Глава IX Нелегкая стабилизация
В 1924 г. экономист Франц Ойленбург опубликовал статью о социальных последствиях инфляции, которая по своей точности остается непревзойденной и по сей день. «Произошла концентрация собственности в немногих, но сильных руках», — писал он в «Ежегоднике национальной экономики и статистики». «Обладание капиталом средними слоями, а тем самым и их притязание на часть прочего состояния сведено к нулю. Любое завладение собственностью ориентируется теперь прежде всего на промышленность. Мелкие и средние предприниматели, хотя и не отчуждены от собственности, но в большей степени включены в состав концернов. Тем самым распределение богатств стало еще более неравным»{244}.
Ойленбург не утверждает, что средние слои попросту разорились в результате обесценивания денег. Он более корректно пишет о ликвидации принадлежавшего им капитального имущества. Собственно, жертвами инфляции стали вкладчики, а также те, кто вложил значительную часть своих средств в облигации военного займа. Те, кто привык получать свои средства к жизни за счет сбережений или погашения и выплат процентов с ценных бумаг, остались в результате инфляции буквально ни с чем. В тяжелой ситуации оказались также те семьи, которые традиционно финансировали высшее образование своих детей за счет сбережений. С другой стороны, среди представителей средних слоев было много тех, кто выиграл от обесценивания марки: владельцы домов и земельной недвижимости оказались свободными от долгов и получали выгоду от тех общих преимуществ, которые в сложившихся условиях давало обладание недвижимым имуществом. Среди собственников домов также насчитывалось немало самостоятельных ремесленников, которые составляли ядро среднего промыслового сословия. В разгоревшемся в 1923 г. споре о ревальвации денежных требований времен до начала большой инфляции союзы представителей средних слоев не особенно обращали на себя внимание: признак того, что мелкие владельцы и ремесленники не могли в целом рассматриваться как жертвы обесценивания денег.
К числу выигравших от инфляции также относились по большей части обремененные долгами крупные землевладельцы, которые теперь смогли от них освободиться. То же самое справедливо и для владельцев крупной промышленной собственности. Среди отраслей индустрии более мощным вышел из инфляции в первую очередь горнопромышленный сектор. Хотя металлургическая и сталелитейная промышленность уже давно отставала по своему экономическому росту от «новых» отраслей химической, электротехнической и машиностроительной индустрии, ей все же удалось во время гиперинфляции, под знаком гнетущего дефицита сырья и кредитов, поставить обрабатывающие отрасли промышленности в зависимость от себя, тем самым также удовлетворив свои притязания на политическое лидерство в предпринимательском лагере. Излюбленной формой союза между предприятиями тяжелой промышленности и фирмами-покупателями было объединение под крышей концерна. Наиболее известным примером был созданный главным образом Штиннесом, хотя и недолговечный, Сименс-Рейн-Эльбе-Шукерт-Унион. Благодаря такой вертикальной концентрации тяжелая промышленность обеспечивала себе гарантии сбыта и участие в доходных, приносящих валюту операциях по экспорту готовой продукции. Партнерам из обрабатывающей промышленности, в свою очередь, гарантировались поставки сырья и предоставлялся необходимый капитал. Таким образом, обе стороны смягчали свои предпринимательские риски и зависимость от рыночной конъюнктуры. Следствия этого оказались долговечнее инфляции, послужившей поводом к сплочению отраслей промышленности.
Еще одной стороной, выигравшей от инфляции, стало государство. Выплата долгов, и в первую очередь — гигантских сумм военных кредитов, осуществлявшаяся обесцененными банкнотами, фактически была равна ликвидации задолженности. Но кредиторы не хотели мириться с этим, равно как и с обесцениванием обязательств частных должников. 28 ноября 1923 г. жертвы инфляции получили сенсационную поддержку от Имперского верховного суда. Высший немецкий суд квалифицировал принцип «марка равна марке» как противоречащий добросовестности и доверию и одобрил ревальвацию ипотечных обязательств. В январе 1924 г. еще один удар нанес Союз судей при Имперском верховном суде, который предостерег правительство Германии от попытки пренебрежения мнением Верховного суда. Высказанная Союзом угроза того, что запрет ревальвации будет признан несостоятельным в ходе судебной проверки, являлась неслыханным доселе актом протеста против государства. Конституция Германии не предусматривала присвоения судьями Верховного суда права на проверку конституционности законов. Но уже само решение судей было симптомом утраты обществом доверия к государству в результате инфляции. То обстоятельство, что не республика, а кайзеровская Германия начала проводить политику обесценивания денег, было в конце 1923 г. уже практически предано забвению. Однако республика не могла удовлетворить претензии кредиторов. Достойная ревальвация привела бы к новому расшатыванию национальной валюты, т. е. в действительности не пошла бы никому на пользу. Но пострадавшим такое понимание ситуации давалось тяжело. Следствием их разочарования стало недовольство государством, которое республике не суждено было преодолеть и в годы экономической стабилизации{245}.
Для рабочих стабилизация началась под знаком низкого уровня заработной платы и высокой безработицы. Хотя, по подсчетам государственного статистического ведомства, реальная средняя недельная заработная плата выросла с ноября по декабрь 1923 г. с 53 % до почти 70 % довоенного уровня, это все же было ощутимо меньше того, что рабочие зарабатывали в марте 1923 г. — а именно около 79 % от уровня 1913 г. Число безработных членов профсоюза выросло с 19 % в октябре до 28 % в декабре 1923 г., чтобы потом постепенно сократиться до 10,4 % в апреле 1924 г. Свободные профсоюзы после введения рентной марки пережили поистине драматическое сокращение количества членов — с 7,4 млн в сентябре 1923 г. до 4,8 млн в марте 1924 г. Членские взносы, выплачиваемые в стабильной валюте, были восприняты многими рабочими как неожиданное обременение. В результате боевая мощь профсоюзов, уже и так сильно подорванная в ходе инфляции, снова уменьшилась. В споре о продолжительности рабочего дня, который Большая коалиция не могла окончательно урегулировать, крупная индустрия имела на руках в конце 1923 г. лучшие карты{246}.
С точки зрения большинства промышленников, важным преимуществом правительства Маркса, которое с 30 ноября 1923 г. управляло страной, было наличие в его составе только буржуазных министров. Однако новое правительство не обладало поддержкой парламентского большинства и поэтому должно было ориентироваться на средства чрезвычайного законодательства. Когда Маркс в первый же день своего премьерства потребовал от рейхстага принятия закона о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий для преодоления бедственного экономического и финансового положения страны, партийное руководство СДПГ сначала ответило отказом. Так как без социал-демократов невозможно было получить большинства в две трети голосов, требуемого для принятия закона, вносящего изменения в конституцию, рейхспрезидент и правительство рассматривали возможность роспуска рейхстага и назначения новых выборов. Но из-за неопределенной ситуации в оккупированных областях этот шаг был связан с большим риском, что подвигло Эберта выступить против скорых перевыборов и вместо них рекомендовать кабинету взвесить возможность править на основании статьи 48 конституции, к которой уже прибегало ранее «усеченное» правительство Штреземана. На заседании правительства 2 декабря министр рейхсвера Гесслер даже предложил на случай, если последует роспуск рейхстага, провести новые выборы существенно позднее истечения установленного конституцией срока в 60 дней — нарушая, таким образом, основной закон государства. Высказанные в ответ возражения госсекретаря Мейснера, шефа бюро рейхспрезидента, не были принципиальными. Он не советовал торопиться заявлять в настоящий момент о «продлении срока выборов». Но если общая ситуация покажет, заявил Мейснер, что «по истечению 60 дней выборы не могут состояться, то должно последовать продление их срока на основании статьи 48».
Но что примечательно, нарушения конституции, столь хладнокровно обсуждаемого, тогда все же не случилось. Угроза применения статьи 48, о чем тотчас же стало известно общественности, послужила причиной начала интенсивной дискуссии в рядах СДПГ. Было очевидно, что процесс чрезвычайного законодательства полностью выйдет из-под контроля СДПГ. Право рейхстага упразднять чрезвычайные постановления простым большинством ничего в данном случае не давало, поскольку СДПГ не могла собрать требуемые для этого голоса. В этой ситуации ограниченный по сроку действия закон о предоставлении чрезвычайных полномочий мог расцениваться как меньшее зло. И все же не только левое крыло партии, но и ее председатель Герман Мюллер не хотели предоставлять правительству, в которое не вошли социал-демократы, чрезвычайные полномочия. Представители же правого крыла СДПГ обращали внимание на то, что если закон о предоставлении чрезвычайных полномочий не будет принят, то угрожает введение всеобщего чрезвычайного положения в соответствии со статьей 48. Кроме того, они утверждали, что заграница утратит доверие к новой немецкой валюте и не предоставит Германии кредиты, если правительство не настоит на своем. В конце концов сторонники достижения компромисса могли сослаться на уступку кабинета: правительство было готово перед принятием каждого очередного декрета заслушивать мнение постоянной комиссии рейхстага. Под воздействием этих аргументов фракция СДПГ 73 голосами против 53 приняла 4 декабря 1923 г. решение поддержать закон о предоставлении чрезвычайных полномочий.
Но на этом внутрипартийный спор отнюдь не закончился. Хотя перед заключительным голосованием фракция приняла решение о безусловном обязательном голосовании ее членов, 8 декабря 1923 г. на заседании рейхстага отсутствовали 39 депутатов левого крыла — почти все без исключения бывшие члены НСДПГ. Число уклонистов оказалось настолько большим, что возможные жесткие санкции в их отношении могли бы стать причиной раскола и партии, и фракции. Поэтому руководство социал-демократов отказалось от любых наказаний. Но воспрепятствовать голосованию левые все же не смогли. Закон о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству был принят рейхстагом 313 голосами против 18 при одном воздержавшемся. Тем самым было достигнуто квалифицированное большинство, которое в конституции называлось достаточным для принятия законов, изменяющих конституционные положения{247}.
Закон от 8 декабря 1923 г. уполномочивал правительство «принимать меры, которые, принимая во внимание нужды народа и рейха, являются срочными и неотложными». Отклонение от материальных норм конституции не допускалось. Продолжительность действия закона ограничивалась 14 февраля 1924 г. К проблемам, которые теперь правительство могло урегулировать путем чрезвычайного законодательства, относился также спорный вопрос о продолжительности рабочего дня. 17 ноября 1923 г. закончилось действие неоднократно продлевавшихся так называемых демобилизационных декретов в отношении продолжительности рабочего дня. С этого момента повсюду, где его продолжительность не была оговорена согласно тарифу, по закону восстанавливалось положение, существовавшее до войны.
К тому времени, когда правительство Маркса приступило к исполнению своих обязанностей, уже было принято важное предварительное решение по этому вопросу. Представители союзов горняков и союза шахтовладельцев оккупированных областей под председательством рейхсминистра труда Браунса договорились 29 ноября 1923 г. в Берлине, что продолжительность рабочей смены составляет 8 часов в день, включая время спуска и подъема из шахты, что означало удлинение рабочего времени на один час. Аргументу работодателей, согласно которому иначе невозможно будет выполнить соглашение с МИКУМ[33] от 23 ноября 1923 г., наемные работники мало что могли противопоставить. 14 декабря 1923 г. профсоюзы горняков дали свое согласие на введение правил, аналогичных принятым 29 ноября, также для областей, свободных от оккупации. В тот же день Браунс, также со ссылкой на договоренности с МИКУМ, добился заключения соглашения для металлургической и сталелитейной промышленности, согласно которому разрешалось введение 12-часовых смен повсюду, где подобная «двухсменная» система уже практиковалась в довоенное время. Это означало для большинства рабочих смен, за вычетом перерывов, эффективное рабочее время продолжительностью 10 часов в будни и 9 часов в субботу, т. е. 59 часов в неделю. Если же учитывать перерывы и «готовность к работе»[34], то продолжительность рабочей недели была существенно выше и составляла 70 часов. Иначе, чем горняки, повели себя рабочие-металлисты, выступившие против увеличения рабочего дня. Но их забастовочные акции, которые продолжались до начала 1924 г., не имели ни малейшего успеха. В конце концов также и металлисты должны были принять новое удлиненное рабочее время.
Для государственной службы 14 декабря 1923 г. также стало знаменательным рубежом. В этот день кабинет Маркса принял решение об увеличении для чиновников рабочей недели с 48 до 54 часов. Неделей позднее, 21 декабря 1923 г., на основании Закона о предоставлении чрезвычайных полномочий от 8 декабря 1923 г., последовало всеобщее постановление о продолжительности рабочего времени. «Оговаривая возможность окончательного урегулирования позднее», оно определяло, что восьмичасовой рабочий день и далее должен в принципе рассматриваться как нормальный. Но это условие фактически отменялось оговоренными в постановлении исключениями. В целом ряде случаев в результате официальных предписаний или тарифных договоренностей ежедневное рабочее время могло было быть увеличено максимум на два часа. В ведущих отраслях экономики впредь был законно разрешен 10-часовой рабочий день. Тарифные соглашения, которые предусматривали менее продолжительное рабочее время, могли быть расторгнуты с предупреждением за 30 дней.
Долгий спор о рабочем дне закончился в декабре 1923 г. по меньшей мере временно победой предпринимателей. Народнохозяйственные аргументы, высказанные ими в пользу своих требований, нашли отклик не только у буржуазных партий, но и у социал-демократии. Что касается свободных профсоюзов, то в своем бескомпромиссном стремлении безусловно отстаивать 8-часовой рабочий день они не получили поддержку от других ведущих организаций рабочих — ни от Христианских профсоюзов, ни от либерального Хирш-Дункершен-Геверкферейн[35]. Но лагерь работодателей был далек от того, чтобы удовлетвориться своими достижениями, ведь восьмичасовой рабочий день все же продолжал «в принципе» рассматриваться как норма. Кроме того, постановление правительства о третейском арбитраже от 30 октября 1923 г., принятое на основании Закона о предоставлении чрезвычайных полномочий от 13 октября 1923 г., разрешало министру труда выступать в тарифных конфликтах в качестве верховного третейского судьи. Это право Браунс зачастую использовал для вмешательства в спор, чтобы поддержать в нем слабейшую сторону — рабочих. Следовательно, в конце 1923 г. не могло быть и речи о возвращении к «манчестерскому либерализму». Государство участвовало в экономической жизни активнее, чем когда-либо, при этом оно ни в коем случае не позиционировало себя как неизменного партнера предпринимателей, зачастую выступая их противником. Поэтому исход борьбы за продолжительность рабочего дня мог рассматриваться некоторыми промышленниками не иначе как пиррова победа{248}.
