Мисс Равенел уходит к северянам

ГЛАВА XXVII Полковник Картер отправляется в астрономическую экспедицию в опасной компании

Зрелище ровно текущей жизни и ничем не омрачаемого благополучия может легко наскучить. Пусть даже в моральном смысле и утешительно размышлять о семейном счастье и невинных радостях Картеров, описанных мной в одной из последних глав, но боюсь, я уже утомил всем этим читателя да, признаться, и сам приустал. Потому сообщаю не без удовольствия, что полковник сейчас простится с супругой и направит стопы в Вашингтон.

Он сам в своих собственных интересах добивался этого вызова. Во-первых, ему не хватало на жизнь его жалованья, во-вторых, он хотел получить генеральский чин, и надо признать, что имел к тому все основания. В военном министерстве тоже считали, что бригадирская звездочка не будет чрезмерной наградой для Картера, старого кадровика, образцового командира и отважного воина. Министерству ведь тоже прискучил такой порядок, при котором, вручая бригаду из трех тысяч бойцов ветерану войны с вест-пойнтским дипломом, полковнику Картеру, вы должны были приискать для равновесия — другую бригаду (правда, фиктивную, из девятисот человек) майору местной милиции, бывшему мэру городка Пампазука, никому на свете не ведомому Джону Снуксу. И потому, когда Картер стал хлопотать о месячном отпуске для устройства домашних дел, из Вашингтона тут же поступила депеша, вызывающая его прибыть с боевым донесением. Это значило, что все расходы по поездке в столицу министерство берет на себя. С обычной энергией, с которой он действовал, однажды приняв решение, Картер выехал в Новый Орлеан первым же утренним поездом.

А до того он нежно простился с женой, тщетно пытаясь осушить поцелуями ее безутешные слезы. Не нужно быть ангелом или чувствительнейшим из смертных, чтобы вконец растрогаться, глядя, как стройная белокурая девочка прильнула в слезах к могучему кареглазому бронзоволицему воину.

— Как я останусь одна без тебя? — рыдала она. — Что мне одной тут делать?

— Дорогое мое дитя, — отвечал ей полковник, — делай решительно все, что тебе заблагорассудится. Если захочешь остаться здесь, капитан Колберн возьмет на себя все хлопоты. Но, быть может, разумнее будет, если ты переедешь к отцу. Вот тебе двести долларов, это все, что у меня есть, не считая мелочи на дорогу до Нового Орлеана. А там я взыщу с них; они задолжали мне жалованье. Не плати никому по счетам. Скажи, что я сам расплачусь, как только приеду. Вот, кажется, все. А теперь не задерживай меня, дорогая, не то я опоздаю на поезд.

И он укатил на станцию в санитарной повозке, а Лили глядела вслед, проливала слезы, махала платочком и посылала воздушные поцелуи, пока повозка с полковником не скрылась вдали. Сперва ей казалось, что самое лучшее будет остаться, бродить по опустелому дому и по садовым дорожкам, вспоминая о Картере. Но не прошло и двух дней, как одиночество ей опостылело. Она заперла дом и укатила в Новый Орлеан искать утешения у папы.

Рассказав все это вперед, вернемся к полковнику. Двести долларов, оставленных им жене, он занял у Колберна, который, конечно, был счастлив выручить Картеров. Никакого невыплаченного, ждавшего его жалованья не было и в помине, но Картер надеялся получить за месяц вперед. А не выйдет, так он призаймет у кого-нибудь в штабе, в крайнем случае, у командующего. Он и впрямь сумел получить в нарушение всех правил сто пятьдесят долларов у главного каптенармуса; каптенармусу не везло с продвижением по службе, и теперь он решил авансировать Картера в надежде, что тот, возвратившись с генеральской звездой, окажет ему покровительство. С благодетелем-каптенармусом Картер и осушил свой первый стаканчик виски, первый после трехмесячного поста. Потом пришлось выпить еще кое с кем из друзей, и Картер не мог устоять, хотя еще только вчера он был тверд в своем воздержании. Казалось, что не было в штабе такого полковника или бригадного генерала, который, как сам Сатана, не соблазнял бы сегодня Картера и не тянул бы его либо в бар, либо к себе в кабинет, чтобы выпить по маленькой за удачу, за звездочку или же просто так — посошок на дорожку. С десяти утра, когда он в расчетной части получил свое жалованье, и до четырех часов дня, когда пароход «Креол» отвалил от вконец обветшавших деревянных причалов, Картер только и слышал что: «Ваше здоровье» — и отвечал, в свою очередь: «Будьте и вы здоровы!»

