Моя Лоботомия

Aгньюс — это огромный зеленый парк недалеко от железнодорожных путей в Сан-Хосе. Построенный в 1880-х годах, он занимает 90 акров ровных лужаек, огромных кипарисов и величественных испанских зданий цвета сливочного молока с крышами из красной черепицы. В наши дни здесь находится главный офис компьютерной компании Sun Microsystems.

Тогда он назывался Агньюс Стэйт Хоспитал и был известен как “большой приют для душевнобольных”. Он принимал пациентов с психическими расстройствами более семидесяти лет, пережив даже большое землетрясение в Сан-Франциско в 1906 году. Годы спустя я прочитал в газете о том, что несколько зданий обрушились, убив более ста душевнобольных пациентов. Когда все закончилось, медики наручниками приковали выживших пациентов к деревьям, пока здания не стали безопасными для входа.

В день моего прибытия был холодный, мрачный зимний день, и я был в наручниках.

Я уже находился под стражей некоторое время, будучи ветераном Детской тюрьмы, куда меня отправили мой отец и мачеха, когда они отдали меня под опеку системе.

После последней встречи моего отца с Фрименом, он и Лу начали оформлять бумаги, чтобы сделать меня “подопечным суда” округа Санта-Клара.

Для этого им пришлось сделать различные заявления. Они должны были изменить мой классификационный номер с 600, для “зависимого ребенка”, на 601, для детей, которые “вышли из-под контроля”.

Категория 600 была для детей, которые находились в опасности или нуждались в удалении из дома для своей собственной безопасности. Категория 601 была для детей, которые создавали слишком много проблем дома или были подвержены серьезной преступности. Категория 602 была для детей, которые уже стали правонарушителями, и которые причиняли вред людям или разрушали вещи.

Документ суда округа Стэйт Калифорнии, который подписали мои родители, гласил: “Отец сказал, что подросток подозревается в кражах в доме, отказывается следовать разумным и правильным просьбам, язвительный и агрессивный, не поддающийся контролю в доме и школе …”.

Сопутствующий документ, Заявление на подачу петиции в суд по делам несовершеннолетних, гласил:

Говард был чрезвычайно агрессивен по отношению к своему отцу и мачехе. Он отказывается убирать свою комнату и сразу приходить домой после школы. Он отказывается готовить, выполнять и сдавать требуемые школьные задания и также нарушает порядок в классе. Родители подозревают его в краже денег и вещей из своего дома. 2-4-63 несовершеннолетний украл рычаг переключения передач с припаркованного автомобиля. Отец настоящим запрашивает помощь суда по делам несовершеннолетних округа Санта-Клара в контроле и возможном размещении данного несовершеннолетнего.

Суд согласился и заявил, что будет тратить по два доллара в день на содержание меня в Центр содержания под стражей несовершеннолетних округа Санта-Клара.

Я был туда помещен 14 февраля 1963 года — День святого Валентина.

Я знал все о Центре содержания под стражей несовершеннолетних, или “juvie“, как ее называли все дети. Любой ребенок, который попадал в беду, знает об этом месте. Ты слышишь об этом в первый раз, когда на тебя поймали за что-то. “Тебя отправят в juvie, чувак!” Я слышал это тысячу раз.

Но я думал, что это место для тех, кто совершил что-то серьезное — ограбил заправку, украл машину или напал на кого-то с ножом. Я не знал, что можно быть отправленным в Центр содержания под стражей несовершеннолетних или стать опекуном суда, только потому что ты не делаешь свою домашнюю работу или у тебя не любит мачеха.

Мой сводный брат Клеон предупредил меня о juvie. Я думаю, что мой отец заставил его поговорить со мной, чтобы попытаться напугать меня. Он сказал, что это ужасное место. Он дал мне идею, что это просто скопление больших парней, висящих на решетках, ждущих, когда появится ребенок вроде меня. Он сделал так, будто любой ребенок, который попадет туда, будет счастлив не быть изнасилованным или не получить порезанного горла в первый же день.