Свободным профсоюзам, напротив, фактическая ликвидация 8-часового рабочего дня представляласьтяжелым поражением. В ответ на это они в середине января 1924 г. выступили с заявлением о расторжении Центрального трудового содружества союзов работодателей и работников (ЦАГ), на заключение которого они согласились пятью годами ранее, в ноябре 1918 г. На самом деле, принимая во внимание положение дел, это решение было еще одним демагогическим жестом. Ведь уже за время с осени 1919 и до лета 1922 г. из ЦАГ вышли многие отдельные профсоюзы, в том числе такие значительные, как союзы горняков и металлистов, и на лейпцигском конгрессе АДГБ в июне 1922 г. приверженцы политики классового сотрудничества имели большинство только по количеству представляемых членов, но не по числу присутствовавших делегатов. С другой стороны, правое крыло предпринимателей во главе с представителями тяжелой промышленности никогда в действительности не признавало принципы паритета труда и капитала и тарифной автономии и давно уже стремилось к отмене уступок, сделанных профсоюзам в момент слабости в ноябре 1918 г. Таким образом, ЦАГ задолго до своего формального конца стало только фасадом для обоих лагерей: собственная сплоченность была важнее, чем организационная спаянность с контрагентом. Между тем умеренные силы как предпринимателей, так и профсоюзов вовсе не хотели отказываться от мысли о совместном сотрудничестве. Только партнерство теперь должно было практиковаться в более эластичной форме, чем раньше. Тем самым исключалось то, что привело к крушению ЦАГ: перенапряжение отношений в результате социальных конфликтов, не предусмотренных в гармоничной модели содружества труда и капитала образца 1918 г.{249}
Закон о предоставлении чрезвычайных полномочий дал возможность кабинету Маркса жестко и неуклонно проводить политику стабилизации не только в отношении вопроса продолжительности рабочего дня, но и в других областях, что было бы невозможно в условиях нормального законодательного процесса. 12 декабря 1923 г. содержание чиновников было установлено на уровне существенно ниже довоенного. Сокращение численности персонала, находящегося на государственной службе, решение о котором принималось еще правительством Большой коалицией, было осуществлено кабинетом Маркса так бескомпромиссно, что предусмотренные квоты оказались выполнены с опережением.
Постановления о чрезвычайном налогообложении дали рейху возможность получить требуемые финансовые поступления. Налог с оборота был увеличен, ставки подоходного, корпоративного и имущественного налога установлены заново, а также заново урегулировано распределение доходов между рейхом и землями. При взимании налога на квартплату и налога на облигационный капитал учитывались инфляционные прибыли. Налог на квартирную плату, введенный Третьим постановлением о чрезвычайном налогообложении от 14 февраля 1924 г., был одновременно задуман как вклад в демонтаж «плановой» экономики. Во время войны и инфляционных лет плата за аренду жилья фактически была заморожена; по состоянию на конец 1923 г. финансовое министерство рейха оценивало соотношение актуальной платы за наем к довоенной в среднем на уровне 20 %.
Чтобы способствовать новому строительству и ремонту жилья, кабинет Маркса стремился быстрее довести арендную плату до довоенного уровня. Министр финансов Лютер представлял темп повышения арендной платы таким образом, чтобы к концу 1924 г. она достигла 80 % от уровня мирного времени, но окончательное решение находилось в компетенции земель, а не рейха. С 1 апреля 1924 г. владельцам домов причиталось по меньшей мере 30 %, с 1 июля — не менее 40 % и с 1 октября — 50 % от размера довоенной арендной платы. Оставшаяся часть собиралась в виде налога на квартплату и должна была не в последнюю очередь направляться землями и муниципалитетами на строительство жилья — область, которая с 1914 г. испытывала острый отложенный спрос на инвестиции{250}.
Самую спорную часть Третьего постановления о чрезвычайном налогообложении составляли положения о ревальвации. Давление, которое оказывалось на федеральное правительство в этом пункте, тем временем настолько усилилось, что Лютер не мог и далее придерживаться своей первоначальной линии — отклонение любых притязаний на ревальвацию. Постановление правительства от 14 февраля 1924 г. установило ставку ревальвации капиталовложений на уровне 15 % от суммы в пересчете на золотую марку. Однако погашение ревальвационного долга было отложено до 1932 г., а погашение и начисление процентов по государственным займам — до окончательной выплаты репараций, т. е. на неопределенное время. Эти положения ни в коей мере не соответствовали чрезмерным ожиданиям, разбуженным решениями Имперского верховного суда и Союза судей, и поэтому вызвали бурю протестов. Некоторые суды зашли настолько далеко, что объявили постановление правительства не имеющим юридической силы{251}.
В отношении оккупированных областей Лютер также не смог осуществить свою политику в полной мере. Он намеревался прекратить все выплаты в оккупированных регионах после введения рентной марки, что неизбежно вызвало бы эскалацию конфликта с Францией и Бельгией. После интенсивных консультаций кабинет Маркса принял 5 декабря 1923 г. решение продолжить в этих областях выплату пособий по безработице и заработной платы служащим, а также снова взять на себя расходы по содержанию франкобельгийских войск и компенсации ущерба, возникшего в результате оккупации. Впрочем, правительство продолжало придерживаться линии, согласно которой рентная марка не вводилась в оккупированных областях или по меньшей мере не использовалась при официальных выплатах.
Между тем пойти на уступки были вынуждены не только такие сторонники «разрыва с Францией», как Лютер и его коллега Яррес, вновь занявший в правительстве Маркса пост министра внутренних дел. На рубеже 1923–1924 гг. поражение потерпели также те политики, которые желали пойти навстречу стремлению Франции обезопасить себя путем создания западногерманского буферного государства. Министр иностранных дел Штреземан полагал, что шансы рейха прийти к прямым договоренностям с Парижем и Брюсселем быстро улучшатся после возобновления немецких платежей на содержание французских и бельгийских войск. Поэтому он настаивал на том, чтобы были прекращены все приватные переговоры рейнских властей и посредников с Межсоюзнической рейнской комиссией в Кобленце. Усилия Штреземана принесли успех: в январе 1924 г. обербюргермейстер Кельна Конрад Аденауэр отказался от своих планов по созданию автономного рейнского государства. Примерно в это же время влиятельные рейнские банкиры сделали выводы из того обстоятельства, что Париж из-за слабости франка был не в состоянии эффективно участвовать в основании Рейнско-Вестфальского золотого эмиссионного банка, и проект был сдан ими в архив. В свою очередь, правительственные переговоры с Францией, начатые в середине декабря 1923 г., первоначально не принесли никаких конкретных результатов. Но у немецкой стороны были основания рассчитывать на помощь англосаксов, которые играли решающую роль в экспертной комиссии, искавшей с середины января 1924 г. в Париже под руководством американского банкира Чарльза Дауэса решение репарационной проблемы{252}.
Дальше, чем в Рейнской области, продвинулось умиротворение в другом кризисном регионе. С момента мюнхенских событий 8–9 ноября 1923 г. всем авгурам было ясно, что Кар и Лоссов ненадолго сохранят свои посты: оба серьезно скомпрометировали себя ролью, сыгранной в Пивном путче. С другой стороны, баварское правительство не желало тотчас же менять свою политику, стремясь сохранить свое лицо перед рейхом. 14 февраля 1924 г. между рейхом и Баварией был достигнут компромисс по главному спорному вопросу — правовому статусу главнокомандующего рейхсвера в Баварии. Рейх высказал согласие в будущем при решении вопроса об освобождении от должности главнокомандующего «консультироваться» с баварским правительством и по возможности учитывать его «обоснованные пожелания». Кроме того, формула присяги для вооруженных сил была дополнена обязательством соблюдения конституции соответствующей земли. С вступлением в действие этой договоренности утратил свою силу порядок комплектования баварских частей рейхсвера мюнхенским правительством. 18 февраля 1924 г. генеральный комиссар фон Кар и командующий баварским рейхсвером фон Лоссов подали в отставку. За государственную измена рейху они не понесли какого-либо уголовного наказания.
Тем самым конфликт между Баварией и рейхом был официально урегулирован. Во многом это было достигнуто благодаря чрезвычайной предупредительности имперского правительства, в которое ради достижения этой договоренности вошла Баварская народная партия. И все же за несколько дней до 14 февраля 1924 г., знаменовавшегося достижением компромисса, между Берлином и Мюнхеном мог бы легко вспыхнуть новый конфликт, если бы кабинет Маркса с самого начала не отказался от пробы сил. Мюнхенское правительство выступило против отмены военного положения (инициатором отмены выступал сам генерал фон Сект), утверждая, что подобный шаг повредит предстоящему процессу против Гитлера и других участников путча 8 ноября 1923 г. Когда рейхспрезидент Эберт 28 февраля 1924 г. объявил об отмене военного положения по всей стране и одновременно уполномочил рейхсминистра внутренних дел предпринять шаги, необходимые для защиты республики от антигосударственных поползновений, он в заключение заявил, под жестким давлением со стороны имперского правительства, о своем согласии сделать исключение для Баварии, «принимая во внимание уже существующее и продолжающее там существовать чрезвычайное положение»{253}.
Впрочем, приговор, вынесенный на процессе над Гитлером, отнюдь не стал поводом для того, чтобы вызвать возмущение в «национальных» кругах или вовсе спровоцировать новые попытки путча. 1 апреля 1924 г. народный суд Мюнхена оправдал Людендорфа по обвинению в государственной измене; пять других участников процесса, в том числе организатор СА Эрнст Рем, были условно приговорены к трем месяцам заключения и 100 маркам штрафа, а Гитлер и еще трое путчистов — к пяти годам заключения и 200 маркам штрафа. После отбытия шести месяцев заключения последние также могли ходатайствовать об освобождении на поруки. Суд зачел в пользу всем обвиняемым то, что они якобы «руководствовались в своих действиях неподдельным патриотическим духом и благородной, самоотверженной волей» и искренне полагали, что «они должны были действовать так во имя спасения отечества, а также делали именно то, что незадолго до этого было намерением ведущих политиков Баварии». С точки зрения морали подобный приговор и его обоснование равнялись оправданию — и именно так они и были восприняты за пределами Баварии{254}.
Отмена военного положения в стране последовала 28 февраля 1924 г. не по настоянию кабинета Маркса, но, как это уже упоминалось, по ходатайству фон Секта. У того, что именно командующий сухопутных сил рейхсвера пожелал сложить с себя чрезвычайные полномочия, возложенные на него рейхспрезидентом в ночь с 8 на 9 ноября 1923 г., имелось две важные причины. Во-первых, авторитету рейхсвера угрожала «война местного масштаба», которую вели с ним гражданские учреждения — прежде всего в Саксонии, Тюрингии, но также и в Пруссии. Во-вторых, руководство рейхсвера боялось, что войска подвергнутся разложению со стороны праворадикальных военных союзов. Поэтому именно в то время, когда военное положение предоставило рейхсверу всеобъемлющие политические полномочия, его руководство не знало, какой поддержкой в войсках оно в действительности располагает. Руководствуясь этими двумя соображениями, военная верхушка пришла к выводу, что рейхсвер в интересах долгосрочных стратегических целей — прежде всего ради ревизии Версаля — настоятельно нуждается во внутренней консолидации. Отмена военного положения в первую очередь служила именно этой задаче. Постепенная стабилизация внутреннего положения в стране и намечавшаяся внешнеполитическая разрядка облегчили руководству рейхсвера осуществление задуманного тактического отступления{255}.
Некоторое время в феврале 1924 г. дискутировался вопрос, должен ли сохраниться или быть отменен запрет на деятельность КПГ, НСДАП и Немецкой народнической партии свободы, наложенный Сектом 23 ноября 1923 г. Командующий сухопутных сил рейхсвера и большинство кабинета Маркса высказывались за пролонгацию запрета, министр внутренних дел Пруссии Северинг, напротив, требовал его отмены, ведь как известно, государственные репрессии являются лучшей пропагандой антигосударственных устремлений. Постановление Эберта от 28 февраля 1924 г. было компромиссом между этими противоположными позициями. В соответствии с ним отменялось военное положение, введенное законами от 26 сентября и 8 ноября 1923 г. Наложенные на основании этих законов ограничения личной свободы граждан, свободы прессы и деятельности союзов теряли свою силу, в том числе и запрет Секта на партии. Однако одновременно министр внутренних дел получил полномочия предпринять шаги, необходимые для защиты от антигосударственных устремлений. Ради этого и в дальнейшем были допустимы ограничение персональной свободы и свободы слова. Под запретом оставались общественные собрания под открытым небом и демонстрации. Согласно требованиям, высказанным Пруссией, власти федеральных земель имели право допускать исключения из этих правил. Это «гражданское военное положение» продолжалось в течение восьми месяцев. Только 25 октября 1924 г. оно было отменено очередным постановлением рейхспрезидента{256}.
Сохранение смягченного военного положения должно было воспрепятствовать тому, чтобы имперское правительство в один момент не оказалось лишенным всех рычагов власти. Ведь 15 февраля 1924 г. — спустя день после издания Третьего постановления о чрезвычайном налогообложении — закончилось действие закона о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству от 8 декабря 1923 г., и о новых чрезвычайных полномочиях для кабинета Маркса не могло быть и речи. Социал-демократы, коммунисты и немецкие националисты после очередного созыва рейхстага 20 февраля 1924 г. неоднократно выступали с инициативами, направленными на изменение или отмену различных постановлений, принятых во время действия обоих чрезвычайных законов. Социал-демократы в первую очередь стремились к отмене постановлений о сокращении штатов и о продолжительности рабочего времени, а также хотели заменить налог с арендной платы на надбавки к налогу на имущество. Но правительство опередило голосование в рейхстаге. 13 марта 1924 г. по ходатайству кабинета рейхспрезидент распустил рейхстаг. Скорее всего аргументом, повлиявшим на Эберта, стало мнение о том, что изменение Третьего постановления о чрезвычайном налогообложении нанесет вред новой валюте. Новые выборы в рейхстаг были назначены на 4 мая 1924 г. Вместе с тем срок действия полномочий рейхстага, избранного 6 июня 1920 г., в любом случае закончился бы четырьмя неделями позже{257}.