Придя по причине этого в то веселое состояние, в котором Том О’Шантер без всякого страха взирал на ведьм на Аллоуэйском погосте,[130] полковник не был ни удивлен, ни встревожен, когда встретил, вступив на палубу, спокойный, опасный, обольстительный взгляд миссис Ларю. Днем раньше он, вероятно, вернул бы назад билет, только, бы не ехать с ней на одном пароходе. Но сейчас, хмельной и бесстрашный от выпитого виски, он пылко пожал ей обе руки и сказал:

— Смотрите, миссис Ларю! Какая приятная встреча!

— Ах, это вы! — подхватила она в ответ и сверкнула очами. Днем раньше радостный блеск в глазах миссис Ларю испугал бы полковника, но сегодня он был лишь польщен и доволен.

— Бог мне послал кавалера, — продолжала она, позволяя ему усадить ее рядом с собой, — советника и покровителя. А я так нуждаюсь в разумном совете. Скажите, вы знали заранее, что я еду сегодня? Если так, вы очень милы. Я решила поехать на Север, чтобы надежно пристроить мой маленький капитал. Здесь все так зыбко, никто не уверен в завтрашнем дне. Как только мне удалось продать свои акции за приличную сумму, я решила поехать на Север. Дайте мне дельный совет — куда поместить деньги?

Картер весело рассмеялся:

— Дорогая, за всю свою жизнь я никогда никуда не вкладывал даже полцента.

Миссис Ларю молчаливо отметила и то, что впервые за все их знакомство он назвал ее «дорогая», и то, что полковник сильно навеселе; но ни первое, ни второе ее ничуть не смутило. Джентльмены в подпитии были ей не в новинку, и она не боялась поклонников, даже самых настойчивых.

— Вы предпочли вложить капитал в Банк Любви, — сказала она и метнула на него многозначительный взгляд. По наблюдениям автора, черноглазые дамы используют это оружие успешнее голубоглазых.

— Вы забыли про фараон, монте и юкр, — сказал он, все так же смеясь. — И еще — векселя виноторговцам, портным и трактирщикам. Но, увы, эти вклады не приносят дохода.

Мысль о долгах, вчера еще тягостная, сегодня вдруг сделалась темой для легкомысленных шуток.

— Ужасный вы человек! Пожалуй, мне будет жутко под вашей защитой.

Он промолчал, смутно чувствуя, что беседа стала опасной, и тотчас подумал о Лили, словно искал у нее моральной поддержки. Миссис Ларю, со своей стороны, уловила его тревогу и тотчас перевела разговор на другие рельсы.

— Ну, а вы зачем едете? На поиски новых светил?

Слегка отуманенный выпитым виски, полковник не сразу схватил ее шутливый намек на генеральскую звездочку, но был достаточно трезв, чтобы скрыть, что он едет просить повышения по службе.

— Везу донесения, — сказал он. — В Луизиане сейчас все равно нечего делать. Успею вернуться к началу новых боев.

— Ах, вот как! Прекрасно, — сказала она. — Тогда мы вернемся вместе. Я ведь быстро соскучусь по Новому Орлеану. Я очень люблю свой город, а кроме того, у меня здесь свой домик — никак не найду покупателя. Так, значит, условимся: вы дадите мне знать, когда соберетесь назад; и мы поедем одним пароходом.

