Первый шпион Америки

12

На следующий день утром капитан Брауде доложил о своих первых результатах наблюдения за Каламатиано Марку Тракману. Павел, естественно, не стал рассказывать историю с проникновением в квартиру и уж тем более детали своего позорного бегства оттуда.

Выглядел он неважно. Глаза слезились, капитан то и дело хватался за платок, потому что непрерывно чихал, и Тракман, поморщившись, брезгливо отстранился, боясь заразиться и пообещав через неделю выделить в помощь капитану еще двух сотрудников, кто бы непосредственно стал вести наблюдение за объектом на улицах, но пока у начальника Военконтроля лишних людей не было.

Троцкий, у которого лежало письмо с предложениями о расширении штата Военконтроля, все еще молчал. Подписать письмо он был готов, но у правительства не хватало денег, чтобы платить зарплату и обеспечивать новых работников пайками. В одних органах ВЧК была уже задействована тысяча бойцов, и Дзержинский постоянно требовал увеличения штатного персонала, поскольку с каждым днем у чекистов увеличивался объем работы. На фабриках и заводах не выходило на работу до половины рабочих, не говоря уже о мелких учреждениях. Ленин в ярости приказывал применять к саботажникам самые жесткие меры, вплоть до публичных расстрелов на месте. Сопротивление новой власти росло и явное и тайное, и ВЧК была вынуждена всем этим заниматься: подавлять, расстреливать, а Военконтроль полевого штаба Реввоенсовета России, как полностью называлась эта организация, понемногу стал заниматься и вопросами контршпионажа, разоблачая агентов немецкой и других разведок. У Дзержинского на это пока не хватало ни людей, ни времени. Москва же и Петроград в 1918-м были наводнены шпионами и агентами всех мастей, которые энергично вербовали агентуру, создавали боевые группы, снабжая их оружием и взрывчаткой.

— Будем бездействовать — пропадем! — выступая перед сотрудниками Военконтроля, сказал Троцкий. — Я понимаю, что каждый из вас работает сегодня за троих, а то и за четверых, но пока другого выхода у нас нет. Зато вы первые, вы пионеры новой советской разведки, у многих из вас нет того опыта, который есть у ваших противников, но вы должны их переиграть, побороть, победить! Я верю в это!

Троцкий умел ораторствовать и вдохновлять. Брауде слышал его несколько раз и быт в восторге. А узнав, что задание исходит непосредственно от наркомвоенмора, Павел и решил действовать. Конечно, все в итоге получилось глупо и неудачно. Капитан не стал прятаться во дворе или в подъезде, дожидаясь конца вечеринки, чтоб «довести» грека до дома. А ведь новый резидент американской разведки мог заехать к кому-нибудь из агентов или с кем-то встретиться. Но вряд ли после такого демарша Брауде нормальный разведчик будет действовать без оглядки, а Павел почувствовал, что здорово напугал всю компанию.

Теперь Паше надо резко менять и внешний вид: отказаться от шинели, может быть, наклеить усы или бороду, хотя, выходя, Брауде шапкой закрыл пол-лица и вряд ли грек, который стоял спиной к нему, мог его столь хорошо запомнить.

Выйдя от Тракмана, Павел натолкнулся на Синицына, который в Военконтроле вел контригру против англичан и французов, чьи разведки считались самыми сильными в России еще с царских времен. Ефим Львович являлся кадровым разведчиком, последние два года до революции работавшим в Генштабе царской армии. У Павла же имелся лишь небольшой армейский опыт в полковой разведке. Но на фронте было все проще и требовались совсем другие качества: смелость, бесстрашие, выносливость, когда нужно было добыть языка или совершить вылазку в тыл противника, чтобы познакомиться визуально с его диспозицией. Да там и действуешь не один. А тут он протаскался за Каламатиано весь день и ничего нового не узнал. Конечно, если б Брауде знал английский, он бы наверняка почерпнул массу интересного из их разговоров. Они называли, наверное, имена, обсуждали какие-нибудь террористические акции, а он к тому же еще и заснул. Правда, проспал всего полчаса. Это была еще армейская выучка: засыпать на полчаса, а потом мгновенно просыпаться.