Партии, которые были временно запрещены на территории рейха, включились в избирательную борьбу с активностью, которая задним числом поставила под вопрос действенность государственных репрессий и подтвердила скептические оценки Северинга. Коммунисты после поражения «немецкого Октября» прошли через фазу ожесточенной борьбы левого и правого крыльев партии, закончившуюся явной победой крайне левых. Коминтерн и РКП(б) сделали все, чтобы изолировать «правое» крыло во главе с Брандлером и Тальгеймером. Их обоих представили как послушных эпигонов Троцкого и Радека, отстранение от власти которых стало общей целью тройки в составе Сталина, Зиновьева и Каменева, образовавшей после смерти Ленина 21 января 1924 г. новый центр власти в Советском Союзе. Но даже для левого Зиновьева полевение в КПГ зашло слишком далеко. На партийный съезд во Франкфурте в апреле 1924 г. большей частью безработными членами партии были избраны преимущественно «левые» делегаты, которые, в свою очередь, выбрали руководство, в подавляющем большинстве состоявшее из ультралевых. Среди них были такие интеллектуалы, как Рут Фишер, Аркадий Маслов, Вернер Шолем и Артур Розенберг, а также представитель революционного пролетариата — портовый рабочий из Гамбурга Эрнст Тельман — человек, пользовавшийся особым доверием Коминтерна. Менее радикальные коммунисты, несмотря на поддержку Зиновьева, оказались в меньшинстве. «Правая» Клара Цеткин вообще не была избрана в руководство партии.
Решения партийного съезда носили отчетливый отпечаток авторства ультралевых. Делегаты заявили, что их целью является «окончательное искоренение остатков брандлеризма», свели тактику единого фронта к «революционному методу агитации и мобилизации масс» и объявили «борьбу насмерть» как социал-демократам — «реформистам», так и немецким националистам. Главной задачей партии съезд назвал «организацию революции». Для этой цели должны были быть созданы политические рабочие советы, которые сплотили бы пролетариат для вооруженной борьбы. Кроме того, КПГ, которая все еще сильно была похожа на социал-демократическую партию, должна была перестроиться на нелегальные методы ведения борьбы, а это могло быть осуществлено только в том случае, если бы партия основывалась на производственных ячейках. Таким образом, если русские коммунисты немногого добились на франкфуртском съезде со своими требованиями в отношении состава персонального руководства КПГ, то в своей структуре КПГ последовательно проводила все больше изменений, давно ожидавшихся от нее большевиками и ведущих к большевизации германской партии{258}.
Партии крайне правых оставались под запретом на уровне земель также и после отмены военного положения, что, впрочем, не помешало им принять участие в предвыборной борьбе. Часть распущенной НСДАП вступила в союз с Немецкой народнической партией свободы, чтобы совместно сражаться за голоса антисемитов и крайне правых. Вхождение «народников» в союз с партией, в названии которой фигурировало слово «социалистическая», конечно же, вызвало в некоторых буржуазных кругах сильное недоверие. Северо-западная немецкая «Хандверк-Цайтунг» рассматривала немецких «народников» и национал-социалистов в апреле 1924 г. как «настоящее движение рабочих» и предостерегала от «большевистского яда в черно-бело-красной упаковке». Но уже выборы в баварский ландтаг 6 апреля показали, что многих избирателей ни в коей мере не испугала радикальная поза правых экстремистов: «Народнический блок», в избирательном списке которого присутствовали имена многих национал-социалистов, получил 23 из 129 мандатов — столько же, сколько смогла набрать СДПГ{259}.
Из всех партий самый большой упор на защиту интересов пострадавших от инфляции сделала Немецкая национальная народная партия. Полное восстановление прав кредиторов стало важнейшим избирательным лозунгом ДНФП. Надежды на хорошие результаты выборов немецкие националисты питали также по другой причине: праволиберальная конкурирующая партия — ДФП — переживала процесс раскола. 12 марта 1924 г. конституировалось Национальнолиберальное объединение, поставившее себе целью «воздействовать на Немецкую народную партию в направлении осуществления ею строго национальной и антисоциалистической политики». За его образованием стояли представители тяжелой промышленности, концентрировавшиеся вокруг Гуго Штиннеса (умершего через несколько недель после этого, 10 апреля 1924 г.). Какую политическую цель преследовали инициаторы Национально-либерального объединения, ясно выразил в своем выступлении в апреле на совместном съезде Имперского союза немецкой промышленности и Общества союзов немецких работодателей Альберт Фёглер, генеральный директор концерна Штиннеса. «Надпартийное государство принадлежит прошлому, — заявил он. — Мы надеемся, что нам удастся возродить его для будущего».
Руководство Немецкой народной партии ответило на отпадение «национальных либералов» заявлением о том, что подобная особая организация внутри партии невозможна и неприемлема. 7 апреля правление партии, ссылаясь на заявление ЦК, исключило из своих рядов членов Национально-либерального объединения, в том числе Фёглера и синдика торговой палаты Эссена Рейнольда Кватца, на что те, в свою очередь, ответили призывом к избирателям поддержать на выборах ДНФП. Вслед за этим на своем партийном съезде в Ганновере в конце марта Немецкая народная партия заявила, что социал-демократия продемонстрировала в имперском правительстве свою неспособность к управлению, и теперь на руководство государством «в силу исторического развития и своих свершений для немецкой культуры и экономики» претендует немецкая буржуазия. Однако следующее предложение оставляло открытой дверь для создания Большой коалиции: «Не должен быть отвергнут никто из тех, кто стремится, воодушевленный патриотическим духом, участвовать в возрождении сильной Германии»{260}.
Партия, к которой был обращен этот призыв — СДПГ, начинала предвыборную борьбу за места в рейхстаге в состоянии такой внутренней разрозненности, как никогда ранее. Поводом для внутрипартийного раздора послужил затянувшийся на многие годы так называемый «саксонский конфликт». 14 декабря 1923 г. саксонская ДДП вышла из правящей коалиции под руководством социал-демократа Феллиша, образованной в Саксонии в конце октября 1923 г. В результате министр-президент был вынужден объявить об отставке своего правительства. 4 января 1924 г. большинство социал-демократической фракции в местном ландтаге, после конфиденциальных консультаций с руководством партии в Берлине, приняло решение об образовании коалиции с ДДП и ДФП. Это решение противоречило резолюции саксонского земельного партийного съезда, состоявшегося в начале декабря, в соответствии с которой социал-демократическая фракция не должна была в будущем входить в какие-либо коалиции без одобрения съезда. Фракционное меньшинство в составе 15 делегатов сразу же выступило против решения от 4 января 1924 г. и отказалось поддержать своими голосами предложенного большинством депутатов кандидата на пост министра-президента — бывшего министра финансов Макса Хельдта. Тем не менее Хельдт был избран главой нового саксонского кабинета, в том числе голосами 25 депутатов от СДПГ.
Созванный 6 января 1924 г. земельный партийный съезд СДПГ 77 голосами против 16 выразил членам фракции крайнее недоверие. Связь, на которую они пошли с обеими либеральными партиями, была названа «безоговорочным подчинением политике силы, проводимой буржуазией». После того как большинство фракции со своей стороны заявило, что ее члены полностью осознают все возможные последствия своих действий, но не откажутся от своих решений, земельный партийный съезд при трех голосах против постановил подавляющим большинством: социал-демократическая партия в Саксонии «не принимает участия» в кабинете Хельдта и «не несет ответственности за образование данной коалиции».
Фракционное большинство в действительности действовало в нарушение решения партсъезда, но у него были на то веские причины. Если бы СДПГ отказалась от участия в Большой коалиции, то в качестве альтернативы создания правительства большинства оставался либо «буржуазный блок» с вхождением немецких националистов, либо новое издание имевшего плачевный конец единого фронта с коммунистами. Ни первого, ни второго ответственно мыслящие социал-демократы не желали, и поэтому большинство фракции Дрезденского ландтага было уверено в том, что всенемецкий партийный съезд признает их правоту в конфликте с большинством саксонской партийной организации. Съезддолжен был состояться в конце марта 1924 г., но из-за выборов в рейхстаг его перенесли на июнь. Само собой разумеется, руководство СДПГ не могло пойти на то, чтобы во время предвыборных баталий продемонстрировать общественности партию, раздираемую внутренними конфликтами.
Комментарии социал-демократического партийного органа по поводу саксонского кризиса вскрыли в начале января 1924 г. более масштабные размеры конфликта: в центре дебатов оказалось не более и не менее, чем отношение самой массовой немецкой партии к парламентской демократии. «Необходимо безоговорочно признать, что партия находилась в более удобном положении до тех пор, пока в Германии не была введена парламентская система, — писала «Форвартс». — Эта система с ее фатальной необходимостью достижения парламентского большинства для образования правительства еще не раз поставит нас перед решением трудной задачи».
Крайне левому крылу партии, выразителем мнения которого стал Пауль Леви, бывший председатель КПГ, положение вещей виделось намного проще. «Мы исходим из того, что наша партия является прирожденной оппозиционной партией, — писал он в конце ноября 1923 г. — Это народное государство по своей экономической начинке является все тем же старым авторитарным государством… и тем самым определяется принципиальная позиция социал-демократического движения. Наше место в оппозиции». Отто Веле, один из трех председателей СДПГ, в середине февраля 1924 г. пришел к диаметрально противоположному выводу. На окружном партийном съезде в Бранденбурге он самокритично отметил, что с первого дня образования парламентских правительств социал-демократия была обязана осуществлять коалиционную политику: «Это было необходимо уже только для того, чтобы достичь мира. Мы, возможно, совершили ошибку. Я признаю себя виновным в том, что мы не всегда вступали в коалиции. Неверно было уделять слишком много внимания голосам, выступавшим против коалиции»{261}.
После того как наиболее решительные противники сотрудничества с социал-демократами покинули ДФП, мысль о повторной Большой коалиции по результатам выборов в рейхстаг была отнюдь не фантазией. Среди буржуазных партий центра, за исключением Баварской народной партии, не было организаций, которые в принципе отрицали бы сотрудничество с СДПГ. Выдвинутый на должность председателя ДДП Эрих Кох-Везер не смог в своей речи перед партийным комитетом, произнесенной в конце января 1924 г., назвать какую-либо реальную альтернативу Большой коалиции. Таковой не могло выступить ни правительство меньшинства, являющееся только паллиативом до очередных выборов, ни буржуазный блок с участием немецких националистов, который «при силе и высокомерии этой партии» приведет к обстановке, аналогичной той, «которую мы сейчас, к нашему ужасу, переживаем в Баварии».
В выступлении Кох-Везера в рейхстаге 28 февраля 1924 г. даже прозвучали ноты классовой борьбы. Пока СДПГ была у власти, заявил он, ДДП годами сражалась за то, чтобы государство не поработило экономику. Но в настоящий момент необходимо вести другую борьбу: «Сегодня нужно бороться против подчинения государства экономике, бороться против того, что делает экономика, попав, в свою очередь, в руки хозяйственных воротил». Сверх того, Кох-Везер высказал глубокую озабоченность тем, что «часть наших работодателей снова пытается возместить тот террор, который рабочие-коммунисты неоднократно практиковали в их отношении в 1919–1920 гг., тем, что сегодня они подчеркивают свое положение “хозяина в доме” более, чем это необходимо для либерального развития нашей экономической жизни».
Выступая 5 марта 1924 г. перед рейхстагом от имени Партии Центра, председатель ее фракции прелат Каас также самым резким образом осудил тех работодателей, которые, «злоупотребляя позицией силы», пытаются использовать в своих целях чрезвычайное законодательство о продолжительности рабочего дня. Центр принципиально оставался на позиции защиты 8-часового рабочего дня и ожидал после преодоления экономического кризиса внесения нового закона о рабочем времени, в котором для тяжелых работ будет установлена 48-часовая рабочая неделя, для прочих работ — время, соответствующее условиям производства продукции и иностранной конкуренции, которое будет меньше, чем введенное работодателями в настоящий момент{262}.
Еще одним признаком повторного внутриполитического сближения между буржуазными центристскими партиями и социал-демократией стало громкое внешнеполитическое событие, случившееся 9 апреля 1924 г. и обещавшее стать основой нового сотрудничества между умеренными силами всех политических лагерей. В этот день в Париже было опубликовано экспертное заключение комиссии Дауэса. В нем не определялась общая сумма выплат Германии по репарациям, но экспертиза исходила из того, что приведенная в Лондонском ультиматуме в мае 1921 г. сумма репараций в размере 132 миллиардов золотых марок превосходит производительные возможности Германии. Чтобы не нанести ущерба немецкой валюте, защитой транша — т. е. определением порядка выплат, принимавшим во внимание стоимость марки на мировом рынке, — должен был заниматься специальный агент по репарациям, приглашенный одним из государств-кредиторов. Ежегодные выплаты комиссия предлагала начать с суммы в один миллиард золотых марок и довести их в течение пяти лет до 2,5 млрд. Чтобы учесть требования Франции о предоставлении немецких гарантий, комиссия предложила преобразовать Имперские железные дороги в общество, обремененное определенными долговыми обязательствами. Членами его наблюдательного совета должны были также стать представители государств-кредиторов. В качестве дальнейшего обеспечения репарационных выплат комитет экспертов предусматривал передачу в залог некоторых доходных статей рейха и процентную ипотеку немецкой промышленности в размере 5 млрд марок.
Существенной частью плана Дауэса был иностранный заем в размере 800 млн марок, который должен был послужить фундаментом для основания предложенного комиссией эмиссионного банка, а также для обеспечения стабильности немецкой валюты. Прибыль с займа была первоначально предусмотрена исключительно для финансирования внутринемецких платежей державам Антанты по таким статьям, как натуральные поставки или оккупационные расходы. Наряду с принципом, согласно которому при транше обязательно должна была приниматься во внимание стабильность немецкой валюты, иностранные, в первую очередь американские, кредиты были для Германии самой отрадной перспективой, открывавшейся благодаря деятельности комиссии Дауэса. Те ограничения немецкого суверенитета, к которым стремилась комиссия, конечно же, болезненно отразились на Германии, но переносились ею несравнимо легче, чем территориальные гарантии, которые присвоили себе Франция и Бельгия, оккупировав в январе 1923 г. Рурскую область.
Новое качество американского присутствия в Европе обозначило четче, чем какое-либо другое событие, окончание послевоенного времени. Влияние США и собственная экономическая слабость Франции помогли прийти к пониманию того, что Франция не в состоянии добиться длительного обеспечения своего господствующего положения на европейском континенте. Уже одна надежда на то, что Вашингтон предложит конструктивные предложения для разрешения проблемы репараций и воспрепятствует сепаратным действиям Франции, оказывала стабилизирующее воздействие на Германию с конца 1923 г.
