Мисс Равенел уходит к северянам

ГЛАВА XIII Истинная любовь и подводные рифы

В одной из сказок «Тысячи и одной ночи» говорится о зачарованном корабле с путешественниками, который по воле морского течения несется стремглав к неизвестному острову. Глядя на остров, злосчастные путешественники видят на берегу прекраснейших женщин, готовых принять их в объятия. На самом же деле то были прегнусные обезьяны, питавшиеся человечиной и ждавшие мореходов, чтобы тотчас убить и пожрать их.

Течение несло мисс Равенел все ближе к полковнику Картеру, и она видела в нем благородную чистую личность, в то время как он был человеком испорченным, погрязшим в довольно банальных пороках, опасным для окружающих. Что до миссис. Ларю, то эта особа как раз хорошо понимала полковника Картера, и он нравился ей вместе со всеми своими пороками. Я полагаю, что, если бы миссис Ларю жила на заре творения, еще до потопа, ей не столь бы уж льстила возможность общения с ангелами, которые в те времена спускались на землю вкушать радость любви с дочерьми человеческими, — разве она прихвастнула бы перед подружкой, что познакомилась с ангелом. Отлично видя, что полковник не серафим, а существо много более низкого ранга, грубый и плотоядный в своих проявлениях, она тем не менее рада была бы ему как поклоннику, а возможно, что и пошла бы за Картера замуж. Не исключаю, конечно, что и она поддалась обаянию полковника, который совсем вскружил голову ее юной кузине. Притом миссис Ларю отдавала себе отчет, что если полковник Картер и сделает предложение, то никак не ей, а мисс Лили. Как же было ей поступить в создавшихся обстоятельствах? Тщеславие миссис Ларю, без сомнения, страдало, но это не оказало почти никакого действия на обычное ее, чисто внешнее, добродушие и тем более на холодный, проникнутый эгоизмом, расчет. Тут полностью проявились и житейская мудрость, и бессердечие миссис Ларю. Она поощряла ухаживания полковника за юной кузиной, с одной стороны, потому что, как всякая женщина, была в душе свахой; но, с другой стороны, — по мотивам почти государственным. Если бы, скажем, полковник женился на Лили, миссис Ларю получила бы влиятельных друзей «при дворе»; отец и дочь Равенелы все равно уже были ославлены как сторонники Севера и терять им тут было нечего. Зато выгода могла быть немалая. Очень быстро она убедилась, что ей нет нужды расписывать перед Лили полковника Картера; что девушка полностью очарована им и готова принять его как жениха. Хуже дела обстояли с доктором Равенелом, который не жаловал Картера и легко мог разрушить весь план. Значит, старого дурня, решила миссис Ларю, надлежит подвести к пониманию его собственных интересов. Какой ярой досадой, каким явным презрением к доктору воспылала бы миссис Ларю, знай она, что Равенел отказался от прибыльной сделки с сахаром на сорок, а то и на все пятьдесят тысяч долларов, только по той причине, что южные конфедераты могли при том получить соль и хинин. Не подозревая об этом столь явном безумии доктора, она подступила к нему с вопросом о браке дочери, исполненная надежд.

Какой изумительной партией был бы полковник Картер для любой новоорлеанской девицы.

Равенел улыбнулся и молча кивнул; так он отвечал обычно на речи, которые почитал неуместными или пустыми. Тот факт, что, прожив в этом городе двадцать пять лет и решительно расходясь с новоорлеанцами по самым щекотливым вопросам, доктор не стал еще жертвой местных бретеров, неопровержимо свидетельствовал о его неизменной учтивости.

— Хочу познакомить его с дочерьми Лэнгдонов или Дюмас; погляжу, что из этого выйдет, — продолжала миссис Ларю.

