Мисс Равенел уходит к северянам

ГЛАВА XXIII Капитан Колберн проигрывает отступление негритянского рабочего корпуса

Колберн скоро нашел Равенелов и всех равенеловских негров, раскинувших свой бивак в угловом углублении крепости. Доктор в великой радости обнял его, а Лили, протянув ему обе руки, повторяла: «Ах, как я счастлива!»

Лили и в самом деле была отлично настроена. Ома проспала всю ночь на открытом воздухе. А ну, пусть он взглянет на эту палатку из одеяла. Вот там она и спала. Она теперь стала заправским воякой, не хуже, чем Колберн, может жить, как и он, в любой боевой обстановке. И ей это нравится, по-настоящему нравится. Ей никогда не захочется спать в четырех стенах, разве только когда она станет пятидесяти… нет… шестидесятилетней старухой.

Ее оговорка должна была означать, что она отнюдь не считает возраст в полвека началом старости. Доктору было за пятьдесят, и она ни за что не желала признать его стариком, не желала, и все тут…

— Мы так вам признательны, — обратилась она снова к Колберну, на этот раз очень серьезно. — Как вы добры, как отважны, как благородны! И как мы обязаны вам! И как странно, что я говорю вам такие вещи. Мне казалось всегда, что такое можно сказать только отцу или мужу. Я глубоко благодарна вам, я так рада, что вы невредимы.

На глазах у нее показались слезы. Последнее время Лили легко переходила от смеха к слезам. Настроение менялось у нее вдруг, почти без причины, и во всем она доходила до крайности; печалилась больше, чем нужно, и хохотала без меры. Чужой человек, и тем более мужчина, наверно, нашел бы ее поведение странным. Разгадка была вся в том, что Лили после замужества стала как бы иной, но новое ее «я» еще не освоилось с окружающим миром. Думаю, женщины сразу меня поймут; что касается Колберна, он был молод и очень неопытен. Потеряв свою Лили, он продолжал относиться к ней с обожанием. И сейчас, когда Колберн глядел на нее, залитую румянцем и с глазами, ярко сверкавшими от набежавшей слезы, он думал о том, что и духом и образом она походит больше всего на небесного ангела. Сколь сие ни прискорбно и сколь ни опасно в нравственном отношении, но наш капитан был Влюблен в чужую жену, хотя и вполне платонически.

— Что с мамми-майоршей? — спросил его Равенел.

Колберн вкратце поведал им о гибели Скотта; Лили и доктор поспешили к рыдающей негритянке.

Тут капитан спохватился, что прямой его долг срочно найти коменданта крепости и рапортовать о приближении мятежников. «Старый хрен — там», — ответствовал шедший навстречу лихой лейтенант, указывая на кирпичное здание посреди форта. Войдя, Колберн увидел груду сложенных одеял и на них крепко спавшего офицера; приглядевшись, он с большим изумлением узнал майора Газауэя. В сонном виде этот заведомый трус выглядел славным воякой. В нем было шесть футов росту, он весил почти двести фунтов; у него была грудь колесом, огромные руки и ноги, смуглое, мужественное по виду лицо и орлиный, казавшийся строгим профиль. Газауэй начинал свою деятельность как профессиональный боксер, но вскоре сошел с ринга. Силы ему хватало, но недоставало мужества: он не выдерживал нападения противника. Зато он был молодцом в уличной драке и незаменимым в день выборов, когда нужно запугивать избирателей. Последние десять лет он держал салун и бильярдную, занимал иногда некрупные муниципальные должности и был одним из грязнейших боссов демократической партии в своем родном городке. Он был популярным оратором определенного низкого жанра; приправлял свои речи угрозами и клеветой, непристойными анекдотами и трактирным жаргоном. Когда разразился мятеж и обстрел форта Самтера доконал демократов, Газауэй, не теряя времени, записался в республиканцы, привел двести рекрутов и единым ударом переменил политическую ситуацию у себя в городке. Этой ценой он стал капитаном в первые дни войны. А затем получил чин майора в Десятом Баратарийском, к вящему гневу полковника Картера. Он рассчитывал сам стать полковником, утверждал, что губернатор ему заплатил самой черной неблагодарностью, скорбел, что стал жертвой обмана. Эта наглость Газауэя довершала его портрет. Будь он просто смиренным трусом, то, быть может, вызвал бы жалость, а жалость сродни уважению. Но Газауэй уже с первого дня, когда он получил чин майора, неустанно интриговал и требовал новых чинов, засыпая начальство неграмотными и перемаранными прошениями. Как он, скажите на милость, предстанет в чине майора перед американским народом, когда его будут избирать депутатом в конгресс? И ведь он метил в конгресс, этот Газауэй, как и многие другие преуспевающие мерзавцы. Правда, нужно признать, что бомбы и пули южан подрывали его карьеризм и веру в себя. Под огнем его наглость тускнела, хотелось куда-нибудь спрятаться; он жарко молился богу и в эту минуту считал, что главное уцелеть, а не гоняться за почестями. Но только стихал бои, и Газауэй опять становился нахальным, напыщенным и с прежним бесстыдством просил чинов и наград. Таков был этот майор Десятого Баратарийского, и Колберну предстояло вступить под его команду. Кстати сказать, самому капитану Колберну и в голову не приходило хлопотать для себя о чинах или о продвижении по службе. С простодушием юности он был уверен, что награда разыщет того, кто ее заслужил.

