Глава XIV Политика депрессии
Газеты, вышедшие 6 июня 1931 г., были обязаны своими броскими заголовками не только «Второму чрезвычайному постановлению об обеспечении экономики и финансов». Внимание читателей также привлек призыв имперского правительства, сопровождавший постановление. В нем с неслыханной доселе резкостью кабинет Брюнинга бичевал «выплату дани», т. е. репараций, ослаблявших Германию в качестве покупателя и заставлявших ее душить свой импорт: «Мы сделали все, чтобы выполнить наши обязательства по результатам проигранной войны. Для этого мы также задействовали в большом объеме зарубежную помощь. Теперь это невозможно. Использование последних сил и резервов всех слоев населения дает немецкому правительству право и накладывает на него обязательство перед собственным народом заявить всему миру: граница лишений, возложенных нами на наш народ, достигнута!»
Социальные тяготы, которые принес с собой декрет, на деле превзошли все самые худшие ожидания. Гражданские инвалиды и инвалиды войны получали теперь более низкие пенсии; размеры основного пособия по безработице были в среднем сокращены на 10–12 %, и соответственно автоматически снижались размеры пособия кризисного обеспечения — страховой сети, в которую попадали безработные в случае, если по истечении 26 недель, а в условиях особенно тяжелой ситуации на рабочем рынке — по истечении 39 недель, они были «сняты» с основного пособия или если они недостаточно долго работали, чтобы иметь право на его получение[54].
Так как подобного сокращения социальных льгот было еще недостаточно для того, чтобы покрыть нехватку кризисного обеспечения в размере 245 млн рейхсмарок, декрет предусматривал введение нового кризисного налога, который должен был взиматься в виде надбавки к подоходному налогу. Возврат переплаты с уплаченного подоходного налога не предусматривался. Чиновники и служащие в очередной раз должны были смириться с сокращением жалованья, которое составляло от 4 до 8 % от их прежнего содержания в зависимости от размеров заработной платы и зонального тарифного оклада. Сокращение жалованья чиновникам и отказ от возврата подоходного налога должны были в первую очередь помочь общинам, которым приходилось нести все возрастающие тяготы по обеспечению так называемых «благотворительных» безработных — низшего слоя безработных, который составляли лица, утратившие право претендовать даже на пособие кризисного обеспечения.
Что же касается мер социальной поддержки, отраженных в декрете, то они были весьма скромными. Имперские железные дороги должны были разместить заказы на сумму в 200 млн рейхсмарок для того, чтобы создать 120 тыс. рабочих мест. В остальном общественные работы были предусмотрены только в рамках организации Добровольной трудовой повинности, находившейся в компетенции Имперского учреждения по посредничеству в сфере занятости и страхованию безработных. К сфере деятельности Добровольной трудовой повинности относилось устройство небольших садово-огородных участков и участков для заселения, мелиорация земель, совершенствование местных коммуникаций, а также работы, «служащие улучшению народного здоровья». Эти целевые установки соответствовали тому, чего уже давно требовали правые военизированные союзы типа «Стального шлема», и теперь эти союзы были официально приглашены принять участие в деятельности Добровольной трудовой повинности{451}.
Если правительство Брюнинга и полагало, что прилагавшийся «призыв против выплаты дани» приглушит возмущение по поводу свежеиспеченного декрета или переключит его на проблему репараций, то оно заблуждалось. Протесты посыпались из всех политических лагерей. Коммунисты и национал-социалисты, немецкие националисты и Экономическая партия потребовали созыва рейхстага. «Форвартс» назвала само собой разумеющимся то, что социал-демократы будут бороться против антиобщественного содержания свежеиспеченного декрета. Фракция Немецкой государственной партии — партии министра финансов Дитриха, заявила, что она расценивает наиболее важные части декрета неудачными, и даже в собственной партии Брюнинга раздавались протесты: рабочие комитеты Партии Центра, собравшиеся на конференцию в Дуйсбурге, выразили надежду, что правительство рейха найдет «возможность для устранения столь несправедливой суровости»{452}.