Наутро, проспавшись, на свежую голову Картер решил, что, пожалуй, разумнее будет отдалиться от миссис Ларю; и, пусть это даже как-то заденет ее, он долями прежде всего думать о Лили да и себя не следует подвергать такому соблазну. Однако решение Картера оказалось малопрактичным. Во-первых, по воле случайности, его и ее каюты выходили в один коридор. Во-вторых, кроме него, она никого здесь не знала; пароход был казенный, — из частных лиц мало кто в это время решался на путешествие из Нового Орлеана в Нью-Йорк. Полковник и сам полагал, что пассажиры «Креола» публика маловоспитанная: сплошь спекулянты, войсковые снабженцы, офицеры из волонтеров; дам на «Креоле» не было. Если он отстранится, то миссис Ларю не сможет даже выйти одна на палубу подышать свежим воздухом. Так, во всяком случае, она утверждала, хотя я, например, склонен думать, что никто бы ее не обидел; а кроме того, не встреть эта дама Картера, она все равно завела бы интрижку не с ним, так с другим представителем сильного пола. Добавим, что Картер не мог не считаться и с тем обстоятельством, что миссис Ларю как-никак находилась в родстве с Равенелами. В общем, уже на второй день стало ясно, что полковнику следовало находиться при ней. Они сидели рядом за табльдотом, где он ограждал ее слева от недостойных соседей (справа ее охранял капитан «Креола»). Против них за столом сидели майор и армейский священник — весьма почтенные люди, сколько можно было судить по их разговору. Но ни миссис Ларю, ни Картер не удостоили их ни словом, ни взглядом. Капитан поочередно беседовал либо с теми, либо с другими, не пытаясь их сблизить. Он был воспитанный, многоопытный человек, сознававший свою ответственность хозяина на «Креоле», и понял без разъяснений, что эти два пассажира не желают ни с кем общаться. Первые семь дней миссис Ларю разговаривала только лишь с Картером и с капитаном «Креола» да отдавала приказания прислуге. Офицеры из волонтеров были в большом восторге, — эта дама ведет себя словно монахиня! Недоступность миссис Ларю, а также отсутствие женщин на пароходе заставляли всех поклоняться единственно ей, наподобие того как бригада Картера поклонялась его супруге, властительнице всех армейских сердец в Тибодо. Каким-то путем стало известно, что миссис Ларю — вдова, и это добавочно подогревало восторги.

— Черт побери! — заявил, подвыпив, один капитан. — Будь я в чине полковника и имей я в кармане сто тысяч долларов, я пошел бы к ней и сказал: «Сударыня, хватит печалиться. Я помогу вам забыть о почившем супруге».

Итак, все были в восторге от миссис Ларю, ну а Картер мечтал, чтобы ее поскорее хватила морская болезнь. Он, конечно, был бесшабашен, этот веселый, отважный, решительный воин, но при том сохранял в душе известную чуткость и сейчас безошибочно знал: он на грани падения, пора бить тревогу. Особо опасно бывало по вечерам, — корабль ровно скользил по волнам под их усыпляющий шорох, за кормой оставался светящийся пенный след, как некий морской Млечный Путь, широкая полоса сверкающей водной ряби шла прямо к луне, спускавшейся за горизонт, палубы были пусты, не считая фигур спящих, и миссис Ларю вовсю предавалась кокетству. Окружавшая их тьма, уединенность и еще то волнение в крови, какому все мы подвержены в предночные часы, — таковы были козыри в любовной игре этой дамы. Сентиментальные излияния перемежались у миссис Ларю с дразнящим призывом к чувственности. Картер ежесекундно должен был ощущать, что рядом с ним привлекательная и соблазнительная подруга. Она вызывала его на дерзкие помыслы и дерзкие речи. Попутно она угощала его цитатами из романов Бальзака, вспоминала эпизоды из драм Дюма-сына, и все это — в интересах sainte passion de l’amour.[131]

А как-то, чуточку помедлив, словно в раздумье, она сказала ему:

— Как это горько для женщины стать одинокой! Вам не жалко меня? В тридцать лет я — вдова, без родных, без детей. Никого не любить, лишиться на это права!