Синицын, стоя у окна, курил в коридоре. Хотя не возбранялось курить и в кабинетах, но разведчику иногда требуется побыть наедине с собой и все хорошенько обдумать. Брауде помялся, не решаясь не столько подойти к такому авторитетному коллеге, сколько помешать его раздумьям. Но Ефим Львович оглянулся, махнул рукой, подзывая его к себе. Павел подошел, крепко пожал руку подполковнику, но тотчас отвернулся, выхватил из кармана носовой платок, несколько раз чихнул.

— Простыли, что ли? — удивился Синицын.

— Не говорите! Просквозило насквозь.

— С девушками надо меньше гулять, — усмехнулся Ефим Львович.

— Да тут совсем другое дело. Я хочу с вами посоветоваться, вы человек опытный: как определить, засекли твою слежку или нет. — Павел вкратце пересказал случившуюся с ним историю, естественно, не называя ни квартиры, ни хозяев, к кому он забрался. — По моим, скажем, предположениям, он вряд ли мог это обнаружить, ибо это был не его дом, подозрение могло закрасться у хозяев, а не у него, ведь так?

— Возможно, — выслушав рассказ Брауде, хмуро отозвался Синицын.

— А как понять, догадался твой клиент или нет? Есть какие-нибудь нюансы, детали, по которым можно распознать, что твой подопечный тебя раскусил? — поинтересовался Павел.

— Есть, — кивнул Синицын.

— И какие, Ефим Львович?

— Одна из таких деталей, Паша, называется интуиция. А если она молчит, то либо вас не засекли, либо ее вообще нет. Последнее определяется очень просто. Промерзнув целый день во дворе, полагаете, свалитесь вы, Паша, от простуды или нет? — спросил подполковник.

— Думаю, что нет. По вашему же совету, вернувшись домой, я выпил стакан водки с перцем, — усмехнувшись, ответил Брауде.

— Выходит, что у вас нет интуиции, Паша, — с грустью улыбнулся Синицын.

— Почему? — не понял капитан.

— Потому что каждый, обладающий интуицией, сразу бы понял, что он свалится на следующий день к вечеру с температурой.

— Но почему, черт возьми?! — разозлился Брауде.

— Потому, Паша. Если бы водка помогла, то ночью вы бы как следует пропотели, а утром встали бы как огурчик и не чихали бы здесь передо мной. Значит, водка не подействовала, и вы свалитесь, мой милый. Но коли вы этого не понимаете, то с интуицией у вас плоховато.

— Но почему водка не помогла? — огорчился Паша, и на его наивный вопрос Синицын улыбнулся и удивленно вскинул брови.

— Зато у тебя мужественное, волевое лицо, Паша. Лицо со шрамом всем всегда внушает уважение, — не без иронии заметил он. — Не обижайся, я шучу.

Он похлопал его по плечу и двинулся к себе в кабинет.

— А с водкой все просто, — обернувшись, проговорил Ефим Львович — Либо она была плохой, разбавленной, что скорее всего так и было, перец не дал тебе ощутить это, либо ты промерз так, что она не подействовала. Ты один живешь?

— Один. Старая экономка иногда заходит, она рядом, на соседней улице живет, я ей плачу, чтобы белье к прачкам снесла, полы помыла…

— Понятно.

— Что понятно?

— У экономки наверняка старичок какой-нибудь есть завалящий, который ее сопровождает иногда… Вот и все. Он отпивает пару глотков, а в бутылку — воды. Советую идти домой, купить меда, трав, предпочитаю душицу и ромашку, и пару деньков усердно полечиться. Будь здоров!

Синицын ушел к себе в кабинет, оставив Пашу в расстроенных чувствах. Подполковник был прав: водку действительно у него крадут, потому что, махнув поздно вечером целый стакан, он не ощутил той горечи, какую должна иметь нормальная водка, словно выпил стакан воды с перцем. И то, что он до этого сам не додумался, весьма его озадачило. «Ведь такая простая вещь: раз есть экономка, то при ней вполне может образоваться прыщ-эконом, — подумал Паша. — Что-то у меня с воображением как-то не того. Контузия та, что ли, тому причиной?»