Равенел молчаливо выразил свое восхищение, хоть и был целиком захвачен в этот момент многообещающим минералогическим замыслом и отнюдь не взволнован проблемой, поднятой миссис Ларю. Вознегодовав на его равнодушие к предмету беседы, она продолжала свое с чисто индейским упорством испытанной светской дамы.

— Он из прекрасной семьи, одной из старейших в Вирджинии. Завидная партия для любой из наших девиц. Перед ним, конечно, открыта карьера. Чуть не единственный кадровый офицер во всем здешнем корпусе. И первый кандидат на генеральскую должность. Не удивлюсь, если Пятицентовый Батлер останется позади. Прошу извинить, конечно, генерал-майор Батлер! Все вокруг называют его Пятицентовым, вот и я повторяю, словно его так крестили. Прошу вас запомнить мое предсказание. Через год наш полковник Картер обгонит его.

— Что же, может, оно и к лучшему, — ответствовал Равенел со спокойствием проконсула Галлиона.

— У него отличный оклад, — продолжала миссис Ларю. — В должности мэра он получает три тысячи, да еще полковничье жалованье — две тысячи шестьсот. Пять тысяч шестьсот долларов — да ведь это богатство по нашему времени!

— Без сомнения, — признал Равенел и подумал, что при своих полутора тысячах непременно увязнет в долгах.

Миссис Ларю помолчала, не зная, идти ли в атаку. Уже два или три раза она подступала вплотную к теме и притом не сумела толком узнать, что же думает доктор. Она походила сейчас на того мальчугана, который прилежно шагает две мили до речки, надевает коньки, потом видит, что лед еще тонок, раздумчиво чешет затылок, снимает коньки и идет восвояси. Нет, сегодня она решительно вступит на лед, даже с риском попасть в полынью.

— А не кажется вам, что Картер хорошая партия для нашей малютки?

Тут доктор оставил все мысли о робинзонитах и полностью переключился на предмет разговора; подавшись вперед, он пристально глядел сквозь очки на миссис Ларю.

— Я охотнее похоронил бы ее, — заявил он в сердцах.

— Вы меня изумляете. Согласна, есть разница в возрасте, но совсем ведь ничтожная. Мужчина в его летах считается молодым. И к тому же в наше ужасное время так трудно устроиться. Назовите хоть одного жениха во всем городе.

— А ей вовсе не к чему выходить замуж, — возразил запальчиво доктор. — Она может по-прежнему оставаться со мной.

— Вы шутите, доктор.

— Ни капельки не шучу. Прошу извинить, если я не согласен с вами, но уж позвольте считать, что в этом вопросе я прав.

— Вы не даете возможности с вами спорить. Себялюбиво отбрасываете все разумные доводы. Я тоже прошу извинить меня, но вы — эгоист. Помешать замужеству дочери — это фактически то же, что разбить сыну карьеру, помешать ему в выборе дела или специальности. Любить — священное право женщины.

— Пусть она любит меня, — заявил в ответ доктор. Он понимал, что речи его нелепы, но смысл их сводился к тому, что он отвергает кандидатуру полковника Картера.

— Я вижу, что вам приспичило сделать из Лили унылую старую деву, — теряя терпение, сказала миссис Ларю, — и остаться без внуков.

Равенел поднялся с кресла, как видно, очень встревоженный, прошелся по комнате. Потом внимательно и пытливо поглядел на миссис Ларю.

— Надеюсь, вы не приметили в Лили какой-либо склонности к этой… идее?

— Ни малейшей, — солгала миссис Ларю легко, без запинки.

— И не вели с ней таких… разговоров?

— Разумеется, нет, — солгала эта милая дама вторично.

— Очень надеюсь, что вы и в дальнейшем не станете этого делать. Дайте мне слово, прошу вас.

— Раз вы желаете, — вздохнула миссис Ларю, — хорошо, я даю вам слово.

— Чрезвычайно обязан, — сказал Равенел.