Колберн несколько раз громко окликнул майора, и тот уже было очнулся, но тут же, свернувшись калачиком, попытался снова уснуть. С вечера он не спал потому, что весь трясся от страха, и теперь, когда дрема сморила его наконец, как усталого зверя, он ни за что не желал возвращаться к печальной действительности.

— Прошу прощения, майор, я с докладом, — настаивал Колберн.

— Что еще за доклад? — огрызнулся майор. Потом он узнал Колберна. — Вы, капитан? Откуда явились?

— С плантации милях в пяти отсюда, — ответил Колберн. — За мной по пятам шла мятежная конница. Их разъезды в полумиле от форта.

— Боже ты мой! — воскликнул майор, мгновенно садясь и снимая москитную сетку. — В полумиле отсюда? Они атакуют форт? — И тут же, опомнившись и напуская привычную важность, добавил: — Да нет, куда им на нас нападать. Мы из них дух вышибем.

— Разумеется, вышибем, — подтвердил капитан. — Они же без артиллерии. Если мы не расправимся с конницей, всех нас надо под суд.

— Ах, капитан, мне бы ваше здоровье, — бесстыдно уставившись на худого и бледного Колберна, заявил Газауэй. — Вам, я погляжу, все как с гуся вода. А вот я погибаю от этого проклятого климата. Сам не свой с самого первого дня в Луизиане.

Майор был действительно сам не свой с тех пор, как попал на войну. Он почему-то считал себя храбрым мужчиной и, только заслышав свист пуль, узнал, что он трус. И тогда, убежав с поля битвы, он стал разъяснять всем и каждому (в том числе и себе), что все это следствие таинственной тяжкой болезни.

— Опять этот страшный припадок, — говорил он теперь Колберну, — как тогда в Новом Орлеане, помните? И представьте, в самый тот день, когда нам штурмовать Порт-Гудзон.

Никакого припадка, конечно, в Новом Орлеане с ним не было. А были припадки трусости — один при Джорджня-Лэндинг и второй — в Кэмп-Бисленде. Но Колберн не противоречил ему.

— Ах, черт побери, какой ужасный был день! — продолжал свою речь майор, возвращаясь памятью к 27-му мая. — Клянусь вам, не меньше ста пуль легло тогда рядом со мной. Все равно я, конечно, пошел бы в атаку с полком, но тут этот страшный припадок. Пришлось отправиться в госпиталь. Там тоже хорошего мало; никакого внимания, врачи оперируют раненых. Через несколько дней возвращаюсь я в полк, а они окопались в какой-то дыре, и пули скачут кругом, как горох в котелке с супом. Со мной снова сильнейший припадок. Снова ложусь в госпиталь. Меня транспортируют в Новый Орлеан, представляете? А чуть только стал поправляться, приказ генерала Эмори, — всех, кто в силах ходить, тотчас на фронт. И вот я еду сюда комендантом крепости. Только вчера приехал, транспорт ушел назад — и, пожалуйста, я в мышеловке. Со мной еще прибыло двадцать калек — какие из нас вояки? Нет, не жалеют у нас людей!..

Колберну было мерзко все это слушать, но он ничего не ответил и повернулся, чтобы идти. Рука начинала болеть, нужно было сменить повязку. Майор его снова окликнул.

— Послушайте, капитан, а если противник силен, что нам делать?

— Драться, понятное дело.

— Но у нас ведь мало людей, мы не выдержим штурма.

— Сколько у нас людей?