Миссис Ларю перешла на французский. Она делала это и раньше, когда бывала взволновала и хотела свободнее высказаться. То, что она сейчас говорила Картеру, показалось бы странным на языке англосаксов, но по-французски звучало вполне естественно.

— Отнимите любовь у женщины, и вы лишите ее половины ее существа. Что ни дадите вы ей взамен, все равно она обездолена. Ибо вы воспрещаете ей познать свое сердце, испытать его силу. В ее сердце источники радости, о которых теперь ей приходится только гадать: они для нее под запретом. Там пробиваются к жизни зародыши страстных привязанностей, но они взаперти, и она приникает к закрытым дверям, тщетно пытаясь понять, уловить их трепет. Там алтарь великой любви, — но где же священник, чтобы справить святую мессу? Там таятся источники нежности к будущим детям, — но как ей в этом увериться? Она готова к супружеству, — но найдет ли она человека, которого сможет любить? Остаться ей старой девой, боже, как это ужасно. Вдовство будет менее постыдным, но участь вдовы еще горестнее. Она знала блаженство — она лишилась его.

Если бы Картер читал сочинения Мишле и его коллег, воспевающих женскую душу,[132] то легко уличил бы миссис Ларю в плагиате. Но он только дивился ее уму и понимал, что спорить с ней ему не под силу.

— Почему вам не выйти замуж? — спросил он с англо-саксонской практичностью, беря быка за рога.

— Не надо шутить, — возразила миссис Ларю, склоняя к нему головку, чтобы он мог яснее видеть ее при свете луны. — В наше тяжелое время это совсем не так просто. А кроме того, позвольте мне быть откровенной: тот, кто мне нравится, не может жениться на мне.

— Это весьма прискорбно.

— А если я вам признаюсь, что он женат на другой? Сколь мучительно такое признание! Что тогда остается женщине? Духовное самоубийство или запретная страсть. Какое из двух преступлений ужаснее? И разве тайная страсть — преступление? Знаю, так судит нас общество. Но разве нет исключений из правил, пусть даже моральных правил? Когда человек любит, он всегда будет прав, ибо его побуждает к любви природа. И она никогда не одобрит удушения любви: это будет против ее священных законов.

Разумеется, Картер видел, к чему клонится эта софистика, и отлично все понимал, но его англосаксонская совесть еще бунтовала. Речь шла о том, чтобы он изменил жене. Картер пока что не шел навстречу желаниям миссис Ларю, но опасался, что надолго его не хватит.

Миссис Ларю была весьма примечательной женщиной. И пороки ее и добродетели, равно и те и другие, проявлялись всегда импульсивно, без всяких к тому с ее стороны усилий. Она поступала всегда и во всем как ей вздумается, никаких угрызений совести никогда не испытывала и внимала только лишь голосу здравого смысла. Если хотелось грешить — грешила, себя не коря, а если хотелось быть милой — была действительно милой. И при этом оставалась спокойной и безмятежной, почти что как Лили в момент своего наибольшего счастья. Она была так обаятельна, так улыбалась, так умела сказать приятное, что мало кто из мужчин мог устоять перед ней. Ну, а женщины, те ее попросту ненавидели и за умение нравиться (а точнее сказать, обольщать), и за цинизм, с которым она эксплуатировала это свое искусство, и так дружно ее поносили, что каждый мужчина считал своим долгом стать на ее защиту. При этом миссис Ларю отнюдь не являлась рабыней того опьяняющего divin sens du génésique,[133] о котором любила распространяться в интимных беседах, а значит, была опасной холодной кокеткой и стремилась к победе не томимая страстью, а побуждаемая только тщеславием. Своими победами она очень гордилась и готова была ради них на большие жертвы.