— Меня тоже, признаться, смущала сперва разница в возрасте, — начала было снова миссис Ларю, пытаясь создать впечатление, что это и есть основное препятствие к браку; но тут ее шурин энергично потряс головой, давая понять, что разница в возрасте сущий пустяк по сравнению с другими причинами; после чего, оглядев собеседника проницательным взором, миссис Ларю решила прервать разговор.

— Хотел бы еще попросить вас, — сказал в заключение доктор, — чтобы в дальнейшем, если я буду в отсутствии, вы разрешили Лили принимать визитеров у вас. У нас ей, одной, неудобно принимать визитеров-мужчин.

Миссис Ларю согласилась, тем более что от нее лишь зависело, быть ей придирчивой или беспечной дуэньей.

«Почему же он так настроен против этого брака?» — удивлялась она. Миссис Ларю считала в порядке вещей, что закоренелый в пороке мужчина берет себе в жены невинную юную девушку, и, привыкши смотреть на щепетильного доктора как на человека с причудами, она не могла себе даже представить, с каким отвращением подобный отец относится к мысли отдать свою дочь за прожигателя жизни.

«Aurait-il decouvert, — размышляла она, — la petite liaison de monsieur le colonel? Il est vraiment curieux, mon beaufrère; c’est plutot une vierge qu’un homme».[81]

Пусть читатель не думает, что эта хитроумная дама собиралась всерьез выполнять обещание, данное доктору. С ним действительно она больше не говорила о задуманной ею женитьбе; но только имея в виду усыпить его подозрения, предотвратить вмешательство доктора в естественный ход событий, который — она полагала — понемногу сам приведет к намеченной цели. Но она продолжала по-прежнему нашептывать девушке похвалы полковнику Картеру и старалась почаще оставлять их вдвоем на десять, пятнадцать, а то и на двадцать минут, от чего бедная Лили приходила в смущение и либо впадала в чрезмерную нервную говорливость, либо, напротив, замыкалась в молчании. Надо заметить, что Картер не проявлял к миссис Ларю никакой благодарности. Он не считал, что в любовных делах нуждается в чьей-либо помощи, и не брал на себя никаких обязательств перед непрошеными помощниками. А кроме того, веря в свою многоопытность, он был уверен, что видит насквозь миссис Ларю, и не намерен был становиться игрушкой в руках интриганки, пусть даже и самой искусной. Действительно, он разгадал порочность ее натуры; и хоть подобные свойства характера ничуть не пугали его, в супруги миссис Ларю он бы себе не взял. Беседуя с Колберном, полковник любил называть ее, похохатывая, «эта Ларю». Капитан, со своей стороны, отзывался о миссис Ларю с неизменной почтительностью: она состояла в родстве с Равенелами, и это накладывало на него определенные обязательства.

Но как бы там ни был уверен Картер, что видит насквозь «эту Ларю», он продолжал шагать по проложенной ею тропинке. С каждой неделей встречи с мисс Равенел становились ему все милее. Эти свидания наедине, приносившие Лили столько тревоги, он теперь предвкушал с затаенной в душе радостью. Картеру следовало бы по опыту прошлых лет хорошо знать, — и ему ничего не стоило вспомнить об этом, поглядев лишний раз на отраженного в зеркале бравого господина с замечательным цветом лица, — что поддаваться в подобной степени действию женских чар для него слишком опасно. Обычно владевший собой и, как большинство прожигателей жизни, сравнительно равнодушный под внешним покровом страстей, он таил тем не менее в глубине своей властной натуры вулканический темперамент. Как говорится о старых винах, в нем был огонь. На сей раз он твердо решил не влюбляться. Он помнил свои былые влюбленности и страшился возврата порабощающей страсти. Он сам признавал, что, влюбившись, «становится совершенным ослом».