Уже только ожидание американских кредитов способствовало тому, чтобы постепенно вывести Германию из состояния политической депрессии. Америка была жизненно заинтересована в том, чтобы оживить немецкую экономику. Рейх был важнейшим импортером американских товаров уже до 1914 г., и нигде не существовало столь многообещающих возможностей для успешного размещения американских капиталов, как в Германии. То, что Вашингтон так поздно решился принять на себя роль посредника в споре о репарациях, было обусловлено оппозицией «изоляционистов». Это течение в американской политике, подозрительно относившееся к любым видам активности Америки за океаном, оставалось все еще таким мощным, что первоначально невозможно было даже помыслить о политической поддержке нового экономического ангажемента Америки. Поэтому США не могли в действительности играть ту ведущую роль в мировой экономике, которая выпала на их долю после Первой мировой войны. Однако намерение указать европейцам выход из репарационного тупика стало решающим вкладом в смену декораций в мировой политике, осуществившейся осенью 1923 — весной 1924 г.{263}
Иной вклад в стабилизацию ситуации в это же время и на свой лад внес Советский Союз. Усиливающееся отстранение Троцкого от власти, осуществлявшееся тройкой Сталин — Зиновьев — Каменев, означало также отход от концепции мировой революции Троцкого, трактуемой как перманентная революция. И хотя свое учение о «построении социализма в одной отдельно взятой стране» Сталин сформулировал только в 1925 г., находившаяся под его растущем влиянием внешняя политика Советского Союза следовала этому девизу, уже начиная со смерти Ленина в январе 1924 г. Неудача «немецкого Октября» только укрепила генерального секретаря ЦК РКП(б) в его убеждении, что Советский Союз должен приготовиться к длительной фазе, в течение которой он останется единственным революционным государством Европы, вынужденным сосуществовать с капиталистическими странами. Последние, в свою очередь, демонстрировали все более растущую готовность установить дипломатические отношения с Советским Союзом. До конца 1923 г. это сделали, за исключением прибалтийских государств, только две европейские страны: Германия в результате подписания договора в Рапалло в апреле 1922 г. и Польша в сентябре 1923 г. 1 февраля 1924 г. последовало формальное признание СССР одной из стран-победительниц — Великобританией, которой с января управлял лейбористский кабинет под руководством Макдональда. Несколькими днями позже примеру Великобритании последовала фашистская Италия. В феврале-марте 1924 г. дипломатические отношения с СССР установили также Австрия, Греция, Норвегия и Швеция, а в течение года — Китай, Мексика, Венгрия, и в заключение в октябре — Франция, где с июня 1924 г. пост премьер-министра занимал радикальный социалист Эррио.
В то время как Соединенные Штаты Америки — одна из двух мировых держав, вступивших на европейскую сцену в 1917 г., — частично преодолели в 1923–1924 гг. избранную ими самими политику изоляции и стали играть на континенте активную роль, другая мировая держава, Советский Союз, двигалась в ином направлении: он отказался от попыток экспорта революции, неоднократно предпринимавшихся в предыдущие годы, и полностью посвятил себя своему собственному радикальному преобразованию. И все же во всех европейских демократиях Москва была представлена в последующие годы двойственным образом: дипломатическими представительствами, задачей которых было защищать «построение социализма» в стране победившей коммунистической революции, а также коммунистическими партиями, которые должны были способствовать тому, чтобы направить соответствующее государство по желательному для Советского Союза пути{264}.
К событиям, изменившим международную ситуацию в 1923–1924 гг., также относятся уже упоминавшиеся смены правительств в Лондоне и Париже. В Великобритании лейбористы и либералы выиграли у тори выборы в палату общин 6 декабря 1923 г. 23 января 1924 г. страна получила в лице Рамсея Макдональда своего первого премьер-министра — лейбориста. Его кабинет представлял из себя правительство меньшинства, зависимое от либералов, и поэтому с самого начала был нестойким. Уже в ноябре 1924 г. лейбористы должны были уйти в отставку и снова передать бразды правления консерваторам, вышедшим победителями в результате выборов в палату общин 31 октября 1924 г. Однако во внешнеполитическом отношении большое значение имело то, что в промежуток времени между публикацией экспертного заключения комиссии Дауэса и подписанием «плана Дауэса» на Лондонской конференции в августе 1924 г. в Великобритании правили лейбористы. От такого кабинета Германия могла ожидать больше политической предупредительности, чем от консервативного правительства.
Еще важнее для Германии была смена власти во Франции. Во время парламентских выборов 11 мая 1924 г., спустя неделю после выборов в рейхстагу восточного соседа, «Национальный блок» Пуанкаре проиграл «Картелю левых», избирательному союзу социалистов и буржуазных радикал-социалистов. 11 июня президент Франции А. Мильеран, один из архитекторов «Национального блока», сделал выводы из поражения и ушел в отставку. Во главе левобуржуазного кабинета, поддержанного социалистами, стал Эдуард Эррио, почитатель немецкой идеалистической философии, от которого Германия ожидала намного больше взаимопонимания, чем от Пуанкаре{265}.
Публикация экспертного заключения Дауэса стала важной вехой избирательной кампании в рейхстаг. Имперское правительство заявило 27 апреля 1924 г. в своем предвыборном обращении по поводу предложений союзников о том, что они требуют от Германии величайших жертв, но все же эти предложения означают замену военной силы здравым экономическим смыслом, что «для нас, как для беззащитного народа, является прогрессом». Отклики среди социал-демократов были также позитивными. Коммунисты и националистически настроенные правые, напротив, призывали к борьбе против новых репарационных положений. Пангерманский союз потребовал введения «народнической» диктатуры, которая безоговорочно порвет с «политикой исполнения». ДНФП заявила о «процессе порабощения» и о «втором Версале», а КПГ показала себя способным учеником немецких националистов: в совместном воззвании коммунистических партий Германии, Франции, Бельгии и Италии к 1 мая 1924 г. они также бичевали план Дауэса как «второй Версаль», следствием которого будет порабощение германского пролетариата и пролетариата других европейских стран{266}.
Выборы в рейхстаг 4 мая 1924 г. принесли большой успех крайне правым и тяжелое поражение умеренным левым. Число голосовавших за ДНФП увеличилось по сравнению с 1920 г. на 1,4 млн или на 4,4 %, с 15,1 % до 19,5 %. Таким образом эта партия стала сильнейшей внутри буржуазного лагеря и второй — в целом. Вступившая в союз с оставшимися без вождя национал-социалистами Немецкая народническая партия свободы одним ударом получила 1,9 млн голосов, что соответствовало 6,5 %. Тем самым свыше четверти немцев проголосовали в середине мая за правых антиреспубликанцев.
Для партий слева от центра выборы характеризовались двояким образом: сильным перераспределением голосов от социал-демократов к коммунистам и значительным падением численности голосов, поданных за «марксистов» в целом. Во время выборов в рейхстаг в июне 1920 г., учитывая дополнительные выборы в отдельных избирательных округах в 1921 и 1922 гг., рабочие партии в целом получили 11,7 млн или 41,7 % поданных действительных голосов. В мае 1924 г. число их избирателей составило 9,7 млн или 34 %, т. е. ровно на 2 млн меньше. Численность избирателей СДПГ понизилась с 6,1 до 6,0 млн или с 21,7 % до 20,5 %. То, что на первый взгляд кажется небольшой потерей, в действительности было почти катастрофой: в мае 1924 г. вновь объединенная социал-демократия получила меньше голосов, чем одни правые социал-демократы в 1920 г. Из 5,0 млн избирателей, голосовавших в 1920 г. за Независимую социал-демократическую партию Германии и обеспечивших ей 17,9 % голосов, очевидно, только очень немногие видели свою новую политическую родину в СДПГ. КПГ получила почти 3,7 млн голосов, что соответствовало доле в размере 12,6 %. Таким образом, коммунисты впервые добились успеха в масштабах страны как массовая пролетарская партия, но количество дополнительных голосов, полученных ими — 3 млн, было существенно меньше потерь социал-демократии, а именно — 5 млн голосов.
Партии буржуазного центра и умеренные правые должны были также смириться с тяжелыми потерями. ДФП опустилась с 13,9 % (3,9 млн) в июне 1920 г. до 9,2 % (2,7 млн) в мае 1924 г.; ДДП — с 8,3 % (2,3 млн) до 5,7 % (1,66 млн). Сравнительно менее болезненными были потери католических партий. Центр опустился с 13,6 % (3,8 млн) до 13,4 % (3,9 млн), БФП — с 4,2 % (1,17 млн) до 3,2 % (947.000). Мелкие буржуазные группировки получили в мае 1924 г. в совокупности 8,5 % (2,5 млн). В сравнение с 1920 г. это означало прирост в размере 5,3 % (+ 1,56 млн).
Некоторые напрашивающиеся сами собой предположения подтвердились в результате обследования отдельных избирательных округов и муниципалитетов: партии радикальных правых, немецкие националисты и немецкие «народники» отняли голоса прежде всего у обеих либеральных партий; из этого же источника пополнили свои ряды группы среднего сословия и аграрии, из которых самой большой была Имперская партия немецкого среднего сословия, коротко именовавшаяся Экономической партией. Коммунисты приросли прежде всего за счет избирателей, ранее голосовавших за НСДПГ, но также и за счет электората СДПГ. Однако среди электората произошли также другие, более удивительные подвижки. Так, вероятнее всего, значительное число бывших избирателей, голосовавших ранее за рабочие партии, сменили свои симпатии в пользу радикальных правых. Связь между потерями рабочих партий и приобретениями немецких националистов, а местами и «народников», была очевидной прежде всего в преимущественно протестантской Остэльбии, причем соответствующие подвижки наблюдались как в сельских, так и в городских избирательных округах. Таким образом, сельскохозяйственные рабочие могли быть только одним источником дрейфа слева направо в мае 1924 г. Во Франконии, бывшей одной из первых цитаделей национал-социалистов, крайне правые смогли в ряде местностей, облик которых определялся текстильной промышленностью, привлечь на свою сторону многочисленных избирателей, еще в 1920 г. голосовавших за НСДПГ. И все же большую часть своих новых сторонников ДНФП и немецкие «народники» завоевали не среди рабочих, а среди представителей средних слоев, занимавшихся собственным бизнесом или работавших по найму, в значительной степени утративших доверие к государству во время инфляции.
Первые выборы в рейхстаг, состоявшиеся после стабилизации марки, прошли в тот момент, когда всеобщее политическое возбуждение уже пошло на спад. На пике кризиса, летом и осенью 1923 г., радикальные силы справа и слева наверняка получили бы еще большую поддержку. Притягательная сила национал-социалистов очевидно была бы тогда еще значительнее, чем у крайне левых. Попытка коммунистического переворота привела бы только к одному результату: провозглашению «национальной диктатуры», опиравшейся на рейхсвер. То, что Веймарская республика смогла преодолеть кризис 1923 г., не свалившись в состояние открытой диктатуры, исходя из перспективы весны 1924 г. кажется еще менее само собой разумеющимся, чем за полгода до этого{267}.
После того как немецкие националисты в результате выборов стали самой значительной буржуазной партией, а благодаря помощи 10 делегатов от Ландбунда и самой сильной фракцией рейхстага, было неудивительно, что они претендовали на ведущую роль в новом правительстве. Из других буржуазных партий за участие ДНФП в правительстве выступала в первую очередь ДФП. Но партия Штреземана поставила свою поддержку в зависимость от условия, которое немецким националистам, учитывая их предвыборные лозунги, было трудно выполнить: недвусмысленное признание экспертизы комиссии Дауэса. С другой стороны, ни одна из центристских партий не была готова признать в качестве рейхсканцлера предложенного от ДНФП кандидата — бывшего гросс-адмирала Тирпица. Поэтому рейхспрезидент Эберт поручил Вильгельму Марксу, объявившему 26 мая 1924 г. об отставке своего кабинета, начать формирование нового правительства. Повторные переговоры с ДНФП протекали так же безуспешно, каки предыдущие. Немецкие националисты потребовали того, на что не могли согласиться умеренные буржуазные партии: изменения курса внешней политики, отставки Штреземана с поста министра иностранных дел и скорейшего преобразования прусского кабинета, являвшегося правительством Большой коалиции. Все говорило за то, что немецкие националисты сами не рассчитывали на удовлетворение этих требований и вели торг только для соблюдения приличия. По партийно-тактическим причинам для них было важно не принимать участия в формировании правительства до тех пор, пока не будет разрешен репарационный вопрос. Маркс, разгадавший эту интригу, 3 июня прервал переговоры. В тот же день прежние министры были утверждены в своих должностях{268}.
Возможность формирования новой Большой коалиции после тяжелого поражения СДПГ в ходе выборов в рейхстаг ни одной из сторон не рассматривалась серьезно. На партийном съезде социал-демократов, который состоялся в Берлине 11–14 июня 1924 г., руководство СДПГ было вынуждено выслушать серьезные упреки со стороны левого крыла в адрес своей прежней коалиционной политики. Председатель Немецкого союза металлистов, бывший независимый социал-демократ Роберт Диссман противопоставил «тактичному отношению к государству и буржуазным коалиционным партиям» «политику непримиримой классовой борьбы», которая только одна могла помочь завоевать обратно голоса избирателей из рабочих, перешедших в стан коммунистов. Председатель партии Герман Мюллер разъяснял в извинительном тоне, что если окинуть взглядом коалиционные правительства последних лет, то «мы только тогда входили в правительство, когда мы должны были в него войти. Причины, которые нас побуждали к этому, почти всегда были внешнеполитическими». В заявлении, предложенном Мюллером и принятом 262 голосами делегатов против 105, партсъезд характеризовал коалиционную политику как вопрос тактики, а не принципа. Участие социал-демократов в правительстве могло состояться только «после всестороннего взвешивания преимуществ и недостатков, которые могут последовать для малоимущих в результате этого шага. При этом должна быть уверенность, что рабочий класс не будет приносить жертвы в одностороннем порядке». Таким образом, СДПГ не приняла на себя обязательств не участвовать в будущих коалициях, но непосредственный вывод из решения был ясным: социал-демократы на общегерманском уровне рассматривали свою оппозиционность как нормальное состояние, а участие в правительстве — как исключение из правила{269}.
Единственной партией, которая участвовала в первом кабинете Маркса, но не вошла во второй, стала БФП. 14 апреля 1924 г. в отставку подал министр юстиции Эммингер. Таким образом мюнхенское руководство партии выразило свой протест против решения Партии Центра выдвинуть в Баварии своих собственных кандидатов на выборах в рейхстаг. Электоральные потери, который Центр причинил БФП, были значительными только в Пфальце, но разлад между этими двумя партиями пережил предвыборную борьбу и привел к тому, что БФП и далее предпочитала держаться на дистанции от правительства меньшинства под руководством представителя Центра — канцлера Маркса{270}.
Вследствие этого второй кабинет Маркса мог полагаться в рейхстаге только на голоса Центра, ДДП и ДФП — на 138 из 472 депутатов. Чтобы утвердиться в парламенте правительству необходимо было заручиться терпимым отношением со стороны социал-демократов или немецких националистов. Для принятия важнейшего законопроекта, — «плана Дауэса» — было недостаточно даже абсолютного большинства голосов. Если предложение экспертов о преобразовании Имперских железных дорог в общество и обременении последнего долговыми обязательствами оставалось в силе, то необходимо было внести изменения в конституцию страны, для чего было необходимо получить две трети голосов депутатов рейхстага. Насколько благосклонно отнесутся к этому немецкие националисты, оставалось в высшей степени неопределенным. Следствием этого стали разговоры, которые велись как в правительстве, так и за его пределами, о роспуске рейхстага и принятии «плана Дауэса» в ходе плебисцита{271}.
