Ужасный век. Том I

Глава 2

Ещё до того, как крыши и стены Дартфора показывались из-за холмов, всякий путник чувствовал приближение города. Дело состояло в запахе, и Мартин Мик никогда не мог понять, отчего так.

Мальчишке доводилось бывать здесь, и Дартфор не казался ему прежде более грязным, чем любой другой крупный город. Однако смердел он абсолютно нестерпимо, а особенно теперь. Возможно, подумалось Мартину, дело не в грязи — просто Дартфор порочнее иных городов. Но почему тогда вонь ощущалась и раньше, когда Мартин оставался простым оруженосцем? Может, он и ранее был каким-то образом отмечен? Может, все остальные этого смрада не чувствовали? Едва ли, но…

Если подумать, теперь вонял Дарфтор чем-то новым. Не просто нечистотами.

По мясистому лицу Гевина совсем не казалось, будто его что-то смущает.

— Почти приехали!

После той ночи, когда судьба свела мальчика с торговцем-гвендлом, они почти не разговаривали. Гевин наверняка понял, что лучше вопросов попутчику не задавать: этот человек повидал жизнь и определённо усвоил, сколь лишними бывают некоторые ответы.

Мартину разговоры просто не были интересны.

На первый взгляд Дартфор за последние месяцы не изменился.

Город стоял посреди обширных земель Линкольнов, но сам герцог не жил в нём: родовой замок располагался чуть севернее, почти точно в центре Стирлинга. Среди всех городов королевства размерами Дартфор уступал лишь столице — но если Кортланк отличался красотой, пускай и весьма холодной, даже суровой, то здесь усмотреть её было трудно.

Невысокую каменную стену сложили только ради того, чтобы контролировать людской поток: и не представишь, кто мог бы осадить город в самом сердце огромной страны. Даже в худшие годы Великой войны балеарцы не углубились дальше владений Скофелов и Бомонтов, лежащих далеко на юге. Потому о стене особо не заботились: она порядком обветшала.

Почти все дома в Дартфоре были в два-три этажа, с торчащими наружу каркасами из толстых балок и глиняными стенами. Остроконечные крыши где косились, где изначально сходились криво, а поскольку дома стояли вплотную друг к другу — всё это напоминало пасть с неровными рядами зубов. Выделялся на панораме только собор: устрашающе величественный, как столичные, но гораздо меньше. Храм в форме креста имел четыре очень высоких шпиля и издалека казался почти чёрным, однако Мартин знал, что это обманчивое впечатление. Серый камень просто потемнел с веками.

Вряд ли кто-то представлял так город своей мечты, но стекающиеся из бедных провинций крестьяне не имели особого выбора. Да и стремились отнюдь не к красоте. Их интересовали оживлённые рынки, многочисленные ремесленные цеха, иных — церковные и гильдейские школы. Конечно же, стремились в большой город также нечистые на руку и чёрные душой.

Куда лучше жить в столице, это понятно. Но Кортланк далеко, а устроить в нём жизнь ещё сложнее. Уж лучше Дартфор, чем так и не оправившиеся от военных налогов и рекрутских наборов деревни. В деревнях перспектива одна: до старости гнуть спину ради не жизни, а только выживания.

— Ты мне славно помог-то. — заявил вдруг Гевин. — Ты хороший парень. Если хочешь… разбегаться в Дартфоре нам-то необязательно.

— Нет. У меня своя дорога.

В этом Мартин был уверен железно. Что за дорога, короткая или длинная, куда именно она ведёт мальчишку — только гадать, причём попусту.

— Как знаешь.

Телега приближалась к распахнутым городским воротам, подпираемым ленивыми стражниками. Мартин Мик понятия не имел, что ждёт его в этом городе, но знал — нечто очень важное случится уже здесь. И наверняка очень скоро. Быть может, ещё до заката: а нынче только рассвело.

