Мисс Равенел уходит к северянам

ГЛАВА XVI Полковник Картер выигрывает бой; мисс Равенел — тоже

После победы при Джорджия-Лэндинг бригада обосновалась на зимних квартирах поблизости от небольшого луизианского городка Тибодо, населенного на добрую половину креолами. У меня нет ни места, ни времени, чтобы сообщать здесь в подробностях, как был разграблен весь этот богатый край, как владельцы плантаций бежали от северных вандалов, обрекая тем самым на разгром свои родовые гнезда, как негры расхитили брошенное имущество, а солдаты потом ограбили негров, и старинная мебель, столовое серебро, библиотеки исчезли как дым. Все это — вопросы общественной, а не частной истории. Если бы я сочинял книгу о временах полковника Картера и капитана Колберна, то, уж наверно, зарисовал бы уныло и обстоятельно, в лучшем стиле новейшей изобразительной прозы, извилистые рукава заболоченной дельты, бесконечные дамбы, бегущие по берегам друг против друга, плодородные пойменные земли в низине, плантации гнущегося на ветру сахарного тростника и охватившие пойму полузатопленные в болотах леса. Но я просто пишу историю жизни мисс Равенел и еще добавляю к тому три-четыре портрета ее родных и знакомых.

Чтобы вознаградить полковника Картера за отвагу в сражении при Джорджия-Лэндинг и как-то его компенсировать за не доставшуюся ему генеральскую звездочку, главнокомандующий экспедиционными силами предложил ему пост военного губернатора Луизианы с резиденцией в Новом Орлеане.

В своем нынешнем настроении (и учитывая свои планы на будущее) полковник принял с восторгом этот доходный пост. Чтобы скопить деньжат для женитьбы и жизни семейным домом, он и так уже делал попытки кое-что сэкономить, но, увы, ежемесячные полковничьи двести двадцать два доллара уходили бесследно. Теперь губернаторский пост сулил ему дополнительно несколько тысяч в год, и он решил их откладывать, чтобы обеспечить своей невесте все удобства и даже роскошь. Все сомнительное, предосудительное он изгнал из своего обихода. Любовь, завладевшая сейчас его сердцем, побеждала нечистых духов. Он объявил войну алкоголю; сперва отменил коктейль перед утренним кофе, потом абсент перед супом, виски в течение дня, вечерний пунш в офицерской компании; словом, остался с одним только грогом на сон грядущий, который обычно приготовлял себе сам.

— Когда женюсь, — твердил он себе, — постараюсь бросить и это.

Каждый свободный час он проводил теперь с Лили и доктором Равенелом. Если судить по счастливому выражению его лица и по всему разговору, это рожденное из любви моральное обновление не тяготило его. Человек светский (по крайней мере, считавший себя таковым) и недавний кутила, он ничуть не стеснялся случившейся с ним перемены и не смеялся сам над собой. Картер был человек прямой и стихийной натуры; страсть, владевшая им сейчас, была для него всепоглощающей страстью и потому очень скоро он стал считать, что никогда и не жил по-другому.

И у доктора тоже слабело его недоверие к полковнику: мало-помалу он стал уважать Картера, а значит, ценить. Вообще говоря, доктор не мог отвергать до конца, безвозвратно ни одного сколько-нибудь приличного человека, если тот нравился Лили. Правда, он был подвержен притом приступам ревности, довольно забавным, если учесть, что предметом ревности была его дочь.

— Тебе не кажется, папа, — сказала однажды Лили, — что, если бы я подружилась каким-то путем со святой Цецилией или святой Урсулой, ты непременно нашел бы у них недостатки? Ты всегда критикуешь моих друзей; я это помню с детства.

Доктор отвечал укоряющим взглядом; он не признавал справедливости этих слов. Кстати сказать, Лили ревновала его не меньше и была беспощадна к женщинам, посмевшим игриво взглянуть на ее отца. От одной только мысли, что доктору может понравиться миссис Ларю, что он может увлечься ею или — страшно подумать! — жениться на ней, Лили тяжко страдала. Если порой ей и думалось, что это было бы лишь воздаянием ей за своевольство, ибо она отдала свое сердце, не спросившись отца, то подобная мысль ничуть не смиряла ее. Не будем скрывать от себя, вдовушка время от времени делала глазки доктору. Верно, он был немолод, однако же интересен, и, кроме того, любое замужество все же лучше вдовства. Картер теперь был потерян, Колберн под Тибодо; новоорлеанских же кавалеров вовсе не стало видно. И потому миндалевидные, влажно-черные полусмеженные очи миссис Ларю все чаще игриво и обещающе косились на Равенела, от чего бедная Лили вся содрогалась в тайном тайных своей дочерней любви. А очи у миссис Ларю были необыкновенные. Только они на ее лице не подчинялись контролю рассудка и были столь выразительны, что скрыть их стремления было вне ее сил. То были два прелестные паучка, ткавшие у всех на виду свою паутину из слепящего шелка и хитроумной чувственности.