При всем том Картер знал, что уже начинает испытывать не то чтобы ревность, — в чувстве ревности он бы себе ни за что не признался, — но желание «монополизировать» мисс Равенел. Когда он приходил к ней в одно время с Колберном, то вдруг начинал говорить по-французски, заставляя бедного капитана конфузиться и страдать; Колберн не был обучен французскому и только чуть-чуть разбирался в печатном тексте, возводя слова к их латинским корням. Лили, однако, не желая быть нелюбезной хозяйкой или же не желая, чтобы Колберн подумал, будто ей с Картером надо о чем-то секретничать, после нескольких беглых французских фраз переходила опять на английский. Однажды, когда она сделала это очень подчеркнуто, Картеру пришлось извиниться.

— Простите меня, капитан, — сказал он и тут же добавил не слишком искренне: — Почему-то считал, что вы тоже болтаете по-французски.

Нет, Колберн, увы, не болтал по-французски, да и вообще не знал ни одного иностранного языка. Добавлю, что он не рисовал и не пел, не играл ни на одном инструменте — словом, как истый американец был лишен всякого светского лоска. После этих слов Картера он покраснел, задетый еще сильнее, чем разговором полковника с Лили на непонятном ему языке. Сейчас он охотно сменял бы свои познания в древнегреческих авторах на умение болтать по-французски. На следующее же утро он нанял себе учителя.

Другим источником треволнений для Колберна была миссис Ларю. Будучи молод и не искушен в любовных делах, он с большим беспокойством открыл, что стал вдруг объектом ее притязаний, не питая со своей стороны никакого ответного чувства. Я не хочу, конечно, сказать, что мадам влюбилась в него. Она вообще никогда ни в кого не была влюблена и, разумеется, не собиралась влюбляться в тридцать три года. Чего ей хотелось, это чуточку пофлиртовать с молодым человеком, держа его в то же время подальше от Лили, чтобы он не мешал Картеру. Но надо заметить, что флирт, в понимании миссис Ларю, имел совершенно особые признаки, которые, может быть, стоят того, чтобы их обсудить, не спеша, в будуаре, но покажутся, я опасаюсь, очень рискованными, если вынести их сейчас на страницы книги. Пока что ни Картер, ни Колберн не могли разобраться толком в тактике миссис Ларю, хотя первый из них и твердил довольно уверенно, что «видит ее насквозь».

«Черт побери! — говорил себе Картер. — Она с ним слаще, чем патока. А тактикой напоминает удава. Облизывает, чтобы легче потом проглотить. С другой стороны, — продолжал развивать свою мысль полковник, чуть что не подмигивая себе самому, так он восторгался своей проницательностью, — если такая змея и проглотит, это не так уж худо. Совсем недурная змея. Но я бы на ней ни за что не женился». Полковник походил в этих своих рассуждениях на «дьявольски хитрого Джоя Бэгстока».[82]

Неискушенный же Колберн открыто себе признавался, что не понимает ни миссис Ларю, ни ее намерении. В какой-то момент он даже склонялся к мысли, что эта дама решила женить его на себе, но был остановлен ее скептическими замечаниями о замужестве.

— Не берусь вам хвалить ни одиночество, ни семейную жизнь, — как-то сказала она. — Я испытала и то и другое, и я не в восторге. Это выбор из двух зол, и никто вам на свете не скажет, что хуже.

Вдова, которая ищет второго мужа, не станет так рассуждать, и Колберн решил, что она не потащит его к алтарю. Однако миссис Ларю не оставляла его в покое. По некоторым взглядам ее, словечкам, кокетливым жестам Колберн вынужден был с беспокойством признать, что она на него имеет какие-то виды и вовсе не собирается выпускать из своих коготков. Вскоре, как и можно было предвидеть, произошло объяснение, которое Колберну пришлось совсем не по вкусу. Свидание с миссис Ларю в малой гостиной, от которого Колберну не удалось уклониться, продолжалось почти полчаса, и Колберн потом никому не обмолвился даже словечком об этой беседе, хотя любопытный полковник его и расспрашивал.