— Рота луизианцев, две роты рекрутов, несколько инвалидов.

— Что же, не так плохо. А еще оружие есть?

— Может, и есть, — недовольно сказал майор. — Этим ведает каптенармус, у него и спросите.

— В форте пятнадцать негров. Они пришли с моим другом. Я хотел бы дать им оружие.

— Неграм? — спросил с издевкой майор. — А какой от них прок?

Чувствуя, что его терпению наступает конец, наш капитан повернул спину майору и вышел из комнаты. Тот успел еще крикнуть ему вдогонку:

— Стоит дать этим неграм оружие, и южане нас всех перебьют.

Колберну перевязали руку свежим, политым холодной водой бинтом, и он тотчас пошел и разыскал каптенармуса. Потом, пожевав черствый сухарь вместо завтрака, он роздал оружие всем равенеловским неграм. После чего, повстречав лейтенанта, который помог ему в самом начале найти Газауэя, Колберн выяснил, что молодой офицер командует ротой луизианцев. Взяв на себя совместно роль коменданта, оба они поднялись на крепостной вал, обозрели все ближние подступы к форту и обсудили, каким путем южане пойдут на штурм. Место тут было открытое, а две или три хибары не служили врагу защитой от пушечного огня. За насыпью на другом берегу рукава можно было укрыть стрелков, но защитой для атакующих войск она тоже служить не могла. Колберн и лейтенант подтянули поближе двадцатичетырех-фунтовую пушку, а затем перестроили артиллерию форта так, чтобы держать под огнем всю равнину до ближнего леса. Ров под стеной был довольно широк и глубок, хорошо заполнен водой, но не имел засеки. А хуже всего форт был укреплен со стороны Миссисипи; там продолжением вала служила низкая насыпь в пять футов, не более, почти что не возвышавшаяся над спуском в двадцать пять — тридцать ярдов, шедшим к воде.

— Если бы хоть вода стояла повыше, — сказал лейтенант, и дошла бы до укреплений. А то они обойдут заграждения вброд вон там по реке. — Он указал Колберну на палисады, шедшие вниз по склону.

Лейтенант и бойцы его роты не были коренными луизианцами. Они были пришельцами с Севера, в большинстве ирландцы и немцы; лейтенант начинал войну волонтером в Индианском полку. Это был хладнокровный и весьма боевой малый. Форт Уинтроп был первым фортом, который он защищал, и он верил в его неприступность. Смущали его палисады, которые, как он уже заявил Колберну, «легче легкого обойти вброд». Колберн, отлично помнивший, что Бэнкса дважды отбили при Порт-Гудзоне, где укрепления были много слабее здешних, тоже верил в удачу. Больше того, он с нетерпением ждал боя, словно рассчитывал поквитаться с врагом. До сих пор ему самому приходилось идти на приступ, сейчас пусть лезут они, а он уж покажет им, как надо держать оборону. Когда бы у Колберна было побольше военного опыта, он сразу бы понял, что форт удручающе слаб: ни укрытий от бомб, ни траверсов, ни единого каземата. На поддержку с реки было трудно рассчитывать: на широкой, желтой, чуть колышущейся Миссисипи не было видно ни единого дружественного дымка — ни боевых кораблей, ни транспортов. Маленький гарнизон форта должен был полагаться лишь на себя. Взвесив еще раз все обстоятельства, Колберн явился к майору и доложил, что они отобьют техасцев, хотя бы тех набежало «до самого леса» (а до самого леса их вместилось бы двести тысяч). Подбодрив таким образом Газауэя, пускай ненадолго, капитан расстелил в холодке свое одеяло и, подсунув мундир под голову, проспал почти до полудня. Когда он проснулся, рядом стоял Равенел и держал над ним зонтик.

— Сердечно вам благодарен, — сказал, поднимаясь, Колберн.

— Помилуйте, не за что. Я опасался, что вы схватите здесь лихорадку. Солнце у нас в Луизиане далеко не всегда благотворно. Увидев, что вы в его власти, я поспешил к вам на выручку.

— Хорошо ли устроена миссис Картер — спросил капитан.

— Я бы сказал, недурно, учитывая все обстоятельства.

Доктор поигрывал зонтиком, словно хотел что-то сказать, но не решался.

— У меня к вам большая просьба, — вымолвил он наконец. — Если это не слишком хлопотно, прикажите дать мне винтовку.