— Дьявольски хороша! И опасна, клянусь Юпитером! — говорил полковник в своей откровенной манере, и был недалек от истины. — Несколько лет назад она бы меня прикончила.

Доктор пока был спасен от подобной опасности появлением Колберна, который приехал из армии, чтобы провести с Равенелами десятидневный отпуск. Тотчас же очи мадам Ларю воспылали огнем — два костра, на которых он мог бы, пожелай он того, сжечь свою жизнь до белого пепла. Она не таила зла на него за былую обиду, да и в самом деле давно простила его. Миссис Ларю была незлобивым, бессердечным созданием: добродушная, эгоцентричная, к тому же отлично воспитанная, она никогда и ни с кем надолго не ссорилась, а тем более с мужчинами, проявляя, примерную выдержку и умея скрывать досаду. Колберн был удостоен интимной беседы (хотя не искал ее) и награжден перспективой победы (хотя нисколько к ней не стремился). Его повлекли по извилистым тропам на высокую гору и с нее показали обширные царства, которые станут навеки его, стоит только склонить колена и молвить: «Верую!» Колберн решил, что Мильтон напрасно не вывел своего Сатану в виде дамы французской крови из Нового Орлеана.

— Капитан Колберн, вы совсем не любите женщин, — заявила она однажды.

— Простите, но я отвергаю этот поклеп.

— Согласна, вам может понравиться какая-то женщина. Но женщина, как таковая, — весь женский пол — вас не волнует.

— Миссис Ларю, я впервые слышу подобный упрек. Теперь, когда вы разъяснили мне, в чем мой грех, я, пожалуй, согласен признать себя частично виновным. Вы вменяете мне в вину, что я не согласен увлечься первой попавшейся женщиной лишь потому, что она у меня под рукой.

— Да, хотя формулировка ваша груба.

— И вы утверждаете, что это меня порочит?

— Да, я нахожу, что это не по-мужски; я считала бы более достойным мужчины противоположную крайность.

— Черт возьми!.. — вскричал изумленный Колберн. — Значит, по-вашему… простите меня… Дон Жуан — идеальный мужчина.

— Разумеется, да. Не взыщите за откровенность. Я старше вас, я видела жизнь и имею законное право чуточку пофилософствовать. Ведь неспроста мужчина так тянется к женщине. Выбрав одну, он стремится быть с ней, по, потеряв ее, ищет другую. Вот я и считаю, что именно тот, кто, утратив одну, тотчас бежит за другой, он-то и есть изо всех настоящий мужчина.

Миссис Ларю долго ждала ответа от Колберна, но тот был слишком растерян. И вскоре он дезертировал с поля беседы, сказав:

— Миссис Ларю, ваши идеи слишком новы для меня, и я должен сперва их обдумать.

Ни чуточки не смутившись, она рассмеялась и сменила тему беседы.

Но не только миссис Ларю мешала бедному Колберну блаженствовать у Равенелов. Очень скоро он понял, что между мисс Лили и Картером создалась какая-то новая близость; быть может, это еще не помолвка, но единение чувств, замкнутый круг, связующий их и для него недоступный. Чувства Лили ему было легче читать, чем чувства полковника. Она с таким обожанием влеклась к своему герою, избежавшему только что смертельной опасности и венчанному воинской славой в пламени битвы, что далеко не всегда могла (а иной раз и не старалась) скрыть свой восторг. Она никогда не выказывала своих чувств на словах; это было бы невозможно при ее крайней застенчивости; но порой ее взгляды, шедшие из самых глубин ее нежной души, были как откровение. Когда она попросила Колберна рассказать ей подробно о бое при Джорджия-Лэндинг, он без труда угадал, о чем она хочет услышать. Чтобы ее порадовать, он сделал полковника Картера главным героем сражения, ярко нарисовал ей, каким пылким он был в атаке и каким сдержанным после победы, как уверенно он сидел на коне и как взмахивал саблей, отдавая приказы. Конечно, наш капитан, как всегда прямодушный, был только рад рассказать о своем первом сражении и от души гордился своим командиром. И все же, несмотря на неизменную ласковость доктора и развлекавшие его (а порою смущавшие) беседы с миссис Ларю, Колберну было на этот раз грустно у Равенелов.