Международные переговоры по «плану Дауэса» проходили начиная с середины июля в Лондоне. Сначала участие в них принимали европейские союзники и США. С 5 по 16 августа 1924 г. в конференции также участвовала немецкая правительственная делегация. Репарационные вопросы в узком смысле не стояли при этом на повестке дня, так как, по мнению союзников, все необходимое уже было сказано в отчете экспертов. Дебаты велись по поводу политических вопросов, в первую очередь — об освобождении «недавно оккупированных» областей. Немецкая сторона требовала незамедлительного вывода войск с этих территорий, но в конце концов под натиском англосаксов должна была удовлетвориться компромиссом: французы и бельгийцы обещали в течение года освободить области, оккупированные в 1921 и в 1923 гг., а на следующий день после окончательного подписания соглашения — очистить зону Дортмунд-Хёрде, а также все правобережные рейнские территории, оккупированные в январе 1923 г. Рейхсканцлер Маркс в конце концов также отказался от того, чтобы выступить в Лондоне с заявлением против статьи Версальского договора «об ответственности Германии за развязывание войны». Подобный официальный протест, опубликованный 29 августа в Берлине, за день до подписания Лондонского соглашения, был призван оказать определенное воздействие на немецких националистов, которые и были собственно адресатами этого послания. Дипломатический скандал в Лондоне, напротив, поставил бы на карту то, в чем Германия настоятельно нуждалась как по внешнеполитическим, так и по экономическим причинам: доверие бывших военных противников.
Лондонское соглашение стало для Германии большим успехом. Это была, как с полным правом отметил премьер-министр Макдональд, «первая действительно согласованная договоренность с момента войны». Рейнская область осталась в составе Германии и была как экономически, так и финансово снова полностью принята в рейх. Германия получила право, после того как рентная марка утвердит свою покупательную силу благодаря ограничительной кредитной политике рейхсбанка, заменить временную валюту постоянной рейхсмаркой, на 40 % обеспеченной золотом или иностранной валютой. Правда, некоторые новые институты, такие как иностранный генеральный агент по репарационным траншам, иностранный комиссар, контролировавший денежную эмиссию, Генеральный совет рейхсбанка, состоявший на паритетных началах из немцев и иностранцев и Совет управляющих общества Имперских железных дорог, также образованный по паритетному принципу, существенно ограничивали немецкий суверенитет. Но Германия в результате подписания «плана Дауэса» одновременно получала необходимую начальную экономическую помощь, которая послужила прологом для получения дальнейших иностранных кредитов. Это было больше, чем просто экономический выигрыш — Германия оказалась в состоянии финансово поддержать свои претензии на политическую реабилитацию и на тотальную ревизию Версальского договора.
Стороной, проигравшей в результате установления нового порядка, закрепленного в Лондоне, была Франция. Она не достигла целей, которые ставила перед собой, оккупировав Рур, и должна была сделать в Лондоне политические выводы из своей относительной экономической и финансовой слабости. Тем самым закончился короткий период господства Франции на европейском континенте. На Лондонской конференции сложилось непростое равновесие, при котором обе страны могли продемонстрировать друг другу свое превосходство в различных областях: Франция — в военном секторе, Германия — на поле народного хозяйства, более важном в долгосрочной перспективе{272}.
В отношении большинства законов, связанных с принятием «плана Дауэса», не было сомнений, что они получат поддержку в рейхстаге: правящие партии могли с самого начала положиться на помощь СДПГ. Что же касается закона об Имперских железных дорогах, для принятия которого было необходимо получить две трети голосов, то исход голосования оставался открытым до последнего. Все зависело от того, сможет ли достаточная часть депутатов от ДНФП осознать необходимость проголосовать «за». В этом смысле воздействие на немецких националистов оказывали Имперский союз немецкой промышленности, христианско-национальные профсоюзы и в течение какого-то времени, хотя и с оговорками, даже Ландбунд. ДФП со своей стороны выдвинула предложение о вступлении ДНФП в правительство после того, как немецкие националисты проголосуют за «план Дауэса». Рейхспрезидент и рейхсканцлер угрожали в случае голосования против Лондонского соглашения роспуском парламента, и в конце концов правительство выступило 29 августа 1924 г. с уже упоминавшимся заявлением по поводу сформулированного союзниками положения об ответственности Германии за развязывание войны, в котором говорилось, что настоящее примирение и понимание между народами невозможно до тех пор, пока немецкий народ не будет освобожден от «гнета этого ошибочного обвинения» и его не перестанут клеймить как «преступника против человечности».
Комбинация кнута и пряника, угроз и уступок оказала свое воздействие. В ходе решающего голосования в рейхстаге 29 августа 1924 г. 52 члена фракции немецких националистов проголосовали против и 48 — за подписание Лондонского соглашения. Для получения большинства, необходимого для изменения конституции в случае с принятием Закона об Имперских железных дорогах, было необходимо, чтобы на заседании рейхстага присутствовало по меньшей мере две трети от узаконенного числа в 466 делегатов; в свою очередь, за принятие закона должны были проголосовать две трети присутствующих. В голосовании принял участие 441 депутат, таким образом для достижения квалифицированного большинства необходимы были 294 голоса, поданных за закон. В действительности законопроект был принят 314 голосами. Тем самым поддержка около половины фракции немецких националистов сделала возможным принятие Лондонского соглашения{273}.
На следующий день после третьего чтения «закона Дауэса» рейхстаг должен был заняться законопроектом имперского правительства, который задумывался как политическая премия для правых националистов. Законопроект, возникший в окружении рейхсминистра продовольствия графа Каница, который до октября 1923 г. сам входил в состав ДНФП, предусматривал повторное введение 10 января 1925 г. (в этот день прекращало свое действие зафиксированное в Версальском договоре обязательство Германии предоставить в одностороннем порядке режим наибольшего благоприятствования союзным державам, что означало обретение рейхом свободы действий во внешней торговле) отмененной в 1914 г. таможенной протекционистской аграрной пошлины, так называемого «тарифа Бюлова» 1902 г. Когда Каниц в июне 1924 г. поддержал соответствующее требование Ландбунда относительно таможенной политики, он открыто заявил, выступая в правительстве, что подобным образом можно скорее всего преодолеть враждебность немецких националистов по отношению к «плану Дауэса». Правительство сначала также было готово внести таможенный законопроект на рассмотрение рейхстага еще до ратификации «плана Дауэса», но под воздействием протестов профсоюзов и предупреждений прусского правительства изменило свои намерения. Таким образом, первые чтения законопроекта были назначены на 30 августа. Но до голосования дело не дошло: фракции социал-демократов и коммунистов не стали участвовать в заседании, лишив рейхстаг кворума. В результате работа рейхстага была прервана до 15 октября 1924 г. За три дня до окончания парламентской паузы правительство сообщило, что вследствие изменения видов на урожай таможенный законопроект не может быть внесен на рассмотрение в прежнем виде и поэтому отзывается.
Парламентская обструкция со стороны левых была актом политической самообороны. Сделав невозможным обсуждение этого законопроекта, социал-демократы совместно с коммунистами воспрепятствовали жертвам, которых они не могли потребовать от своих сторонников. Кроме того, это было бы безответственно в отношении всего народного хозяйства. Протекционная пошлина для сельскохозяйственной продукции, в первую очередь для пшеницы, означала удорожание стоимости жизни широких народных масс и вызвала бы ответные санкции пострадавших стран в форме барьеров для немецкого промышленного экспорта. В итоге пришлось бы считаться с тем, что возвращение к политике аграрного протекционизма привело бы к сокращению рабочих мест в промышленности{274}.
Предприниматели и промышленники — представители буржуазного центра, в принципе, расценивали ситуацию точно так же. Но ДФП — правофланговая партия кабинета Маркса, с конца сентября 1924 г. стала выступать за корректуру политического курса, которую невозможно было осуществить без серьезных уступок крупным землевладельцам. Выполняя свои обещания, данные ДНФП накануне решающего голосования 29 августа 1924 г., ДФП, вновь потребовала включения немецких националистов в правительство. После принятия «законов Дауэса», по мнению прежде всего правого крыла Немецкой народной партии, более не было нужды принимать во внимание социал-демократов. И на самом деле, теперь можно было легче, чем ранее, добиться внешнеполитической стабилизации путем подвижки вправо, а после того как значительная часть ДНФП сделала возможным ратификацию Лондонского соглашения, этот маневр и внешнеполитически стал казаться менее опасным.
Тем не менее рейхсканцлер испытывал сильные сомнения по поводу кабинета, сформированного только из представителей буржуазного блока. Во внутренней политике он предвидел жесточайшую оппозицию со стороны социал-демократии, во внешней политике такой альянс предвещал затруднения для решения проблемы оккупированных областей. Кроме того, он должен был считаться с сопротивлением ДДП и левого крыла своей собственной партии, выступавшего против правой коалиции. Поэтому 1 октября 1924 г. он предложил имперскому правительству выход из дилеммы, который на первый взгляд казался соломоновым: одновременное расширение коалиции за счет левых и правых, создание правительства «народного единства» с включением СДПГ и ДНФП.
Подобная «широчайшая коалиция» никогда не была более чем фантомом, выражением принятия желаемого за действительное: эти две партии, находящиеся на разных флангах политической оси, были отделены друг от друга целыми мирами, и никакой формальный компромисс не мог помочь преодолеть эту пропасть. Однако в первой половине октября переговоры о создании такого «союзного» правительства велись. Установки кабинета, предложенные партиям на рассмотрение 7 октября 1924 г., были сознательно сформулированы весьма расплывчато. Они сводились к заявлениям о приверженности конституции, Лондонскому соглашению, экономическому росту и принципам социальной справедливости при распределении тяжести репарационных платежей. Социал-демократы, в свою очередь, 8 октября потребовали более точных формулировок, прежде всего по поводу республиканской формы устройства государства, преемственности прежней внешней политики кабинета Маркса и ратификации Вашингтонского соглашения о международном введении 8-часового рабочего дня. Немецкие националисты со своей стороны в тот же день потребовали христианизации культуры и воспитания юношества, отказа от классовой борьбы и официального заявления в адрес союзнических держав о «невиновности Германии в развязывании войны». СДПГ из этого с полным правом сделала вывод о том, что ДНФП отклоняет сотрудничество с социал-демократами, а 10 октября 1924 г. рейхсканцлер также пришел к заключению, что попытка расширения правительства в обе стороны завершилась неудачей.
Кроме «широчайшей коалиции» теоретически можно было представить себе еще четыре возможных решения проблемы. Первая заключалась в одностороннем расширении кабинета направо, чего желала ДФП, но против чего резко выступала ДДП и часть Центра. В качестве второй возможности можно было подумать о Большой коалиции с социал-демократами, за которую выступала ДДП, в то время как ДФП и большинство Центра были против. В-третьих, можно было рассчитывать на сохранение действующего правительства меньшинства Маркса. Но так как все полагали, что предложение о вынесении вотума недоверия правительству будет обязательно внесено в рейхстаг и им принято, то ДФП не хотела поддерживать этот третий вариант, за который выступала ДДП при поддержке Центра. В итоге остался только четвертый путь, по которому и пошло правительство, выступив 20 октября с инициативой роспуска рейхстага. В этот же день Эберт осуществил то, что правительство полагало неизбежным: он распустил рейхстаг и назначил новые выборы на 7 декабря 1924 г.{275}
Вторая предвыборная кампания 1924 г. проходила под знаком экономического подъема, который был в основном обусловлен иностранными кредитами, начавшими поступать в страну. Значительный рост безработицы летом 1924 г., вызванный строгим запретом на выдачу кредитов, наложенным рейхсбанком, осенью сменился ее неуклонным падением: с 12,4 % безработных рабочих — членов профсоюзов в июле до 7,3 % — в ноябре 1924 г. Тарифная почасовая ставка выросла в среднем (если основываться на данных 12 отраслей промышленности, выбранных для анализа) с 57 пфеннигов в январе 1924 г. до 72,5 в январе 1925 г. В целом профсоюзы оказались более успешными на «фронте» борьбы за повышение заработной платы, чем в битвах за сокращение рабочего времени. Но и здесь наблюдались существенные улучшения. В мае 1924 г., по данным АДГБ, 54,7 % рабочих должны были трудиться более 48 часов в неделю, а 13 % — даже более 54 часов. В ноябре 1924 г. доля рабочих, работавших более 48 часов, составляла только 45,4 %{276}.
Улучшение экономической и социальной ситуации не давало крайне левым и крайне правым партиям повода для особых позитивных ожиданий в отношении парламентских выборов. Но ни одна из них и не подумала о смене своей предвыборной тактики или изменении лозунгов в сторону их большей умеренности. Коммунистам нравилось «разнообразить» заседания рейхстага с помощью свистков и детских горнов. Чтобы высмеять формальную обязанность депутатов городских собраний аплодировать, коммунисты кое-где появлялись на заседаниях в красных рукавицах или демонстративно умывали руки в принесенных с собой посудинах после каждого выполнения депутатских обязанностей. Основанный в июле 1924 г. Союз красных фронтовиков на заре своего создания предпочитал нападать на образованный в феврале того же года Железный фронт, боевую организацию республиканских сил, созданную преимущественно из рабочих — социал-демократов. Драки между двумя группировками летом и осенью 1924 г. были повседневным явлением.
Крайне правых к предвыборной борьбе побуждало организованное в августе 1924 г. в Веймаре Национал-социалистическое освободительное движение, объединившее в своих рядах немецких «народников» и северогерманских националистов. Вождями группировки выступили Эрих Людендорф и Альбрехт фон Грефе, избранные в мае 1924 г. депутатами рейхстага. На веймарском «Рейхсконвенте» движение заявило о своей приверженности «25 программным пунктам Гитлера» 1920 г. и признании своего коллективного руководства в составе Людендорфа, Гитлера и Грефе. Другая часть немецких национал-социалистов по тактическим причинам отклонила Людендорфа в качестве фактического вождя партии и организовалась в Великогерманское народной содружество, не участвовавшее в выборах в рейхстаг. Гитлер во время своего заключения в крепости Ландсберг не участвовал в спорах своего окружения и предпочитал писать «Майн Кампф». Когда 23 декабря 1924 г. Гитлер был досрочно освобожден, его репутация для всех партий правоэкстремистского лагеря осталась незапятнанной{277}.