В 16-м его несильно контузило взрывной волной, и он пару часов пролежал без сознания в окопе, но, поднявшись, почувствовал себя настолько нормально, что отказался ехать в госпиталь. Правда, потом его настигало внезапное головокружение, и врач позже объяснил, что давали о себе знать последствия контузии. Павлу не жалко этих ста — двухсот граммов водки, но из-за них он теперь свалится на пару дней. Даже Тракман посоветовал пойти отлежаться, с гриппом шутить нельзя.

Синицын же оборвал разговор по другой причине. Он с самого начала знал, за кем приставили следить капитана Брауде, о филерских способностях которого был весьма невысокого мнения. История, им рассказанная, лишь подтверждала выучку полупрофессионала, но капитан еще молод, цепкий, отважный и то, что не дано природой, с лихвой перекроет отвагой и старанием. Знал бы он английский, за один вечер благодаря этому рискованному трюку — забраться через крышу в чужую квартиру — смог бы выведать у господ шпионов и дипломатов весьма многое, и Каламатиано по сравнению с ним просто беззащитный кролик, которого надо теперь прикрывать.

Ефим Львович помнил разговор с Брусиловым, который и заставил его пойти работать к Троцкому:

— Моя задача теперь привлечь к работе в Красной Армии лучших старых, опытных офицеров, которые сумеют, перекрасившись лишь внешне, сохранить присягу на верность Отечеству и таким образом разложить армию изнутри. В один миг, держа в своих руках ключевые командные посты, повернуть оружие против большевиков и свергнуть их жестокую и грубую власть…

Это откровение великого полководца, его убежденность в том, что большевики долго не продержатся, его доверие к Синицыну и заставило Ефима Львовича без оглядки прийти к Троцкому и заявить о своей готовности служить новой власти. Поэтому он обрадовался, когда уважаемый им Ксенофон Дмитриевич предложил ему поработать на него, а значит, на идею Брусилова, да еще получать за это деньги. Подполковник был убежден, что без помощи извне от бывших союзников им эту пролетарскую гидру не одолеть.

Карта очагов мятежа, где находились Добровольческая армия, теперь уже Деникина, казаки атамана Краснова, части Юденича, лежала перед ним на столе. Синицын успел ее перечертить, и можно было встречаться с Каламатиано. Ефим Львович успел переговорить и завербовать для работы в Бюро бывшего юнкера Петю Лесневского, который работал у них вестовым и развозил по армиям пакеты с донесениями, а значит, своими глазами знал их расположение и обстановку на местах, поэтому лучшего агента и придумать было невозможно. Отца Пети, подполковника кавалерии, застрелил на фронте какой-то пьяный матрос, большевистский агитатор, которого подполковник Лесневский приказал арестовать за подстрекательские речи. Петя поначалу думал бежать на Дон, к Корнилову, которому Синицын даже написал рекомендательное письмо, но Брусилов своей умной и внятной беседой настолько разубедил Ефима Львовича, что он пристроил Петю в Военконтроль, а вчера в приватном разговоре предложил ему поработать на американцев. Петя загорелся и теперь ходил окрыленный.

Чтобы не вызывать подозрений, Петя по совету Синицына носил гражданское платье. Дядя Лес-невского, известный профессор, преподававший в Московском университете, достал племяннику справку о том, что тот прослушал три курса на химическом факультете, таким образом вычеркнув из биографии Пети сомнительное в это большевистское время юнкерское прошлое.

