Жила в Ташкенте девочка

НЕ УМЕЮ ДЕРЖАТЬ ЯЗЫК ЗА ЗУБАМИ

Я обернулась и замерла. На крыльце стоял Рушинкер.

— Извините, отец Николай, — обращаясь к батюшке, сказал Рушинкер и, сойдя со ступенек, подошел к калитке. — Как ты сюда попала? Одна, так далеко? И что еще за выдумки? — У него были смеющиеся удивленные глаза, но вообще-то он мне показался худым и бледным.

Я тоже была так ошарашена этой встречей, что у меня язык отнялся. Рушинкер вышел со мной на улицу и прикрыл калитку.

— Ну, рассказывай, как ты сюда попала? Почему ты ушла одна из дома?

— Я ушла по делу! — заявила я.

— По делу? Какое у тебя дело к этим людям?

— Я не к ним же! Эта тетенька заставила меня тащить свою корзину с базара.

— Тебя? А как ты попала на базар? И что это за выдумки, будто ты генеральская дочь?

— Дочь князя, — поправила я и, видя, что Рушинкер весело смеется, осмелела. — Знаете, как тяжело было! Сначала я тащила арбуз — вот такой. А потом я больше не могла тащить арбуз, она велела взять корзину. Вот, ноги поцарапала.

Рушинкер бросил взгляд на мои босые пыльные ноги.

— Ну хорошо, а при чем же тут генералы и князья?

— А мне хотелось, чтобы ей стало стыдно. Простых девочек ей не стыдно обижать, а генеральских знаете как стыдно? Видели, как она ахнула?

Тут Рушинкер стал громко хохотать, потому что ему, наверное, понравилась моя выдумка.

— Это ваши знакомые? — совсем уже бойко спросила я.

Рушинкер взял меня за руку. Полкан поднял уши, посмотрел внимательно, потом побежал вперед.

— Пойдем, я немного провожу тебя. Знакомые? Видишь ли, я лечусь у этого доктора.

— Как — у доктора? Он не поп?

— Ну да. Он священник. И в то же время прекрасный врач и умный человек. А эта мадам Мари его родственница. Она, видишь ли, гадалка.

— Гадалка? Какая гадалка?

— Ты разве не знаешь, что такое гадалка? Ну, она гадает за деньги на картах, на кофейной гуще, по линиям руки. Посмотрит и скажет: «Вас ждет казенный дом», «К вам приедут гости», «Вы заболеете» или еще что-нибудь.

— И все правда?

Рушинкер так весело мне все это рассказывал, что мне показалось, будто он шутит.

— Конечно же, неправда. Ведь наша Иринка умница, как же она не понимает, что это обман! Но ей платят за это деньги, а теперь еще больше денег: продукты дают темные люди. Вот так, мой друг.

— А вы к ним ходите… — Такое осуждение послышалось в моем голосе, что Рушинкер остановился.

— Иринка, я очень болен. У меня в печени камни, кроме того, у меня еще и туберкулез. Я очень больной человек, и не стоит сердиться на меня за то, что я хочу полечиться у хорошего доктора, а иногда, в свободное время, побеседовать с умным, образованным человеком.

— Какой же он умный? Он поп. Он людям неправду говорит и богатым помогает.

— Да, да! — нетерпеливо махнул рукой Рушинкер и улыбнулся. — Послушаю тебя, поищу другого врача. Так какие же у тебя такие дела, что ты ушла из дома?

В это время мне пришлось вырвать у Рушинкера руку и побежать немного вперед. В этом месте кончились тополя, росшие вдоль арыка, и кирпичный тротуар был так раскален от солнца, что я невольно помчалась скорее в тень, обжигая ноги. Рушинкер уже хотел распрощаться со мной; он, наверное, торопился обратно к своему батюшке-доктору. Но почему-то он снова подошел ко мне и стал опять расспрашивать.

Надо вам сказать, что мне не очень хотелось говорить, куда я шла. Поэтому я ответила:

— Ну, до свидания. Мне некогда.

— Нет, стой! — шутливо задержал меня Рушинкер. — Куда же ты все-таки шла?

— На Гоголевскую.

— Зачем же? Ведь мамы там нет!

— Нет, — вздохнула я. — Мама в кишлаке.

— Ну и…

— У меня там дело, — упрямо мотнула я головой, видя, что Рушинкер продолжает потешаться. А про себя подумала: «Ну чего он такой веселый? Шел бы уж лучше к своему батюшке! А то бабушка хватится меня, что тогда будет?»

— Нет, наша Иринка что-то скрывает, — протянул Рушинкер.

И каждый раз, когда он говорил: «Наша Иринка», я вспоминала вагон, который целый месяц был моим домом, в котором все, как мама и Вася, называли меня «наша Иринка». Может быть, это и заставило меня признаться:

— Я иду к Чурину. К товарищу Чурину.

— Вот как! — удивился Рушинкер. — Кто же тебя послал?

— Никто, я сама.

— Зачем?

— У меня дело.

— Ну, как хочешь, можешь не говорить, — как будто обидевшись, сказал Рушинкер и выпустил мою руку. — Только должен сказать, что товарища Чурина сегодня там нет и завтра целый день не будет. Так что беги домой.