Так что я был напуган.

Я не помню, как туда попал. Но я помню, что прибыл в это большое, холодное, белое здание, высотой в несколько этажей, но практически без окон, недалеко от центра Сан-Хосе. Оно выглядело как тюрьма.

Они посадили меня в камеру на наблюдательном этаже, и держали там три дня. Я не мог видеть, кто там был. Я не знал, будут ли это дети вроде меня, или большие дети, или взрослые, висящие на решетках и слюнявящие, ждущие, чтобы навредить мне.

Решеток не было. Комнаты были сделаны из газобетона, с цементным полом. Там была кровать и прикроватный столик. Было тепло, но не сильно. Комнаты были холодными, и весь окружающий мир был холодным. Металл и бетон. Дверь в комнату была металлической, с окном.

Единственное хорошее — это еда, и ее было много. Первые несколько дней, пока меня наблюдали, они привозили еду на подносе в мою камеру. На подносе были овощи, но я их не обязан был есть. Я получал желе! Я помню, как думал: эй, это совсем не плохо.

Через три дня меня перевели в обычную среду и поместили в блок B-II, где находилось около тридцати детей. Некоторые из тех, кого я встретил, были там за настоящие преступления — магазинные кражи и воровство. Но большинство детей не говорили, за что они находятся здесь, так же, как и я не говорил. Нельзя было хвастаться тем, что у тебя была лоботомия или что тебя выгнали из дома и сделали опекуном суда. И ты не спрашивал других детей, за что они здесь.

У каждого парня была своя камера. На обеденное время ты спускался в главный зал и ждал в очереди. Затем тебя провожали в столовую. Стоя в очереди, ты получал поднос. Еду кидали на твой поднос. Ты сидел за длинными столами с другими парнями из своего блока.

Было шумно и агрессивно, как в тюрьме. Большие мальчики забирали десерт у маленьких. Были драки. Это было напряженно.

Сначала это было очень страшно. Я помню, как лежал один в своей кровати ночью и плакал, желая не быть здесь, желая быть дома. Мне не хватало моей семьи.

У меня есть копия письма, которое я написал 21 февраля 1963 года, неделю после своего прибытия. Обратный адрес указан как Howard A. Dully, B-II, Cell 5. В письме я говорю о том, что меня допрашивал полицейский. Меня ни в чем не обвиняли, но я смог сказать полицейскому, что я гулял с мальчиком по имени Джон, который был арестован за взлом Ковингтонской высшей школы и кражу вещей. Я собирался разобраться в этом со своим надзирателем-пробационером.

“Джон теперь здесь и сожалеет о том, что сделал”, написал я. “Я везучий, что сбежал, когда он рассказал мне, что собирается сделать. В четверг я собираюсь посетить своего надзирателя-пробационера. Теперь я не боюсь говорить правду.”

Я не помню ни письма, ни взлома, ни даже кто такой Джон. Но странное в том, что письмо, похоже, написано непосредственно Лу. В конце письма написано: “Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо, и Джордж, Брайан, Кирк и папа”. Последняя строка гласит: “Я нарисую некоторые лица и вложу их в это письмо. Люблю, Говард.” К письму прикреплены четыре глупые карикатуры лица кого-то.

Похоже, я пытался связаться. Я пытался заставить Лу полюбить меня.

Днем мы были заняты. Нам приходилось учиться, что мне не нравилось — математика и английский. Мне было скучно. Они говорили мне, что два плюс два равно четырем. Я понимал. Затем они говорили мне, что два плюс два равно четырем еще раз. Я уже понял! Или они говорили нам, что мы будем читать книгу, и они давали мне книгу, и говорили мне читать ее, а затем они тоже громко ее читали. Мне это не нравилось. Ты читаешь книгу, или ты давай мне читать книгу. Не одновременно!