Картер видел, куда его сносит течением, тяжко стенал в душе, принимал героические решения, но тут же их сам нарушал, снова пытался выгрести против волны и снова плыл по течению.

«Ты один на один с женщиной, и ей нетрудно тебя уловить», — пояснял сам себе Картер, горько посмеиваясь. А потом высказал то же миссис Ларю, в тайной надежде обидеть ее и такой ценой откупиться. Она отступила на шаг и приняла слегка оскорбленный вид.

— Вот уж не по-мужски, — сказала она. — Не ждала от вас этих слов.

Пристыженный Картер просил его извинить, каялся, что пошутил, с трудом добился прощения. Весь этот день она была холодна, неприступна и глядела на него с молчаливым укором. На самом же деле она ничуть не сердилась. Коварная, как Мефистофель, она была в то же время весьма добродушна. И даже была польщена дерзкой выходкой Картера, безошибочно говорившей, что крепость вот-вот падет. Со своей стороны, Картер искал примирения и так преуспел, что ночью на палубе он уже обнимал миссис Ларю за талию и касался губами ее щеки. (Правда и то, что она была ему почти родственницей, — предоставляю здесь право читателю смеяться или же возмущаться — на выбор.) После этого Картер бросил бороться с течением, он уступил штурвал миссис Ларю, и она повлекла их ладью по течению страстей, услаждая его в то же время, подобно новой сирене, песнопениями о священном огне любви и прочем в таком же роде.

Правда, бывали минуты, когда они проплывали совсем близко от рифов раскаяния. Вспоминая о верной и любящей, беззаветно доверчивой Лили, он закрывал глаза, словно спасаясь от страшного призрака, и бессильно сжимал кулаки. «Экий дурак, — твердил он себе, — экий подлец!» Но то был всего лишь бесплодный самоупрек, раскаяние без последствий.

А миссис Ларю обходилась с ним все ласковее и увереннее; порой это нравилось Картеру, а порой и не очень, в зависимости от того, жил ли он в эту минуту только сегодняшним днем или думал о прошлом.

— Понятно ли вам, мой друг, что это на всю жизнь! — сказала однажды она очень серьезно, переходя в разговоре с ним на французский. — Мы теперь неразрывны, и я вам не разонравлюсь; это было бы против природы. Мы никогда не поссоримся, мы слишком близки. И я верю вам, милый друг, и так счастлива с вами. Мы гармонически связаны.

Картер взял ее руку и молча пожал. К стыду своему, он не испытывал к ней ни малейшего чувства в эту минуту и не знал, что ответить.

— Теперь я не буду искать замужества, — продолжала она. — Мое сердце отдано вам. Что еще надобно женщине? Такими создало нас небо. Женщина счастлива, когда она чья-то рабыня, рабыня душой и телом. И чем тяжелей ее плен, чем большего от нее требуют, тем полнее ее счастье. Только тогда она подлинно женщина. Только тогда — на свободе, а не в цепях, за решеткой. Пусть это кажется вам парадоксом, но это святая истина.

Картер молчал, насупившись. Он думал сейчас о жене. Лили не философствовала на темы любви и не подвергала анализу свое отношение к мужу. И опять, как внезапный сердечный припадок, его потряс приступ раскаяния. Как благородна Лили, как доверяет ему, как она ему предана! Надо сказать, что по отношению к миссис Ларю Картер не чувствовал никаких угрызений совести. Она получила то, чего добивалась, и, собственно говоря, не имеет повода жаловаться. Так считал Картер, хотя и не смел прямо сказать ей об этом. И когда как-то раз на ночной опустевшей палубе она тихо шепнула, всплакнув у него на плече: «Ах, вы меня не любите! А мне хочется вашей любви!» — Картер не испытал ни жалости к ней, ни любви, ни благодарного чувства. Он только озлился, ее слезы казались ему упреком и отравляли его и так безотрадное счастье. Он не был настолько притворщиком, чтобы сказать: «Я люблю вас», — и ограничился тем, что виновато прижал ее руку несколько раз к губам. В нем еще живы были остатки совести, еще теплилось чувство чести — страдающее и покалеченное.