— Это гадкий городишко-то. — продолжал гвендл. — Ты бы поосторожнее здесь. Особенно с этими твоими… рассуждениями.

— Я понимаю.

— Хера лысого ты понимаешь. Это в Вудленде-то творится… всякое. Здесь держат порядок и ни с кем не церемонятся при случае. Особенно со всякими еретиками, колдунами и прочими. Герцог-то сам набожный, как говно. На исповедь чаще ходит, чем к жене в спальню — ещё с войны. До сих пор на турнирах бьётся. Крепкий сукин сын-то.

— Я знаю. Видел, как он побеждал многих паладинов.

— Да ты, небось, паладинам-то сам служил. Выучка. Я ж всё вижу.

— Может быть. Это давно уже не важно.

Об одном Мартин немного обеспокоился: вдруг в Дартфоне его узнают? Конечно, никто особо не глядит на юных оруженосцев, но паладины всегда в центре внимания. И их обслуга — более-менее тоже.

Но всё наверняка пойдёт именно так, как должно. Каков бы ни был путь. Главное — не сворачивать.

***

— Расход! — гаркнул Госс, следивший за песочными часами.

Двое рыцарей вздохнули с облегчением, которое не смогли скрыть, хотя наверняка хотели. Робин гонял их по всему двору — только успевали защищаться, а ведь оба были недурными бойцами. Уже давно на хорошем счету у барона.

Робин отдал мальчику-пажу затупленный меч и шлем. Потом стянул с себя пропитавшийся потом стегач — вмиг слегка озяб, но всё равно с наслаждением вывернул на голову бадью свежей воды. Как кипятком ошпарило, хотя вода ледяная. Усталости — будто не было!

Вечно не терпелось молодому Гаскойну расстаться с переполнявшего его энергией. Чем быстрее её потратишь — тем быстрее наполнишься силами заново. А это чудесное ощущение.

— Что скажешь, Госс?

Старик пожал плечами.

— Мне давно нечему вас учить, сир Робин.

Госс был лучшим бойцом Гаскойнов ещё в те годы, когда сам барон Клемент только начал постигать воинские искусства. Нынче ему почти стукнуло девяносто, однако Госс до сих пор оставался бодрым — словно саму старость когда-то так крепко побил, что теперь она приблизиться не осмеливалась. С тех пор, как сир Фолиас оставил здоровье в схватке с гвендлами и почти перестал покидать дом, Госс сделался единственным в Фиршилде непререкаемым авторитетом по части фехтования.

Но видать, ему и правда не в чем теперь было наставлять Робина Гаскойна. Это что касается меча. В своих силах на коне с копьём молодой рыцарь не был настолько же уверен.

— А вы, сир Киаран? У вас найдётся чему меня поучить?

Киаран Фиршилдский сидел в стороне, одетый не для тренировки. Его болезнь, последовавшая за полученной от Даглуса раной, только-только отступила. Многие в замке ещё недавно сомневались, что крещёный гвендл выживет, однако ему удалось.

Теперь Киаран оборачивал голову шапероном так, чтобы не показывать наполовину снятый скальп и отсутствующее ухо. Сам-то он шрамов не стеснялся: смущать женщин и детей не хотел.

— Да бросьте, сир Робин: я вам никогда не годился в учителя. А вот Стефан может кое-что показать.

— Стефан? — Робин неспроста удивился.

— Он видел в Кортланке тремонских мастеров!

Стефан Логан, юный родственник любимого вассала барона, засмущался. Клемент Гаскойн ценил паренька, но куда больше за мозги, чем за силу и отвагу. Так отец и говорил: «Эту голову под удары лучше не подставлять». Потому Стефан и ездил недавно в столицу — улаживал какие-то дела, что не решаются письмом.

— Ты правда видел в Кортланке тремонских фехтовальщиков?

— Да, милорд. — Стефан смутился, потому как угадал, что будет дальше.