Две партии, которые в первую очередь могли надеяться на выигрыш в результате потерь экстремистских сил, ДНФП и СДПГ, стремились скрыть от посторонних глаз свою внутреннюю разобщенность. У немецких националистов после раздельного голосования фракции рейхстага 29 августа дело дошло до открытого выступления против партийного руководства. Непримиримые противники Лондонского соглашения, получившие наиболее сильную поддержку от остэльбских земельных союзов, ополчились против председателя партии Хергта. Бывший министр финансов Пруссии, он сам выступал против всех законов, связанных с «планом Дауэса», но он терпимо относился к инакомыслящим. 18 сентября на заседании председателей земельных союзов партии Хергт заявил, что он подаст в отставку со своего поста, если переговоры об участии ДНФП в правительстве окончатся неудачей. 23 октября 1924 г. он выполнил это обещание и ушел с поста как председателя партии, так и руководителя фракции в рейхстаге. Руководство партией в качестве временно уполномоченного было поручено умеренно консервативному председателю фракции в прусском ландтаге, президенту евангелического Генерального Синода, теологу Фридриху Винклеру.
Еще за два дня до этого фракция ДНФП в рейхстаге наглядно продемонстрировала в своем открытом заявлении, в каком направлении она желает вести предвыборную борьбу: «Наша партия остается такой, как была — монархической и народной, христианской и социальной. Наши цели сохраняются в неприкосновенности, как и наше имя: немецкими и национальными. Нашими славными цветами остаются черно-бело-красный, наша воля сильнее, чем когда-либо: создадим Германию, свободную от владычества евреев и французов, свободную от парламентского хаоса и демократического господства капитала…» Такая беспардонная агитация была нацелена прежде всего на немецких «народников» и национал-социалистов. В своих листовках ДНФП, подобно Гитлеру, говорила о «социал-демократических преступниках ноября», называла себя «сильнейшей партией среднего сословия» и заявляла «немецким соотечественникам»: «Кто не участвует в выборах, тот станет рабом еврейства, французским кули, тот призывает в страну большевизм и жертвует своими детьми». Официальное предвыборное воззвание от 29 октября 1924 г. еще раз продемонстрировало всему миру антиреспубликанские установки немецких националистов: «Сегодня нам необходимо стать настолько сильными, чтобы благодаря нашей мощи и нашему влиянию, соразмерному важности момента, добиться вхождения в правительство. Сегодня близок день великой борьбы в Рейхе и Пруссии, который принесет победу или черно-бело-красным, или черно-красно-желтым. Нет расколу в национальном лагере!»{278}
Социал-демократам улаживание или предотвращение внутрипартийных противоречий удалось менее успешно, чем немецким националистам. Подспудно тлеющий с начала года «саксонский конфликт» — спор между земельной партийной организацией и большинством фракции в местном ландтаге по поводу образованной 4 января Большой коалиции в составе СДПГ, ДДП и ДФП (Центр в евангелической Саксонии роли не играл) был урегулирован на берлинском партийном съезде в июне 1924 г. только для виду. Одобренное делегатами компромиссное предложение особой «саксонской комиссии» предусматривало, что решения партийного съезда земли хотя и обязательны, в принципе, для фракции, но руководство партии и партийный комитет имеют право «приостанавливать» их «до решения партийного съезда, если они противоречат постановлениям партсъезда или наносят тяжелый вред интересам партии в целом». Далее партсъезд принял постановление о недопустимости в настоящий момент перехода правительства Саксонии в руки реакции. Если же от социал-демократов последует выдвижение депутатов в новый ландтаг, то должны были быть выдвинуты прежние депутаты, причем позиция «отдельных товарищей в урегулированном теперь партийном споре» не должна была приниматься во внимание.
Четыре месяца спустя стало очевидно, что берлинский компромисс был построен на песке. 26 октября 1924 г. земельный партсъезд саксонской организации СДПГ в отсутствие большинства депутатов фракции ландтага принял решение потребовать незамедлительного роспуска ландтага и проведения новых выборов 7 декабря 1924 г., в день выборов рейхстага. Одновременно земельный партсъезд рекомендовал «выдвинуть (снова) прежних депутатов, если только в отдельных случаях особые соображения, прежде всего интересы партии, не делают их повторное выдвижение невозможным». За исключением четырех слов («прежде всего интересы партии»), это решение соответствовало рекомендациям, одобренным берлинским партийным руководством, с которыми двумя днями ранее согласились обе стороны конфликта. Но это добавление исказило первоначальный смысл с точностью до наоборот: земельный партсъезд предоставил полномочным организациям право решать, выдвигать ли старых депутатов или заменить их новыми, и кое-где места повели себя соответствующим образом.
Руководство СДПГ отразило неожиданный удар саксонских левых, рекомендовав действовавшей фракции дрезденского ландтага выдвигать запрос на роспуск парламента или давать свое согласие на соответствующие запросы других фракций только в том случае, если будут устранены все разногласия по вопросу выдвижения в ландтаг кандидатов от СДПГ. Большинство фракции приняло этот совет и проголосовало 8 ноября против предложений немецких националистов и коммунистов о роспуске ландтага, которые вследствие этого были отклонены. Тремя днями позже земельные инстанции саксонской организации СДПГ со всей резкостью выступили против 23 депутатов от социал-демократов, голосовавших против роспуска ландтага и выдвинули в их адрес обвинения в тяжелом нарушении партийной дисциплины и нанесении вреда интересам партии. Окружным организациям было рекомендовано озаботиться немедленным отзывом «нарушителей дисциплины» и лишением их депутатских мандатов.
Правительству земли под руководством социал-демократа Макса Хельдта руководство саксонской СДПГ выразило категорическое недоверие. 17 делегатов, голосовавшие за роспуск ландтага, напротив, были охарактеризованы как единственные представители интересов социал-демократической партии.
Сначала казалось, что вызов со стороны саксонской партийной организации лишил руководство СДПГ дара речи. Только 13 ноября 1924 г. оно заявило, что не будет сейчас занимать какую-либо позицию в отношении недавних деклараций как саксонской партийной инстанции, так и фракционного большинства. По его мнению, теперь необходимо было отставить в сторону все антагонизмы в вопросах местной политики, чтобы не ослаблять борьбу против угрозы буржуазного блока на всегерманском уровне.
Но молчание наверху уже не могло заглушить конфликт. 19 ноября в Дрездене собралось более тысячи сторонников саксонского фракционного большинства, в том числе многие партийные функционеры с большим стажем, которые заявили, что «23 умеренных депутата, отклонив роспуск ландтага, лучше послужили рабочему классу, чем радикалы». Симпатизирующие фракционному большинству заверили правительство Хельдта в своей поддержке и обещали «сделать все, чтобы просветить массы и вывести на чистую воду политиков, ведущих к катастрофе». Они также потребовали, кратко формулируя свои убеждения, «вместо политики фраз — политику практической работы».
Таким образом, за три недели перед выборами в рейхстаг «конфликт в Саксонии» достиг своей драматической кульминации. В Саксонии, которая уже до 1914 г. была цитаделью социал-демократических левых, а позднее, с 1917 г. — НСДПГ, теперь наметился организационный раскол СДПГ, и было очевидно, что радикальное крыло партии совершенно сознательно привело этот процесс в движение. Партийное руководство СДПГ в конце концов предпочло действиям сконфуженное молчание. В ходе вторых выборов в рейхстаг 1924 г., от которых социал-демократы так многого ожидали, их партия не смогла показать себя более сплоченной, чем в ходе выборов 4 мая{279}.
Отличительной особенностью результатов выборов 7 декабря 1924 г. была определенная тенденция к де радикализации общества. Крайние право- и левофланговые партии — немецкие «народники», теперь оформившиеся организационно как Национал-социалистическое освободительное движение, и коммунисты — вышли из выборных баталий ослабленными. Рост сторонников записали на свой счет, несмотря на внутренние распри, социал-демократы и в гораздо меньшей степени немецкие националисты. Доля голосовавших за СДПГ увеличилась с 20,5 % до 26 %, за ДНФП — с 19,5 % до 20,5 %. Коммунисты, напротив, опустились с 12,6 % до 9 %, объединенные национал-социалисты и «народники» — с 6,5 % до 3 %. Сравнительно менее заметными были подвижки в центре и у умеренных правых. Либеральные и католические партии приобрели по сравнению с маем 1924 г. менее 1 % голосов каждая. Показатели ДДП увеличились с 5,7 % до 6,3 %, ДФП — с 9,2 % до 10,1 %. У партии католического Центра показатели изменились только после запятой — (13,4 % — в мае, 13,6 % — в декабре), у БФП ситуация была аналогичной (3,2 % и 3,8 %). Из мелких партий самой успешной стала Экономическая партия, получившая 3,3 % голосов. На долю партий, выступавших за ревальвацию, пришлось всего 0,4 % голосов, что главным образом объясняется тем, что во время этих выборов немецкие националисты снова выдавали себя за самых рьяных защитников лиц, пострадавших от инфляции{280}.
Результаты выборов давали возможность образовать правительство, опирающееся на парламентское большинство, только двух видов: Большая коалиция или буржуазный Правый блок. Против правительства с участием социал-демократов и за кабинет с участием немецких националистов 10 декабря 1924 г. высказалась ДФП. Штреземан подчеркнул серьезность этого требования тем, что в ответ на запрос Маркса охарактеризовал дальнейшее существование нынешнего кабинета меньшинства невозможным. ДДП, в свою очередь, и далее продолжала выступать против правого правительства, но в количественном отношении правая коалиция была возможна и без участия демократов. К ЮЗ депутатам от ДНФП добавлялись еще 8 парламентариев, представлявших Ландбунд, которые, как и во время предыдущего периода полномочий рейхстага, образовали вместе с немецкими националистами совместную фракцию. Кроме того, надо было исходить из того, что БФП также захочет принять участие в формировании правительства. Совместно такой партийный блок располагал бы 250 голосами из 493.
Но в партии Центра, от которой все зависело, в конце 1924 г. еще существовало сильное предубеждение против правой коалиции. Маркс, в свою очередь, сам испытывал серьезные опасения в отношении буржуазного блока. 19 декабря, спустя четыре дня после формальной отставки своего кабинета, Маркс заключил соглашение с Эбертом, позволявшее отложить образование нового правительства до начала января 1925 г. До этого срока все функции должны были осуществляться старым кабинетом. Некоторые министры увидели в этом опасный признак слабости власти. Министр рейхсвера Гесслер в неформальном обсуждении, состоявшемся в тот же день, 19 декабря, высказал мнение, что нынешний кризис не является обыкновенным правительственным кризисом. Напротив, как и все предыдущие, он представляет собой конституционный кризис. В качестве выхода могло рассматриваться либо усиление позиции рейхспрезидента, либо усиление позиции имперского правительства в отношении парламента. Требование Гесслера о проведении конституционной реформы (по поводу которой он полагал, что внепарламентский кабинет сможет осуществить ее легче, чем парламентский) категорически поддержал только министр внутренних дел Яррес. Но и министр иностранных дел Штреземан озабоченно констатировал, что «среди населения имеются широкие круги, которые с радостью и удовольствием наблюдают этот хаос и эти вечные правительственные кризисы, потому что так они могут наглядно продемонстрировать своим сторонникам банкротство парламентско-демократической системы». Присутствовавшие при этом министры от Центра Маркс и Браунс высказались против выводов Гесслера, но частично признали правоту его критического описания ситуации. В заключение предрождественского совещания не было вынесено какого-либо решения, но все пришли к заключению, что серьезность положения требует дальнейших обсуждений.
Гесслер и Яррес, очевидно, полностью осознавали, что для проведения предложенного ими изменения конституции рейха отсутствует важнейшая предпосылка, а именно требуемое большинство в рейхстаге. Но такие ключевые слова, как «конституционный кризис» и «конституционная реформа» должны были в первую очередь послужить достижению тактической цели: психологической подготовке неизбежности формирования правого кабинета. В январе 1925 г. Немецкая народная партия оказала этому делу серьезную поддержку, начав осуществлять в Пруссии политику, направленную против социал-демократии. В этой федеральной земле 7 декабря 1924 г., в день выборов в рейхстаг, состоялись также выборы в местный ландтаг. 6 января 1925 г. ДФП заявило о своем выходе из правительства Большой коалиции, обосновав свой шаг тем, что правительство Брауна было обязано подать в отставку сразу после проведения выборов. Согласно конституции это было совершенно необязательно, и на самом деле для ДФП речь шла о другом: этим шагом она претворяла в жизнь одно из обещаний, с выполнением которых связывали свое участие в правительстве рейха немецкие националисты.
В тот же день, 6 января, Центр дал понять, что и он начал настраиваться на создание правой коалиции. Рейхсминистр труда Браунс добился принятия правительством решения, которое было задумано как подстраховка идеи буржуазного блока слева. Браунс получил от коллег по правительству полномочия представить на их рассмотрение закон о рабочем дне на коксохимических заводах и заводах с доменными печами, предусматривавший для части крупной промышленности возврат к довоенной системе работы в три смены по восемь часов каждая, а тем самым — и к нормальному рабочему дню. Адресатами сенсационной уступки правительства было левое крыло собственной партии Браунса и рабочие в целом: они должны были знать заранее, что Центр был готов отстаивать их интересы и после вхождения в коалицию с немецкими националистами.
Спустя три дня Маркс, который начиная со 2 января 1925 г. по просьбе рейхспрезидента вновь, но напрасно, искал решения выхода из кризиса, отказался от поручения Эберта сформировать новое правительство. Следующее «зондирование» рейхспрезидент по рекомендации Штреземана поручил провести беспартийному министру финансов Гансу Лютеру. Лютер, родившийся в 1879 г. в Берлине, юрист в области администрирования, четыре года был обер-бургомистром Эссена, прежде чем в ноябре 1922 г. в качестве министра продовольствия вошел в правительство под руководством тоже беспартийного Вильгельма Куно. Как и Куно, Лютер был правоцентристским политиком и тяготел к ДФП больше, чем к какой-либо другой партии. В 1929–1933 гг. он официально был членом ДФП. Беспартийность, которую он восхвалял, в том числе и в заголовке своих мемуаров, опубликованных в 1960 г. («Политик без партии»), была как анахронизмом парламентской системы, так и симптомом кризиса Веймарского государства, законодательные и исполнительные органы которого формировались по принципу партийного представительства. Постоянные неудачи в формировании стабильного правительства большинства привели начиная с 1922 г. к определенному обособлению исполнительной власти. Законы о предоставлении чрезвычайных полномочий и неоднократное обращение к внепарламентским постановлениям на основании статьи 48 конституции компенсировали правительству отсутствие поддержки большинства в рейхстаге. Связанная с этим бюрократизация внутренней политики создавала благоприятные условия для таких карьер, как карьеры Лютера и Куно, но также и Маркса: канцлер, лишенный сильных политических пристрастий и действующий как чиновник, казался лучше всех остальных в состоянии согласовать потребности упорядоченного управления с интересами партий, участвующих в правительстве или оказывающих ему поддержку.
