Первый шпион Америки

27

Рейли вынырнул из гущи событий так же внезапно, как и исчез в начале лета, заявившись к нему домой в одиннадцать вечера, и Каламатиано чуть не прострелил ему череп, поджидая Синицына. Револьвер раздобыл ему Сашка Фрайд, особенно не вникая в подробности: коли надо, так надо. Подполковник не появлялся уже несколько дней, и каждую ночь Ксенофон просыпался от малейшего шороха и стука, возникавших за дверью. Ему всякий раз мерещилось, что Синицын уже забрался в квартиру, наблюдает за ним и наслаждается его страхом, чтобы потом прикончить его.

Каламатиано вставал, обходил квартиру и валился на кровать, засыпая мгновенно, но через полчаса просыпался неизвестно отчего. Да, он боялся. Он не хотел так умирать. Не хотел умирать, не повидав своего сына. Но если бы Синицын предложил ему выбор: либо жизнь, но решительный отказ от Аглаи, либо смерть, Ксенофон выбрал бы второе. Ему так казалось, что он выбрал бы второе. Перед самим собой не хотел представать трусом, ему грезилось, что он герой. Хотя он боялся. У него тряслись поджилки, и нервный озноб встряхивал его так, что радужные круги расходились в глазах. Впрочем, днем все страхи улетучивались, он расшифровывал донесения агентов, переводил их на английский, отдавал шифровальщикам, работа отвлекала от всяких посторонних мыслей и тревог, он собирался заскочить на Большую Дмитровку, но Пул, готовя секретное совещание трех союзнических миссий, завалил его работой, загоняв курьеров между Москвой и Архангельском.

Ксенофон Дмитриевич еле приползал домой, усталый как черт, но, едва попадал ночью в пустую квартиру, страхи снова обступали его, не отпуская до утра.

В один из таких вечеров и раздался этот стук. Резкий, вызывающий, грозный. Ксенофон Дмитриевич подошел к двери, спросил: — Кто там?

За дверью молчали. Он снова спросил. И снова молчание. Он взвел курок. Но открывать не стал. Ушел в комнату. И вдруг снова резкий стук. Ксенофон на цыпочках подобрался к двери.

— Кто там?

— Это сотрудник большевистской Чека, — хрипло отозвался голос за дверью. — У меня ордер на ваш арест!

— Какой ордер? Я сотрудник американского генконсульства и гражданин Соединенных Штатов Америки! У меня дипломатическая неприкосновенность! — нервно выкрикнул Каламатиано.

— Вы злей-ший враг на-шей вла-сти! — по слогам выговаривал голос. — И если не откроете, мы возьмем штурмом вашу квартиру!

Явный английский акцент слышался в голосе за дверью, но Ксенофон решил, что Синицын подослал кого-то из своих подчиненных латышей, чтобы пристрелить его, пользуясь прикрытием ВЧК. Однако живым он им не сдастся. У него восемь патронов в барабане, и он все их использует.

— Покажите ордер! — потребовал Каламатиано.

— Ордер будет представлен, когда откроете! — прозвучало в ответ.

— Тогда предъявите удостоверение!

— Откройте дверь, мы предъявим наш мандат!

Ксенофон Дмитриевич помедлил, не зная, как поступить. Слова о том, что он «злейший враг нашей власти», прозвучали театрально, чекисты так не говорят. И угроза о штурме была объявлена слишком напыщенно. Пока еще рано пускать вход оружие, надо пойти им на уступки. Каламатиано снял цепочку, не спеша открыл замок, потянул на себя дверь, держа вход под прицелом и готовясь каждую секунду нажать курок. Но никто не входил. Еще через мгновение незнакомец просунул в проем руку с удостоверением. Каламатиано взял его и прочел: «Выдано настоящее удостоверение Георгию Релинскому в том, что он является сотрудником Петроградской ЧК». Обе печати на удостоверении были подлинные, как и подпись Урицкого. У Каламатиано все оборвалось внутри: никакого розыгрыша, за ним действительно пришли, Синицын выдал его, а может быть, и с самого начала он играл роль подсадной утки. Теперь ему не отвертеться, вину его докажут. И тайник-трость дал ему подполковник, а в ней лежат все расписки и донесения. Ксенофон Дмитриевич только не понимал одного: почему к нему рвется сотрудник Петроградской ЧК, что, в Москве своих чекистов уже не хватает?