«Черт побери, он ее, кажется, просто отшил, — рассуждал сам с собою полковник, наблюдая явный разлад у Колберна с миссис Ларю после их тайной беседы. Странное дело! Не хочешь жениться, не надо, но почему не развлечься? Тебе удовольствие, вдовушки — не убудет. Чудак!»

В следующий раз, когда Колберн пришел к Равенелам, «эта Ларю» решила ему отомстить за свое поражение, о котором мы так-таки ничего и не знаем. Чтобы оценить ее месть по достоинству, надо быть в курсе некоторых малоизвестных сторон новоорлеанского быта. Среди путешественников ходит легенда о том, что где-то в глубинах Африки, у подножия Лунных гор, живут высокоцивилизованные белые негры. Вы убедитесь в правдоподобии этой легенды, когда в самом городе Полумесяца[83] и в некоторых богатейших районах Луизианы увидите негров, ничуть не похожих на негров. В жилах у них течет лишь ничтожная часть негритянской крови; они весьма почтенные и часто очень богатые люди, многие из них прекрасно воспитаны и образованны. Эти креолы, как они сами себя называют, издавна были свободными и до появления американских законов пользовались одинаковыми правами со всеми белыми гражданами. Они ревностные католики и ранее часто роднились с белыми людьми своей веры; их сыновья получают образование в Париже на тех же правах, что и молодые французы; их дочери воспитываются под строгим домашним надзором, как это принято почти во всех южных странах. На улице вы не отличите их от чистокровных потомков старых французских плантаторов. Но притом их окружает социальный кордон, не менее строгий, чем санитарный кордон, ограждающий какую-нибудь пораженную эпидемией зону. Англосаксы, заносчивейшая раса нашего времени, не пожелали родниться с ними да и знаться вообще, а за последнее время в этот бойкот, порождаемый расовыми предрассудками, оказались насильственно втянуты и потомки белых французов. Новоорлеанские старожилы, ранее свободно общавшиеся с белыми неграми, рискуют теперь сами подвергнуться оскорблениям или, хуже того, стать жертвой прямой расправы со стороны новоорлеанцев позднейшего происхождения, явившихся с Севера.

Так вот, эти белые негры с Лунных гор оказались единственным, подлинно преданным делу республики классом местного населения, который Батлеру удалось обнаружить в Луизиане. Только они, со своими кузенами черного цвета (одна шестнадцатая часть крови которых текла и в их жилах), вышли на улицу, чтобы приветствовать вступавшую в город под бой барабанов дивизию северян. И когда главнокомандующий стал набирать полки из свободных негров на защиту звезднополосного знамени, он нашел у этих людей патриотический отклик, не меньший, чем где-нибудь в Массачусетсе или Коннектикуте. Первыми среди этих энтузиастов были двое братьев Мюрисов, без счета дававшие деньги на все непредвиденные расходы, которые возникают при наборе волонтерских полков и которые наша казна никогда не желает оплачивать. Мюрисы устраивали торжественные обеды и подносили полкам знамена; заказывали мундиры и покупали пистолеты и сабли для офицеров; пеклись о семьях солдат. Младший Мюрис стал майором в одном из этих полков (а значит, майором армии Соединенных Штатов), что само по себе уже приближается к чуду. Приемы у братьев Мюрисов сделались так знамениты, что даже офицеры белых полков стремились на них присутствовать. Стол у них просто ломился от яств и был вместе с тем так изыскан, что даже Брилла-Саварену[84] не удалось бы, наверно, найти в их меню недостаточно тонкого блюда или слишком молодого вина. Кругом звучала чисто парижская речь, и за этим столом Колберн встретил не только своих земляков из Новой Англии и из Нью-Йорка, но также гостей из Кентукки и Мэриленда. Именно здесь он (дурно отесанный баратариец!) впервые в жизни узнал, что такое la tasse de café noir и le petit verre de cognac,[85] завершающие обычно обед у французов. Здесь он также впервые вкусил необычайных достоинств сигару и узнал, что такое кубинский табак. И сейчас за все эти радости жизни его ожидала горькая плата — из арийских ручек миссис Ларю.