Раздумывая о структуре Бюро, Синицын был согласен с тем, что остальные агенты не должны знать Каламатиано в лицо… Достаточно, если с ним будут связаны два-три человека, но именно Петю он решил с ним познакомить. Во-первых, Синицыну будет легче поддерживать связь с Ксенофоном Дмитриевичем благодаря Пете, а во-вторых, донесения о дислокации тех пли иных воинских частей, о которой Лесневский будет узнавать, доставляя срочные пакеты из Военконтроля, он сможет передавать Каламатиано напрямую, ускоряя тем самым их получение в американском штабе. И третье преимущество заключалось в том, что Петя жил в центре, на углу Большой Дмитровки и Камергерского переулка, вдвоем с матерью в двухкомнатной квартире на втором этаже, имея собственный почтовый ящик, который мог служить для передачи секретных поручений от Каламатиано. Ефим Львович был хорошо знаком с Аглаей Николаевной, часто навещал ее, поскольку с подполковником Лесневским они дружили с младых лет.

Условным сигналом для получения таких поручений мог служить горшок герани на подоконнике окна, выходящего на Большую Дмитровку. В этом случае горшок из правой половины перемещался в левую, если смотреть на окно с улицы, о чем Синицын без труда договорился с Аглаей Николаевной. Если же требовалась немедленная встреча, то на подоконник вместе с горшком ставилась синяя китайская ваза с золотыми драконами, наполненная сухими цветами в виде оранжевых фонариков.

Все эти тонкости уже требовали немедленной встречи, и Петя, наняв мальчишку, разносчика газет, отправил его с запиской Синицына в американское консульство. Через час мальчишка вернулся с положительным ответом Каламатиано, получив обещанный целковый от Пети.

Ровно в пять вечера Ксенофон Дмитриевич поджидал Синицына на углу Камергерского и Большой Дмитровки. Ефим Львович не рискнул назначать встречу во французском кафе на Цветном бульваре или в другом месте: трос мужчин за столиком — это уже подозрительно, да и чекисты, как узнал подполковник, хорошо знали кафе и кто там собирается, время от времени туда наведываясь.

Проверив, петли за Каламатиано слежки, Синицын, наблюдавший минут десять за ним из подворотни дома напротив, вышел из своего укрытия и, опираясь на массивную трость, которая не очень вязалась с его офицерской шинелью, с бесстрастным видом прошел мимо грека, дав ему взглядом понять, чтобы тот следовал за ним.

Петя поджидал их уже дома. Аглая Николаевна успела разделать селедочку, принесенную сыном в пайке, отварить картошки. Большего угощения в доме не нашлось, но предусмотрительный Ефим Львович принес с собой две крупные луковицы, полкаравая серого хлеба и сто граммов уже редкого в те дни в магазинах сливочного масла, фунт которого его жена с успехом выменяла на черном рынке за десять пачек едкой большевистской махорки. Ее выдавали в пайках Военконтроля, и некурящий Петя отдавал махорку Синицыну, но Ефим Львович эту гадость курить не мог, покупая для себя на рынке хорошие английские папиросы, и жена быстро нашла применение накопившимся пачкам махры. Бутылку водки купил по дороге Петя, а подполковник специально для Аглаи Николаевны разорился на бутылку хорошего красного шампанского, за что хозяйка его отругала, зная, сколько оно теперь стоит.

Синицын познакомил Ксенофона Дмитриевича с Аглаей Николаевной. До революции она давала частные уроки музыки, с той поры в большой гостиной еще стоял концертный рояль, но теперь в музыкальных уроках никто не нуждался, и она увлеклась шитьем, чтобы хоть как-то помогать сыну бороться за выживание. Когда-то она слыла красавицей в московских кругах, и поручик Лесневский, говорят, стрелялся из-за нее на дуэли, остался жив, завоевав тем самым ее сердце. Следы былой красоты еще читались на ес нежном овальном лице с тонким, изящным носиком, большими изумрудно-темными глазами и мягким чувственным ртом. Аглае Николаевне было около сорока, она вступала в тот самый роковой бальзаковский возраст, когда совсем не хотелось стариться и душа была открыта для романтических надежд. Каламатиано заметил, с каким восхищением Синицын смотрел на нее, представляя ему хозяйку дома, без труда разгадав и тот вихрь чувств, который до сих пор бушевал в сердце подполковника, связанного к тому же тяжелым долгом по отношению к жене, сыну и дочке.

