Жила в Ташкенте девочка

МОЯ ПОДРУГА ПАНА

Теперь водить стал Валька. Я как припущусь бежать! Потом вернулась, схватила Полкана за шиворот и сунула под корыто. Ну, теперь все в порядке. Убегу подальше и спрячусь в полыни — никто не найдет. Полынь-то, полынь! Настоящий лес. Раздвигаю стебли руками — бежать уже трудно. Платье все в зеленых полосах, — попадет от бабушки теперь! Где-то далеко лает Полкан; его, конечно, выпустил хитрый Валька. Ну да, ему трудно пролезть в этой чаще. И вдруг я остановилась. Кто-то плакал. Тихо-тихо, совсем рядом. Голос тоненький, жалобный, но где — не вижу.

— Кто это? — испуганно спросила я и отскочила назад.

Плач тут же стих, и я уже думала, что мне это показалось. Вдруг сквозь полынь я увидела на земле что-то синее, шагнула вперед, раздвинула стебли…

Лежит девочка в синем платьице. Лицом уткнулась в локоть так, что видна стриженая макушка, да один глаз исподлобья смотрит на меня.

— Это ты плакала?

Молчит.

— О чем ты плакала?

— А твое какое дело.

— Никакое.

— Ну и уходи.

— Не уйду.

Девочка подняла заплаканное лицо с припухшими губами и, видя, что я не трогаюсь с места, сказала:

— Приставала — длинный нос, не тяни меня за хвост!

— Как не стыдно, девочка, — обиделась я. — Может, ты сама приставала — длинный нос, а про меня говоришь!

— А у нас есть один мальчик, я ему скажу, он как даст тебе, ты отлетишь до потолка!

— А у меня есть пес — во-о какого роста! Он тебя и твоего мальчика загрызет.

Мы помолчали.

— А тебе сколько лет? — спросила вдруг девочка.

— Восемь. А тебе?

— Мне-то девять. А как тебя зовут?

— Иринка.

— Нет, — сказала девочка, показав при этом язык, — тебя не Иринкой зовут, а Ирка-дырка.

Я очень обиделась и уже хотела уйти, тем более что меня и во дворе иногда так дразнили.

— Ты злюка, и больше ничего, — сказала я.

Но тут девочка вскочила, подхватила свою валявшуюся тут же белую панамку.

— Завхоз идет, бежим!

Мы бросились бежать и сами не заметили, что взялись за руки. Через полынь, через сучья и ветки, мимо одного дерева, другого, через какую-то корягу перепрыгнули… Но вот поляна. Мы остановились, запыхались и прислушались. Было жарко и тихо.

Я хлопнулась в полынь, прижимая к разгоряченным щекам прохладные, душистые стебли. Девочка в нерешительности старалась перевести дыхание, потом присела рядом со мной. Мы помолчали, и теперь где-то далеко-далеко были слышны ребячьи голоса. Прогудел шмель и покружился над головой девочки. Она испуганно пригнулась ко мне. Я вырвала с корнем ветку полыни и отогнала шмеля.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Пана. Паночка. Паночка Мосягина.

— Так, по-моему, не зовут девочек, — недоверчиво сказала я.

— Других не зовут, а меня зовут!

Я подумала, что эту девочку, наверное, кто-нибудь сильно обидел: такая она была колючая, как ежик, и все время готова к отпору. Сначала я ее побаивалась, а теперь стало жалко, и я осторожно дотронулась до ее руки, которую она тут же отдернула.

— Ты чего, я просто потрогала.

— И нечего трогать!

— Ну и не буду. Я пить хочу. Пойдем к нашим ребятам.

— К каким еще вашим ребятам? Вы зачем сюда пришли? Разве вы не здешние?

— Мы Лунатика провожали. Он теперь здесь будет жить. Он завхоза вашего сын, Булкина, только не родной.

— Лунатик? — Девочка оторопело уставилась на меня.

— Не бойся, — снисходительно успокоила я ее, — он хороший. Он просто так называется. Хочешь, я тебя с ним познакомлю? Только отец у него очень плохой.

Я замолчала. У меня появилось сильное желание рассказать девочке про Ивана Петровича, но я не представляла, с чего начать, а пока раздумывала, успела вспомнить, что столько раз давала себе слово не болтать.

— Какого еще лунатика привезли? — недовольно сказала девочка. — Ты нарочно пугаешь? Уходи!

Мне надоел ее враждебный тон. Я вскочила, оглянулась и прислушалась, откуда доносятся голоса, но все стихло. И вдруг мне показалось, что на лице моей обидчицы появилось выражение раскаяния или даже испуга; одним словом, может быть, ей не так уж хотелось, чтобы я ушла.

— Как тебя зовут? — снова спросила я, стоя на месте и обрывая листья полыни.

— Сто раз говорила: меня зовут Пана.

— Ты, что ли, голодающая?

— Голодающая, — кивнула девочка и всхлипнула.

— Тебя обидели? — шепотом спросила я и вдруг увидела, как слезы потекли по ее очень чумазому лицу, оставляя светлые дорожки на покрытых золотистыми веснушками щеках.

Девочка только кивнула. Плакала она удивительно, как я еще не умела: опустив голову, молча. Так плачут взрослые люди, а у всех мальчиков и девочек, которых я знала, слезы сопровождались если не оглушительным ревом, то, по крайней мере, хныканьем.

Я обхватила ее за шею, стараясь выразить ей свою жалость и сочувствие.

— Ты на кого сердишься? — все так же шепотом спросила я.

— На одну большую девочку. Она меня дразнила и обзывала. А мне на нее наплевать. Семь раз: тьфу, тьфу, тьфу!.. — Девочка и в самом деле стала плевать, стараясь все же при этом не попасть мне на платье. — Большой мальчик сказал, что он ей оторвет уши. Это хороший мальчик. А я, — тут она подолом вытерла нос, — совсем не плакса. Просто я скучаю.

— Как зовут этого мальчика? — поинтересовалась я.

Пана подумала немного, может быть стараясь вспомнить.

— Не знаю я, как его зовут. И девчонку большую не знаю. Я здесь знаю только одну маленькую девочку, Манечку. Она тоже из Самары. А сейчас она в лазарете. Когда она была здоровенькая, я ей одеваться помогала, водила ее с собой. А теперь я одна. Я здесь никого не знаю, и они меня не знают. Все равно вижу, какие есть противные: дразнятся. А другие лучше гораздо, которые заступаются.

Я присела рядом с ней.