— Боюсь, что мы вас теряем, капитан Колберн, — сказала она с опасной усмешкой, далеко выходившей за пределы дружеского поддразнивания. — Если верить слухам, у вас появились интереснейшие знакомства. Я не имела чести бывать у Мюрисов. Прелестные люди, не так ли?

Колберн дрогнул, услышав эти слова, не потому, разумеется, что считал себя в чем-то виновным, а разгадав коварство атаки; по натуре мягкие люди особенно сильно страдают, став объектом чьей-нибудь злобы.

— Да, они славные и весьма просвещенные люди, — сказал он отважно.

— О ком идет речь? — с улыбкой спросила мисс Равенел, Заключив по игривой манере тетушки, что Колберн увлекся какой-то прекрасной дамой.

— Ce sont de mètis, ma chère, — рассмеялась миссис Ларю. — Il y a dînè plusieurs fois. Ces abolitionistes on leur goûts a eux.[86]

Лили вспыхнула до ушей от удивления, негодования, ужаса. Для этой новоорлеанки англосаксонских кровей, привыкшей гордиться своей родословной и впитавшей все рабовладельческие предрассудки, было форменным оскорблением, что человек ее круга ходит в гости к метисам, признает этот факт и к тому же не чувствует себя виноватым. Она глядела на Колберна и ждала, что же он скажет в свое оправдание? Может статься, конечно, что он посетил полукровок, выполняя какое-то малоприятное служебное поручение, — просто как офицер федеральной армии. Ей хотелось надеяться, что это именно так; было бы жаль осудить такого милого человека.

— Славные? Не сомневаюсь, — согласилась миссис Ларю, — иначе вы не ходили бы к ним на обеды пять или шесть раз.

— Чтобы быть точным, миссис Ларю, я обедал у них ровно три раза, — возразил Колберн. Он уже укрепил свою оборону и мог теперь разрешить себе вылазку против врага. Но его оппонентка училась военной тактике у южных стратегов. Не упуская инициативы, она перешла в атаку стремглав, хотя — поставим ей это в заслугу — без излишнего ожесточения.

— Так кто же из новоорлеанцев вам больше по вкусу? — спросила она. — Белые или коричневые?

Колберну очень хотелось сказать, что он не находит между ними существенной разницы, но он воздержался — из-за мисс Равенел. Оставив полемику, он принял серьезный тон и стал защищать не столько себя, сколько людей смешанной крови, о которых шла речь. Он стал разъяснять, какие воспитанные, образованные, разумные и достойные уважения люди эти Мюрисы; упомянул и о том, что они остались убежденными патриотами, живя в самом гнезде мятежа.

— Вы, миссис Ларю, считаете, что светская жизнь может служить показателем уровня цивилизации в целом. Так вот я могу вам сказать, что обед у этих людей был приготовлен изысканнее и сервирован изящнее, чем где-либо в Новом Бостоне; добавлю, что наши новобостонцы ничуть не белее Мюрисов и к тому же не знают французского. У Мюрисов я познакомился с новым типом гостеприимства, широкого без дурнотонности и сердечного без навязчивости. Я, не колеблясь, скажу, что это славные люди. О том, что в их жилах течет африканская кровь (если это может вообще явиться предметом упрека), догадаться никак невозможно. И я не поверил бы этому, если бы сами хозяева мне не сказали. У них за столом была девочка, кузина хозяина дома, с голубыми глазами и льняными кудряшками. Если на то пошло, я скажу вам, что эта малютка была явно белее меня. (А надо заметить в скобках, что каждый, кто был белее Колберна, был тем самым вдвое белее миссис Ларю.) Старший Мюрис, — продолжал Колберн, — при первом знакомстве показался мне выходцем из Германии. Младший — майор — походит лицом на Наполеона и, безусловно, из первых красавцев во всем вашем городе. Это тонко воспитанный человек, с детских лет живший в Париже. (Добавлю, что миссис Ларю за всю свою жизнь ни разу не выезжала из Луизианы.) С началом войны он возвратился из Франции, чтобы сражаться за счастье своих собратьев по крови и за спасение своей — и моей — отчизны. Мы оба с ним служим сейчас в одной армии, и он — офицер, старший по званию, чем я.

