Веймар 1918—1933: история первой немецкой демократии

Глава IV Проблемный мир

Моральный разрыв с прошлым кайзеровской империи удался в 1918–1919 гг. в столь же малой степени, как и в сфере экономики. Хотя шанс для этого предоставлялся исключительный: правда о развязывании Первой мировой войны стала доступна широкой публике уже весной 1919 г. В ноябре 1918 г. народные уполномоченные поручили независимому социал-демократу и помощнику статс-секретаря министерства иностранных дел Карлу Каутскому, а также представителю социал-демократического большинства Максу Кварку, занимавшему аналогичную должность в имперском бюро внутренних дел, собрать и опубликовать все германские документы, относящиеся к возникновению войны. Несмотря на разрыв между СДПГ большинства и НСДПГ в начале января 1919 г., Эберт специально просил Каутского направить все свои усилия на издание документов. После того как Кварк оставил свой пост, Каутский занимался подготовкой публикации в одиночку.

Незадолго до завершения Каутским этого труда, 22 марта 1919 г., кабинет Шейдемана в отсутствие Эберта рассматривал вопрос о вине Германии в развязывании войны. Как отмечал ранее рейхспрезидент, на парижских мирных переговорах потребуется четкая позиция Германии по этому вопросу. После отказа Англии передать экспертизу вопроса нейтральной стороне, Германии придется осуществить ее самостоятельно. При этом было необходимо, по мнению Эберта, «как можно серьезнее осудить грехи старого правительства», а позицию нового изложить в специальном меморандуме. Кроме того, Эберт предложил создать специальный Государственный суд, который мог бы установить степень вины в развязывании войны отдельных высокопоставленных лиц.

Большинство министров согласились с рейхспрезидентом, за одним характерным исключением. Министр финансов Ойген Шиффер, ранее член партии национал-либералов, в ноябре 1918 г. перешедший в ДДП, предостерег коллег, заявив, что «признание вины отнимет у нашего народа остатки самоуважения, а противников превратит в триумфаторов». Шиффер назвал войну «превентивной» и не усматривал никакой вины Германии в том, что она пыталась вырваться из враждебного «окружения», которое «через год или два накинуло бы нам петлю на шею». Публикация немецких документов о начале войны, полагал он, «лишь навредит нам как внутри страны, так и за ее пределами». Ответ социал-демократа Эдуарда Давида, рейхсминистра без портфеля, был не менее показателен. Он заявил, что союзники и так уже знают обо всем том, что в этих документах наиболее серьезно компрометирует Германию. Однако «если мы вместе с Шиффером признаем превентивный характер войны, то мы признаем все, в чем нас упрекает Антанта». Премьер-министр Филипп Шейдеман не посчитал нужным принять участие в этой дискуссии.

18 апреля 1919 г. кабинет вновь рассматривал вопросы о вине Германии в развязывании войны. Досье, собранное Каутским, было уже представлено в распоряжение правительства, и теперь нужно было решить, как им распорядиться. Документы министерства иностранных дел не оставляли сомнений в том, что во время июльского кризиса 1914 г. руководство рейха оказывало давление на Австро-Венгрию, чтобы та объявила войну Сербии, и таким образом, правительство Бетмана — Гольвега несло главную ответственность за развязывание Первой мировой войны. Рейхсминистр юстиции Йоханнес Белл, представитель Центра, выступил в своем докладе против публикации этих документов, поскольку они, по его словам, рисовали одностороннюю картину, невыгодную для Германии. Документы, по мнению Белла, касались лишь короткого предвоенного периода, а события в целом можно было понять лишь в связи со всей предысторией войны, политикой изоляции со стороны Англии, реваншистской политикой Франции, панславистской и великосербской политикой.