— Я прошу прощения, что пришел с пустыми руками, — смутился Ксенофон Дмитриевич, — я надеялся, что мы, как в прошлый раз, посидим с Ефимом Львовичем где-нибудь в кафе или в ресторане, и совсем не ожидал, что попаду в такой чудесный дом.

— Я уже тысячу лет не была ни в кафе, ни в ресторане, — призналась Аглая Николаевна. — Даже не знаю, работают ли они в эти жуткие времена?

— Вот и есть повод для сатисфакции! — усмехнулся Ефим Львович.

— Я вас приглашаю пообедать в ресторан, Аглая Николаевна! Хоть завтра, когда вам будет удобно, вместе с сыном, — предложил Ксенофон Дмитриевич.

— Кто же столь очаровательную даму приглашает с сыном, Ксенофон?! — грубовато одернул его Синицын, не скрывая двусмысленной ухмылки.

— Ефим Львович, вы неисправимы! — Аглая Николаевна покраснела, глаза заблестели, и этот блеск с румянцем мгновенно омолодил ее лицо. — Спасибо за приглашение, Ксенофон Дмитриевич, я сказала это просто так, без всякой связи. Да и потом я не люблю ходить в рестораны, а сейчас это, наверное, страшно дорого!

— У Ксенофона хватит денег, чтобы повести всех нас в ресторан! Это, кстати, неплохая идея! — подхватил увлеченно подполковник. — Сегодня у нас четверг. А в субботу вечером можно будет пойти и поужинать. К примеру, в «Славянский базар» или в ресторан «Гранд-отеля».

— Нет-нет, ни в косм случае! — энергично запротестовала Аглая Николаевна. — Я не пойду, и Пете еще рано ходить по ресторанам, он только начал работать. Прошу в гостиную!

— А может быть, мы по-походному, на кухне разместимся? — предложил подполковник.

— Ну что вы, Ефим Львович, — мягко упрекнула его Аглая Николаевна. — Господин Каламатиано впервые пришел к нам в дом, а мы будем принимать его на кухне. Нет-нет, проходите в гостиную! Петя, усаживай гостей за стол. Прошу меня извинить за его скудность, меня оповестили обо всем только за полчаса до вашего прихода, поэтому…

Аглая Николаевна развела руками, оборвав себя на полуслове и не сводя с Каламатиано глаз, в которых угадывался и неожиданный женский интерес, и потаенная печаль, и робкая надежда. На что? Она и сама не знала. Синицын перехватил этот взгляд и нахмурился. Он, видимо, считал, что никому, кроме него, не позволено больше распространять свою власть на эту хрупкую женщину, в которую он был влюблен давно и безнадежно. И, судя по всему, безответно, несмотря на все его старания в отношении Пети, в судьбе которого он принимал деятельное и почти отцовское участие. Нежная натура Аглаи Николаевны не принимала его грубого, почти военного напора. Светской куртуазны ему, сыну гуляки-ротмистра, выучиться не пришлось, но страсть сжигала Ефима Львовича, и он, особенно после смерти друга, настойчиво и требовательно стал предъявлять свои права на красавицу-вдову, требуя немедленной близости и свиданий! и не пуская в дом посторонних мужчин. Появление же Каламатиано, которого он привел сам, его нежное лицо, его смущение, обходительные манеры и умный, всепонимающий взгляд с первой же секунды очаровали Аглаю Николаевну. Она даже была рада, что появились заботы по приготовлению ужина, и Лесневская имела возможность немного побыть одна, успокоиться, пока мужчины обсуждали свои дела.

Ефим Львович, прикрыв дверь гостиной, быстро посвятил Каламатиано в планы, связанные с Петей, этой квартирой, горшком герани и синей вазой с китайскими драконами на подоконнике как условными сигналами. Ксенофон Дмитриевич со всем согласился. Синицын передал ему срисованную им карту, где обозначались мятежные войска и районы, занятые ими. Встал вопрос об оплате. Ефим Львович отказался получать доллары, хотя в первом разговоре он не возражал и против такой формы вознаграждения.