— Стыд и позор, — заявила Лили.

— Замечу, что он назначен нашим командованием, — ответил Колберн, — на верность которому я присягал.

— Джентльмен-южанин ушел бы в отставку, — заявила миссис Ларю.

— Джентльмен-северянин верен присяге и знамени, — резко сказал Колберн.

Миссис Ларю была несколько смущена обострением спора и про себя подвела итоги сражения. Битву она выиграла, Колберну отомстила и к тому же настроила Лили против него. Можно играть отбой.

— Я прошу вас простить меня, — сказала она, глядя Колберну прямо в глаза с виноватым и кротким видом. — Не сердитесь, если я вас задела. Я ведь думала сослужить вам добрую службу, предупредить вас, что эти люди у нас не приняты в обществе. Вы новичок здесь и незнакомы с нашими предрассудками. Еще раз простите меня за мою нетактичность.

И хотя Колберн был твердо уверен в своей правоте и отлично знал, что не он затевал этот спор, он почувствовал себя пристыженным и виноватым.

— Покорно прошу извинить меня, миссис Ларю. Сожалею, что был так не сдержан.

Миссис Ларю любезно простила его и подарила вдобавок прелестной улыбкой. Она походила сейчас на веселую, милую кошечку. Терзая несчастную мышь, она была так грациозна, так уютно мурлыкала, поигрывая бархатной лапочкой что бедная мышь согласилась считать все это забавной потехой и даже стыдила себя, что затрудняет мучительницу. Может статься и так, что, будучи крайне бесчувственной, эта дама действительно не поняла, какую острую боль причинила она Колберну. Прожигатели жизни, в поединке со своими невинными жертвами, имеют всегда преимущество. Они давно изучили искусство боя и не боятся ответных ударов. Говорят, Глухой Борк был так закален от бессчетных заушин, что разрешал всем желающим за шиллинг дать ему в морду.

Лили за всю беседу не сказала почти ни слова; она была сражена изумлением и досадой на Колберна за его ужасный поступок и за фанатическое упорство, с которым он защищался. Когда проштрафившийся молодой человек уходил, она не простилась с ним за руку в дружеской южной манере, как это стало у них за последнее время в обычае. Оскорбленная гордость и расовые предрассудки, привитые ей с детства, возбраняли теперь ей, пока не утихнет гнев, проявить доброту к человеку, который позволил себе, бывая в ее доме, в то же время дружить с окторунами. Приравнять ее, мисс Равенел, к окторунке Мюрис!

— Ох уж эти мне аболиционисты, обожатели негров! — засмеялась миссис Ларю, едва лишь нарушитель социальных приличий скрылся за дверью. — Их новоанглийские выдумки просто ужасны. В следующий раз мы услышим, что его повели на таинства вуду. Поздравляю тебя с соперницей, моя дорогая. Не шути, у этой Мюрис серьезные шансы. Ты хуже ее уже тем, что слишком бела. Et puis tu n’es pa descendue d’une race bâtarde. Quel malheur! Je ne dirais rien s’il entretenait son octaronne à lui. Voilà qui est permis, bien que ce n’est pas joli.[87]

— Прошу вас, миссис Ларю, не говорить со мной на подобные темы. Я не желаю слышать об этом, — в гневе сказала Лили.