Давид, содокладчик Белла, напротив, выступил за публикацию документов, полагая, что в сложившихся обстоятельствах может помочь лишь «полная ясность и правда». По его мнению, необходимо было указать на то, что люди, участвующие теперь в работе правительства, не знали об этих материалах ни в начале войны, ни в ходе мирового конфликта и что современная Германия уничтожила старую политическую систему полностью. Впрочем, и по его мнению, в предыстории войны имелись некоторые смягчающие моменты, которые если и не оправдывали превентивную войну, то по крайне мере ее объясняли. В итоге кабинет вновь не пришел к единому мнению. Шейдеман, не вмешивавшийся в дебаты, рекомендовал в конце заседания, несмотря на возражения Давида, «в настоящее время воздержаться от публикации документов».

Тем не менее 11 июня 1919 г. подборка немецких ведомственных документов была опубликована. Однако «Белая книга по вопросу ответственности виновных в развязывании войны», изданная министерством и ностра иных дел, как обоснованно отметил Каутский, была «чем угодно, но не попыткой разрыва с политикой свергнутого режима». Более подробные, восходящие к досье Каутского, «Германские документы о начале войны» вышли в свет лишь в конце 1919 г. — слишком поздно для того, чтобы повлиять на оценку немцами условий мира или даже на сами мирные условия. Попытка решить вопрос виновности в развязывании войны юридическим путем также провалилась. Правительственный законопроект, предусматривавший создание чрезвычайного Государственного суда, был отклонен конституционным комитетом Национального собрания 16 августа 1919 г. Вместо этого было предложено создать специальную следственную комиссию, которая в основном должна была заняться выяснением причин начала войны, ее продолжения, а также причин поражения Германии. Пленум принял это предложение 20 августа. Однако надежды на то, что следственная комиссия сумеет лишить исторические спорные вопросы политической взрывоопасности, не оправдались. 18 ноября 1919 г. Гинденбург в своих показаниях перед этой комиссией процитировал некоего английского генерала, оставшегося безымянным, вложив ему в уста те слова, которые он хотел произнести от своего имени: немецкая армия была поражена ударом в спину. Таким образом получила свое классическое воплощение легенда об «ударе кинжалом в спину»^{72}.

Непредвзятое и откровенное изучение участия Германии в развязывании войны требовало в начале 1919 г. огромного мужества. Те, кто выступали за публикацию немецких документов, как правило надеялись впечатлить Антанту столь честной позицией и добиться более мягких условий мира. Противники публикации опасались противоположного эффекта: легитимации самими немцами «карательного» мирного договора. На самом деле для союзников ответ на вопрос об ответственности центральноевропейских держав за войну был очевиден, и ничто не свидетельствовало о том, что признание Германией вины могло бы повлиять на мирные условия. Однако в долгосрочной перспективе Германия, демонстративно порвавшая с прежней политической системой, могла надеяться на позитивную реакцию стран-победительниц. Опорные точки для усилий такого рода появились уже летом 1919 г.: это были протесты, которыми социалистические партии Италии, Англии и Франции ответили на мирный договор Версаля.

Достаточно- тяжело было определить возможные внутриполитические последствия публичного признания Германией своей вины в развязывании войны. Очевидно, что раскрытие сведений о ходе июльского кризиса 1914 г. привело бы к поляризации общественного мнения. Если бы собрание документов Каутского было опубликовано в апреле 1919 г., то правительство рейха и Веймарскую коалицию скорее всего обвинили бы в недостатке патриотизма и даже предательстве немецких интересов. Однако противостояние с радикальным национализмом и без этого было неизбежным, и вопрос о виновности в развязывании войны давал возможность перейти в наступление против сторонников войны и ее продолжения. С другой стороны, партии, находившиеся теперь у власти, в свое время поддержали военные приготовления Германии. Как бы они выглядели, признав, что они не смогли распознать то, что и военное, и гражданское руководство вводило их в заблуждение в течение четырех лет? Что случилось бы, признай они задним числом правоту тех, кто уже сразу после начала войны разоблачал как легенду заявления Германии о том, что война имеет оборонительный характер? Страх перед подобного рода признаниями был немаловажным фактором, удерживавшим большинство действующих лиц от откровенного раскрытия исторической правды.