Уже в середине октября 1924 г. Лютер выступил с предложением, согласно которому рейхспрезидент должен был назначать министров по представлению рейхсканцлера, но «без официального объявления со стороны фракций о вступлении в правительство». В соответствии с этим девизом Лютер постарался образовать в январе 1925 г. правительство профессионалов, которое при всем том должно было располагать определенной поддержкой парламента. Ориентация на преимущественно надпартийную правительственную систему, свойственную конституционной монархии, была очевидной, но ее невозможно было осуществить в том чистом виде, который нарисовал себе Лютер: первоначально он хотел предоставить четырем правящим партиям — Центру, БФП, ДФП и ДНФП — возможность делегировать только по одному доверенному представителю в правительство. Остальные министерства должны были возглавить беспартийные чиновники, наиболее близко стоявшие к одной из этих партий.
Но окончательный перечень министров выглядел иначе, а именно более «партийным». Немецкие националисты, чье участие в правительстве в наибольшей степени требовало маскировки, получили три портфеля: Шиле — министра внутренних дел, фон Шлибен — министра финансов и Нейхаус — министра экономики. ДФП была открыто представлена министром иностранных дел Штреземаном и скрытно — выдвинутым им «министром-профессионалом» Кроне, отвечавшим за транспорт. Центр по-прежнему представлял министр труда Браунс, кроме того, к сторонникам этой партии следовало причислить официально беспартийного министра юстиции Френкена. Пост министра почт занял представитель БФП Карл Штингл. Министром продовольствия остался бывший член ДНФП граф Каниц. С гротеском граничило то, что по желанию Центра в своей должности министра рейхсвера в качестве «министра-профессионала» остался Гесслер, который номинально по-прежнему входил в ДДП. Его партия, в свою очередь, 13 января, за два дня до назначения Лютера рейхсканцлером, выразила свое согласие с этим решением, без того чтобы рассматривать себя правительственной партией или рассматриваться таковой остальными фракциями{281}.
Социал-демократы тотчас же объявили первому открыто правому правительству Веймарской республики «беспощадную борьбу». Но после того, как Лютер в своей правительственной декларации 19 января 1925 г. взял явно умеренный тон и заявил о своей приверженности республиканской конституции как законной основе деятельности правительства, мирному урегулированию международных проблем и Лондонскому соглашению, а в конце речи даже пообещал смягчить существующие нормы рабочего времени, представитель СДПГ Рудольф Брейтшейд признал, что это заявление «мог бы сделать господин Маркс». Правда, социал-демократ объявил, что его партия из-за участия в кабинете немецких националистов становится к правительству в «острую и решительную оппозицию» как в парламенте, так и вне его, и указал на «непреодолимую пропасть», отделяющую социал-демократов от правительства. Но все это, возможно, было в первую очередь лишь обязательным риторическим упражнением. Ведь то, что СДПГ будет в лоб нападать на кабинет Лютера, последовательно проводящий в жизнь поддерживаемую социал-демократами внешнюю политику Штреземана, вызывало совершенно оправданные сомнения уже в январе 1925 г.{282}
И все же кабинет Лютера в самом начале своей деятельности дал сильнейшей оппозиционной партии совершенно неожиданную возможность для ведения в высшей степени действенной агитации, да еще и в особо спорной области внутренней политики. В конце января 1925 г. Нейхаус, новый министр экономики от немецких националистов, опираясь на единодушное одобрение ведущих союзов сельского хозяйства, промышленности, торговли и банковского дела, заявил в меморандуме, что ревальвация, выходящая за 15 %, превосходит возможности владельцев реальных ценностей, а потому совершенно исключается. Ставка ревальвации в размере 15 % предусматривалась тем самым Третьим постановлением о чрезвычайном налогообложении кабинета Маркса от 14 февраля 1924 г., против которого немецкие националисты резко ополчились в ходе обеих предвыборных кампаний в рейхстаг 1924 г. Теперь часть фракции немецких националистов восстала против неожиданного поворота, произведенного их новоиспеченным министром. В комиссии по ревальвации рейхстага председатель Союза ипотечных кредиторов и защиты вкладчиков Георг Бест, ставший членом парламента по избирательному списку ДНФП, внес предложение, поддержанное 17 членами его фракции, согласно которому все иски по компенсации вреда, причиненного инфляцией, подлежали ревальвации в индивидуальном порядке.
Под натиском своих министров ДНФП вскоре снова отозвала это предложение. Но теперь в открывшуюся брешь бросились социал-демократы, которые еще за год до этого выступали против какой-либо ревальвации и также в данный момент не сомневались в том, что масштабная ревальвация станет мощным инфляционным фактором. СДПГ позаимствовала предложение Беста и, таким образом, поставила тактические соображения выше государственно-политических: слишком уникальным казался шанс загнать клин между «крупнокапиталистическим» руководством и частью электората немецких националистов, относящейся к средним слоям общества. Новый толчок оппозиционной кампании невольно дал кабинет Лютера, в начале февраля 1925 г. одобривший выделение щедрой компенсации для пострадавшей от французско-бельгийской оккупации промышленности Рура в размере 700 млн марок. Мелкие вкладчики и инвесторы снова получили повод почувствовать себя одураченными немецкими националистами, и социал-демократы даже чересчур охотно выступили защитниками разочарованных{283}.
28 февраля 1925 г. на мгновение утихли все партийные распри. В возрасте 54 лет скончался рейхспрезидент Фридрих Эберт. Непосредственной причиной смерти стало воспаление слепой кишки и брюшины. Но нет никакого сомнения в том, что здоровье Эберта было подорвано личными оскорблениями, обрушившимися на него за последние месяцы. Самым тяжким из них было обвинение в измене родине, выдвинутое среди прочих «народническим» журналистом, редактором «Миттельдейче Прессе» Эрвином Ротхардом. Последний обосновывал его ролью Эберта в забастовке рабочих заводов боеприпасов в январе 1918 г. в Берлине. 23 декабря 1924 г. расширенный суд шеффенов Магдебургского суда первой инстанции вынес приговор по делу о нанесении оскорбления, начатого Эбертом против Рот-харда. Суд признал обвиняемого виновным в нанесении оскорбления президенту и приговорил его к трем месяцам тюрьмы. Но в преамбуле приговора суд констатировал, что утверждение Ротхарда о том, что Эберт, участвуя в вышеназванной забастовке, изменил родине, с уголовно-правовой точки зрения справедливо. Поэтому осуждения Ротхарда по обвинению в клевете не последовало.
Против дискредитации Эберта магдебургскими судьями, типичного случая враждебности по отношению к республике со стороны органов юстиции, раздались весомые голоса: именитые правоведы и историки, в том числе Герхард Аншутц и Фридрих Мейнеке, демонстративно встали на сторону Эберта; действующее правительство рейха в полном составе во главе с Марксом принесло ему свои публичные извинения; общественный обвинитель на Магдебургском процессе незамедлительно обжаловал судебное решение. Но вынесенный приговор между тем уже оказал свое действие, нацеленное против Эберта и представляемой им республики.
То же самое справедливо в отношении попыток немецких националистов — политиков и журналистов концерна Гугенберга — втянуть Эберта в историю с аферой Бармата, расследованием которой с января 1925 г. занималась специальная комиссия рейхстага. Юлиус Бармат был русским евреем, эмигрировавшим в Нидерланды в начале века. Во время войны и сразу после нее он в больших размерах осуществлял поставки продовольствия в Германию, и в этом качестве в 1919 г. был важным деловым партнером ряда руководящих социал-демократов, в том числе и Эберта. Но скандал вокруг Бармата разразился только во времена гиперинфляции, когда стало известно, что спекуляции его новообразованного концерна финансировались кредитами Прусского государственного банка и Имперской почты. Эберт не приобрел от контактов с Барматом никаких личных выгод. Но уже то обстоятельство, что имя рейхспрезидента упоминалось в ходе открытых слушаний парламентской следственной комиссии, являлось для немецких националистов, по чьей собственно инициативе рейхстагом и была образована комиссия, поводом для глубокого удовлетворения. Комиссия тем самым выполнила ту цель, ради которой она и была задумана ее творцами — послужила эффективной трибуной для ведения борьбы против республики и ее верховного представителя{284}.
Некоторые некрологи памяти Эберта воспринимаются как попытки посмертной компенсации прижизненно нанесенных обид. Так, правительство рейха, включая его членов от Немецкой национальной народной партии, заявило, что Фридрих Эберт отправлял «…должность немецкого рейхспрезидента в тяжелейшие времена с образцовой добросовестностью и политически зрелой мудростью». «Черты характера Фридриха Эберта как человека и выдающиеся способности его как государственного деятеля» вызывали у всех, кто знал этого человека и его дела, почитание и уважение. «Он послужил фатерланду в тяжелейшие времена как честный человек».
В социал-демократической прессе также не было недостатка в попытках предать забвению прошлые конфликты. После экзекуции, предпринятой рейхом в отношении Саксонии в 1923 г., в партии началась резкая критика Эберта и были даже поданы ходатайства об исключении его из партии. И в действительности Эберт был исключен своим собственным профсоюзом — союзом шорников. Газета «Форвартс» отреагировала на эту напряженную ситуацию и разногласия намеком, согласно которому надпартийная должность Эберта привела его к отчуждению от партийной жизни, а в соприкосновение с народными массами он входил только по официальным поводам. Но общей позитивной оценке первого рейхспрезидента эти замечания не повредили. «После великих теоретиков и агитаторов Эберт был первым великим государственным деятелем немецкого рабочего движения. Это потребовало выработки совершенно нового вида понимания общества. Тем, что пролетариат все более и более усваивал его, он засвидетельствовал свою растушую зрелость. Рабочий класс почитает самого себя, когда он почитает Эберта»{285}.
Тот, кто ненавидел и презирал Эберта до его смерти, делал это также и после. Это справедливо не только в отношении немецких националистов и «народников», но и в отношении коммунистов, от имени которых депутат Герман Реммеле заявил 1 мая 1925 г. вслед умершему рейхспрезиденту, что он «сошел в могилу, осыпаемый проклятьями немецкого пролетариата». Однако именно то, что коммунисты ставили ему в вину, и было самым главным достижением Эберта: установление взаимопонимания и сотрудничества между умеренными силами рабочего класса и буржуазии. Острее, чем все другие его товарищи по партии, Эберт понял в 1918 г., что взаимная готовность к «классовому компромиссу» образует непосредственную жизненную основу существования республики. Поэтому он снова и снова призывал социал-демократов входить в коалиции с буржуазным центром, вплоть до Немецкой народной партии Густава Штреземана, и не разрывать их без настоятельной необходимости. Также оправдались трезвые суждения Эберта по вопросам внешней политики. В 1922 г. он настоятельно предупреждал, хотя и напрасно, о фатальных последствиях германо-советских сепаратных переговоров. Оккупация Рура французами и бельгийцами год спустя была также ответом на договор в Рапалло, подписанию которого Эберт не смог воспрепятствовать.
И все же наряду с заслугами Фридриха Эберта была очевидна его ограниченность как политика. Слишком часто он полагался на суждения военных советников и бюрократов, к которым относился с удивительным простодушием. Кризисной осенью 1923 г. он вел себя с ними так же, как и в первые месяцы после свержения монархии. Эберт также несет свою долю ответственности за то, что рейхсвер сумел превратиться в «государство в государстве», а тем самым и в угрозу для республики. В отношении опасностей, которые были связаны с частым применением чрезвычайного законодательства по статье 48 — только в 1923 г. рейхспрезидент подписал 42 таких постановления, большей частью направленных на устранение бедственного положения в экономике, — у Эберта, как с прискорбием отмечал его личный друг Отто Браун, не было никакого чутья. За правильные идеи, в том числе за то, что Германия в перспективе использует себе только во благо безоговорочное признание своего участия в развязывании мировой войны, рейхспрезидент не боролся с той энергией, которой требовало дело.
Поэтому Фридрих Эберт не может быть причислен к выдающимся государственным деятелям немецкой истории. Первый рейхспрезидент был убежденным демократом, патриотом Германии и сторонником мирного урегулирования международных конфликтов. В тяжелых условиях он делал все, что мог, и на своем посту с большим достоинством переносил обращенные на него подлые нападки. Большинство лиц буржуазного класса, получивших университетское образование и смотревших на Эберта сверху вниз как на «выскочку», он далеко превосходил в том, что касается политической образованности и культуры. Что значил республиканец во главе республики, большинство его друзей осознали лишь тогда, когда Эберт уже давно был мертв. Его смерть, последовавшая за несколько месяцев до конца официального срока пребывания в должности, и выборы его преемника стали одной из важнейших вех в истории первой немецкой демократии{286}.
29 марта 1925 г. состоялся первый тур прямых выборов рейхспрезидента путем всенародного голосования. Кандидатом от правящих правых был выдвинут бывший рейхсминистр и тогдашний обер-бургомистр Дуйсбурга Карл Яррес, получивший поддержку своей собственной партии — ДФП, а также немецких националистов и Экономической партии. Кандидатурой социал-демократов стал Отто Браун, который 23 января 1925 г., в ходе недавнего правительственного кризиса, подал в отставку с поста министра-президента Пруссии. От Центра в предвыборной гонке участвовал бывший рейхсканцлер Вильгельм Маркс, от ДДП — президент земли Баден Вилли Хелл-пах и от БФП — Генрих Хельд, с апреля 1924 г. министр-президент Баварии. Коммунисты выдвинули Эрнста Тельмана, национал-социалисты — Эриха Людендорфа.
Абсолютного большинства голосов избирателей, предусмотренного законом для первого тура выборов, не получил ни один из кандидатов. Первым стал Яррес, за которого проголосовали 10,4 млн человек (38,8 %). Второе место занял Браун, за него было подано 7,8 млн голосов (29 %). На третьем месте оказался Маркс с 3,9 млн голосов (14,5 %). С большим отставанием далее следовали Тельман (1,9 млн или 7 %), Хеллпах(1,6 млн, или 5,8 %), Хельд(1,0 млн, или 3,7 %) и Людендорф (286 тыс., или 1,1 %).