Живо представив себе пятидесятипятилетнего доктора, глубоко штатского и к тому же в очках, на поле сражения, Колберн усмехнулся. Но потом он представил себе другую картину: Лили, горько рыдающую над телом отца, и к нему вернулась серьезность.

— А что скажет на это миссис Картер? — спросил он у доктора.

— Надеюсь, вы ей ничего не сообщите, — возразил Равенел. — Ей не следует знать об этом.

Получив таким образом нового рекрута, Колберн тут же взялся обучать его обращению с винтовкой и с боевым снаряжением. Потом он снова вернулся к волнующей его теме.

— Нам надо сейчас обеспечить надежный приют миссис Картер, — сказал он доктору. — Если начнется бой, здесь будет опасно. Я доложу майору, что в форте жена полковника и что он должен немедленно уступить ей свой дом.

— А удобно ли это? — спросил Равенел. — Я не хотел бы тревожить майора.

Но Колберн пошел к майору и сумел уломать его. Тому не хотелось, конечно, покидать свой приют, но он смертельно боялся полковника Картера и, не имея, увы, никаких военных заслуг, был рад обеспечить себе хотя бы признательность миссис Картер. Таким образом, Лили вместе с черной горничной Джулией поселилась в кирпичном домике, невзирая на все свои недавние декларации о преимуществах жизни на воздухе.

— Старость не радость, — смеялся над ней Колберн. — Вот и стукнуло вам шестьдесят.

— Утверждают, что в Африке, в Дагомее, живут амазонки, — сказал Равенел. — Но у нас ведь не Африка.

— Не сердите меня, — возразила им Лили. — У меня теперь собственный домик, и дерзких я выставлю вон.

— На свежий воздух, не так ли? — откликнулся Колберн. — Все лучше, чем в помещении.

Как эта часто бывает с людьми в романтической обстановке, — если, конечно, им не грозит прямая опасность, — Колберн и Лили испытывали некий приятный душевный подъем. Пока они так перешучивались, доктор втайне от дочери пронес в дом свою амуницию и спрятал ее в одеялах. После чего вместе с Колберном они поспешили на крепостной вал, где уже началась суета. Далеко на дороге, вившейся вдоль рукава, поднималось желтое облако ныли, — шли войска, и, как видно, немалые. Своих с той стороны ждать было нельзя, значит, близился враг — луизианские части или же конница Грина. Все бойцы гарнизона высыпали из дощатых укрытий и хмуро глядели, не отрывая глаз, на дорогу, понимая, что это грядет сама смерть. Песчаная буря в пустыне и смерч в океане бледнеют в сравнении с облаком пыли от сапог вражеской армии. Бывалый солдат уже знает, что его ждет: скрежет летящей шрапнели, раны и кровь. Внутренне содрогаясь, он привычно крепится и готов ко всему; ярость боя придет к нему позже, когда, разогретый сражением, он бросится врукопашную. Рекрут — другое дело: ему еще все в новинку, он весь — в предчувствии гибели или грядущего подвига и дрожит либо от смутного ужаса, либо от нетерпения. И даже если солдаты внешне спокойны, это не значит, что их не снедает тревога. Но сейчас, как они ни старались, никто не сумел разглядеть врага за облаком пыли. Разве только поболее стало кругом дозорных кавалеристов, притаившихся кто у хибар, кто в тени одинокого дерева. Вдруг в толпе на валу пронеслось: «Парламентеры!..» По дороге, что шла по северной стороне рукава, медленно двигались четверо всадников; один из них — с белым флагом.

— Что это может значить? — спросил Газауэй. — Уж не кончилась ли война?

— Просто эти нахалы хотят, чтобы мы сдались, — объяснил ему Колберн. — Требуют капитуляции.

Майор побледнел, и руки у него задрожали. Это были симптомы все той же знакомой болезни, постигшей его недавно в Порт-Гудзоне. Отведя Колберна в сторону, он продел трепещущий палец в петлю на его мундире.

— Капитан, что мне делать? — прошептал он в отчаянии.

— Послать их всех к чертовой матери и помочь им туда добраться, — злобно ответил Колберн, разом поняв, что майор задумал позорную сдачу. — А пока что отправьте навстречу им офицера с эскортом, пусть примет письмо. И в крепость их не пускать.