7 мая 1919 г. в Версале германской делегации были переданы «условия мира союзных и ассоциированных правительств». Немецкая общественность, ни в коей мере не подготовленная правительством страны к очевидным тяжелым жертвам, ответила на мирные условия воплем возмущения. В подавляющем большинстве немцы ожидали «мира Вильсона» — мирного договора под знаком компромисса и взаимопонимания, основанного на праве самоопределения всех народов, включая немецкий. Однако условия мира при первом прочтении выглядели так, будто пером держав-победительниц водил не американский президент, а дух «смертельной вражды».

Наиболее тяжелыми среди многочисленных территориальных уступок, которые союзники потребовали от Германии, была потеря территорий на востоке империи. Польше отходила вся Верхняя Силезия, Познань и большая часть западной Пруссии, причем восточная Пруссия оказывалась отрезанной от основной территории страны. Мемельская область поступала в распоряжение Антанты; Данциг был объявлен вольным городом под управлением комиссара Лиги Наций — организации, которую еще предстояло создать. Если бы в основу договора была положена идея права народов на самоопределение, то вопрос о вхождении территорий рейха в состав Польши однозначно решился бы в пользу польского государства только лишь в случае с Познанью. Но право выбирать между Польшей и Германией было поначалу признано только за населением южных районов Восточной Пруссии и территорий западной Пруссии восточнее Вислы, в районе Мариенбурга и Мариенвердера. Для победителей первоочередной задачей было создание жизнеспособной Польши с сильным промышленным потенциалом и прямым выходом к Балтийскому морю. Демократическая легитимация территориальных уступок отступала перед этой задачей на задний план.

Менее шокирующими для немцев оказались значительные территориальные уступки на Западе: возврат Эльзаса и Лотарингии Франции весной 1919 г. никем не подвергался сомнению. В случае с районом Ойпен-Малмеди, отошедшем к Бельгии, было даже проведено голосование, хотя итоги плебисцита вряд ли имели отношение к реальности по причине грубой манипуляции. Область Саара, которую стремилась присоединить Франция, сроком на 15 лет передавалась под управление Лиги Наций. После чего ее судьбу должен был решить плебисцит.

В отношении Рейнской области Франции также пришлось пойти на уступки: левобережные территории не были отделены от Германии, над ними даже не предусматривался постоянный военный контроль Антанты. Зато условия мира диктовали эшелонированную по зонам оккупацию сроком на 5, 10 и 15 лет в зависимости от зоны и долгосрочную «демилитаризацию» левобережной Германии. На самом севере рейха вновь вступал в силу принцип самоопределения: население северного Шлезвига могло выбирать между Германией и Данией. Зато в другом случае мирный договор опять препятствовал праву на самоопределение: устанавливался запрет на присоединение к рейху Германской Австрии.

Чтобы воспрепятствовать нападению Германии на соседей в будущем, страны-победительницы наложили на нее радикальные ограничения в военной сфере. Воинская повинность ликвидировалась, армия сокращалась до 100 000, а флот до 15 000 профессиональных военнослужащих. Германии запрещалось впредь иметь воздушный флот и подводные лодки, равно как танки и химическое оружие. Генеральный штаб распускался. Океанский флот должен был быть, за небольшим исключением, передан победившим странам (это условие не было выполнено, так как военные 21 июня 1919 г. затопили все суда под Скапа-Флоу).