Таинственнее облако, внезапно окутавшее мисс Равенел и Картера и отъединившее их обоих от мира, бросало на сердце Колберна угрюмую тень. Прежде всего, разумеется, ему было больно, что он потерял эту девушку; к тому же он жалел ее, потому что не верил, что она будет счастлива с Картером. Картер был бравый вояка, замечательный офицер, человек по натуре не злой и отзывчивый; но в том обществе, где родился и вырос Колберн, люди подобного типа не считались хорошей партией. Ни один человек, как бы ни был он одарен от природы, не мог получить, скажем, кафедру в Уинслоуском университете или занять достаточно прочное положение в новобостонском обществе, если он неохотно ходил в церковь, был привержен к азартным играм, пил как лошадь, грубо бранился — словом, если он походил на полковника Картера. И за все эти дни наш застенчивый Колберн, к тому же еще подавленный воинской субординацией, даже не думал помериться силой с соперником. Опасаюсь, что я изрядно наскучил читателю долгим разбором чувств и сомнений Колберна. Дело все в том, что я на его стороне, считаю его достойнейшим сыном моей родной Новой Англии и предпочел бы, чтобы мисс Равенел выбрала именно Колберна, а не этого приворожившего ее светского льва.

И что же, все эти дни, когда Колберн только и думал о Лили, вспоминалось ли ей о нем? Увы, очень редко: у Лили не было времени, она была занята. Столь занята своими переживаниями, что, пока миссис Ларю, смеясь, не разъяснила ей этого, ей даже в голову не приходило, что Колберн может страдать из-за нее или ее ревновать. А узнав эту новость, она высказала надежду, что он не слишком влюблен. Как это страшно, подумалось ей, любить без ответа! Она припомнила, верно, что в прежние дни и он, случалось, ей нравился; потом решила, что и сейчас сохраняет симпатию к нему, нарочно стирая при этом разницу между прежним и нынешним чувством. И чтобы быть совершенно спокойной, решила вдобавок, что и она ему нравится лишь платонически. Потом она вспомнила, как вырезала из новобостонской газеты его стихи о воине и спрятала их на память, да притом так старательно, что их, наверно, и теперь не найти. И все потому, что их написал именно Колберн. Она покраснела, вспомнив об этой оплошности, и тут же решила, что никогда никому о ней не расскажет. Странно лишь, что она рассердилась на Колберна и даже сочла сгоряча, что этим ее оплошным поступком он уже более чем вознагражден за свою тайную страсть.

— Мой отпуск прошел грустнее, чем я ожидал, — сказал ей однажды Колберн, набравшись отваги.

— Что так? — спросила она рассеянно, размышляя, должно быть, о собственных сердечных делах.

— Мне кажется, я утратил надежду.

Тут он замолчал, не решаясь признаться, сколь многое для него было связано с этой надеждой. Схватив смысл его слов, Лили ярко зарделась, как было ей свойственно в затруднительные минуты; потом огляделась кругом, словно хотела найти хоть какой-нибудь повод переменить разговор.

— Я стал чужим в вашем доме, — добавил Колберн после мучительного молчания.

Она могла бы сказать ему в утешение что-нибудь ласковое, но удержалась, будучи слишком честной для этого, а может, и не нашлась. И пошла чисто женским путем, попытавшись отделаться легкой шуткой.

— Но вы ведь так нравитесь миссис Ларю.

Колберн покраснел в свой черед; он был оскорблен, и к скорби его добавилась капля гнева. Оба вздохнули свободно с приходом доктора, прервавшего эту тягостную беседу. Но почему Равенел не посвятил Колберна в то, что случилось в их доме в его отсутствие? Да просто по той причине, что, продолжая тревожиться о судьбе своей дочери и боясь потерять над ней власть, доктор все еще не считал помолвку свершившимся фактом.