— Войти можно? — снова раздался за дверью голос с акцентом.

— Входите! — скомандовал хозяин, приоткрыв дверь и держа в руке револьвер. Через секунду незнакомец вошел, и Каламатиано тотчас узнал в вошедшем Рейли. Тот взглянул на револьвер и усмехнулся.

Ксенофон Дмитриевич опустил оружие, выругался и отдал Сиду его удостоверение.

— Не мог нормально представиться?

— Я же не знал, что ты перешел на осадное положение, решил тебя разыграть, только и всего. — Рейли прошел в комнату, вытащил из кармана бутылку виски, поставил на стол. — За тобой кто-то охотится?

— Есть кое-какие сложности. Откуда у тебя это удостоверение? Оно настоящее?

— А разве не видно?

Каламатиано промолчал.

— А ты что, мог и выстрелить?

— Какого черта ты Машу увез? — не обратив внимания на его реплику, возмутился Каламатиано. — Я же тебя просил ее не трогать, объяснил ситуацию!

— Поверь, я не виноват, — развел руками Сид. — Она примчалась в Петроград на следующий же день и заявила, что без меня не уедет. Я не мог оттолкнуть бедную девушку. Она нуждалась в моей защите… Теперь она снова вернулась в лоно семьи, счастливая и одухотворенная.

Каламатиано усмехнулся: говорить с ним серьезно на эти темы было бесполезно. Ксенофон положил револьвер на стол, поставил два стакана. Сид подержал оружие в руках, крутанул барабан: он был полон.

— Ты что, мог в меня выстрелить?

Ксенофон Дмитриевич кивнул. Рейли тяжело вздохнул, отбил сургуч, вытащил пробку, молча разлил виски по стаканам. Поднял стакан. Они чокнулись.

— Ты голоден?

— Нет, я только что из «Трамбле». И хоть выбор у французов заметно оскудел, но кое-чем меня попотчевали, так, кажется, здесь говорят?

Каламатиано опустился в кресло. Под глазами у него лежали густые тени.

— Кстати, снова увидел наших мамзелей Катрин и Полин, от кого я, помнишь, был без ума. Ты не представляешь себе, как они жутко похудели! — огорчился Рейли. — Две костлявые мымры, и никакого шарма! Наш гарсон тут же подскочил и сказал мне, что они готовы в порядке любезности одарить меня своими ласками за буханку хлеба или за две банки тушенки. Какой позор! Я вспомнил о твоих запасах и решил навестить старого приятеля!

— Тебе нужны две банки тушенки?

— Ну что ты! Я же сказал: не осталось никакого шарма и никаких округлостей! Лишь приятные воспоминания о прошлых прелестях. Большевики губительно действуют даже на гризеток. Пора срочно менять режим, Иначе мир останется без русских Венер! Кстати, у меня все готово. Кроми вышел на представителя кремлевского полка латышей. Локкарт вчера второй раз говорил с ним и с командиром полка, полковником Берзиным. Он им дал рекомендательное письмо к Пуллю и немного денег. Завтра я встречаюсь с Берзиным и тоже дам денег. У Бобби заготовлено пятьсот тысяч рублей. Я должен достать еще миллион двести. Вексель на эту сумму я уже взял из английского банка. Нам с тобой завтра с утра надо ехать к нашему бонами Трестару, я ему звонил. Ты мне нужен, чтобы его за полчаса уломать и чтобы послезавтра, максимум через неделю были бы все деньги. А через полторы недели можно будет все начинать! Всех большевиков — в клетки и будем возить по всему миру. Я создам первый большевистский цирк и буду показывать наркомов за деньги! Мы сможем, кстати, неплохо на этом заработать. А? Какая роскошная идея!

Каламатиано позавидовал этой мощной энергии Рейли.