— Так покажи мне их приёмы! — воскликнул Робин. — Это ужасно интересно!

Стефан долго мямлил, что плохо запомнил увиденное и вообще не смеет кого-либо в этом дворе поучать в фехтовании, но подчиниться пришлось. Один из недавних соперников Робина передал ему тренировочный меч. Стефан много скромничал, конечно, однако молодой Гаскойн отметил: оружие он держит вполне уверенно. Пусть боец посредственный, но в целом соображает.

Госс даже слез с большой колоды, на которой восседал, что рассмотреть всё вблизи и получше. Его морщинистое лицо пуще обыкновенного скривилось: рыцарь старой закалки заведомо настроился скептически. Ходили в Вудленде слухи о столичной моде на тремонских мастеров, а какой старик не смотрит на новомодное с недоверием?

Киаран также приблизился. Ему точно было искренне интересно: оправившись от раны, уходить на покой гвендл не собирался. Прочие упражнявшиеся обступили ристалище, детишки бросили свои игры. Даже служанки, таскавшие от колодца вёдра, позволили себе прервать работу. В фехтовании они, конечно, не смыслили ничего, однако всеобщее любопытство фиршилдских девок весьма заинтриговало.

А может, они просто были не прочь поглазеть на Робина, обнажённого по пояс.

— Если кратко… Тремонцы много атакуют из стоек, которые мы сочли бы… рискованными, что ли. Словом, провоцируют. Провоцируют предсказуемую атаку, кажущуюся явно успешной.

— Не объясняй: показывай.

Стойка, которую Стефан принял, действительно показалась Робину дурацкой: не только голову, но и весь бок поди защити этаким манером!

— Только они, конечно, не стоят так всё время. Как бы…

— Фаза движения? Не статичная поза? — предположил Киаран.

— Да. Точно. Словом… извольте атаковать, сир Робин.

— Как?

— Как вам кажется очевидным.

Теперь Робин более-менее представил, как подобная ситуация может сложиться в бою. Наверное, противник делает вид, будто выбился из сил, утратил концентрацию. Удар прямо сверху или чуть по диагонали сам просится! Рубанул молодой Гаскойн, конечно, лишь в треть силы — не просто же так отец ценит голову Стефана.

Стефан исполнил защиту неловко, да и еле успел это сделать — ему-то пришлось выложиться на полную. Но результат Робина всё равно впечатлил: его клинок оказался парирован в тот миг, когда попадание казалось неминуемым. И пускай силы движению Стефана не хватило, Робина всё равно развернуло самым неудобным образом. Трудно было бы после такого избежать контратаки.

Госс покачал головой.

— Один раз из десяти такое получится. При первой неудаче умрёшь.

— Кажется, я понял идею. — сказал Киаран. — Просто нужно делать быстрее.

— Дурной приём, если его вполсилы не покажешь.

— Может, именно в том и состоит секрет тремонских мастеров? — рассудил Робин. — Сир Киаран, попробуйте-ка вы!

Киарану пришлось выслушать целый ряд замечаний Стефана, но после нескольких попыток дело пошло. Госс так и не впечатлился, но ворчать перестал. Старая кухарка Ивонн разогнала глазеющих на рыцарей девок, раздавая им звонкие шлепки — зато детям, будущим солдатам и оруженосцам Гаскойнов, наблюдать за фехтованием никто не мешал.

А вот Робину упражнения неожиданно наскучили. Он оставил сира Киарана разбирать с Госсом и Стефаном тонкости тремонских приёмов, вроде бы ненадолго отлучившись: не то по нужде, не то воды глотнуть.

Однако на ристалище не вернулся.

Накатила вдруг жуткая тоска, такую упражнениями с мечом не разгонишь. Лучше не браться за меч, когда столь не собран. Робин понимал, что его гложет. Старался гнать дурные мысли, но что толку думать «не думай о том-то»?