— Пойми, Ксенофон, я разузнал, где в Москве можно обменять доллары, фунты и франки, но тамошние спекулянты обдерут тебя как липку да еще надуют, а кроме того, в один прекрасный момент тебя прихватят чекисты, которые время от времени проводят облавы на мошенников. Тебе, я надеюсь, легче через знакомых коммерсантов и вполне официальным путем произвести такой обмен.

— Мне это несложно, — кивнул Каламатиано.

— Я просто думал… — Он выдержал паузу, но Синицын тотчас все понял и перебил его:

— Пока вопрос об эмиграции не стоит. Большевики вряд ли продержатся до конца года. Здесь мы дома, а там кому мы нужны, Ксенофон? — Подполковник вытащил папиросы, закурил. — Да и жить хочется сегодня, а не завтра.

— Нет вопросов. За карту я заплачу триста рублей, но за короткие сообщения буду платить от ста рублей и выше. Если это важное стратегическое сообщение, то двести — триста рублей. За срочность, ценность, естественно, надбавка. Имеет значение и объем. Решать все эти вопросы буду я и постараюсь, чтобы вы были заинтересованы работать на наше Бюро. Вы также должны будете писать расписки в получении денег. В них будут стоять такие фразы: «За консультацию по заданной теме» и «За проделанную работу». Фамилия и сумма.

— А если расписки попадут в Чека? — спросил Синицын. — Это явное разоблачение!

— К сожалению, деньги не мои, а правительства Соединенных Штатов, а в любых государственных учреждениях сидят ретивые чиновники, которые следят за тем, чтобы деньги расходовались разумно, с пользой и оформлением последующей отчетности. Будем надеяться, что эти расписки, кроме американских чиновников, больше никто читать не будет.

— Маловато сто рублей как нижняя сумма оплаты за секретные сведения, — усмехнулся Синицын.

— За особо важные вещи, как эта карта, я плачу триста. Я же сказал, что сам буду определять ценность и стоимость каждой информации.

— Почему же за эту карту триста, а не шестьсот, к примеру? — не понял Ефим Львович.

— Тут не обозначены районы Сибири, где также, по моим сведениям, растет сопротивление новой власти. Если будут прибавлены и сибирские районы, я заплачу еще триста.

— Не густо, — выпустив несколько красивых колечек дыма, вздохнул подполковник.

— А сколько вы получаете у себя в Военконтроле?

— Какая разница?! — проворчал Синицын. — Конечно, меньше. Гроши. Но, работая на тебя, мы рискуем жизнью. Если нас разоблачат, к стенке поставят без разговоров.

— Я понимаю, — помолчав, проговорил Каламатиано. — Я бы сам за все платил больше. Но пока я ограничен этими, утвержденными, увы, не мной тарифными ставками. Единственно, что я могу пообещать, это не занижать их и стараться платить вам как можно больше. А кроме того, я надеюсь, что для вас эта работа не только бизнес и способ заработка? — Ксенофон Дмитриевич улыбнулся и пристально посмотрел на Синицына и Ясеневского.

— Мне вообще не нужны деньги! — неожиданно заявил Петя. — Я готов бесплатно работать, лишь бы большевики исчезли из нашей жизни!

— Тебе не нужны, а матери пригодятся, — обрезал его подполковник.

Вошла Аглая Николаевна, принесла хлеб, селедку, масло и картошку, прервав обсуждение секретных вопросов. За это время она успела припудриться и напомадить губы. Синицын сразу же помрачнел, заметив это.

Общий разговор с ее появлением как-то не вязался. Аглая Николаевна, почувствовав, как все сразу замолчали, заинтересовалась, чем занимается американский гражданин Каламатиано в России Он рассказал ей об организации Информационного бюро при американском консульстве.

— Но я так поняла, что Ефим Львович и Петя собираются помогать вам в вашей работе?

— Да, я получил их согласие.

— Но они же никогда не занимались журналистикой и писать совсем не умеют? — удивилась она.