— Через три дня, — сообщил Ксенофон Дмитриевич, — двадцать пятого августа, мы с Пулом ждем тебя в консульстве. Будут и французы, Лавернь с Гренаром…

— Кстати, они где сейчас живут?

— В вагоне на запасных путях Николаевского вокзала.

— Чтобы в случае чего рвануть первыми! — рассмеялся Сид.

— Послушай! Хватит уже анархии. Нам надо объединиться, скоординировать наши планы и выступить единым фронтом. Сразу же после этой встречи я поеду в Самару к чехословакам, чтобы они в назначенный нами час начали наступление на Москву.

— Гениально! Боже, как я тебя люблю, Ксенофон! — Рейли бросился к нему, чтобы расцеловаться, но Каламатиано успел увернуться, он не любил пылких мужских объятий. — Неужели мы нашими скромными силами сумеем срезать этот нарыв?! Хо-хо! — Pейли допил виски. — Это будет что-то! У господина бывшего английского генконсула даже ноздри раздулись, когда я показал ему вексель на пять миллионов.

— А как его Мура?

— Я ее не видел, поскольку мы встречались в «Трамбле».

— Я ему позвонил 28 июля, Мура в этот день вернулась из Ревеля, и Локкарт даже не смог со мной разговаривать. Он лишь промурлыкал: «Извини, но сегодня вернулась Мура, я должен быть с ней»! Больше я ему не звонил.

— Ни в каком Ревеле Мура не была! — усмехнулся Сид.

— А где?

У Рейли крутился ответ уже на кончике языка, этого острослова так и распирало от желания поделиться самой сокровенной тайной, но он удержался. Ксенофон мог бы надавить на него, и Сид никуда бы не делся, но Каламатиано были неинтересны похождения этой женщины. После искренней и прекрасной в своей естественности Аглаи Николаевны Мура вдруг предстала для Ксенофона Дмитриевича совсем в ином свете: манерной и фальшивой.

— Извини! — шумно выдохнул Рейли. — Но дал слово. Не могу сказать. Но запомни: остерегайся этой женщины, я тебя уже предупреждал!

Он наполнил стаканы.

— У меня есть свежие огурцы, соль, хлеб и тушенка. Хочешь? — снова спросил Каламатиано. — Извини, но мои на даче, поэтому живу, как заправский холостяк.

— И давно?

— Почти все лето.

Рейли присвистнул.

— Тушенку не надо, а огурцы и хлеб тащи!

Ксенофон отправился на кухню. Достал огурцы, помыл их под краном.

— И кто скрашивал твои летние вечера?

— Девитт Пул, — принеся в гостиную хлеб, соль и огурцы, ответил Ксенофон.

— Не надо басен Лафонтена! Никогда не поверю! — озорно блеснув глазами, воскликнул Рейли. Он сделал себе изящный бутерброд из черного хлеба, круто посыпав его солью и положив сверху две четвертинки пупырчатого огурца. — Я все же немного тебя знаю. Да-да, не смотри на меня глазками орлеанской девственницы, которая, говорят, отличалась большой резвостью в таких играх. Как это тут в России говорят? В маленькой луже черти водятся?

— В тихом омуте черти водятся, — поправил его Каламатиано.

— Вот-вот! В тихом! Таком, как ты! И кто она?

Рейли обожал подобные разговоры. И сам любит рассказывать о своих любовных приключениях и особенно слушать, когда рассказывали другие.

— Так кто она?

— Я же тебе сказал.

— Понятно. Не хочешь поделиться радостью со старым другом? — притворившись обиженным, проговорил Рейли.

Сид съел все огурцы и полкраюшки хлеба, видимо, в «Трамбле» его не слишком гостеприимно попотчевали, и ушел, так и не дознавшись, с кем крутит роман его тихий американец. Он звал его с собой к Фрайдам, Ксенофон оставлял Рейли у себя, но они так и не договорились. У Каламатиано просто сил не было ехать пировать к Сашке. Он мечтал лечь и хорошенько выспаться: будь что будет, даже если придет Синицын и убьет его. Он уже устал бояться.