Чувство вины из-за гибели Мэри не отпускало. Мудрые слова отца помогли Робину, но не слишком. На прочих подружек юный рыцарь с тех пор даже не взглянул — глупо, наверное… Мэри всё равно никогда не стала бы ему невестой, это оба понимали с самого начала. Какая тут верность? Однако прикоснуться к кому-то другому всё равно казалось теперь предательством.

Робин не представлял, как избавиться от этих мыслей. Всё кругом напоминало о Мэри. Упражнения с мечом в том числе — ведь всему виной мальчишеская бравада после схватки с гвендлами. Робин пытался убедить себя, что виноват солгавший на пороге смерти воин Гэннов — но как за такую ложь всерьёз винить? Да и Робин ведь сам поверил. Сам дурак.

Вспоминал молодой Гаскойн и другую женщину. Вернее — её слова. «Представляете, если вдруг Бернард призовёт вас к себе…»

Да. Вот бы принц и правда вызвал Робина в столицу! Хороший предлог, чтобы уехать. На время, само собой разумеется, но всё-таки. Наверное, это помогло бы рыцарю. Покинуть Вудленд, увидеть наконец столицу и королевский двор, о которых Робин столько слышал…

Но в письмах Бернарда не было ни слова о чём-то подобном. В основном Бернард писал даже и не совсем Робину.

— Ты в порядке?

Робин догадался, кто стоит за спиной, ещё прежде, чем прозвучал голос. Может, узнал звук шагов. А может, просто почувствовал.

— Не беспокойся. Просто задумался… Как ты себя чувствуешь?

— Сегодня… неплохо.

Голос Адель Гаскойн звучал так же слабо, как и всегда. Да и выглядела она не лучше обычного. Нет, Адель была очень милой — наверное, даже красивой. Но вечно хворала: с самого детства в хрупкой, почти мертвенно бледной девушке едва-едва теплилась жизнь.

— Ты бы оделась потеплее.

— Мне не холодно. Скажи…

Робин догадался, каков вопрос.

— Нет, писем не было.

Принц Бернард всегда был застенчив. Слишком робок, пожалуй, для человека королевских кровей, тем более — для будущего полководца. Писать самой Адель он весь прошедший год не решался, лишь расспрашивал про неё Робина. А тот, бывало, зачитывал кузине отрывки писем, хоть это и не очень правильно. Конечно, не читал написанное о ней: только то, что Бернард рассказывал о своей столичной жизни, о Кортланке, о короле Балдуине и кронпринце Ламберте.

Они стояли на балконе донжона, облокотившись на перила. Робин смотрел вниз — во двор, где сир Киаран продолжал донимать Стефана Логана, а Госс ворчал на тренирующихся. Адель глядела вдаль: куда-то за горизонт, на юго-запад. В сторону Кортланка.

Облака стелились низко, солнце не показывалось. Время от времени поднимался ветер, трепавший жёлто-зелёные знамёна.

— Когда наконец потеплеет… — прошептала Адель.

— Боюсь, не в этом году. Не видать нам нынче нормального лета.

— Интересно, какая погода на юге?

— Не лучше, насколько я знаю.

Адель тоже много думала о Кортланке, это понятно. Особенно об одном человеке оттуда. Робин полагал, что Бернард его кузину за руку-то не взял ни разу — но что сказать, разные бывают люди. Его добрый друг был напрочь лишён робиновской решительности с женщинами, хотя на охоте и в воинских упражнениях отвагу проявлял сызмальства. Что же до Адель — в замке Гаскойнов женщин воспитывали строго. Это Робину барон легко позволял многое. Сёстры лорда Клемента, рожавшие одних дочерей, все как одна были тише и холоднее воды в лесных озёрах.

— Ты её правда любил? — спросила вдруг Адель.

— Да.

— Как остальных? Или сильнее?

Робину показалось, что это упрёк. Птичий голосок Адель не выдавал эмоций, почти неподвижное лицо тоже, да и зелёные глаза — что трясина в болоте. Но упрёк всё равно ощущался. Стало обидно.

