Моя Лоботомия

Я не знаю, когда у меня начались проблемы в школе, но они были. У меня были те же проблемы, что и дома. Мне не нравилось, когда мне говорили, что делать. Я не любил правила. Мне нравилось делать то, что мне нравилось, но я не любил делать то, что мне не нравилось. Я хорошо учился только в тех предметах, которые меня интересовали. Я скучал и попадал в неприятности. Я не делал это нарочно. Это было то, что ребенок делает, когда ему скучно или он хочет внимания.

Школа была типичной для школ Калифорнии того времени. Это была коллекция одноэтажных бунгало — зданий из штукатурки, окрашенных в стандартный бежевый цвет, соединенных проходами, покрытыми навесом, наподобие навесов для автомобилей. Между каждым зданием была засаженная зона. За школой было большое зеленое поле.

Я сидел в этих бунгало, глядя в окно, думая о том, что я бы предпочел делать, желая выйти на улицу и поиграть. Мне было скучно. Я не чувствовал себя ответственным. Поэтому я попадал в неприятности.

Как-то раз, в третьем классе, я взял черный карандаш и раскрасил область вокруг глаза. Я придумал историю о том, что произошло. Когда я пришел домой, я сказал Лу, что упал на этот карандаш и мой глаз раскрасился.

За это меня сильно наказали.

Еще раз, когда был дождь, начало лить как из ведра. По какой-то причине наш учитель вышел из класса. Я вдруг тоже захотел выйти из класса. Я просто ушел. Я вышел на улицу и побежал на спортивное поле, стоять под дождем. Я промок до костей и меня отправили домой. За это меня тоже сильно отшлепали.

Однажды я бежал по тротуару между классными комнатами и врезался в столб, разбив себе голову. За это я тоже был наказан — не за разбитую голову, а за бег. Мое поведение было большой проблемой, как для меня, так и для школы, потому что мой отец был учителем в Хиллвью. Все знали, чей я ребенок. Так что, когда я что-то делал плохое, это сразу замечалось. Должно было быть неловко для моего отца иметь ребенка, который все время попадает в неприятности. В учительской после школы часто обсуждались дела, связанные с Говардом.

Как я уже говорил, я никогда не делал что-то плохое. Я не дрался. Позже я начал воровать настоящие вещи, но тогда я был просто непоседой.

Я не был глупым ребенком, и у меня не было плохих оценок. Я получал A и B по истории и искусству, потому что мне это интересно было. Мне нравилось рисовать. Я любил придумывать что-то новое. Мне также нравились истории. Я был заинтересован в Старом Западе. (Я думал о себе, как о человеке, который жил бы на Диком Западе — в стиле головореза.) Но если предмет меня не интересовал, я не прилагал усилий и получал C и D.

Жаль, что я не сохранил свои отчетные карточки. Осталась только одна, за седьмой класс по математике, за первый квартал 1960 года. Мне было одиннадцать. Я получил B. Удивительно, что в категориях “Рабочие привычки” и “Гражданственность” я получил в основном удовлетворительные или отличные оценки. Я был сносный в таких вещах, как “мастерство работы”, “самоконтроль”, “учтивость” и “соблюдение школьных правил”. Я был отличный в “надежности” и “своевременности”.

Я не должен был удивляться получению оценки В. Я был довольно быстр в работе с числами, и мне очень нравились игры, которые требовали логики. Я был хорошим игроком в карты, в шашки и отличным игроком в шахматы. Я мог побеждать большинство людей в шашках, и к моим шести или семи годам я мог победить любого в шахматах. Мои братья и отец перестали играть со мной, потому что не могли выигрывать.

Может быть, если бы я заинтересовался такими вещами — вещами, которые вызывали бы более сильный интерес моего мозга, я мог бы избежать проблем в школе и дома. Но я не мог избежать проблем. Я всегда что-то делал, что бесило Лу. Иногда она очень сердилась. А потом становилась агрессивной.

Однажды, когда мы жили на улице Хоторн, Лу так сильно меня обидела, что это напугало моего отца. Он потом сказал мне, что однажды после работы, когда он ехал домой, он знал, что дома что-то не так. Еще на полпути до дома он услышал ужасный крик. Он вбежал в дом и нашел меня в спальне, прижатого к кровати Лу, с зажатой за рукой спиной, а я кричал, как сумасшедший.

Еще раз Лу сделала мне больно, когда стригла всех мальчиков налысо. Я был последним. Сидел на маленьком стульчике, ждал, пока она закончит. Она убиралась, с помощью старого пылесоса Electrolux, чтобы подобрать остатки волос. Каким-то образом, она взяла металлическую насадку пылесоса и ударила меня ею по верху головы.

Я вздрогнул.

Она сказала: “О, это больно?”

Я сказал нет. Я не хотел признаваться, что мне больно.

Тогда она ударила меня еще раз, но сильнее. Я вздрогнул вновь. Она сказала: “А это больно?”

Я сказал нет.

Тогда она ударила меня еще раз, на этот раз очень сильно. Мне стало плохо. Я почувствовал головокружение. Она сказала: “А это больно?”

Я не ответил. Я подумал, что если я скажу еще раз нет, то она ударит меня еще раз. Я думал, что она собирается меня нокаутировать.

Последний раз, когда она меня действительно наказала, был примерно через год после того.

Она разозлилась на меня из-за чего-то, могло быть чем угодно, и отправила меня в комнату. Затем она пришла туда, чтобы наказать меня. Обычно у нее было что-то с собой, наподобие плетки или деревянной ложки. Ее руки были слишком маленькими, чтобы нанести какой-либо ущерб. Меня пугало видеть, как она входит в комнату, неся деревянную ложку, потому что я знал, что она собирается с ней делать.

Но на этот раз, по какой-то причине, мне было все равно. Я не боялся. Она казалась мне маленькой и слабой. Так что, когда она начала меня наказывать, я начал смеяться. Это не было больно. Это не было страшно. Это было забавно.

Когда она остановилась, я ничего не сказал ей. Я перестал смеяться и нахмурился. Я встал против нее в первый раз. После этого меня наказывал только мой отец. Лу понимала, что я больше не буду смеяться, когда он меня накажет.

Я рос в большого парня — слишком большого для того, чтобы Лу могла меня наказывать, слишком большого, чтобы она могла меня пугать, и я думаю, что это должно было ее напугать. Это должно было заставить ее задуматься. Что, если он когда-нибудь обернется на меня? Я никогда не поднимал на нее руку и почти никогда не повышал голос, но она, наверняка, задавалась вопросом, что произойдет, если я когда-нибудь защищусь. Потому что я был большой, и потому что она ненавидела меня, это должно было быть страшной мыслью.

Ей придётся найти другой способ, чтобы заставить меня слушаться.