Ковчег огня

Глава 55

— Это не «Савой», но, с другой стороны, и не ночлежка, — заметил Кэдмон, оглядывая скромное помещение.

Эди посмотрела на железную кровать.

— И что?

— Полагаю, сначала нужно что-нибудь выпить. Нет, еще лучше, давай отбросим ненужные любезности и перейдем прямо к делу, хорошо? Стоя или лежа? Выбирай ты, любимая.

Задумавшись на мгновение, Эди остановилась на первом…

Натянув брюки, Кэдмон наклонился и подобрал с вытертого ковра кружевные трусики. Чувствуя себя неуютно, он протянул их Эди. Смущенный вопиющим отсутствием утонченности, оглянулся на несмятую кровать.

Можно было бы сделать все лучше. В следующий раз все будет сделано лучше.

Он всегда тешил себя тем, что очень заботливо относится к своим возлюбленным. Но сейчас, по какой-то необъяснимой причине, действовал, повинуясь животным инстинктам, вел себя словно одержимый тестостероном самец.

— Мне просто нужно… э… понимаешь… немного освежиться. — Красная, как свекла, Эди указала на дверь ванной.

— Ну… хорошо.

Через минуту в ванной открылся кран, затем последовала невнятная жалоба на отсутствие горячей воды. Не найдя свободного номера в гостинице, Эди и Кэдмон были вынуждены остановиться в частном доме. Единственная комната находилась на мансардном этаже. В стремлении добавить хоть какое-то обаяние этому тесному помещению, внушающему клаустрофобию, обе стены и наклонный потолок были обтянуты голубой тонкой тканью, с резвящимися девицами в юбках с фижмами и печальным Пьеро прямиком с полотен Ватто.[42]

— Ну что, взглянем на витраж? — предложил Кэдмон, когда Эди вышла из ванной.

— План неплохой. Поскольку стола здесь нет, как насчет того, чтобы пододвинуть к кровати вон ту деревянную скамью?

Кэдмон послушно пододвинул к кровати указанную скамью, и они с Эди уселись рядом, касаясь друг друга плечами. Перед ними лежали разложенные на скамье рисунок витража, переписанная от руки копия четверостиший Филиппы, чистый лист бумаги и два карандаша.

— Когда имеешь дело с шифром, лучшим правилом является «заглядывать под каждый куст», — напутствовал Кэдмон. — Тюрьмы полны убийц и воров.

— Не поняла, к чему ты это?

— Ищи очевидное. Каждое звено в цепи может быть важным.

— Ну, хорошо, смысл двух гусят в корзине очевиден, ты не согласен?

— Верно. Но почему их двое? Нам известно, что один гусь изображает верную жену Филиппу. А второй?

— Понятия не имею, — пожала плечами Эди. — Но то, что Филиппа целенаправленно привела нас в Кентерберийский собор, позволяет предположить, что она передала Ковчег церкви. Не надо забывать также то, что витраж изображает Святое семейство в иерусалимском храме.

Какое-то время Кэдмон обдумывал это предположение. Хотя оно казалось весьма правдоподобным, что-то в нем было не так.

— «Я не знаю, как такие невзгоды могут служить миру», — прочитал он вслух строчку последнего четверостишия. — Очевидно, Филиппа связала чуму с неправедным сокровищем, которое привез из Святой земли ее муж. Прилежная католичка, она не стала бы обременять церковь этой самой «невзгодой».

Поднявшись с кровати, Эди подошла к единственному в комнате креслу, громоздкому сооружению, обтянутому гобеленом, повторяющим узор на обоях, взяла с него сумку и из бокового кармана на молнии достала пилку для ногтей:

— Я сломала ноготь.

Почувствовав, что у нее нет настроения разгадывать смысл рисунка, Кэдмон задумчиво уставился на скамью. На самом деле он нисколько не был удивлен отсутствием у Эди энтузиазма: события минувшего дня оказали на нее тяжелое воздействие.

— Ты будешь встречать Рождество со своей семьей?

Кэдмон вздрогнул, застигнутый врасплох неожиданным вопросом Эди. Хотя он понимал, что она, рано или поздно, задаст вопрос о его личной жизни, его не покидала глупая надежда на то, что произойдет это не скоро.

— Мой отец умер несколько лет назад. Но и когда он был жив, мы не слишком-то любили собираться по праздникам вместе, и Рождество отвалилось в сторону, еще когда я учился в школе. Наверное, отсутствие праздничного веселья объяснялось тем, что в доме не было женщины. Моя мать умерла при родах, — добавил Кэдмон, предвидя следующий вопрос.

— Ты впервые заговорил о своих родителях.

— Мои отношения с отцом были очень жесткими. Строгий наставник, он пресекал любые проявления легкомыслия.

Такие, например, как вешать в дымоход чулок для подарков.

— Да, похоже, он был тем еще упрямым ослом.

— На самом деле отец был юристом.