Всего в результате мирного договора Германия теряла седьмую часть территории и десятую часть населения. С экономической точки зрения наиболее существенной стала потеря Германией (если также учесть раздел в 1921 г. Верхней Силезии) трети всех угольных и трех четвертей рудных месторождений. К этому следует добавить потерю колоний. Что касается требования о возмещении военных убытков и потерь, то победители не смогли договориться об окончательной сумме репараций. Решение этой проблемы было отложено на будущее. Некоторые репарационные выплаты союзники, напротив, смогли установить сразу. Германия должна была отдать весь свой кабель дальней связи, 90 % торгового флота и 11 % поголовья крупнорогатого скота. В течение десяти лет страна должна была ежегодно поставлять около 40 миллионов тонн угля во Францию, Бельгию и Люксембург и Италию. Обоснование таких репарационных требований было дано в статье 231 «Ответственность за развязывание войны» мирного договора. Германия и ее союзники были названы зачинщиками войны и ответственными за все потери и ущерб, нанесенный союзным и ассоциированным державам^{73}.

В правительственном лагере поначалу взяли верх те, кто считал условия мира неприемлемыми и собирался заблаговременно заявить об этом публично. Первым из состава правительства Шейдемана высказался беспартийный, но близкий к ДДП министр иностраиных дел граф Брокдорф-Ранцау, позиция которого, доведенная до логического конца, позволяла лишь отклонить условия мира. Либеральный профессиональный дипломат заявил о своей точке зрения еще 7 мая, при передаче условий мира в Версале, сославшись на «силу ненависти», «которая противостоит здесь мне» и резко выступив против тезиса о вине одной Германии в развязывании мировой войны. 12 мая еще на шаг дальше пошел премьер-министр Германии. На митинге Национального собрания в актовом зале Берлинского университета глава правительства задался риторическим вопросом: «Какая рука не отсохнет, заковав себя и нас в такие кандалы?» Товарищ Шейдемана по партии, прусский министр-президент Пауль Хирш, выдвинул лозунг «Лучше умереть, чем стать рабом!», а президент Национального собрания, депутат от Партии Центра Константин Ференбах пригрозил Антанте даже новой мировой войной. «Этот договор… есть увековечивание войны. И теперь я обращаюсь к нашим врагам на понятном им языке, и говорю: Метогеэ ез1о!е, тткл, ех оззШиэ иИог(Помните, враги, из останков [павших] родится мститель). В будущем немецкие женщины станут рожать детей, и эти дети порвут рабские цепи и смоют причиненный нам позор с лица немецкого народа».

Некоторое время казалось, что протест против условий мира создал в стране единый фронт, куда вошли представители всех партий, начиная с немецких националистов и заканчивая социал-демократами. В совместном заявлении головных союзов предпринимателей и профсоюзов от 20 мая проект мирного договора в Версале был назван «смертельным приговором немецкой экономической и народной жизни». В нем говорилось, что с незапамятных времен еще не совершалось такого преступления против столь большого, трудолюбивого и благонравного народа, как то, что запланировано в отношении Германии. Былые планы военной экспансии германской промышленности не помешали теперь предпринимательским союзам выступать совместно с профсоюзами против «ограбления наших колоний и всех наших иностранных владений» и заверять, что они ожидали «мира права, свободы и примирения народов»^{74}.

Внутри правительства прежде всего министры от ДДП стремились убедить коллег отказаться от подписания договора. Они получили поддержку со стороны социал-демократов Отто Ландсберга и Густава Бауэра, министров юстиции и труда, а также главы почтового ведомства Гисбертса, представителя Центра. Сторонники жесткой линии надеялись своим поведением укрепить «тыл» немецкой делегации, пытавшейся в Версале добиться смягчения условий мира. Для ДДП определенную роль играл также расчет на то, что партия вполне безопасно может позволить себе сказать «нет» договору, поскольку в Национальном собрании и без демократов наберется большинство для принятия условий мира. Противоположную позицию занимал министр без портфеля Матиас Эрцбергер, председатель германской Комиссии по перемирию, а также его коллеги, социал-демократы Давид и Носке. Будучи сторонниками «реалистической политики», они осознавали, что в случае отказа Германии от договора, союзники оккупируют территорию всей страны, которая не сможет даже попытаться этому противостоять из-за слабости своих вооруженных сил. Носке мог сослаться на мнение первого генерала-квартирмейстера Грёнера, полностью совпадающее с его собственным, что придавало аргументам министра рейхсвера дополнительный вес^{75}.