Собрание в консульстве было назначено на три часа дня, и, выскочив в полдень из дома, Ксенофон Дмитриевич понесся на Большую Дмитровку. Он, к стыду своему, не был у Аглаи Николаевны целых три дня и отчаянно ругал себя за такое небрежение к любимому человеку. Он несколько раз пересаживался с одного извозчика на другого, сделал круг по Дмитровке, Камергерскому, Тверской, Столсшникову и, снова выйдя на Большую Дмитровку, заходил в разные парадные, высматривая филеров, но никто его не преследовал. Это внушало беспокойство.

Наконец он поднялся по заветной лестнице и постучал. Через несколько секунд послышались знакомые шаги и раздался голос Аглаи Николаевны: «Кто там?» Ксенофон Дмитриевич отозвался. Щелкнул замок, звякнула цепочка, и дверь распахнулась. Он увидел ее лицо и застыл в оцепенении: Аглая смотрела на Каламатиано в страхе и не узнавала его. Он сделал шаг к ней, и она тотчас отпрянула назад, точно перед ней возникло чудище. Губы задрожали, в глазах промелькнул странный, чужой блеск: ни живой улыбки, ни знакомой искорки. Ссохшаяся маска, в которой еще угадывались красивые черты.

Целое мгновение они молча смотрели друг на друга. Аглая Николаевна первой не выдержала этого напряжения, внезапно разрыдалась и упала ему на грудь, он успел подхватить ее и прижать к себе.

Она никак не могла успокоиться, порывалась что-то сказать, но вместо слов вырывалось лишь бессвязное бормотание вперемешку со слезами. Он гладил ее по волосам, приговаривая:

— Ну что ты, что ты, я не мог раньше, я только и думал о тебе, я здесь, я с тобой…

Ксенофон Дмитриевич закрыл дверь, увел ее в спальню, усадил на кровать, присев перед ней на корточки и пытаясь заглянуть ей в лицо.

— Что случилось, Аля? Что произошло?

Минут через пять она успокоилась, поднялась, вышла на кухню. Вернулась с бутылкой водки. Он ни разу не видел, чтобы она пила водку. Аглая налила себе и Ксенофону по полстакана. Они молча выпили, хотя на три часа у Каламатиано было назначено важное совещание.

— Что случилось, Аля?

— Он пришел на следующий день и сказал, что убил тебя. У него были такие страшные глаза, что я не могла не поверить. Он был пьян, и эти жуткие глаза. Потом подполковник потребовал, чтобы я немедленно стала его, иначе он убьет и Петю. Он кричал, что я теперь буду его шлюхой и он сможет делать со мной все, что ему захочется, даже проигрывать в карты приятелю, этот человек ударил меня по лицу, стал срывать одежду, потом вытащил револьвер и закричал, что застрелит моего сына, если я не отдамся ему тотчас же… — Аглая Николаевна не в силах была сдерживать слезы, закрыла лицо руками. Ксс-нофон Дмитриевич обнял ее. — Я вынуждена была подчиниться. Разделась, он бросился на меня, стал тискать, кусать, а когда у него ничего по-настоящему не получилось, он в ярости стал избивать меня. Избил до крови и ушел. Вот…

Она распахнула блузку, и Каламатиано увидел ее грудь и плечи в кровавых рубцах и лилово-фиолетовых кровоподтеках. Дрожащими пальцами она застегнула блузку, и Ксенофон Дмитриевич осторожно обнял ее и поцеловал в висок. Она всхлипнула, прижалась к нему, и он долго гладил ее по спине, пока она не успокоилась.

— Вечером пришел Петя, я рассказала ему обо всем, просила найти вас, но он не знал адреса. Петя молчал, но я видела, как он побледнел, услышав мой рассказ. Он вдруг сказал, что Синицын больше не придет к нам, и двинулся к двери. Я пыталась его задержать, но он ушел и не вернулся. Прошло уже два дня. Или они убили друг друга, или подполковник убил Петю. Я ничего не знаю о сыне — где он, что с ним?! Прошло уже два дня! Ты должен непременно разыскать его! — Аглая Николаевна снова разрыдалась.

Ксенофон Дмитриевич поднялся.