— Извини. У меня просто вырвалось, — рассмеялась вслух Эди. — Просто…

— Просто тебе это показалось абсурдным? — Старые раны причиняли уже не столько боли, как прежде, и Кэдмон слабо улыбнулся. — Да, оглядываясь назад, я вижу, что в наших отношениях присутствовала изрядная доля абсурдности.

— Если отбросить абсурдность, не сомневаюсь, отец тобой гордился. Ты поступил в Оксфорд и все такое.

Услышав это, Кэдмон презрительно фыркнул:

— Едва ли. Когда меня выставили из Оксфорда, отец не пережил позора.

— Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь, ну, хотя бы вот столечко? — Большим и указательным пальцами Эди показала это «столечко».

Отодвинув скамью, Кэдмон встал. Места расхаживать было совсем немного, и он прошел к камину. Исповедь — занятие не из приятных, и он повернулся к Эди спиной.

— Через считаные дни после того, как меня выгнали из университета, меня срочно вызвали в больницу Святого Ансельма, где отец проходил обследование в связи с жалобами на проблемы с пищеварением. — Мысленно представив стерильную белую палату, Кэдмон нахмурился, отдаваясь безрадостным воспоминаниям. — Отец был в голубой пижаме, я впервые увидел его в одежде, которая не была безукоризненно отутюжена. — Он оглянулся на Эди. — У моего отца было очень развитое чувство собственного достоинства.

Хотя Эди ничего не ответила, Кэдмон чувствовал, что аудитория у него очень восприимчивая: Эди сидела в кресле, подавшись вперед.

— Утреннее солнце пробивалось в окно над кроватью, заливая отца мягким светом, придавая ему вид добродушного старика. Пожилого гнома, некстати подумал я тогда.

— И что произошло?

— То, путь к чему занял долгие годы. — Повернувшись, он посмотрел «исповеднику» прямо в глаза: — Тут нужно упомянуть о том, что первые тринадцать лет своей жизни я боялся ублюдка, а следующие тринадцать ненавидел его из-за этого страха.

— Отец тебя бил?

Кэдмон порывисто тряхнул головой, отметая это предположение.

— Нет. Больше того, он ни разу не прикоснулся ко мне, ни в гневе, ни в любви. Отец издевался надо мной эмоционально, постоянно отворачиваясь от меня, так что не оставалось сомнений, что он скорбит о том дне, когда я появился на свет. В тех редких случаях, когда отец обращал на меня внимание, это происходило исключительно для того, чтобы сделать мне замечание.

— Полагаю, все это всплыло, когда ты навестил его в больнице.

— Не успел я войти в палату, как отец сообщил мне, во что обошлось мое обучение в Оксфорде. После чего открыто сказал, что ждет от меня должной компенсации. С процентами, нужно добавить.

— Ты шутишь, правда? — Изумление на лице Эди можно было даже назвать комичным.

— Я послал ублюдка к черту, после чего ушел, внутренне наслаждаясь тем, что наконец дал ему отпор. Через двенадцать часов мне позвонил врач и сказал, что отец неожиданно умер от закупорки сосуда.

— И что ты почувствовал?

Этот вопрос был настолько типично американским, что Кэдмон должен был его предвидеть. Должен был, но все равно оказался застигнут врасплох.

— Если хочешь знать, почувствовал ли я себя виновным в смерти отца, отвечу: нет, не почувствовал. Хотя, должен признать, я очень долго ломал голову, пытаясь понять мотивы отца. — Он пожал плечами, показывая, что это оказалось тщетным занятием. — Я только знаю, что мой отец был просто не способен любить.

Боже милосердный! Неужели он действительно произнес эти слова вслух?

Охваченный ужасом, Кэдмон кашлянул, избегая пристального взгляда Эди.

— Быть может, отец тебя любил, но просто не знал, как выразить свою любовь.

— Если бы ты знала его, ты бы так не говорила.

— Я считаю, твой отец поступил бесконечно глупо, вот так впустую растратив свою жизнь. Именно это Герман Мелвилл[43] называл «ужасом жизни, прожитой наполовину». Ну, а что было дальше? Ты был женат? У тебя есть дети?

Кэдмон молча смотрел на вытертый ковер. Разговор как-то незаметно переместился на неуютную почву, некрасивое прошлое собиралось поднять свою отвратительную голову. Вблизи замаячил призрак Джулианы Хау, убитой возлюбленной Кэдмона. Если рассказать Эди про Джули, придется рассказывать и о кровавой расправе на улицах Белфаста.

Скрестив руки на груди, он слушал, как часы на каминной полке с погребальной мрачностью отсчитывают секунды.

Эди положила ему ладонь на руку:

— Если ты боишься мне в чем-то признаться, я все пойму. Честное слово.

Рассерженный тем, что его загнали в угол, Кэдмон поспешно отшатнулся.

— Ты все поймешь? Поправь меня, если я буду не прав, но мы с тобой познакомились всего четыре дня назад. Этого времени едва ли достаточно для того, чтобы узнать, какой чай я люблю, не говоря уж о том, чтобы меня понять. — Он сорвал с крючка на стене куртку. — Тут неподалеку есть кафе. Я схожу туда и возьму что-нибудь на ужин.