До отъезда Колберна больше не произошло никаких драматических сцен. Ни он сам, ни миссис Ларю не объяснились в любви и не получили отказа. Не дождавшись двух дней до конца своего отпуска, Колберн с грустной решимостью отбыл г. Тибодо. Ничего примечательного за зиму с ним не случилось, не считая того, что вместе с полком он участвовал в наступлении Вейтцеля вверх по реке Тэш, в ходе которого северяне изгнали Мутона[96] из Кэмп-Бисленда и потопили броненосец мятежников «Коттон». В должное время Равенел получил от Колберна дышавшее воинской доблестью описание похода, которое за отсутствием места я здесь не могу привести, но которое, как объявил доктор, по лаконизму, изяществу, точности и другим классическим признакам стиля приближалось к «Запискам о Галльской войне» Юлия Цезаря. Картер заметил по этому поводу на свой практический лад, что операцию можно считать удачной, а письмо капитана Колберна могло бы служить образцом для служебного рапорта, если малость его сократить за счет поэтических вольностей.

Поскольку Колберн исчез, миссис Ларю возобновила обстрел Равенела. Если ирландец, попавший на Донкибрукскую ярмарку,[97] руководится девизом: «Как увидишь голову, бей!» — то девиз миссис Ларю на ярмарке суеты был иной: «Увидишь мужчину, лови!» Не надо думать, что доктору она делала глазки на тот же манер, что и Колберну. Методы миссис Ларю отличались разнообразием, и она очень быстро меняла их в соответствии с обстановкой, как хамелеон меняет свою окраску применительно к цвету дерева, на котором сидит. И действовала она так отнюдь не от слабости, не потому, что легко поддавалась чужому влиянию; напротив, она постоянно стремилась хитрить и господствовать и отлично знала могущество взгляда и тихого слова, когда оно сказано женщиной. До чего же умильной святошей она становилась, когда говорила с духовным лицом. С полковником Картером она была светской львицей; с доктором женщиной серьезных и здравых мыслей и даже, насколько ей удавалось, синим чулком; с Колберном — философом в юбке, ученицей Платона. Мне даже досадно, что я не могу посвятить больше места описанию характера этой столь замечательной женщины. «Если кому и удастся ее одурачить, то только ей же самой», — заметил как-то полковник, который на свой грубоватый манер разобрался в ее характере. В главных чертах разбирались в ней и Равенелы, — трудно укрыться совсем от близких людей, каждодневно тебя наблюдающих. Но ни доктор, ни Лили, увы, не могли угадать, как далеко способна зайти мадам, преследуя свои тайные цели.

Курица в смертной тревоге глядит, как высиженные ею утята бросаются в пруд; так же мучилась Лили, когда наблюдала охоту миссис Ларю на своего отца. Картер смеялся и над уловками вдовушки, и над страхами Лили. Он схватывал ситуацию не хуже, чем Лили, но не усматривал в ней никакой особой опасности. В конце концов, вдовушка не глупа, хороша собой, еще в цветущих летах и с деньгами. Но флирт не принес никаких ощутимых плодов, пока что, во всяком случае. Хотя доктор и был любезнейшим из людей и неизменно галантен с дочерьми Евы, он никогда не слыл дамским угодником. Его целиком поглощали мысли о дочери и наука; и то был надежный щит против стрел Купидона (не говоря уже о железной кольчуге пятидесятилетнего житейского опыта). Миссис Ларю почти что физически ощущала, как доктор, пусть тонко и вежливо, не дает ей к себе приблизиться или, чтобы быть еще более точным, твердо держит ее от себя на расстоянии вытянутой руки.

— Скажите, не удивляет вас, доктор, что я никогда не пыталась у вас лечиться? — спросила она у него однажды, оборачиваясь в тысячный раз из светской львицы в женщину здравых суждений.

— Признаться, не удивляет. Я не лечу своих близких; не хочу покушаться на законные гонорары моих коллег. К тому же вы никогда не хвораете.

— Слава богу, я не хвораю. Но причина не только эта. А все дело в том, — нужно ли объяснять? — что вы не женаты. Чтобы я обратилась к вам как пациентка, в доме должна появиться госпожа Равенел.

— Ага, понимаю. Чтобы мне было кому разболтать профессиональную тайну.