— Нет-нет, не уходите! — воскликнула она, хватая его за руки. — Побудьте еще немного! Я боюсь одна!

— Аля, я должен выяснить, где Петя! — проговорил Каламатиано. — А ты ляг, поспи. Вечером я обязательно вернусь. Закройся на цепочку и усни. Слышишь!

— Хорошо, — неожиданно смирилась она. — Возьмите ключи, закройте меня и обязательно вернитесь! Я буду вас ждать! Вы вернетесь?

— Я вернусь.

Выйдя на шумную и многолюдную в этот дневной час Большую Дмитровку, Ксенофон Дмитриевич на мгновение задумался. Времени было без двадцати два. На совещание в консульстве опаздывать он не мог, но в его распоряжении имелось минут сорок. Появляться в Военконтроле было неразумно. Съездить к подполковнику домой?.. Но вряд ли в этот час он сидит дома. Правда, его жена сидит дома, и она скажет, где он. Это единственное, что он может пока сделать. Каламатиано уже хотел остановить извозчика, как вдруг увидел Брауде. Тот, в светлом модном костюме, с рыжеватой щегольской бородкой, стоял на другой стороне улицы и в упор смотрел на него. Все произошло столь неожиданно, что Ксенофон Дмитриевич в первую секунду даже растерялся. Брауде пересек улицу и подошел к нему.

— Здравствуйте, господин Каламатиано, — усмехнувшись, проговорил Павел, засунув руку в карман пиджака. — Неожиданная встреча, не правда ли? Вы были у Ясеневских, если не ошибаюсь?

Ксенофон Дмитриевич нервно оглянулся по сторонам.

— Не дергайтесь, у меня в кармане револьвер, и я без сожаления пристрелю вас! — злобно прошипел он. — На этот раз я вас провел, вы хвостика не заметили! Да и вид у вас не совсем радужный. Трудна шпионская доля! Или что-то случилось? — игривым тоном спросил он.

— Мне нужно знать, где Синицын! — проговорил Ксенофон Дмитриевич.

— Он сейчас на службе. Я утром точно так же проводил его на службу. Хотел тоже пристрелить, но решил растянуть удовольствие. Вы все трос уже мертвы для меня. Я свершу свой справедливый суд и отправлюсь на юг, к Деникину.

— А где Лесневский? Вы видели Лесневского?! — возбужденно выговорил Каламатиано, которого била уже нервная дрожь.

— Петра Григорьевича не видел, поэтому и пришел сюда. А что все же случилось? — в глазах Брауде плавала холодная усмешка.

— Синицын сошел с ума. Он пытался меня убить и грозился застрелить Петра Григорьевича. Вы можете его остановить?

— Зачем? — обрадовался Брауде. — Меня такой пасьянс больше устраивает Ведь это вы приказали подполковнику скомпрометировать меня?

— Я ничего не приказывал. Синицын все это проделал сам, проинформировав меня уже тогда, когда вас арестовали.

— Но ведь ради вас он все это проделал? — Брауде по-прежнему держал руку в кармане.

— Не скрою, ради меня, но я бы никогда не согласился на такую акцию.

— Ну сейчас можно говорить все что угодно, — скривился Брауде.

— Ваше дело, верить мне или нет! — холодно ответил Каламатиано. — Но помимо амбиций, симпатий и антипатий существует элементарная логика: не будет вас, Тракман на вдет другого, более опытного, ловкого и осторожного. А вы меня устраивали хотя бы потому, что я вас уже знал в лицо и особых хлопот вы мне не доставляли, извините за столь неприятное признание. А теперь, сударь, можете делать все, что вам заблагорассудится!

Ксенофон Дмитриевич отважно бросил в лицо Брауде эти слова и почувствовал, как тот засомневался. Каламатиано посмотрел на часы: почти половина третьего, надо ехать. Он поднял руку и остановил извозчика.

— Прощайте, капитан!

Ксенофон Дмитриевич залез в пролетку, спиной ощущая ствол револьвера, направленный на него. Брауде мог выстрелить в любую секунду, но, видимо, это признание все же заставило его призадуматься.

— Мы еще встретимся! — выкрикнул ему вслед Павел.