Я не назвал бы и слезы миссис Ларю полностью лицедейством, хотя чувства, их породившие, были столь ординарны, что их скучно описывать, и в то же время настолько запутанны, что в них нелегко разобраться. Прежде всего, ей было в тот вечер немного не по себе и ее томила хандра, которую все мы испытываем, когда кровь пульсирует в нас чуточку тише обычного. С другой стороны, она сознавала, что ей может пойти на пользу легкая грусть: во-первых, чтобы полковник сильнее почувствовал, что она жертва его страстей, и осознал еще больше, как он виноват перед ней, и, во-вторых, чтобы самой оправдаться в своих глазах, показать и себе, что она тяжко страдает. Ведь редкая женщина склонна считать себя безнадежно испорченной. А уж если и в самом деле согласна с этим, то она пропадет, истерзанная муками совести: покончит с собой, кинется в воду, отравится газом. Так что не следует удивляться этой временной размягченности чувств, почти покаянности миссис Ларю.

Теперь, когда и полковник, и миссис Ларю испытали томящее чувство вины, они уже не были столь спесивы, как прежде, и даже немного расширили круг знакомств. Капитан представил им двух соседей по табльдоту, майора и капеллана, и миссис Ларю осчастливила первого приветливым взглядом, а со вторым завела теологический спор. Тому, кто ее раскусил и привык к ее маскарадам, было потешно глядеть, как с видом истой монашенки она пытается achalander le prêtre.[134] По вечерам они с Картером просто до слез хохотали, обсуждая эти беседы. Я уверен, что миссис Ларю могла бы блистать в комедии нравов на подмостках Жимназ или Уоллэка;[135] моральное перевоплощение было ее стихией. Для серьезной игры ей, пожалуй, не хватило бы глубины, но она была переимчива, остроумна и давала на редкость верный рисунок роли. С капелланом она казалась и набожной и почтительной и так сумела сыграть на его профессиональном и личном тщеславии, что он тотчас попал в западню, объявил, что находит ее искания весьма интересными, воссылал за нее молитвы и даже втайне мечтал исцелить ее от католической ереси. Послушать ее, так она действительно внушала такие надежды.

— Я, конечно, верна святой католической церкви, — говорила она. — Но при том чужда догматизму. Все мы имеем право на поиски истины. Но наша религия, в сущности, неделима. И лишь по людской ограниченности мы продолжаем спорить. Ведь мы не о вере спорим, а о своей правоте. А этого не следует делать. Так ссорятся только дети.

Капеллан с удовольствием с ней соглашался. Он считал ее наиболее здравомыслящей католичкой из всех, которых встречал в своей жизни. К тому же самой толковой, приятной в беседе и, пожалуй, самой хорошенькой. Глаза этой дамы просто сводили с ума, столько самых различных и редкостных выражений они таили в запасе, но особенно поражал капеллана святой взор мадонны, исходивший, казалось, из самых глубин ее существа. Добиваясь все той же цели — обворожить капеллана, она надевала накрахмаленный белый широкий воротничок, словно от стихаря. Тому же служила и детски наивная богобоязненность миссис Ларю, почтительное внимание к речам капеллана и ее удивительная восприимчивость к ним.

Возможно, известную роль в их сближении сыграли и полные плечи миссис Ларю, и приятно округлые руки, просвечивавшие сквозь прозрачный муслин; но, делясь о ней впечатлениями с армейским майором, своим сотоварищем, капеллан предпочел умолчать об этих деталях.

— J’ai apprivoisé le prêtre,[136] — заявила, смеясь, миссис Ларю. — Он твердо в меня уверовал и обещал свою дружбу. Я буду бывать у них в доме, и он обещал быть моим гостем в Нью-Йорке. Приедет ко мне со своей почтенной супругой. Они ждут младенца, и я нисколько не удивлюсь, если стану у них крестной матерью. А не будь он женат, я уверена, он сделал бы мне предложение. Да и сейчас, дайте мне две недели, и он укатит со мной от своей жены.