Таким образом, из правительственных партий только одна — ДДП — заняла по отношению к мирному договору солидарную — отрицательную позицию. СДПГ и Центр были расколоты. Социал-демократическая фракция Национального собрания 12 мая, вопреки рекомендациям выдвинутого на пост председателя партии Германа Мюллера, высказалась подавляющим большинством (против было только 5 голосов) за то, чтобы объявить условия мира неприемлемыми. В Партии Центра друг другу противостояли сторонники Эрцбергера и Гисбертса. С 16 июня противостоящие лагеря в обеих партиях вновь пришли в движение. В этот день союзники дали ответ на встречные предложения, выдвинутые немецкой делегацией 28 мая. По сравнению с условиями мира от 7 мая важным достижением стало согласие на решение вопроса о вхождении Верхней Силезии в состав Германии или Польши путем народного волеизъявления. Что касается Рейнской области, то союзники предусматривали возможность досрочного прекращения оккупации в случае «адекватного» поведения Германии. Однако в сопроводительной ноте союзники однозначно и по всем пунктам отвергли подход Германии к вопросу об ответственности за развязывание войны. По этому пункту германский протест вызвал лишь ужесточение позиции союзников. Германии был дан срок в пять дней, в течение которого она должна была принять или отклонить предложенные условия^{76}.

Германская мирная делегация во главе с Брокдорф-Ранцау сразу же предложила правительству страны отклонить договор. ДДП, уже 4 июня заявившая, что в случае его подписания выйдет из состава кабинета, 19 июня продолжала настаивать на своей линии. Фракция Центра в тот же день решила большинством в четыре пятых голосов принять договор «при определенныхусловиях, выражая при этом свой протест». Среди социал-демократов за подписание также выступало явное большинство. И хотя 19 июня Шейдеман и Ландсберг пригрозили фракции, что уйдут в отставку, если она не поддержит их вердикт — «неприемлемо», в тот же день на предварительном пробном голосовании 75 депутатов проголосовало «за» и 39 — «против» принятия договора. Значительную роль в пересмотре позиции сыграло сообщение министра рейхсвера Носке о безнадежном военном положении Германии, а также министра продовольствия Роберта Шмидта о не менее отчаянной ситуации со снабжением продуктами питания. За несколько часов до голосования в кабинете министров сложилась патовая ситуация: семь министров выступили сторонниками и столько же противниками подписания договора. На следующем заседании кабинета поздним вечером 19 июня противоречия преодолеть не удалось, и Шейдеману ничего не оставалось делать, как выполнить свою угрозу. Вместе с Брокдорфом-Ранцау и Ландсбергом ранним утром 20 июня он объявил рейхспрезиденту об отставке кабинета^{77}.

У Шейдемана не было другого выбора, так как он поспешил с отрицательным заключением по вопросу подписания договора. Если бы он настоял на своем, войска Антанты заняли Германию, и целостность страны была бы нарушена. В Рейнской области и Пфальце активизировались сепаратистские движения, которые получали поддержку французских оккупационных сил, а на востоке приходилось считаться с возможностью нападения Польши. И хотя оккупации союзников невозможно было воспрепятствовать силами армии, она тем не менее обязательно привела бы к кровавым столкновениям. Акты насилия со стороны националистически настроенных правых сил были столь же вероятны, как и новые попытки путча со стороны крайне левых. В этом случае борьба с внешним врагом и гражданская война перетекали бы друг в друга, и ввергли бы страну в тот самый хаос, предотвращение которого до сих пор было главной задачей социал-демократов и буржуазного центра.

Конечно, подписание мирного договора, в свою очередь, также было связано с огромными внутренними рисками. В восточных провинциях Пруссии на случай, если Германия подчиниться предложенным Антантой мирным условиям, разрабатывались планы создания самостоятельного «восточного государства». Оно, как, например, считал прусский военный министр генерал Рейнгард, а также крайне правый социал-демократ и рейхскомиссар Восточной и Западной Пруссии Август Винниг, могло бы стать очагом будущего национального возрождения всего немецкого государства. Некоторые высокопоставленные военные, как генералы фон Лосберг и фон Белов, не хотели выжидать, а собирались сразу же после принятия мирных условий начать, опираясь на Восток, вооруженную борьбу за освобождение всей Германии. Первый генерал-квартирмейстер Вильгельм Грёнер был решительным противником подобных планов, считая их проявлением военного авантюризма. Однако на пике правительственного кризиса даже Грёнер не мог поручиться за то, что военная фронда не ответит путчем на подписание договора^{78}.

21 июня Эберт объявил преемником Шейдемана своего партийного товарища и доверенное лицо: прежнего рейхсминистра труда, а еще ранее — второго председателя генеральной комиссии Свободных профсоюзов, Густава Бауэра, который в предыдущем правительстве был одним из самых незаметных в политическом отношении министров. Сорокадевятилетний Бауэр, выходец из Восточной Пруссии, за несколько недель до этого выступал против подписания мирного договора, однако в конце концов образумился и изменил свою позицию. В его кабинет вошли лишь члены СДПГ и Центра: двух партий, решивших большинством голосов принять, хотя и с оговорками, условия мирного договора. ДДП предпочла поддержать свой недавно приобретенный «национальный» имидж и отказалась войти в новый кабинет, первым шагом которого должно было стать подписание Версальского договора. Из числа известных политиков, кто считал этот шаг неизбежным, четверо получили наиболее важные министерские портфели: Герман Мюллер, за несколько дней до этого избранный социал-демократами председателем партии, стал министром иностранных дел, Густав Носке остался министром рейхсвера, Эдуард Давид занял пост министра внутренних дел, а Матиас Эрцбергер от Центра вошел в кабинет Бауэра как рейхсминистр финансов^{79}.

Срок ультиматума, продленный Антантой на два дня из-за правительственного кризиса в Германии, истекал 23 июня. 22 июня Национальное собрание провело поименное голосование: 237 депутатов против 138 при шести воздержавшихся высказались за подписание мирного договора. Однако согласие немецкой стороны было дано с молчаливой оговоркой, сформулированной немецким правительством без участия союзников: Германия не признает своей единоличной вины в развязывании войны и отказывается выдавать победителям военных преступников. Еще вечером того же дня последовал ответ союзников. Они настаивали на безоговорочном подписании и отклонили продление ультиматума на 48 часов, о чем просила немецкая сторона.

Под впечатлением этого сообщения 23 июня в течение нескольких часов казалось, что в Национальном собрании не удастся заручиться большинством голосов в поддержку безоговорочного принятия мирного договора. На заседании фракции Центра генерал Меркер, ответственный в Веймаре за военную безопасность, заявил, что офицерский корпус в случае принятия договора откажется от поддержки правительства, и в результате нельзя будет поручиться за сохранение внутреннего порядка. После того как Носке, также присутствовавший на заседании фракции Центра, «глубоко потрясенный» подтвердил это сообщение и, в свою очередь, выступил за отказ от подписания, противники договора оказались в большинстве. В пробном голосовании фракции Центра, состоявшемся около полудня, 68 депутатов, включая четырех министров, высказались против, и только 14 — за подписание договора. Подобный результат означал также расторжение новой черно-красной коалиции, созданной исключительно ради формирования германского правительства, способного подписать мирный договор.

В этот момент было лишь ясно, что обе социал-демократические фракции — СДПГ и НСДПГ — были полны решимости высказаться за подписание договора. Две правые партии, ДНФП и ДФП, которые ни в малейшей степени не были заинтересованы в том, чтобы самим взять на себя ответственность по управлению страной, теперь стали предпринимать попытки склонить большее число депутатов от Центра к подписанию договора. Немецкие националисты и Немецкая народная партия даже были готовы к тому, чтобы пойти навстречу желаниям Центра и выступить с заявлением, что они признают «патриотические мотивы» тех депутатов, которые хотят выступить за принятие мирного договора. Не меньшую роль в формировании позиции Центра сыграли и два других заявления: попытка Носке несколько сгладить свою пессимистическую оценку положения и телеграмма Грёнера Эберту, в которой первый генерал-квартирмейстер заверил президента, что добиться успеха военным путем невозможно, и если Носке в публичном воззвании объяснит необходимость подписания мира, то существует возможность, что «военные выступят в его поддержку, и тем самым будут предотвращены как любые новые попытки захвата власти внутри страны, так и сражения с внешними силами на востоке».

В свете этих заявлений минимальное большинство Партии Центра решилось согласиться на безоговорочное принятие договора. Это спасло правительство Бауэра и гарантировало необходимое большинство голосов для принятия договора в Национальном собрании. В ходе тайного голосования большинство парламентариев подтвердили, что правительство по-прежнему уполномочено подписать мирный договор. Против проголосовали фракции ДНФП и ДФП, большинство ДДП и часть фракции Центра. 28 июня министр иностранных дел Мюллер и министр транспорта Белл поставили свои подписи под договором в Зеркальном зале Версаля^{80}.

С этого момента ничто так не объединяло послевоенную Германию, как возмущение по поводу «диктата» победителей. Условия Версальского договора оценивались отнюдь не исходя из целей, которые Германия преследовала в ходе войны и добилась в Брест-Литовске. Характер оценок договора определялся в первую очередь теми представлениями о справедливом мире, которые нашли свое выражение в 14 пунктах Вудро Вильсона. Действительно, самый эффективный постулат Вильсона — право народов на самоопределение, последовательно нарушался Версальским мирным договором. Это прежде всего относилось к восточной границе Германии. Однако был ли хоть какой-то шанс сделать Польшу, которой полтора века самым жестоким образом отказывали в государственном существовании, самостоятельным и независимым государством с согласия Германии? Возможно ли было вообще на востоке Центральной и Южной Европы, т. е. в областях национальной чересполосицы, провести в жизнь принцип самоопределения какой-либо нации, не ущемив при этом интересы других? Что же касается права на самоопределение австрийцев, то закономерен вопрос: как бы отреагировали народы стран-победительниц, если бы побежденная Германия, присоединив Германскую Австрию, вышла из войны с существенным приращением территории и населения?

Лидеры держав-победительниц испытывали серьезное давление со стороны народов своих стран. Все военные расходы должны оплатить немцы: в этом французских граждан неоднократно заверяло в ходе войны собственное правительство, и теперь пришло время выполнять эти обещания. Репарации, размер которых все еще не был определен, должны были тяжким грузом лечь на Германию, так что «возвращение к нормальной жизни» становилось для немцев невозможным на годы вперед. Однако как во Франции, так и в Англии любое правительство, которое осмелилось бы переложить тяготы последствий войны не на «бошей» и «капустников», а на собственный народ, было бы сразу с негодованием отлучено от власти.

От правительств стран Антанты ожидали устройства такого миропорядка, в котором немецкий реванш был бы исключен навсегда. Дальше всех в этом отношении зашло французское правительство. Однако, как уже было отмечено, французам не удалось добиться полной реализации своих целей в результате сопротивления англичан и американцев. Английский премьер-министр Ллойд Джордж хотел поставить заслон французской гегемонии на континенте, а президент Вильсон не желал сверх меры подвергать опасности свое политическое реноме. Германия была обязана англо-американскому сопротивлению тем, что Рейнская область осталась в составе рейха и не была занята оккупационными войсками на длительное время. В обмен на ущемление собственной безопасности Франция должна была получить от Великобритании и США всеобъемлющие гарантии помощи и защиты. Соответствующий договор был ратифицирован в Лондоне Палатой Общин, однако американский Сенат отклонил его, тем самым также аннулировав обязательства Великобритании оказывать содействие Франции. В пакете со всеми версальскими соглашениями американский Сенат отверг также и любимый проект Вильсона — Лигу Наций. «Версальская система» потеряла таким образом свой краеугольный камень: перестраховку со стороны США. Можно было ожидать, что Франция теперь попытается обеспечить свою безопасность со стороны Германии каким-либо другим способом.

Германия после Версальского мира чувствовала себя страной, отнесенной к нациям второго сорта. На какое-то время для нее был закрыт доступ в Лигу наций, поначалу остававшуюся ареопагом стран-победительниц и нейтральных государств. Германский суверенитет был ощутимо ограничен, территория уменьшилась, экономическая мощь ослабла, а военный потенциал казался лишь слабым отблеском былого величия державы Гогенцоллернов. Однако рейх продолжал существовать, Германия все еще оставалась страной с самым большим населением к западу от русской границы и экономически наиболее развитой державой Европы.

Во внешнеполитическом отношении положение Германии также ни в коем случае нельзя было считать безнадежным. Если Франция стремилась найти своих естественных партнеров в лице Польши и государств «малой Антанты» 1920–1921 годов: Чехословакии, Югославии и Румынии, то у Германии оставался шанс построить особенно тесные отношения со странами так называемой «Межевропы», от Финляндии через Прибалтику к Болгарии. Еще важнее было то, что теперь, после Первой мировой войны, не могло даже быть и речи об «изоляции» Германии, если ее вообще когда-нибудь можно было осуществить. Между западными державами и Советской Россией зияла пропасть: интервенция союзников в поддержку «белых» закончилась лишь в конце 1920 г. Республиканская Германия еще не восстановила дипломатические отношения с Москвой, прерванные правительством принца Макса Баденского 5 ноября 1918 г. в знак протеста против финансирования большевистским правительством германских революционеров. Однако сближение «парий» миропорядка образца 1919 г. было предопределено логикой развития ситуации. Таким образом, перспективы Германии вновь стать великой европейской державой ни в коей мере не были похоронены Версальским договором.

Во внутриполитическом плане «Версаль» сразу же стал оружием правых. Заверения со стороны ДНФП и ДФП в том, что парламентское большинство, проголосовавшее за подписание мира, руководствовалось патриотическими соображениями, были быстро преданы забвению. Республиканские силы должны были жить с постоянным укором, что, поставив подпись под договором, они приложили руку к унижению Германии. После того как в мае 1919 г. стали известны мирные условия союзников, не осталось шансов на успеху тех деятелей, кто требовал критического освещения участия Германии в развязывании войны 1914 г. Когда Эдуард Бернштейн в середине июня на съезде СДПГ в Веймаре поставил «вопрос о вине и ответственности» и попросил своих товарищей не делать себя заложниками голосования 4 августа 1914 г., входе которого социал-демократическая фракция рейхстага одобрила военные кредиты, руководство партии и делегаты устроили ему настоящий разнос. В борьбе против «лжи о вине Германии в развязывании войны» объединились представители самых различных течений; министерство иностранных дел поддерживало соответствующие действия, а немецкая историческая наука практически сплоченными рядами пошла на службу якобы хорошему делу. Из опровержения ошибочного тезиса, согласно которому Германия была единственной виновницей развязывания мировой войны, вскоре выросла легенда о немецкой невиновности. Она внесла едва ли меньший вклад, чем ее сестра-близнец — легенда об ударе ножом в спину, в создание специфического националистического климата, в котором развивалась политическая жизнь Веймарской республики^{81}.