— Вовсе не то. Мы, женщины, не скрываем своих недугов. Вовсе не то. Просто вам нужно жениться.

Загнанный в угол, доктор продолжал улыбаться и ждал, что последует дальше.

— И я вовсе не собираюсь лечиться у вас, — продолжала миссис Ларю. — Я так здорова, что даже самой противно, Дело в том, что мне хочется изучать медицину. Как вы считаете, может женщина стать хорошим врачом?

— Великолепная мысль! — вскричал Равенел, очень довольный переменой сюжета. — Действительно, почему вам не изучить медицину? За два-три года вы освоите нашу науку и при ваших талантах станете отличным врачом. Будете специализироваться по женским болезням.

— Вы, доктор, сильны и в теории и в практике. Не согласитесь ли вы позаняться со мной?

— Эльдеркин будет лучшим учителем. Он ведь как раз по будущей вашей специальности. Для вашей же пользы мне следует отказаться.

— Я предпочла бы вас. Я готова учиться у вас даже минералогии.

Равенел призадумался. Потом рассказал ей такую историю.

— Вспоминаю один разговор, — сказал он, — между разносчиком-янки и забулдыгой фермером. Я подслушал его однажды в трактире, в Джорджии. Фермер пытался продать разносчику лошадь. Янки сказал, что лошадь ему не нужна, но он, так и быть, купит ботинки, если в придачу фермер отдаст и лошадь. Медицина — наука сложная, но минералогия вдвое сложнее.

В общем, доктор дарил не более авансов миссис Ларю, чем холодный пирог куску масла, как говорится в пословице. Он не давал ей растаять у себя на груди. А в данный момент ему вообще было не до любовной игры: он слишком был озабочен будущим Лили. Доктор наводил всевозможные справки о Картере и в то же время, любезно беседуя с ним, неустанно его наблюдал. Он узнал, к своему удивлению, что полковник, по крайней мере в последнее время, жил трезво и респектабельно. Что до его отношения к Лили, то самый суровый отец не мог бы требовать большего. Ежевечерне он являлся с визитом, и каждое утро он присылал цветы. Казалось, он обещал быть любящим и даже заботливым мужем. Постепенно доктор стал избавляться от своих предубеждений и начал свыкаться с мыслью, что Картер может составить счастье его дочери. И когда в конце января, по прошествий четырех месяцев после первой беседы, Картер снова пришел к Равенелу за долгожданным решением, он получил ответ, что доктор согласен считать его и Лили помолвленными.

— Вы знаете, я не могу дать богатства мисс Равенел, — сказал откровенно полковник. — Ей придется жить скромно.

— Не вижу в этом большого несчастья, — ответил доктор. — Я не верю, что тяга к богатству — корень всех зол, но влечение к роскоши не полезно для женщины. Никогда не сочувствовал женщинам, страдающим оттого, что они не могут бросать деньги на ветер. Я ведь тоже не в силах дать Лили никакого приданого.

— Прошу вас, ни слова об этом. Вы ей уже дали приданое. Унаследованные от вас душевные качества, сэр…

Доктор склонил голову поспешно и с искренним чувством, и полковнику не пришлось досказать свою похвалу. Мужчины не очень любят углубляться в такие вопросы, и беседа закончилась через десять минут.

Надеюсь, никто не осудит Лили за то, что она была истинно счастлива, узнав, что ее возлюбленный с честью прошел проверку. Радость ее объяснялась не только тем, что к помолвке и браку не стало больше препятствий. Она была счастлива и потому, что теперь исчезла нависшая было над ней опасность разлада с ее горячо любимым, обожаемым папой. Я оплошал, рисуя характер Лили, если не смог показать, что ее дочерние чувства были великой страстью. С самого раннего детства Лили была известна своим поклонением отцу, достигавшим масштабов религиозного культа. Семилетней девочкой она спросила как-то у матери: «Почему нашего папу не выберут президентом?» — на что эта рано ушедшая из нашего бренного мира мать и жена отвечала: «Папа наш, деточка, не любит политики». Значил ли этот ответ, что госпожа Равенел обожествляла доктора не менее, чем Лили, или она ответила так, щадя иллюзии девочки, — о том не знают, наверное, даже те, кто близко дружил с покойницей.