— Разумеется, не пускать, — подхватил майор. — Увидят, что мы так слабы, и ухудшат условия сдачи. — Ни о чем ином он, как видно, думать не мог. — Выйдите к ним, капитан… Или нет, вы мне здесь понадобитесь. Где же этот луизианец? Лейтенант, бегите навстречу, прихватите троих парней… А как только возьмете письмо, гоните обратно… И машите им белым флагом, платком или чем там еще…

Когда Газауэй падал духом, его речь становилась бессвязной и в ней ясно обозначались все дефекты его воспитания или, точнее сказать, приметы его невоспитанности.

Увидав гонцов с белым флагом, офицер южан осадил коня в четверти мили от форта под вечнозеленым дубом. Коротко переговорив с парламентером мятежников, лейтенант, весь в поту, прибыл обратно в форт и вручил Газауэю конверт. Еле ворочая пальцами, словно парой старых щипцов, Газауэй вскрыл конверт, с трудом разобрал послание, бросил жалобный взгляд на мирно текущие воды реки, как бы взывая о помощи, сделал Колберну тайный знак и повел его к самому дальнему из бастионов.

— Делать нечего, капитан, — прошептал он, — надо сдаваться.

Колберн пытался посмотреть в глаза трусу, но тот отводил свой взгляд.

— Берегитесь, майор, — сказал Колберн.

Газауэй весь напрягся, точно Колберн занес кулак и грозился ударить его.

— Стоит вам сдать форт, и с вашей карьерой покончено, — напрямик заявил ему Колберн.

Газауэй заерзал всем телом, и на лице его изобразилась душевная мука, в той мере, конечно, в какой подобные чувства доступны прохвостам. Ему вдруг открылось, что, если он сдаст крепость, ему не видать повышения и не пройти депутатом в конгресс.

— Ради бога, что же мне делать? — в страхе взмолился он. — У них ведь шесть тысяч солдат.

— Соберите военный совет, пусть он решает.

— Хорошо, соберите их, капитан, я еле держусь на ногах.

Он сел, где стоял, на землю, уперся локтями в колени и спрятал лицо в ладонях. А Колберн пошел собирать офицеров, их было семь человек, все семеро — лейтенанты.

— Джентльмены, — сказал он, — если мы сдадим форт без боя, значит, мы презренные трусы.

— Будь я проклят, — вскричал луизианец. — Будем драться, как черти!

Удрученный майор поднялся при их приближении, уронил ультиматум на землю, подобрал и вручил его Колберну с просьбой прочесть вслух.

Генерал южан предлагал гарнизону сдаться: у него шесть тысяч солдат, победа ему обеспечена. Он обещает всех отпустить под честное слово домой и надеется, что комендант форта не допустит напрасного кровопролития.

— Что же, условия приличные, — поспешил заявить майор. — Тут хоть неделю дерись, лучшего не добьешься. Мы с вами и дня не продержимся против шести тысяч. Я за то, чтобы сдаться немедленно на этих условиях, пока их не взяли назад.

— А я за то, чтобы драться, — заявил Колберн.

— И я тоже, — сказал лейтенант-луизианец. Шесть других офицеров поддержали его.

— Этот форт, — сказал капитан, — необходим нашей армии, чтобы довести до конца осаду Порт-Гудзона. Если его займет враг, сообщение вверх по реке будет прервано и армия будет отрезана от базы снабжения. Сдав этот форт, мы обречем нашу армию на неудачу. Неужели мы это сделаем? Как мы будем глядеть в глаза нашим товарищам? И не только нашим товарищам, всем порядочным людям и даже врагу? В наших силах отбить приступ. У мятежников крепость куда слабее, а они уже дважды отбили атаки Бэйкса. Нам представляется случай сделать полезное дело, заслужить благодарность командования, благодарность всего народа. И еще хочу вам сказать: кто сегодня сдаст этот форт, будет завтра брать его приступом. А это малость похуже. Джентльмены, призываю вас драться!

Офицеры один за другим, не считая молчавшего Газауэя, повторили: «Я за то, чтобы драться!» А лейтенант-луизианец даже вытащил револьвер и заявил, клянясь небесами и адом, что пристрелит на месте каждого, кто скажет хоть слово о сдаче. Майор Газауэй, который раскрыл было рот, чтобы именно это сказать, замер на месте.

— Ну, что ж, капитан, составьте ответ канальям, а майор пусть подпишет, — сказал лейтенант-луизианец Колберну, усмехаясь не без злорадства.

Наш капитан проворно пошел к каптенармусу и так же быстро вернулся с готовым ответом:

«Сэр, мой воинский долг — защищать форт Уинтроп до последней возможности, что я и намерен сделать».