Я остановилась как вкопанная. Вот это да! Этого я не ожидала. Значит, все напрасно. И моя растерянность, наверное, сразу стала заметной. Рушинкер погладил меня по голове и спросил:

— Иринка, может быть, я могу помочь тебе?

— Вы?

И я решилась. Рассказ мой был очень сбивчивым. В нем много было не похоже на правду, но, честное слово, все было правдой. И я очень была благодарна Рушинкеру, что он ни разу не сказал мне: «Ну, уж это ты врешь!» Он только переспрашивал меня, и, когда я отвечала, мне самой становилось все понятней.

— Иринка, какой же этот ваш сосед Иван Петрович? Он такой высокий, худой, шея немного длинная и говорит, немножко картавя, да?

— Он! — закричала я. — Вы его знаете?

— Да нет, видел у вас во дворе, когда приходил.

— Но ведь вы же не говорили с ним, а знаете, что он картавит.

— Ну хорошо, ты умница, наша Иринка, я его знаю.

— Но он не Иван Петрович?

— Нет.

— Ага! — закричала я так громко, что Полкан, как отважный разведчик, бежавший далеко впереди, опрометью понесся ко мне навстречу. — Ага! А мне не верили, вот никто, никто не хотел верить! А это правда! Кто же он? Пойдемте к бабушке, скажем ей.

— Ну вот! — серьезно возразил Рушинкер. — И не думай. Ты пока помалкивай. Мама приедет, тогда расскажешь. А сейчас никому ни слова. Это будет наш секрет.

— А вы?

— Что я?

— Ну, надо же его поймать? И того, другого дяденьку. И оружие у них отнять. А то они будут воевать против наших, против красных, понимаете?

— Понимаю.

— А потом он может в один момент проглотить Лунатикову маму.

— Чью маму? Какую маму? Как проглотить?

— Ну он же сам сказал. Он говорит: «Эта баба».

— Ах, Иринка, не выражайся так грубо!

— Это не я выражаюсь. Это он выражается.

— Понимаешь, Иринка, это он фигурально выразился. Ты же большая, знаешь, что люди людей не глотают.

Опять незнакомое слово: «фигурально». Я даже задумываться не стала, что оно означает. Мы уже дошли до конца Романовской улицы, и начался пустырь первого участка, а я еще понять не могла: чем кончился мой разговор с Рушинкером? Он мне, правда, поверил, но как будто предпринимать ничего не собирался. А опасность продолжала угрожать и Володьке, и его бедной маме, и оружие — в руках этих страшных людей. Что же делать? Что делать? Рушинкер увидел мое волнение.

— Не такой уж страшный этот Козловский, — сказал он мне.

«Какой Козловский — Булкин, — подумала я и спохватилась — Козловский — это и есть Иван Петрович».

— А откуда вы его знаете?

— Ну, мы вместе учились, жили в одном городе.

— Дружили?

— Ну нет, не дружили, но, в общем, когда-то наши дороги были рядом.

— Дядя Рушинкер, вы эсер? — вдруг спросила я.

Дело не в том, будто я из его слов поняла, что он эсер, а я вспомнила, как в вагоне он заступался за эсеров, когда я играла со своей щепкой. А Рушинкер подумал по-другому. Он вдруг решил, что я все, все хорошо понимаю.

— Да с нашей Иринкой можно даже о политике говорить! Откуда же ты взяла, что я эсер? Нет, я был когда-то в этой партии, но потом ушел из нее. Многое у эсеров правильно, но во многом я не согласен с ними. Я ушел к большевикам, а Козловский, очевидно, стал контрреволюционером. Жизнь сейчас очень сложная, Иринка. Многие просто заблуждаются…

Он стал мне говорить что-то такое длинное, чего я уже почти не слушала и понять не могла.

«Знал, знал, что Иван Петрович против красных, увидел его и никому не сказал. А еще говорит, что ушел от эсеров к большевикам! Никуда он не ушел! Противный человек! И опять я все выболтала совсем не тому, кому надо». Отчаяние захлестнуло меня так, что даже стало тошнить. Правда, может, это было и от голода. А Рушинкер все шел рядом со мной и уговаривал:

— Ты еще маленькая, Иринка, и не вмешивайся ты в дела взрослых. Детство и так коротко. А ты знаешь, что сказал великий русский писатель Лев Толстой: «Счастливая, невозвратимая пора детства».

— А он и меня проглотит, — со слезами в голосе сказала я. — Узнает, что я слышала, как он с тем дяденькой говорил, и проглотит.

— А ты молчи, не разбалтывай. А я обещаю, что буду действовать так, что тебе никакая опасность не будет угрожать.

— А вы будете… это самое?

— Что?

— Ну, действовать? — почти рыдая, но уже с надеждой в голосе выговорила я.

— Буду, Иринка, ну конечно же! — Он остановился, а я пошла дальше, не прощаясь с ним и не оборачиваясь.

Полкан увидел издали, что я одна, и подбежал ко мне. Ему хотелось поиграть со мной, а может быть, он уже соскучился: ведь сколько времени я не сказала ему ни слова.

— Полкан, мой хороший, — сказала я грустно и завернула на нашу улицу.

И только я подошла к окошку, как раздался голос бабушки:

— Иринка, иди домой, обедать пора!

Оказывается, меня никто еще не хватился.