— Почему бы вам не попробовать? — спросил ее Картер. — Будет большой скандал, и это вас позабавит, — добавил он не без горечи. Временами его возмущало ее бессердечие.

— Зачем же мой дорогой? — возразила она, нежно беря его за руку. — Я счастлива с вами. И новых побед мне не нужно.

Они стояли вдвоем, опираясь на поручни, слушая, как шумит вода за кормой, и глядя на черные контуры мачт на фоне звездного неба.

— Вы сегодня все время молчите, — сказала она. — Отчего вы грустны?

— Думаю о жене, — сказал он почти что угрюмо.

— Бедная Лили! Как жаль, что она не с нами, — заметила миссис Ларю.

— Черт побери! Какое вы странное существо! — воскликнул полковник. — Я не посмел бы взглянуть ей в глаза.

— Напрасно вы так терзаетесь, мой дорогой. Почему бы вам не любить ее, как и прежде? Я не захватчица и претендую лишь на часть вашего сердца. Я, конечно, охотно владела бы им целиком, но знаю, что мне не дано это право. Так не мучьте себя. Предоставьте мне эту роль в нашей маленькой драме. Я действительно жертвую всем. Ну а вы… вы — ничем. Мужчина в любовных делах ничем не рискует и ничего не теряет. Ему привалило счастье — и только.

Но Картер был сыт по горло привалившим ему счастьем. И был в душе рад, когда их поездка пришла к концу и он смог в Нью-Йорке расстаться с миссис Ларю, втайне надеясь, что больше ее не увидит и отдохнет от ее бесед о священном огне любви. Разумеется, перед тем как проститься, он устроил миссис Ларю в респектабельный пансион и ввел ее в два-три почтенных нью-йоркских семейства, знакомых ему еще с довоенных лет. Надо ли говорить, что он ничего не сообщил им о склонности этой дамы к «божественной страсти» и к «святому огню любви». Впрочем, миссис Ларю очень скоро снискала себе популярность в Нью-Йорке как сторонница Севера из южан и сделалась общей любимицей. Прошло не больше недели, и она стала вполне своим человеком в доме достопочтенного доктора Уайтхеда, известного в городе протестантского богослова и видного аболициониста, которого эта ловкачка прельстила задачей излечить ее от католической ереси и заодно от рабовладельческих предрассудков. Внезапное увлечение доктора Уайтхеда столь жизнерадостной дамой смутило наиболее чопорных из его прихожан, и особенно «змей-медянок». Но доктор был полностью слеп к проделкам своей подопечной и не верил скандальным рассказам о ней. Да и как ему было поверить, глядя на эту святую женщину, строго одетую, с гладкой прической мадонны, задумчивым взглядом и детски невинной улыбкой, которая толковала с ним только о боге. Так старик до конца и считал ее ангелом. Он полагал своим нравственным долгом оградить ее от злословия, защитить авторитетом своего честного имени. С этой целью простодушный добряк посвятил миссис Ларю свою новую книжечку на моральные темы, которую озаглавил: «Святая Мария Магдалина». Как хохотала миссис Ларю, возвратясь к себе в пансион с подаренной книжечкой! Такого приступа смеха с ней не было с самого детства: повзрослев, она очень быстро сделалась слишком blasée[137] чтобы смеяться искренне, от души, и веселость ее, как и все ее прочие чувства, перестала быть непосредственной. Легко представляю, как она хороша в своем бурном веселье: карие глазки так и сверкают, щеки пышут румянцем, черные пряди волнистых волос растрепались, розовеют руки и плечи — она раздевается. Но прежде чем лечь в постель, она садится за стол, пишет очень смешное письмо полковнику Картеру, ставит в конце: «Искренне любящая Вас Мария Магдалина» — и вместе с брошюрой Уайтхеда отсылает на почту.