— Ты ничего не понимаешь!

Да, конечно: счёт лёгким победам Робин утратил давно. Однако он действительно бывал влюблён в каждую! Может, ненадолго, не так чтобы очень всерьёз, но всё же… И ни с кем не поступил дурно. Кому справил непыльную работу, кого свёл с оруженосцем. А если бы кто-то родил — бастарда не бросил бы.

Насколько Робин знал, бастардов пока не случилось.

— Тебе нужно жениться.

— И на ком же, позволь полюбопытствовать?

— Не знаю…

— Ну так помалкивай!

Теперь обижена оказалась Адель. Укутавшись в шерстяной платок, она зашагала прочь — даже не попрощалась. Робин сплюнул и совсем не по-рыцарски выругался. Жениться, ну конечно… Отец ни разу не завёл беседы на эту тему, но молодой рыцарь прекрасно понимал: не у одной Адель такая мысль назрела. Одни женщины в роду — словно прокляли. Мысли о Кортланке заманчивы, однако Робин очень нужен здесь. Нужен Вудленду, нужен Фиршилду, нужен Гаскойнам. И меньше как воин — больше как глава древней семьи.

А ведь… не только землям, замку и роду он потребен. Робин вспомнил и другие слова ведьмы, как раз на эту тему. О том, что в просьбе Бернарду придётся отказать. О том, что у Робина совсем другая судьба — не связанная с королевским двором, столичными турнирами и войнами на юге.

Знать бы только, какая тогда?

***

В отрочестве, когда Тиберий только начинал изучать воинские искусства и закалять тело, один старый рыцарь — великий герой Великой войны, наставлял его так: нет в тренировке лучшего соперника, чем тяжёлый камень.

Трудно измерить силу и мастерство воина, с которым сражаешься. Трудно сравнить его с собой. Каждый, кто умеет держать в руках меч, уникален: в чём-то ты ему уступишь, в чём-то превзойдёшь. И никогда не скажешь, дрался ли он сегодня в полную силу. Люди бывают усталыми, больными и просто рассеянными. С другой стороны, даже у посредственного бойца случается такой день, когда сам Творец Небесный направляет его руку.

Да: трудно сравнить себя с другим воином в поединке. Но тяжёлый камень — это всегда тяжёлый камень. Ты знаешь вес, и вес этот неизменен. Ты либо способен его поднять, либо нет. Всё просто и очевидно.

Эта простота и ввергла нынче Тиберия в очередные горькие сомнения.

С рассвета паладин-магистр руководил тренировкой братьев на ристалище во дворе Санктуария — крепости на окраине Кортланка, могучей обители могучего ордена. Они объезжали молодых коней, на скаку снимали копьями кольца, сражались в броне один на один и пешим строем против пешего строя. Потрудились славно. Тиберий был доволен и молодыми братьями, недавно давшими обеты паладинов — и опытными защитниками Церкви, многие из которых были гораздо старше него. Все были сильны и умелы — но, что важно, каждого Тиберий считал возможным одолеть.

Слухи льстили ему лишь немного: поражений на турнирах Тиберий почти не знал. Никто не выбил его из седла, а уж в пешем поединке на мечах тем более победить не мог. Но то — поединок. Их выигрывают или проигрывают по тысяче и одной причине.

Другое дело — камень…

После тех упражнений, сложив на стойки затупленное оружие, отдав сквайрам доспехи и сбросив толстые дублеты, мокрые от пота и утренней мороси, братья направились в баню Санктуария — как всегда. Служки начали протапливать её прежде, чем взошло солнце: теперь жар раздухарился.

Кто-то предпочитал сразу омыть тело и позволить горячему пару расслабить мышцы — но многие, а особенно сам Тиберий, избавившись от всей одежды, любили прежде потрудиться во влажном предбаннике. Поворочать мешки с песком, помериться силой с гирями — или с собственным телом на перекладинах.