Теперь наконец Лили могла говорить с отцом о полковнике Картере сколько хотелось, и придется признать, что она говорила немало, в особенности потому, что привыкла во всем спрашивать мнение отца. Не следует думать, конечно, что она толковала с отцом о своей любви к Картеру и воспевала его красоту; ничего подобного не было. Но когда отец возвращался теперь с прогулки, она непременно спрашивала: «А не встретил ли ты по пути мистера Картера? А что он сказал?» Или еще она спрашивала: «Папа, скажи, мистер Картер никогда тебе не рассказывал о своей первой стычке с индейцами?» После чего непременно следовал и самый рассказ, полный потешных подробностей, о юном вестпойнтском кадете и его наивном геройстве. А бывало, она обсуждала с отцом вопрос, почему до сих пор не дают полковнику Картеру генеральской звезды, и ее волновала при том совсем не прибавка к жалованью, а несправедливость начальства к храброму офицеру.

— Папа, это же просто глупо, что правительство не умеет ценить подобных людей! — говорила она. — Миссис Ларю мне сказала, что аболиционисты настроены против мистера Картера, потому что он не придерживается их крайних взглядов. А любому, кто им подпевает, они помогают, даже если он трижды трус и не освободил за всю жизнь ни единого негра. В армии у южан мистер Картер давно бы уже был генералом. Есть от чего стать мятежником.

— Дорогая моя, — возражал наставительно доктор, — лучше служить рядовым солдатом под флагом своей отчизны чем генерал-майором в банде гнусных злодеев, ополчившихся против родной страны, свободы и человечности. Полковник Картер тверд в своих патриотических чувствах, невзирая на несправедливость начальства, и я ценю за это его много более, чем если бы он исполнял свой долг в ожидании высоких чинов.

Лили, конечно, была очень довольна такой высокой оценкой моральных качеств полковника. Поразмыслив немного о разных аспектах его душевной красы, она вернулась к беседе.

— И все же мне кажется, папа, что, когда вашингтонские тяжелодумы узнают о его подвигах под Джорджия-Лэндинг, они присудят ему звезду. Как ты думаешь, папа? Присудят?

— Не могу сказать, моя милая. Что случится вперед, я предсказывать не берусь. Дай бог запомнить хоть то, что уже случилось.

— Тогда не старайся казаться таким стариком, папа. Если ты будешь и дальше морщить свой лоб, словно ты Агасфер, все непременно будут тебя обо всем расспрашивать. Ну, разгладь же морщины, папа. Ты так моложав, а стараешься быть возмутительно старым.

В эти дни наконец с жалостью, если не с грустью в душе, доктор сообщил Колберну, что Лили помолвлена с Картером. Хотя Колберн, должно быть, и ждал чего-то подобного, он был совершенно убит. Никакие предчувствия, никакие доводы разума не примиряют нас с постигающим несчастьем. Даже когда мы заранее видим, как недуг грозит нашим близким или нашим друзьям, все равно их уход из жизни сражает нас словно громом. И Колберн, столь долгое время просидевший с тоской в душе у одра уходящей надежды, теперь, когда она умерла, был еще несчастнее прежнего.

«Кто мог подумать! — твердил он себе. — Выбрать такого мужа, старика, прожигателя жизни. Обереги и спаси ее, господи! Даже любовь его может стать для нее несчастьем. Милость дурных людей оборачивается жестокостью».

Настоящее рисовалось ему теперь мертвой пустыней, без единой живой травинки; а будущее — новой пустыней, без воды, без оазиса, без надежды на счастье. Он забыл о своем недавнем стремлении отличиться в бою, обо всех других своих жизненных планах, и столь неприглядным предстал перед ним окружающий мир, что Колберн, наверно, без чрезмерной печали отнесся бы к вести о том, что ему суждено умереть в предстоящем сражении. Только желание дотянуть до победы и увидеть родную страну под единым знаменем еще как-то связывало Колберна с этой жизнью. Религиозное чувство, внушенное с детства матерью и завладевшее было им в пору ее кончины, снова проснулось в его душе после этой новой потери.

— Да святится воля твоя, — говорил про себя Колберн. И тут же томился сомнением: «А достоин ли я повторять эти слова?»

И он вспоминал вновь и вновь несколько строк из Библии, приносивших ему утешение. «Муж скорбей и познавший горе», — словно шептал ему голос охранявшего его ангела, и эти слова много раз на дню врачевали его истомленную душу, как заупокойный хорал.