— Это не важно, — улыбнулся Ксенофон Дмитриевич.

— Но как же не важно? — не поняла Аглая Николаевна. — Правда, Петенька писал замечательные сочинения в гимназии, и я очень хотела, чтоб он стал гуманитарием…

— Мама, при чем тут мои сочинения? — перебил ее Петр.

— Я, наверное, что-то не понимаю, объясните мне! — настаивала Леснсвская. — Ведь Информационное бюро — это нечто вроде газеты?..

Синицын, махнув сразу, одну за другой, три рюмки водки, теперь с любопытством наблюдал, как вывернется Каламатиано из этой ситуации.

— У нас американское Бюро, и мы все тексты русских авторов будем переводить на английский, а на этот случай у нас есть квалифицированные английские переводчики, они позаботятся и о литературном слоге, для меня же главное сама информация, — объяснил Ксенофон Дмитриевич, — чтобы она была интересной и содержательной.

— Ах да, я же совсем забыла, что у вас американское Бюро! — просияв, обрадовалась Аглая Николаевна. — Вот видишь, Петенька, Ксенофон Дмитриевич мне все толково объяснил, а ты почему-то сердишься.

— Я не сержусь.

— А вы хорошо говорите по-русски, Ксенофон Дмитриевич. Совсем без акцента.

— У меня мать была русская. Поэтому русский язык я, как говорят, впитал с молоком матери.

— Давайте лучше выпьем. — Синицын наполнил фужер Аглаи Николаевны, поднялся и по-гусарски оттянул локоток. — Давайте выпьем за чудную женщину, Аглаю Николаевну, за ее небесную красоту, как пишут поэты!

— Не надо, Ефим Львович, — с грустью проговорила хозяйка. — Ну зачем вы?

— Нет, надо! Скажи, Ксенофон! Ты у нас, как главный редактор Бюро, обязан сказать красочно, с чувством! — иронически поддел его Синицын.

— Ефим Львович прав, — поднимаясь, проговорил Каламатиано и с нежностью взглянул на Аглаю Николаевну. — Я тоже ослеплен и сражен вашей красотой. Она действительно неземного происхождения. За вас!

— Так вы уже сражены? — ревниво спросил Синицын.

— Да, сражен, представьте! — простодушно ответил Каламатиано.

— Сраженных уносят с поля, они больше не живут, — мрачно заметил подполковник и, махом опрокинув рюмку, грузно сел на место.

— Но он же сказал образно, — вступилась за гостя Аглая Николаевна.

— А я сказал правду. — Синицын в упор посмотрел на хозяйку, и та, смутившись, опустила голову.

Они засиделись до восьми вечера и засобирались домой. На этот раз Синицын проводил Каламатиано до Пречистенского бульвара, где бывший коммерсант занимал трехкомнатную квартиру. Ксенофон Дмитриевич обратил внимание, что подполковник совсем не прихрамывал, но по-щегольски опирался на массивную трость из мореного дуба. Почти с такой любил расхаживать всегда Дикки. Он с тростью не разлучался, и она хорошо вписывалась в его вальяжный облик, чего нельзя было сказать о Ефиме Львовиче. В его руках эта трость казалась инородным предметом.

Каламатиано показал рукой на свои три окна на третьем этаже, в глубине которых плавал слабый отблеск свечей. Электричества в доме снова не было.

— И тебя там ждет верная жена, — помолчав, философски заметил Ефим Львович.

Прогулявшись по вечерней Москве, он отрезвел и неожиданно разоткровенничался.

— Я ее люблю, — прошептал он.

— Я это понял, — ответил Ксенофон Дмитриевич.

— Я люблю ее уже двадцать лет. А она не любит меня все те же двадцать лет. Другой бы давно забыл, выбросил эту блажь из головы, а я, представь себе, не могу. Пролежать четыре часа в снегу в тридцатиградусный мороз я смог, а с этим справиться не могу. Как увижу, голова идет кругом. Тебя был готов убить. А вернусь домой, увижу жену, детей — и отпускает. Вот что это такое, объясни мне, Ксенофон Дмитриевич.

— Она действительно красивая женщина, тонкая, нежная и очень ранимая. Но она будет любить только того, кого сама выберет, Ефим Львович…

— Тебя?! — с ненавистью выдохнул Синицын, и Каламатиано, взглянув на него, усмехнулся:

— Почему меня? У нас, видишь ли, с тобой жены, дети, а это прочный якорь, и от него уже не избавишься, ты же прекрасно это понимаешь…

— И что?

— Зачем же ты душу себе рвешь?

Синицын несколько секунд молчал.

— А иначе, видишь, не получается. Это и есть, наверное, проклятая русская душа. Проклятая Богом! Ладно, прощай, Ксенофон!

Они пожали друг другу руки. Синицын пристально посмотрел на него.

— Ты запомнил вчера этого военного, который напугал вас?

Каламатиано с удивлением посмотрел на подполковника.

— Знаю, знаю. Что вы у Локкарта делали?

— Роберт устроил обед в честь отъезда Робинса. И вдруг этот человек выходит из спальни…

— Ты запомнил его?

— Почти нет. Он промчался как сумасшедший, все были так напуганы…

— Его фамилия Брауде. Капитан Павел Брауде. Рост 168, худощав, узкое и, надо сказать, неприятное лицо, лицо тупого упрямца, волосы светлые, пшеничные, редкие, с залысинами, глаза чуть навыкате, заметный шрам на левой щеке. Он, между прочим, у Локкарта за тобой следил Поэтому будь внимателен. Особенно если вздумаешь без меня зайти в гости к Аглае Николаевне. — Ефим Львович усмехнулся: — Ты нас тогда в один миг всех провалишь. Этот полулатыш-полуеврей-полунемец Брауде звезд с неба не хватает, но цепкий, сукин сын! Запомнил, что я тебе сказал?

Каламатиано кивнул.

— Держи. — Синицын протянул ему трость.

— Зачем? — удивился Ксенофон Дмитриевич. — У тебя опять позвоночник болит?

— Пока Бог миловал. Я для тебя эту палку прихватил. Если б ты был повнимательнее, то сразу бы узнал ее, — загадочно проговорил подполковник.

— Это трость Ликки?

Ефим Львович кивнул. Он легко открутил верхнюю часть, соединяющуюся с нижней винтовой резьбой, и внутри оказался довольно объемистый тайник. Подполковник снова закрутил трость, взмахнул ею, со свистом разрезая воздух.

— Хорошее оружие и тайник. Это дуб, он не расколется, а крепкий удар быка свалит с ног. Ликки неплохо умел ею защищаться, но мой приятель был обучен кое-каким приемам и выбил трость у него из рук. Тогда твой приятель сыпанул ему в лицо пригоршню едкого красного перца. Неплохой ход! — усмехнулся Синицын. — Можешь себе представить то море удовольствия, что испытал мой товарищ.

Он достал небольшую коробочку и протянул Ксенофону Дмитриевичу.

— Это перец. Но не простой, а африканский, он может разъесть кожу до костей, если тотчас же не смыть его. Тут уж, сам понимаешь, противнику будет не до преследования. Так вот и скрылся твой Ликки. Ну а мы получили хорошее оружие, к тому же проверенное и испытанное. Мой морской разведчик полторы недели ходил с обожженным лицом. Хорошая вещь! Держи! Коробок я сам сконструировал, Он легко открывается одной рукой и направляет струю перца, которая летит точно и целенаправленно. После этого ты можешь с неприятелем делать все, что хочешь. А трость хорошее подспорье и, главное, тайник.

— Спасибо, — растроганно проговорил Каламатиано, забирая трость и коробочку с перцем. — Я даже не знаю, чем смогу отблагодарить тебя…

— Это я у тебя в долгу! — улыбнулся подполковник. — Ты меня на ноги поднял и сейчас руку дружбы протянул. Ты сам не понимаешь, как это много для меня значит!

Подполковник резко развернулся и зашагал прочь, чтобы скрыть комок, сдавивший горло.