Тиберий более всего любил упражняться с огромными круглыми камнями — такими большими, что едва обхватишь обеими руками, водружая их на высокие постаменты. Ему не слишком нравились упражнения, в которых не работает сразу всё тело: чем больше мышц разом сражается с весом, чем сложнее правильно направить все свои силы — тем лучше.

И вот теперь он, постаравшись надёжно укорениться босыми ногами на покрывшемся влагой полу, привычно присел с прямой спиной и обхватил камень. Закрыл глаза, прислушался к биению сердца — а затем выдохнул, чуть разогнул колени и спину. Втащить камень на бёдра удалось без особого труда. Тиберий подсел под ношу, перехватил её, потянул на грудь — но вот тут вдруг стало тяжело.

Неожиданно тяжело. Камень едва не выскользнул, причём не от влажности: просто вдруг стал куда сильнее, чем мускулы паладина-магистра. Пришлось снова опуститься вниз, попробовать ещё — и теперь Тиберий едва не сдался. Удержало лишь то, сколько людей следило за ним. Людей, в глазах которых Тиберий был обязан выглядеть сильным.

Лишь с третьей попытки, скрипя зубами и ощущая, как в самых неожиданных местах неистово забил пульс, Тиберий всё-таки вытянул проклятый камень на грудь — и, испытав огромное облегчение, взгромоздил его на постамент.

Октавий, самый юный из братьев — не старше большинства оруженосцев, оказался разочарован. И заметил, что это разочарование очевидно Тиберию, так что не к месту решил подбодрить. Это лишь обидело магистра.

— Я поднимаю его десять лет! Поднимешь впервые — будешь тогда говорить!

Махнув рукой, Тиберий направился в парилку, не оборачиваясь.

Не хотелось ему теперь даже с бадьёй возиться. Тиберий плюхнулся на лавку, прижавшись спиной к горячей каменной стене, запрокинул голову. Длинные волосы прилипли к плечам и груди, сердце колотилось сильнее положенного. К боли в растянутом локте и пальцах, которые от могучего удара даже стальная перчатка не спасла, постепенно прибавлялось тупое нытьё мускулов тут и там. Но это, в отличие от ушибов и рассечений, была приятная боль. Такая всегда подступает после тяжёлой работы, от которой становишься сильнее.

Если становишься, конечно. Тиберий задавался вопросом, что случилось с камнем. Он же и правда тягал его десять лет: пожалуй, только десять лет назад и бывало настолько трудно. Тут паладину-магистру вспомнился гадкий лес на востоке и все гадкие события недавнего прошлого. Ладно ещё сомнения, которые обуревали тогда: то были сомнения в иной силе, не мускульной.

В своём теле-то Тиберий сомневаться не привык. Как так?

Что-то с ним случилось. Что-то происходит. И уже не первый день. Наверное — начиная с ужасного лазурно-бирюзового сна. Сон, да… Победа рождается в недрах разума, верно? Так говорит король Балдуин, а уж он-то в победах превосходно разбирается. Выходит, поражение рождается там же.

Тяжело дыша от жара и усталости, Тиберий обводил всё вокруг взглядом. Пар заволакивал низкие каменные своды, играл со светом из узких окон под самым потолком. Магистр опустил глаза ниже. Перед ним сплошь были могучие обнажённые тела — у кого изящные, гибкие и жилистые, а у кого массивные, бугрящиеся, готовые разорваться от переполняющей мышцы силы. Почти в каждом не найти никакого изъяна: словно это не обычные люди из плоти и крови, а древние имперские статуи у дворца короля. Если изъян всё же отыщется, то самый незначительный.

Без строгих рыцарских одеяний и искусно выкованной брони паладины были так же прекрасны, как в них. Каждый — образец, эталон. А магистр обязан быть образцом для образцовых, ведь так?