Самым заметным результатом выборов стали слабые результаты кандидатов от экстремистских сил: Тельман потерял 800 тыс. голосов, Людендорф — 600 тыс. по сравнению с тем, что получили их партии четырьмя месяцами ранее во время последних выборов в рейхстаг (при этом, конечно, необходимо учесть, что Немецкая народническая партии свободы, чтобы избежать раскола в правом лагере, призвала избирателей голосовать за Ярреса). Тенденция понижения градуса радикальности в обществе, уже наблюдавшаяся между выборами в рейхстаг в мае и декабре 1924 г., таким образом усилилась, и причина этого была очевидной: экономическая стабилизация, выразившаяся также в снижении безработицы. Многие избиратели, которые в декабре 1924 г. еще голосовали за коммунистов и национал-социалистов, смогли в марте 1925 г. отказаться от похода к избирательным урнам. Доля участия населения в голосовании 29 марта 1925 г. составила 68,9 %, что почти на 10 % было меньше, чем во время последних выборов в рейхстаг. Результат первого тура едва ли допускал иное толкование, чем то, что этот минус в первую очередь образовался за счет электората экстремистских партий{287}.
Для трех «веймарских» партий было ясно, что во втором туре выборов, требовавшем получения относительного большинства, они смогут победить кандидата от правых только в том случае, если выдвинут единого претендента. Теоретически им должен был стать Отто Браун, самый удачный из «черно-красно-золотых» депутатов. Но из своего опыта заключения соглашений о перебаллотировке в кайзеровской Германии социал-демократам было известно, что соответствующие рекомендации о том, за кого отдать свои голоса, будут скорее выполняться их сторонниками, чем буржуазными избирателями. Это соображение свидетельствовало в пользу кандидатуры Маркса. Бывший рейхсканцлер не был особенно популярен и необходимо было также считаться с тем, что он вызывал каку протестантов, так и у марксистов определенное предубеждение как ревностный католик. С другой стороны, Маркс был также одним из претендентов на пост министра-президента Пруссии. Дважды — 10 февраля и 10 марта 1925 г. — он уже избирался главой правительства самой большой из немецких земель и оба раза вынужден был сразу после этого подать в отставку. Первый раз это случилось потому, что он не смог получить поддержку большинства для своего кабинета Веймарской коалиции, во второй — потому что ДФП и ДНФП посчитали невозможным объединение в его лице кандидата на должность рейхспрезидента и прусского министра-президента. При таком положении вещей условия сделки буквально витали в воздухе: СДПГ поддерживает Маркса в ходе второго тура выборов рейхспрезидента, а Центр обязуется избрать Брауна министром-президентом Пруссии. После очередной интерлюдии прусского правительственного кризиса — безуспешной попытки демократа Хёпкера-Ашофа образовать правительство — СДПГ, Центр и ДДП пришли 3 апреля 1925 г. к окончательному соглашению о выдвижении Маркса единым кандидатом на выборах рейхспрезидента. В тот же день Отто Браун был избран прусским министром-президентом 220 голосами из 430{288}.
Против Маркса как единого кандидата республиканского «Народного блока» у Ярреса не было никаких шансов. Таким образом, правые должны были попытаться найти претендента, более привлекательного для избирателей. В соответствии с законом о выборах рейхспрезидента от 4 мая 1920 г. это. мог быть кандидат, не принимавший участия в первом туре выборов. Это дало возможность определенным «национальным» кругам постараться заручиться поддержкой человека, который не был политиком и даже не особенно интересовался политикой, но уже во время своей жизни стал живым мифом — генерал-фельдмаршала Пауля фон Бенкендорф унд фон Гинденбурга, родившегося 2 февраля 1847 г. в Позене, 77 лет, который после ухода с поста начальника Генерального штаба летом 1919 г. жил в отставке в Ганновере. Восславленный как «победитель под Танненбергом», освободивший в августе 1914 г. Восточную Пруссию от русских армий, фельдмаршал как никто другой из военачальников Первой мировой войны пользовался популярностью в немецком обществе. Уже во время путча Каппа — Лютвица в марте 1920 г. военная фронда рассматривала его в качестве будущего рейхспрезидента. Пять лет спустя его кандидатура на тот же самый пост вновь была поддержана теми же силами, которые в 1920 г. стремились свергнуть республику вооруженной рукой: старопрусским ядром ДНФП, крупными землевладельцами из руководства Ландбунда и военными, взлет карьеры которых пришелся на время до 1918 г., такими как бывший гросс-адмирал фон Тирпиц. Но на этот раз поворот вправо должен был последовать строго в соответствии с законом и по поручению народа, и это могло случиться только в том случае, если одна из популярных фигур, таких как Гинденбург, предоставила бы себя в распоряжение «национального» лагеря в качестве кандидата на выборах рейхспрезидента.
В комитете консервативного «Имперского гражданского совета», группировавшегося вокруг бывшего министра внутренних дел Пруссии Фридриха Вильгельма фон Лёбеля, который перед выборами согласовал выдвижение Ярреса, кандидатура Гинденбурга сначала встретила сильное противодействие. Немецкая народная партия и ее председатель, Густав Штреземан, опасались, что победа фельдмаршала будет воспринята Западом как провокация. Промышленники, на чьи плечи ложилось финансирование большей части избирательной кампании, видели в Гинденбурге адвоката интересов аграриев и выступали, также как и ДФП, за повторное выдвижение Ярреса. Но после того, как последний сам отозвал свою кандидатуру, эти опасения утратили вес. Сам Гинденбург, перед тем как 7 апреля 1925 г. заявил о своей готовности выступить кандидатом «Правого блока», заручился поддержкой бывшего кайзера{289}.
Гинденбург в противостоянии с Марксом изначально имел лучшие шансы, чем Яррес. Большое значение имело то, что Баварская народная партия также выступила в поддержку прусского генерала. Гинденбург был евангелического исповедания, но в отличие от католика Маркса не могло быть ни малейшего сомнения в его враждебности к социал-демократии, и это подвигло БФП в решающий момент выступить против Центра. У Маркса также не было никакой надежды компенсировать за счет поддержки слева то, что он терял справа. 11 апреля ЦК КПГ принял решение о том, что Тельман должен продолжать предвыборную борьбу. «Задачей пролетариата не является выискивание самого искусного представителя интересов буржуазии, и он не должен выбирать в качестве меньшего зла между гражданским диктатором Марксом и военным диктатором Гинденбургом», — говорилось в обращении КПГ к трудящимся Германии. «Мы призываем массы: организовывайте массовую борьбу против диктаторов от буржуазии, против Гинденбурга и Маркса!.. Каждый классово сознательный рабочий голосует против Гинденбурга и Маркса за Тельмана!»{290}
Все предостережения партий «Народного блока» об опасностях, грозящих республике и гражданскому миру, были напрасны: 26 апреля 1925 г. кандидат «Правого блока» вышел победителем второго тура голосования, опередив Маркса на 900 тыс. голосов. Официальные результаты выборов выглядели следующим образом:
Гинденбург — 14 655 641 (48,3 %)
Маркс — 13 751 605(45,3 %)
Тельман — 1 931 151 (6,4 %)
Другие кандидаты — 13 416 (0,0 %)
«Гинденбург милостью Тельмана» — под таким заголовком вышла 27 апреля 1925 г. газета «Форвартс». И в действительности: если бы коммунисты проголосовали за Маркса, то республика не получила бы такого рейхспрезидента как Гинденбург. То же самое можно сказать и в адрес избирателей Баварской народной партии. Но и помимо Баварии нашлось немало «отщепенцев», которые непосредственно или опосредованно способствовали победе генерал-фельдмаршала. По сравнению с «веймарскими» кандидатами первого тура выборов Маркс особенно много голосов потерял в Саксонии. Здесь преимущественно первенствовал Тельман, извлекший пользу из антиклерикальной неприязни социал-демократического электората. Но косвенным образом это левое протестное голосование также сыграло на руку кандидату правых. В евангелических областях Вюртемберга многочисленные либеральные избиратели и, очевидно, некоторые социал-демократы перешли в лагерь Гинденбурга. Их мотивом могла быть непреодолимая антипатия в отношении «паписта» Маркса. В Восточной Пруссии ореол «победителя под Танненбергом» сиял ослепительнее, чем где-либо в Германии: генерал-фельдмаршал переманил здесь на свою сторону многих избирателей, голосовавших в ходе первого тура за одного из «веймарских» кандидатов, и еще больше тех, кто 29 марта пренебрег голосованием. Последнее утверждение справедливо и для Германии в целом: в результате увеличения доли голосовавших с 68,9 % до 77,6 % кандидат от правых выиграл несравненно больше, чем его конкурент-республиканец. Вывод из всего вышесказанного очевиден: у победы Гинденбурга было больше отцов и матерей, чем хотел внушить заголовок партийного органа социал-демократов{291}.
Республиканская общественность восприняла успех Гинденбурга с большой озабоченностью. Либеральная «Франкфуртер Цайтунг» видела главную причину такого исхода выборов в том, что фельдмаршалу помогли одержать верх аполитичные избиратели. «Мы ведь все знаем, что на этот раз привело всю эту толпу, до сих пор игнорировавшую голосования, к избирательным урнам. Это романтическое сияние, которое сплели вокруг головы полководца горячечные фантазии обнищавшего и тяжело оскорбленного в своем самосознании народа, не осознающего того факта, что своими горестями он персонально обязан той старой системе имперского политического и военного руководства, чьим представителем является почитаемый ими полководец. Романтическая тоска по утраченному глянцу и потерянному величию, вот что привело эти аполитичные слои к урнам, а Гинденбурга — к победе. На многих также оказало воздействие то, что им напели об опасности, в которой будто бы оказалась евангелическая вера. Но решающей все же была тоска по прошлому».
Либеральная «Берлинер Тагеблатт» также писала о том, что испытывает «стыд за политическую незрелость столь многих миллионов»; социал-демократическая «Форвартс» говорила об «ошеломительной победе реакции, завоеванной из-за предательства республики коммунистами». Обе газеты сравнивали избрание Гинденбурга с одним из событий в недавней истории Третьей французской республики, на которое тогда же указал писатель Генрих Манн: это была победа клерикального монархиста, маршала Мак-Магона, на президентских выборах 1873 г. Но «Форвартс» черпала в исторических параллелях также и утешение: «Как пятьдесят лет назад во Франции, так и теперь в Германии после проигранной войны президентом республики становится маршал и монархист. Французской республике удалось благополучно преодолеть эту опасную зону. Вывести из нее Германию не менее удачно — вот задача немецких республиканцев, в особенности — немецких социал-демократов».
Собственно, опасность немецкие республиканцы видели не столько в фигуре самого Гинденбурга, сколько в его окружении. «Необходимо воспрепятствовать всеми средствами новым попыткам прежней штабной камарильи за спиной Гинденбурга овладеть государственными делами», — говорилось в передовице «Берлинер Тагеблатт». «Если ее члены обладают мужеством править с конституционной ответственностью, то пусть они без страха предпримут эту попытку. Они тогда будут должны доказать перед всем народом, что необузданные нападки, которым подвергались прежние правительства, были оправданными, что только они в состоянии вести Германию навстречу блестящему будущему. Но этим элементам надо отбить охоту расценивать выборы Гинденбурга как разновидность капповского путча путем народного голосования, который приведет к рулю государства замаскированные силы. У немецкого народа нет желания менять дворцовую камарилью на камарилью президентскую».
Другие наблюдатели попытались найти позитивный смыл в событиях 26 апреля 1925 г. Граф Гарри Кесслер, который на стороне ДДП боролся за победу Маркса, полагал 12 мая, спустя день после того, как президент рейхстага, социал-демократ Пауль Лёбе привел Гинденбурга к присяге, приняв от него клятву на конституции перед черно-красно-золотым стягом рейхспрезидента, что республика «с Гинденбургом будет теперь “принята при дворе”, включая черно-красно-золотые цвета, которые повсюду сопровождают Гинденбурга как цвета его персонального штандарта. Часть почитания Гинденбурга неизбежно наложит свой отпечаток на флаг республики. Молодчикам со свастикой теперь не так легко будет волочить его в уличной грязи. Уже сегодня на улицах в центре города вывешено больше государственных флагов, чем раньше. Вильгельмштрассе, которая отваживалась только по необходимости и весьма скромно вывесить флажок там или здесь, сегодня купается в черно-красно-золотом. Если республиканцы будут бдительны и едины, то выборы Гинденбурга еще могут принести большую пользу и республике, и гражданскому миру»{292}.
Определенная противоречивость действительно была свойственна триумфу фельдмаршала. Он был монархистом, но своей победой он был обязан не только тому меньшинству, которое снова хотело видеть кайзера во главе Германии. Его выборы в большей степени стали выражением желания возрождения национального величия и сильного руководства — той потребности, которую не могла удовлетворить парламентская демократия Веймара и которую испытывало большое число граждан, даже не помышлявших о реставрации монархии. То, что Гинденбург пообещал уважать республиканскую конституцию, лишило некоторых противников республики возможности и далее коснеть в своей непримиримой ненависти к новому государству. Примечательным в этом отношении был реалистический поворот в политике евангелической церкви. Только начиная с 1925 г. она стала основывать свои действия на признании неприятного факта существования «республики», какие бы надежды церковь не питала в отношении отдаленного будущего. Если стало возможным выбрать легальным путем эрзац-кайзера, то можно было также допустить, что народ в один прекрасный день смирится с возвращением монархии или даже пожелает этого. Но, возможно, и это было вовсе не обязательным условием достижения того, чему черно-бело-красный лагерь придавал столь большое значение: развития сильного государства, которое могло бы поставить парламент и партии на место так, как это делало кайзеровское государство до 1918 г.{293}
Самый большой повод праздновать победу Гинденбурга получила та среда, из которой вышел второй рейхспрезидент и с которой он по-прежнему чувствовал себя тесно связанным: мир военных и остэльбского дворянства. Для рейхсвера и крупных землевладельцев огромное значение имело то, что они получили непосредственный доступ к первомулицу в государстве, которому во времена кризиса фактически выпадала роль единоличного властителя. Соотношение сил в обществе после 26 апреля 1925 г. изменялось постепенно. Но с этого дня старопрусский руководящий слой дореспубликанской Германии снова получил в свои руки властный рычаг, который он мог использовать, если рейхстаг не пожелает осознавать того, что в настоящий момент является велением времени. С «правой» точки зрения это означало большой шаг вперед, и это без сомнения был шаг, сделанный прочь от Веймара 1918 г. То, что произошло весной 1925 г., было по меньшей мере молчаливым изменением конституции, консервативной переменой правовой формы республики.
Республиканцы, конечно же, могли с полным правом указывать на то, что Гинденбургу не удалось повести за собой абсолютное большинство избирателей. Но то большинство, которое голосовало против него, было расколото изнутри и недееспособно. Массы, хотя бы только на мгновение объединившиеся под национальными лозунгами, были многочисленнее чем те, кто заявил о своей готовности вместе защищать республику. Первый плебисцит Веймарской республики был, таким образом, вотумом, вынесенным против Веймара. Формально государственное устройство образца 1919 г. осталось неизменным. Но исходя из его политического содержания с начала 1925 г. речь шла об иной республике, чем та, которая приобрела свои контуры в первые месяцы после падения монархии.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги