Первый шпион Америки

24

Брауде бежал, когда его перевозили из Бутырок на Поварскую, в тюрьму ВЧК. Он уже понял, что трибунал чистая формальность, никакого отдельного заседания специально для него устраивать не станут, а впишут его фамилию в протокол предыдущего, чтобы иметь законный повод поставить его к стенке. Одним бывшим капитаном царской армии больше, одним меньше, какая большевикам разница. Тракман бы и слушать не стал его объяснений о том, что капитана подставили, что он не собирался похищать оригинал приказа Троцкого, а бросил бумажонку на стол этому мальчишке Ясеневскому и не расписался лишь потому, что за суматохой обо всем позабыл, а кроме того, его поторапливал Синицын. Но с утра после похмелья голова трещала, как турецкий барабан, по которому что есть мочи колотили палками, и Брауде если и слышал вопросы своего начальника, то все равно ответить на них не мог. Все его силы уходили на то, чтобы стоять навытяжку и не падать.

Впрочем, Паша один раз открыл рот, чтобы попытаться все же объясниться, но вместо слов на лицо выползла кривая ухмылка.

— Да брось ты! — единственное, на что у Паши хватило сил, но и то выплюнуть эти три слова скороговоркой и вместе с облаком отвратительного перегара, отчего лицо Марка побагровело.

— Арестовать его! — рявкнул Тракман.

Брауде моментально скрутили и отвезли в Бутырскую тюрьму.

Когда его выводили из кабинета начальника Военконтроля, он бросил ненавистный взгляд на Лес-невского, и мальчишка сразу же побледнел, из чего нетрудно было понять, что этот недоделанный юнкер его подставил намеренно. Но зачем, ради чего? Паша отбил у него возлюбленную, мешает его карьере в разведке? Что за черт?! Какого рожна понадобилось этому мальчишке затевать столь подлую провокацию? Он и знать не знает Лесневских, это Синицын пестует мальчишку, носится с ним, как с родным племянником, рассказывая Брауде о своей дружбе с отцом Пети. Стоп! Петя не мог сам додуматься до такой гадости, и по всему выходит, что это затея Синицына?.. Но где подполковнику он перешел дорогу?.. А ведь верно, Ефим Львович торопил его в тот день, подталкивал, подгонял, напоил… Стоп! Синицын перед уходом сказал ему: «Двинули, а то меня один клиент поджидает с известием». Клиент, то есть осведомитель. Но ни с каким «клиентом» Синицын не встречался и водки намеренно взял много, чтобы его крепко подпоить. Потому что что? Потому что знал: Лесневский оригинал подсунет ему в ящик, где его найдет Тракман, и само собой сфабрикуется обвинение:

Если б Паша хотя бы догадывался, какой суровой каре его подвергнут, он бы в ножки кинулся и быстро бы все объяснил начальнику. Он не знал, что Синицын еще раньше провел свою работу и посеял страшные подозрения в уме Тракмана относительно Брауде. И действительно: капитан уже две недели следит за Каламатиано, а ни одной явки, ни одной встречи грека с его агентами или вообще с кем-либо из русских не зафиксировано, а постоянные проколы Паши: то влез в квартиру английского консула, то просидел целый день у не ведомой никому четырнадцатой квартиры, а потом еще неделю разбирался с ее жильцами — Синицын еще не знал, что хотел арестовать чекиста Головачева, — все это наводило на грустные мысли: либо Брауде вообще непригоден к работе в Военконтроле, либо тут сознательный саботаж. Тракман согласился со вторым: саботажа завуалированной форме, потому что пройти школу фронтовой разведки и допускать такие промахи может только идиот, а Паша производит впечатление неглупого человека.

У Синицына был и дальний прицел в этих тактических разговорах с Тракманом: убрать Брауде лишь полдела. Ефим Львович хотел, чтобы Тракман поручил слежку за американцем Лесневскому. Во-первых, это рост по службе, во-вторых, свой человек начнет осуществлять контроль, и Пете необязательно ежедневно следить за Ксенофоном. Пару раз в неделю они бы собирались все вместе и сочиняли маршруты американского шпиона. Синицын бы уговорил Каламатиано кого-нибудь сдать Пете. Это произвело бы выгодное впечатление на Тракмана и укрепило бы репутацию Лесневского.

Последним толчком в принятии столь сурового решения Тракманом послужил разговор с Троцким, происшедший накануне. Наркомвоенмор выполнял указание Ленина, обеспокоенного столь сильным приливом старых военных кадров в Красную Армию. Вождь боялся, что царские офицеры в какой-то момент дрогнут и повернут оружие против них же или начнут тайно работать на Деникина, производя секретные диверсии и разглашая штабные планы. Поэтому он попросил Троцкого еще раз тщательно проверить всех старых офицеров, проанализировать то, как они сейчас работают, и почистить некоторые особо важные органы, как Генштаб, разведку, аппарат чусоснабарма, как называли чрезвычайного уполномоченного по снабжению армии. На этот пост назначили Рыкова, а подчинялся он непосредственно Ленину. Естественно, что Троцкий просьбу Ленина перевел в директиву и приказал Тракману почистить Военконтроль от бывших царских офицеров, избавиться в первую очередь от тех, кто не приносит реальной пользы и занимается скрытым саботажем. На следующий день и случилась эта история с пропажей оригинала, и Тракман подумал, что вот удобный повод сразу же доложить наркомвоенмору о принятых мерах и продемонстрировать суровую решительность начальника Военконтроля. Все вместе и решило судьбу капитана Брауде.

— Так вам нечего мне сказать?

— Нет.

— Арестовать! — рявкнул Тракман и почему-то стукнул кулаком по столу. Вообще-то он всегда отличался выдержанностью и даже врожденной деликатностью, которая многих подкупала. Но иногда и он не выдерживал.

Его перевозили ночью, на открытом грузовичке, в кузове, охранники ворочали скулами, пытаясь подавить зевоту, их укачивало, и они таращились на Брауде, потому что веки сами собой закрывались. Наблюдая эту отчаянную борьбу со сном, Паша решил, что сам Господь даст ему этот шанс спастись и попробовать начать все сначала. На одном из перекрестков грузовичок притормозил. Брауде легко спрыгнул и метнулся в темную подворотню. Еще через несколько секунд, спохватившись, охранники открыли пальбу, но было уже поздно.

Сидя в Бутырках, Паша мучился одним вопросом: зачем Синицыну с Лесневским это понадобилось? С Ефимом Львовичем они оба познали окопных вшей, а фронтовое братство не предают, значит, должна была быть серьезная причина, но какая? Перебирая в памяти все дела, так или иначе связывавшие его и Синицына, Брауде вдруг вспомнил один разговор с подполковником, когда он пересказал ему, что гарсонишка из «Трамбле» припомнил о встрече Каламатиано с каким-то военным: за сорок, с мощным командирским голосом, густыми усами, грубоватым, сидевшим за столиком даже в шинели. И Ефим Львович вдруг изменился в лице, сначала побледнел, а потом даже розовые пятна выступили на его щеках, и он спросил: зачем ему это надо? И перевел разговор на Рейли. И ведь они отправились домой к Брауде, чтобы Синицын рассказал ему о Рейли. И ведь портрет, который набросал гарсонишка, очень схож с Синицыным! Подполковник из-за своей спины часто и в Военконтроле сидит в шинели. Значит, тогда в «Трамбле» с Каламатиано был он. И последнее время Брауде следил за этим греком, доставляя ему немало хлопот. Вот его и убрали! Но неужели Синицын с Лесневским работают на американцев? Или же была другая причина, о которой он просто не догадывается? И прежде чем его снова схватят, он должен все это выяснить и вернуть должок. Иначе он себя уважать перестанет.

Несколько дней Брауде отлеживался у своей подруги в Хамовниках. Отец Лизы, майор Лебедев, погиб в январе 17-го, и Брауде перед смертью друга дал ему слово, что не бросит дочь и женится на ней, потому что Лиза ему нравилась. Но когда Паша вернулся, рассказал о смерти отца и предложил руку и сердце, Лиза вдруг сказала, что готова приютить его у себя и даже пожить с ним некоторое время, но она считает брак буржуазным пережитком и этот институт они упразднят.

— Кто «они»? — не понял Брауде.

— Не они, а мы, я, Александра Лебедева, член партии социалистов-революционеров.

Так Паша узнал, что Лиза еще с 13-го года, то есть с гимназических лет, ведет подпольную революционную работу, является членом совета замоскворецкой группы левых эсеров. Благодаря Лизе, давшей положительную характеристику Павлу, его и взяли в Военконтроль, поскольку после революции Лиза одно время работала секретарем Троцкого, но позже перешла в Наркомпрос к Луначарскому и стала заниматься монументальной пропагандой.

Поэтому, сбежав от охраны, Брауде заявился к Лизе, но она была в ту ночь не одна и отвела Брауде к двум художницам в мастерскую, попросив приютить его на ночь. Художницам Маше и Глаше было по девятнадцать. Маша Гликман была родом из Москвы, а Глаша Кострова приехала из Вологды, но они подружились и теперь не расставались ни днем ни ночью. Даже спали вместе, правда дурные намеки тут же пресекали, объявив себя сестрами. Появление Брауде жаркой июльской ночью взбудоражило их настолько, что они до утра не смогли заснуть, проговорив, проспорив с Пашей о революции и искусстве.

Так он и остался у них в мастерской, хотя Лиза и звала его к себе, но он не пошел: не хотел ее подводить. Люди Тракмана могли нагрянуть к ней, и ей могло не поздоровиться за такое укрывательство. Паша отрастил усы и бороду, которая немного изменила его внешность, навсегда распрощался с военной формой, а старый приятель достал ему новые документы, по которым он теперь именовался Семеном Эпштейном, безобидным часовщиком, и можно было бы пробираться на юг, к Деникину: с Советской властью его счеты закончены, но происшедшая с ним история не давала ему покоя. Поэтому перед отъездом он решил окончательно прояснить, что же произошло в конце концов и почему Синицын с Лсснсвским столь подло с ним поступили. Они оба уже наверняка знали о его побеге, тягаться с ними в его положении было нелегко, но и забыть, простить такую подлость Брауде не мог.

Дзержинский вошел в здание ВЧК, и дежурный у входа по привычке вытянулся во фрунт и отдал честь, завидев его, хотя неукротимый Феликс уже не являлся всесильным председателем чрезвычайки. После убийства немецкого посла графа Мирбаха Яковом Блюмкиным, каковой являлся начальником отделения ВЧК по международному контршпионажу, Феликс Эдмундович посчитал себя не вправе руководить Комиссией и написал заявление о снятии его с этой должности. А председатель Совета Народных комиссаров Владимир Ленин подписал его без всяких комментариев, но первому чекисту захотелось объясниться с вождем напрямую.

— Я проиграл, Владимир Ильич! Они провели меня как мальчишку! Подсунули мне наживку, выдумав целую организацию «Союз союзников», а я ее проглотил. И пока мы с Лацисом гонялись за ней, упустили то, что творилось под носом!

Месяца за полтора до роковых выстрелов в немецком посольстве Дзержинскому те же немцы сообщили о некой подпольной организации «Союз союзников», которая ставила своей целью убийство немецкого посла. В руки председателя ВЧК попались адреса, явки, воззвания, шифр, его даже свели с одним из участников этой организации, и Феликс, естественно, начал ею заниматься. Было арестовано около десятка ее «членов», но в результате выяснилось, что все это фикция, игра, — теперь-то, после шестого июля, Дзержинский понял, для чего она была затеяна: чтобы отвлечь его внимание от левых эсеров, Блюмкина, которые спокойно готовились к теракту. Председатель ВЧК даже знал, чьих искусных рук эта игра: Лаверня, Всртемона и Лорана. Последний, капитан Пьер Лоран, по сути-то все и разыграл, чтобы больно щелкнуть по носу Дзержинского и сбить с него спесь: ты возомнил себя всевидящим и всесильным Инквизитором, так получай!

Именно это и пытался объяснить Феликс Эдмундович Ленину. Но Ильич не выдержал и оборвал Дзержинского. Он вообще не любил бестолковых, бессвязных речей, да и подписал заявление Дзержинского совсем подругой причине.

— Один разведчик сегодня проигрывает, а завтра берет реванш с лихвой, дорогой Феликс! Суть не в том, что вы кому-то там проиграли, хотя проигрыш довольно болезненный. Уж лучше бы деньгами. Но извини меня, Феликс, — Ильич неожиданно перешел на «ты», — когда начальника карательной службы арестовывают его же подчиненные, это уже не начальник, а черт-те что!

6 июля, в день убийства Мирбаха, Дзержинский сам поехал в отряд ВЧК, в котором скрылся убийца, левый эсер и чекист Яков Блюмкин, и потребовал его выдачи, но Феликса Эдмундовича разоружили и арестовали. Сделал это замкомотряда Протопопов. Отряд был сплошь проэсеровский, хотя формально числился за ВЧК. Дзержинский понимал, что, не дожидаясь, пока гром грянет, надо было менять командиров, производить чистку отряда и переводить его на большевистские рельсы, но, как всегда, руки не доходили.

— В том, что один из сотрудников Комиссии совершил предательство, твоей вины нет, — Ильич уже мерил шагами кабинет. — Каменев с Зиновьевым, если помнишь, в семнадцатом за две недели до восстания напечатали статейку в меньшевистской газетке и указали его точные сроки. Они были членами ЦК, и, следуя твоей логике, я должен был тоже снять с себя полномочия вождя партии. Но я этого не сделал, не собирался этого делать и не буду, если сегодня кто-то из наших соратников переметнется в стан врагов! На здоровье, которого мы ему не дадим! Проглядеть одного врага — печальная, но не великая ошибка. А вот проглядеть целый вооруженный отряд, который повернул свои штыки против революции, который тебя же, его командира, сажает в кутузку, — это, батенька мой, никуда не годится! За такое надо сечь розгами, и притом нещадно!

И Ленин выразительно развел руками — мол, тут и он ничего поделать не может.

— Что потопали, то и полопали, Феликс Эдмундович, хотя мне искренне жаль лишаться в этот сложный период такого соратника!

Когда-то они могли разговаривать на любые темы, и Феликс мечтал о свободной и независимой Польше. Они говорили часами, Ленин, правда, все время возражал ему, заявляя, что полякам пока рано говорить о независимости и они сю не смогут для своей выгоды воспользоваться.

— Империя нужна, только в другой форме. Когда все униженные категории граждан будут иметь лучшие права, а буржуазия никаких! — восклицал Ленин.

— Значит, все наоборот? — не понимал Дзержинский. — Переезд с квартиры на квартиру, как язвительно писали о своей революции Гонкуры?

— Да, батенька! Пожили, попользовались, дайте и другим поваляться на перинке! Цинично, вы скажете? А терпеть буржуазный цинизм легче? — усмехался Ленин. — И нечего стыдиться экспроприировать буржуазную собственность! Они кричат, что она их кровная, нажитая долгим трудом! Е-рун-да! Она нажита кровью и потом рабочих! А их, чтоб больше не пили эту кровь, к стенке! И без сожалений!

Что ж, пусть теперь другой поваляется на чекистской перинке, почувствует, насколько жестка. А Феликс должен отомстить. Пусть не Лорану, который, по его сведениям, уже отбыл из Москвы, так его соратникам. Теперь он сам сыграет с ними в такую же игру. Сам втянет их в заговор. И головы полетят. Он не пощадит никого. И чтобы игра не сорвалась, он не скажет об этом никому из своих.

— Какова будет моя дальнейшая судьба? — помолчав, тихо спросил Феликс.

— Отдохните, подумайте, Феликс Эдмундович. Насколько я знаю, вы пока остаетесь членом коллегии Чрезвычайной Комиссии. Вопрос, оставлять вас в коллегии или выводить из нее, должны решать ваши товарищи. А дальше мы посмотрим. Пока ваши обязанности председателя ВЧК будет исполнять товарищ Яков Петерс, — Ленин усмехнулся.

Дзержинский хорошо знал эту усмешку вождя: она означала, что его собеседник совершил непоправимую ошибку', но ее еще можно будет исправить, если постараться. Но она означала и другое: вторая ошибка в зачет не пойдет. После нее даже самый испытанный член партии терял доверие вождя и переходил во второй эшелон. Феликс Эдмундович, изучивший оттенки мимики Ленина, прекрасно угадывал за ними и движения его характера. И эта отставка пока ничего еще не означала.

К Лубянке Дзержинский подъехал, как всегда, спокойный и сосредоточенный. Здороваясь на ходу с сотрудниками, с которыми он работал до недавнего времени, поднялся к себе в кабинет.

Секретарь Ксенофонтов радостно пожал ему руку, едва Феликс Эдмундович вошел в приемную, точно его никто не отстранял и он временно взял отпуск по болезни. Иван Ксенофонтович нутром чуял, что Петерс поставлен ненадолго и Дзержинский еще вернется. Если не в ВЧК, то на какую-то другую большую должность. А чутье Ксенофонтова никогда не подводило.

— Петерс там? — спросил Феликс, кивнув на дверь своего бывшего кабинета.

— Нет, он не захотел переезжать, он у себя, — ответил Ксенофонтов. — Как самочувствие, Феликс Эдмундович?

— Нормально, Иван Ксенофонтович, — кивнул Дзержинский и усмехнулся. Секретарь его спрашивал таким тоном, словно бывший председатель перенес чуму или оспу и чудом выкарабкался. — У Петерса кто-то есть?

— У него Мюллер из немецкого посольства.

Дзержинский нахмурился. Встречаться с Мюллером и выслушивать его упреки ему не хотелось.

— Иван Ксенофонтович, я бы хотел переговорить с одним заключенным. Его фамилия Бредис, зовут Фридрих Андреевич, он арестован по делу «Союза защиты родины и свободы». Вы бы не могли распорядиться, чтобы его привели и с вашего разрешения я бы воспользовался на короткое время своим бывшим кабинетом?

— Конечно, какой разговор! — заволновался Ксенофонтов, снимая трубку и отдавая приказ, чтобы заключенного Бредиса доставили на допрос в кабинет председателя ВЧК. — Петерс сказал мне, что кабинет пусть для вас и останется, что это недоразумение и вы скоро вернетесь.

— Посмотрим, — улыбнулся Дзержинский, направляясь в свой кабинет.

— Чайку вам сделать, Феликс Эдмундович?

— Сделайте по стар oil памяти.

Дзержинский, несмотря на свою отставку, все же хотел довести до конца свой план со Шмидхеном-Буйкисом и Берзиным, чтобы как провокаторов внедрить их в логово английской разведки. Это решение укрепилось в нем после того, как Феликс познакомился с подборкой расшифрованных донесений Локкарта в Лондон, датированных концом мая и началом июня, когда английский консул вернулся из Вологды. В них явно прочитывалось твердое намерение Локкарта содействовать некоему заговору, который готовится в Москве и в результате которого произойдет полная смена правительства. Нетрудно было догадаться, что некие силы вблизи Локкарта готовили устранение кремлевских вождей, а исполнить этот план можно было лишь с помощью латышей, которые несли охрану Кремля. Если уговорами или деньгами сломают, подкупят кремлевский полк, то весь Совет Народных Комиссаров можно будет взять голыми руками. А что такое новая власть без Ленина, Троцкого, Свердлова, Каменева, Рыкова, Бухарина? Даже самые стойкие, узнав об этом, пошатнутся, а враги тотчас воспрянут духом, и новая власть будет сметена в один день и по всей стране. Поэтому, по мнению Дзержинского, страшиться стоило не Добровольческой армии Деникина или казаков Краснова, не чехословаков и не угрозы интервенции из Мурманска или Закавказья. Великая угроза таилась здесь, в самой Москве. Будет повержен Кремль — обломки раскатятся далеко и придавят остальных.

Несколько насторожил Дзержинского тот факт, что Локкарт неожиданно сменил шифр и канал информации оборвался. Петерс, поставлявший ему расшифрованные донесения Локкарта, лишь разводил руками, не понимая, что случилось.

— Так узнайте! — не выдержав, гневно выкрикнул Феликс Эдмундович. — Мне вам рассказывать, что нужно делать в таких случаях!

Ситуация была забавная. Уже несколько дней председателем ВЧК числился Петерс, а Дзержинский оставался не у дел и приказывать Якову Христофоровичу права не имел, а тем более повышать на него голос. Осознав это, Феликс смутился и через секунду добавил:

— Я прошу вас, Яков Христофорович. Поймите, это на сегодня самая главная наша задача: знать все планы врага. А то, что Локкарт и разведки Антанты готовят заговор, несомненно.

Привели Бредиса. Высокий, с узким худощавым лицом и коротко подстриженными усиками, умными спокойными глазами, он сразу же понравился Дзержинскому.

— Я не буду вас спрашивать, почему вы примкнули к Савинкову, вы же уже объяснили, что хотели сражаться против немцев, а о политической программе «Союза» вы просто не знали, — начал разговор Дзержинский.

— Так точно, — по-военному сухо ответил Бредис.

— Сейчас необходимо, чтобы вы помогли нам, — сказал Феликс Эдмундович.

— Я больше не хочу никому помогать, — не дав бывшему председателю ВЧК даже закончить свою мысль, проговорил Бредис. — Я устал. Вы можете не тратить время на уговоры и тотчас же меня расстрелять.

Дзержинский достал папиросы, и Бредис жадным взором посмотрел на них.

— Курите, — Феликс Эдмундович пододвинул пачку к Бредису, и тот, поколебавшись, взял одну папиросу. Дзержинский дал ему прикурить. Несколько секунд оба молчали.

— В чем должна заключаться эта помощь? — сделав несколько затяжек, спросил Бредис.

— Вы знаете Эдуарда Платоновича Берзина?

— Да, мы вместе воевали.

— Полковник Берзин сейчас руководит полком, который охраняет Кремль.

— Я знаю.

— Вы должны попытаться его уговорить сагитировать полк к измене большевикам с последующим арестом вождей. — Дзержинский закурил сам.

Бредис с удивлением посмотрел на председателя ВЧК.

— Да, мы хотим его испытать, — объяснил Дзержинский. — С вами будет один из его солдат, член полкового комитета, и он будет тоже как бы изображать заговорщика. Все должно быть предельно серьезно. Он ведь знает, что вы в одной из подпольных антибольшевистских организаций?

— Возможно, догадывается, — выдержав паузу, ответил Бредис и снова потянулся к папиросе.

— Возьмите всю пачку, у меня еще есть, — по-дружески сказал Дзержинский. Бредис вытащил еще одну папиросу и закурил. — Он же наверняка читал еще на фронте ваши антибольшевистские статьи. Ваша репутация, как говорят, известна. А кроме того, вы были друзьями с Берзиным, оба имели чин полковника, вот по этим соображениям мы и остановились на вашей кандидатуре. Не скрою, мне интересно, как Берзин отреагирует на ваше предложение. Вот и вся помощь. Вы согласны?

— Нет, — жестко ответил Бредис и отодвинул от себя пачку папирос, жадно докуривая ту, которую он уже закурил. — Вы справедливо изволили заметить, что мы были друзьями на фронте, и я не хочу производить подобные грязные эксперименты на своих, пусть и бывших, друзьях.

— Я понимаю ваши сомнения, — согласился Дзержинский. — Но, во-первых, этот эксперимент провожу я, и о нем никто не знает. Во-вторых, он не будет иметь никаких последствий лично для Берзина, даже если он согласится. Я обещаю вам, что ни аресту, ни другим наказаниям он не подвергнется. Мы переведем, возможно, его командовать другим полком, только и всего.

— Нет! Если вы, господин Дзержинский, не имеете понятия о том, что такое честь, то у меня оно сохранилось! — Бредис поднялся. — Отправьте меня в камеру.

— Сядьте, Фридрих Андреевич! — резко одернул его Дзержинский, и Бредис, вздрогнув от этого окрика, сел. — Не надо разыгрывать передо мной барышню из Смольного. Дружба, честь, принципы! И на следствии уверяете, что обманули вас, использовали ваши антинемецкие настроения и втянули в антибольшевистский заговор Савинкова и что вы, как и многие латыши, лояльно относитесь к новой власти. Я читал вашу статью, в которой вы еще в июне 17-го года требовали перестрелять всех латышей, примкнувших к большевикам и проводивших братания на фронте. Вы их называли предателями, клеймили позором, требовали немедленного суда и расправы над ними! А сейчас пытаетесь демонстрировать какие-то принципы! Если вы так ненавидите латышей-большевиков, как писали в своей статье, то вот вам повод отомстить этим иудам! А если вы лояльно относитесь к Советской власти, то вот еще один повод доказать эту лояльность и помочь ей!

Дзержийский закурил, подошел к окну, открыл форточку. На улице шел дождь, и капли с шумом барабанили по жестяному карнизу.

— Когда вы писали ту самую статью о своих земляках-иудах, продавшихся большевикам, — продолжил Дзержинский, — о том, что большевики в боях против немцев под Ригой в августе 17-го никогда не участвовали, вы нагло лгали и знали, что лжете! Вы знали, что организация РСДРП большевиков 12-й армии потеряла только в этом сражении две тысячи своих членов! И большевики шли впереди, проявив в этих боях невиданный героизм и отвагу, а за ними двигались латышские части! Вы там были и все это знали. А написали гнусное вранье! И после этого вы еще смеете говорить о каких-то принципах!

Бредис не выдержал, взял еще одну папиросу, закурил.

— У вас жива мать, Юлия Григорьевна, вас ждет жена с дочкой, Фридрих Андреевич, вот о чем стоит подумать. А принципы подождут.

Вошел Ксенофонтов, принес чай и сушки на тарелочке.

— Если можно, Иван Ксенофонтович, еще стаканчик для Фридриха Андреевича, — попросил Дзержинский.

— Сейчас принесу, — кивнул Ксенофонтов.

Бредис ничего не сказал. Он завороженно смотрел на косые струи шумного летнего дождя, идущего за окном.