По крайней мере, это Флавий внушал Тиберию с детства. А если сам архиепископ ошибается, то кто тогда может быть прав? Вопрос из тех, которые опасно задавать даже мысленно: ответ наверняка окажется очень дурным.

Кто-то подсел к магистру: Тиберий поворачивать голову не стал. Всё равно узнал Октавия по почти девичьему, тонкому и высокому голосу, едва тот заговорил.

— Магистр… Если позволите… я всё думаю о той женщине.

— Дождись проповеди. Поговори с Флавием. — с ленью и нескрываемым раздражением протянул Тиберий.

— Но… я хотел спросить вас.

Когда нечто хотят спросить у тебя прежде, чем у самого архиепископа — это дорого стоит. Это нужно ценить, даже если не хочется.

— Ну, говори. Что же?

— Так вот, я всё думаю о той женщине.

Тиберий не сразу понял. Он ведь тоже часто думал об одной женщине, хоть женщины — последнее, что в мыслях паладина уместно. Ясное дело, о какой именно. В первый миг магистр даже чуть испугался — будто юный Октавий мог знать лишнее о случившемся в Вудленде. О прошлом Тиберия. Или мысли его прочитал…

Но нет, конечно. Октавий говорил о недавней казни ведьмы в предместьях Кортланка.

— Что тебя, брат мой, смущает?

Тиберий предполагал, что дело в известных обстоятельствах. Ведьм за последнее время по всему Стирлингу сожгли изрядное количество, и часто это случалось в присутствии паладинов. Только вот обычно женщины те были из простого люда. Последняя же сожжённая — из знатных. Из бедных и не слишком значительных, но всё-таки дворян.

Однако Октавий думал о другом.

— Я слушаю и запоминаю проповеди, конечно. И нисколько не подвергаю сомнению всё, что нам говорят Флавий и Корнелий, не подумайте. Потому-то и боязно их спросить, понимаете…

— Не волнуйся, Октавий. Я тебя еретиком не сочту.

— Хорошо. В общем, я понимаю: Церковь делается сильнее со смертью каждого её врага. Творец Небесный и царствие его над всем сущим делаются сильнее.

— Именно так Корнелий и проповедует. Так написано в его книге.

— Я знаю, я читал. В общем, конечно, мы должны становиться сильнее таким путём. Но понимаете, я…

Молодой паладин замялся. То ли боялся сказать задуманное, то ли не мог подобрать слова.

— …я совсем этого не чувствую. Вот.

Тиберий подивился тому, насколько сказанное созвучно с его собственными ощущениями. Только вот он — не самый юный из паладинов. Напротив: их предводитель. К нему идут за советом в таких сомнениях, а он… а что он?

Что он может сказать Октавию?

Однако командир обязан говорить, даже если слов особо не находится. Иначе ему точно ломаный грош цена.

— Чувства, брат мой, ненадёжны. Обманчивы. Через чувства Нечистый стремится овладеть душой верующего, тогда как оплот истинной веры — холодный разум. Потому обеты наши и направлены против чувств.

Получилось, скорее всего, неубедительно. Тиберий не сказал ровно ничего такого, что Октавий не слышал на проповедях сто раз. Молодой паладин кивнул, наверное, лишь из уважения к магистру.

Слабые слова, но хоть какие-то. Слова, которые Тиберий слышал в Вудленде, были иными. Да и не в одних словах там состояло дело…

Тиберий закрыл глаза и постарался расслабиться. Завтра ему предстояла встреча с самими Флавием и Корнелием. Встреча без лишних глаз и ушей, цель которой никто заранее не пояснил — но она уж точно была значительной. Не рутинные распоряжения по поводу паладинского ордена.

Возможно, там что-нибудь для магистра и прояснится. А даже если нет — могут прозвучать простые и понятные приказы. Приказы — чудесная вещь: пока исполняешь, думать особенно не приходится.