— Mais c’est mieux au moins que de les épouser, les octaronnes,[88] — настаивала миссис Ларю.

Лили встала и удалилась к себе, ничего не ответив. Еще ни разу с тех пор, как им пришлось спасаться бегством из Нового Орлеана из-за того, что ее отец принял сторону Севера, она не была так расстроена, как сегодня поступком их друга Колберна.

Хотя Лили и не была влюблена в капитана Колберна, он ей нравился все же больше других знакомых мужчин — не считая, конечно, отца и полковника Картера. Она также считала, что Колберн настолько ей верен, что никогда не позволит себе ничего, что может ее огорчить; и сейчас ее женская гордость страдала при мысли, что он так легко принес в жертву их добрые отношения, единственно для того, чтобы общаться с отверженной кастой. Нет сомнения, что шансы Колберна покорить сердце девушки сильно понизились. Он раздумывал сам об этом, и удар оказался куда тяжелее, чем он мог себе даже представить. Но, будучи честен с собой, он не мог изменить своим взглядам и убеждениям даже ради одной-единственной женщины в мире, которую он полюбил. Надо заметить, что Колберн был так щепетилен в своем понимании чести, что, даже обороняясь от миссис Ларю, отказал себе в праве сообщить (а это было святой правдой), что на одном из обедов, данных Мюрисами, он сидел за столом рядом с полковником Картером.

Упомянем здесь и о том, что Колберн как раз в это время совершил большую ошибку, отказавшись принять полк, который взялся набрать для него старший Мюрис, — при условии, что он официально подаст на должность полковника, Правда, он так поступил не из боязни разгневать миссис Ларю или даже мисс Равенел. К предложению Мюриса он отнесся с полной серьезностью и обсудил его с Картером, который и дал ему совет отказаться. Негритянские части в северной армии были пока что в новинку, авторитетное мнение на этот счет не сложилось, и вест-пойнтского брамина одолевали сомнения.

— Возможно, что я ошибаюсь, — ответил он Колберну, сопровождая свое заявление изрядным залпом проклятий, — а если война затянется, я тем более буду неправ. Три-четыре года таких потерь, как сейчас, и мы все равно призовем в армию негров; не мы, так — южане. Но пока что я этого переварить не могу. Не терплю черных бестий, да еще одетых в мундиры. А кроме того, не надейтесь, что им позволят сражаться. С вашим черным полком вы угодите в Форт-Пейк или в другую дыру с москитами и малярией, куда белых жаль посылать. Или вас погонят строить дороги, закапывать трупы, охранять военные склады, в общем, обслуживать белых солдат. Вам никогда не придется возглавить атаку, отбить нападение противника — словом, как-нибудь отличиться. И потом, приглядитесь: каково официальное положение этих луизианских черных полков? Правительство их пока не признало, и в кадры они не войдут. Это просто милиция, набранная Батлером по своему усмотрению. А если военный министр не даст своего утверждения, — что вы будете делать тогда? Реальная капитанская должность лучше неверной полковничьей. Раз-два-три — и вы вообще ни при чем, хоть и в новом мундире. Оставайтесь лучше в полку. Вот начнутся бои, и вы (так-перетак) пойдете на повышение.

И действительно, привязанность к полковым сослуживцам вернее всего удержала Колберна в Десятом Баратарийском полку. Как и всякому волонтеру, офицеру из штатских, не-привычному к армии, ему хотелось сражаться под флагом родного штата и во главе людей, лично набранных им и обученных.

Примерно в это же время полковник Картер покончил с сомнительными особенностями своего домашнего быта, которые лейтенант Ван Зандт юмористически окрестил «французской козеткой». Было ли сделано это по совету миссис Ларю или полковник сам рассудил, что отныне должен готовить себя для более достойных радостей, трудно решить. Достоверно только одно: с того самого дня — и это легко объяснить — его увлечение мисс Равенел превратилось в пылкую страсть.