Подпись, которую Газауэй принужден был поставить под этим славным посланием, была почти неразборчивой и к тому же начертана столь дрожавшей рукой, что генералу южан, надо думать, пришлось выбирать одно из двух заключений: либо майор не был вовсе обучен грамоте, либо он — дряхлый старик, разбитый параличом.

Так злополучному Газауэю силком навязали геройство, и он бы, конечно, жестоко озлился, не будь в ту минуту так удручен и напуган. Втайне мечтая о дне, когда он засудит Колберна за ослушание приказу, он пока что молчал и думал лишь об одном — где ему лучше всего укрыться от пуль и шрапнели? Весь этот день он провел, глядя на реку, в тщетной надежде увидеть вдали военный корабль, но и тут соблюдал наивысшую осторожность и не высовывал носа из крепости. Трусость майора была такой очевидной, что даже солдаты узнали о ней и развлекались, швыряя в него пулями; всякий раз, как такая «шальная» пуля касалась его, Газауэй подпрыгивал, падал на землю и долго держался рукой за пораженное место. Он понимал, что над ним издеваются, но не искал шутников и не мстил им, — страх лишил его самолюбия. Он теперь никому ничего не приказывал и не ждал послушания. К вечеру, когда несколько вражеских пуль действительно прожужжали над территорией форта, он не помня себя вбежал в комнату, где жила теперь миссис Картер, и, ухватив одеяло, повалился плашмя на пол, стараясь сжаться, укрыться, стать неприметным. То был редкий случай паталогической трусости. Из самых последних сил, памятуя, что он мужчина, Газауэй попытался сообщить миссис Картер, что его вдруг «схватил припадок». Но Лили отлично разобралась во всем, что случилось с майором, и его тошнотворная трусость не заразила ее, скорее, напротив, внушила ей храбрость и стойкость. С особенным чувством она взирала теперь на отважного Колберна и думала о своем храбром супруге!

Солнце клонилось к закату, но противника все не было, не считая дозорных постов, тихих, но бдительных, охвативших форт полукругом и упиравшихся в реку. К наступлению ночи гарнизон был в полной готовности; не только часовые, но каждый боец гарнизона чутко вслушивался во тьму; командиры, став позади своих взводов и рот, ждали только сигнала, чтобы вести солдат в бой. Колберн, занявший фактически место Газауэя, каждый час обходил форт. К полуночи по бастионам пробежал радостный гул: вверх по реке поднимались два корабля. Вот уже каждый мог различить сверкавшие, как светляки, искры из топок, услышать в ночной тишине лязг колеса и плеск рассекаемых волн. Вскоре на фоне мерцающей глади реки, чуть вырисовываясь на освещенной еще вечерней зарей линии горизонта, показались и сами суда, черные, с низкой осадкой и короткими мачтами: то были две канонерки. Загрохотали цепи, канонерки стали на якорь напротив форта; значит, они прибыли, чтобы вступить в бой. Сам Газауэй, расхрабрившись, выполз наружу и даже обрел кое-какие крупицы своей былой важности.

— Теперь-то, когда к нам пришли корабли, они не посмеют напасть, — так заявил он Колберну.

Но первые пули вражеских снайперов, укрепившихся на берегу рукава, загнали его обратно в убежище. Решив, что это вступление к штурму, и охваченный прежним страхом, он ждал нападения южан. На вопрос миссис Картер, что нового, он не в силах был дать ответ. Каждой порой дрожавшего тела он внимал приближению опасности, и каждый его волосок был наэлектризован боязнью. И когда в ночной тишине затрещали выстрелы, майор повалился на пол, спасаясь от пуль.

Но вот какое-то черное пятнышко, обогнув корму канонерки, двинулось к берегу, и тотчас противник открыл частый огонь из-за насыпи — выше и ниже устья, где рукав сливался с рекой. Форт ответил яростным встречным огнем, «фьюуит» засвистели пули.

Катер спешил пристать к берегу, передние цепи противника пытались ему помешать; форт стрелял по врагу, тот обстреливал форт; яркие вспышки огня и грохот пальбы не затихали. Посланцы прибыли в форт, посовещались с командованием, вернулись на канонерку. Теперь крепость и маленький флот были надежно связаны. Канонерки знали, куда направлять свой огонь, чтобы помочь гарнизону. А защитники форта знали, что они не одни, и бодро готовились к бою. Доктор и Лили по недостатку военного опыта решили, что худшее позади, и к двум часам ночи крепко уснули.