У них был урок мастерской, где они учили нас работать с пластмассой. Мы делали вещи, такие как рычаги переключения передач, такие же, как те, что я украл, для машин, которые мы никогда не купим. Это было здорово, даже если только на час в день.

У нас было время для упражнений на свежем воздухе, на дворе. Там была баскетбольная площадка. Я не сильно этим увлекался. Мне не нравилось все это бегание. Я общителен, когда нахожусь в кругу людей, которых люблю и понимаю, и которые меня не пугают.

В то время, в том месте, я был не очень общительным. Я не заводил друзей. Но я проводил много времени, разговаривая с врачами, психологами и психиатрами. Все они хотели знать, как я себя чувствую, что я чувствую, что я думаю. Ну, что вы думаете? Мне было плохо. Я хотел выбраться оттуда.

Я думаю, что власти тоже хотели, чтобы я выбрался. В марте психиатрическое отделение отдела пробации для несовершеннолетних округа Санта-Клара составило по мне свой отчет. Оценку моей психики проводил психиатр по имени доктор Шур. Его оценка немного отличалась от оценки доктора Фримена.

“Малолетний пациент был доставлен в Департамент отцом после неудачной попытки поместить его в госпиталь Напы. Отец заявил, что Говард находится вне контроля, так как он не успевает в школе, постоянно досаждает своей мачехе, пугает своего младшего брата, подозревает его в краже и заявил, что не может больше содержать его в своем доме. Этот шаг был вызван рекомендацией доктора Фримена отцу, который сказал, что Говард должен иметь отдельную комнату за пределами дома, иначе он разрушит семью”.

Доктор Шур продолжил рассматривать мою ситуацию. Он отметил, что я был очень близок со своей матерью, и что она умерла, когда я был маленьким. Он сказал, что до моей операции “родители (особенно мачеха) считали его невыносимым для жизни. Именно мачеха в первую очередь отвезла его к доктору Фримену.” В отчете упоминается трансорбитальная лоботомия.

Но отчет не заканчивается там, где заканчивались большинство других отчетов. Доктор Шур написал, что я, похоже, был “серьезно травмированным мальчиком”. Он сказал: “Мачеха всегда видела в нем проблему и никогда не считала его настолько хорошим, как своих собственных сыновей. В доме на данный момент он всегда рассматривается со скептицизмом и ему никогда не позволяется быть наедине со своим младшим братом. Ни один из родителей не чувствует, что может ему доверять.”

Итак, Шур заключил: “В интересах Говарда лучше всего его удалить из дома, так как его мачеха кажется решила уничтожить его“.

Фримен присутствовал на встрече, где обсуждались эти результаты, в кабинете моего надзирателя за несовершеннолетними, мистера Эллисона. Там был и доктор Шур, и мои родители. Заметки Фримена говорят о том, что я находился в Центре содержания под стражей несовершеннолетних уже три или четыре недели. Я узнал позже, что доктор Шур ненавидел Фримена, и ненавидел то, что он проводил лоботомии на детях, и хотел, чтобы он перестал.

Фримен об этом не упомянул. В своих заметках на тот день он написал: “Я согласился с миссис Далли, что Говард представляет опасность для дома, но не сделал никаких рекомендаций относительно решения проблемы”.

Решение все же было найдено. Поскольку я не был преступником, поскольку на меня не было предъявлено никаких обвинений, люди из Центра содержания под стражей несовершеннолетних не могли удерживать меня. Поскольку они определили, что я не психотик, госпиталь Напы не мог мне предоставить место там. Поскольку мой отец не позволял мне быть усыновленным, я не мог пойти жить к Макгравам — единственной семье, которая, казалось, хотела меня.

Так что, каким-то образом, люди, ответственные за мое благополучие, решили отправить меня в Агньюс, большой психиатрический госпиталь для душевнобольных.