня, бабушка перебивали друг друга и спорили, а мои мысли были далеко. Неужели взрослые могут обманывать? Ой, да что это я… Вот Булкин — совсем не Булкин, — значит, обманывает… А Эмилия Оттовна, про ребенка с бородой и усами…

Выждав, пока спор из-за отца Николая утих, я опять задала вопрос:

— Эсеры бывают честными?

Если бы кто-нибудь послушал, какой был взрыв смеха. Таня вытирала слезы кулаком, Вера прыгала на стуле, Вася хохотал. Даже бабушка, продолжая держать очки в руках, беззвучно смеялась. И только мой рев прекратил это общее веселье. Конечно, больше ни о чем разговор заводить не было смысла.