Рейхсканцлер Брюнинг, который нес личную ответственность за декрет, с 5 по 9 июня 1931 г. находился вместе с министром иностранных дел Куртиусом в Англии. 6–7 июня в Чекерсе, официальной загородной резиденции премьер-министра Великобритании, состоялась первая официальная послевоенная немецко-британская правительственная встреча. Ее важной темой стало вышеупомянутое обращение по вопросу репараций, которое как нарочно было опубликовано в первый день работы конференции. Премьер-министр Макдональд и министр иностранных дел Гендерсон расценивали немецкое заявление как роковую ошибку. Гендерсон солидаризовался с отзывом своего американского коллеги Стимсона, согласно которому Германия в результате этого шага потеряет больше чем то, что она ожидает получить от послаблений в вопросе репараций. В конце концов Брюнинг и Куртиус увезли с собой из Чекерса несколько больше, чем рекомендацию Гендерсона, согласно которой Германия должна была по вопросу репараций договариваться с Францией. Британская сторона отнюдь не встала на немецкую точку зрения, но дала понять, что она не имеет принципиальных возражений в отношении запроса на введение моратория на репарационный трансферт, с которым Брюнинг намеревался выступить в ближайшее время.
Возвращение в Берлин превратилось для Брюнинга в чистую муку. Поезд особого назначения, который привез канцлера и министра иностранных дел из Бремерхафена в столицу, национал-социалисты встречали на всех станциях бранью и забрасывали камнями. На берлинском вокзале Фридрихштрассе Брюнинга также ожидали тысячи приверженцев Гитлера. Когда канцлер вышел из здания вокзала, его встретили свистом и криками неодобрения. Только благодаря оцеплению, выставленному прусской полицией, удалось избежать серьезных инцидентов{453}.
Сразу вслед за этим Брюнинг узнал от вице-канцлера Дитриха и статс-секретарей Мейснера и Пюндера, насколько ухудшилась ситуация за время его отсутствия: за предшествующие восемь дней отток валюты постоянно увеличивался. На следующий день президент рейхсбанка Лютер озвучил канцлеру размеры потерь, понесенных финансовой системой начиная с 26 мая, оценив их в сумме 600 млн рейхсмарок. На последовавшем вслед за этим совещании министров в качестве одной из причин подобного развития событий Лютер назвал произошедший 11 мая 1931 г. крах банка «Кредитанштальт». Но президент рейхсбанка не оставил также никаких сомнений в том, что призыв имперского правительства «против выплаты дани» внес свой существенный негативный вклад в это развитие ситуации: слухи о немецкой инициативе в репарационном вопросе и скорый мораторий трансферта повредили как зарубежному кредиту Германии, так и внутреннему состоянию ее денежного. рынка. Схожее воздействие произвело широко распространенное мнение, согласно которому рейхстаг должен был собраться в ближайшее время и потребовать отмены последнего правительственного декрета.
Канцлер тотчас же дал недвусмысленно понять, что он не пойдет на созыв рейхстага или его бюджетного комитета. Объявление о введении моратория было исключено по его мнению до посещения Берлина министром иностранных дел США Стимсоном, планировавшегося на конец июля. «Имперское правительство подаст в отставку, если оно в этом пункте не сможет добиться осуществления своих намерений. Причем эта отставка произойдет не с целью формирования нового кабинета, а будет окончательной»{454}.
Брюнинг отнюдь не переоценивал серьезность положения. Две партии, на которые до сих пор опиралось его правительство, к настоящему моменту больше не были надежными партнерами. И социал-демократы, и Немецкая народная партия требовали внесения изменений в изданный декрет. ДФП была возмущена новыми сокращениями жалованья и введением кризисного налога и поэтому настаивала на созыве рейхстага. Социал-демократы призывали ввести социальные льготы для широких народных масс, но пока еще не пришли к решению о преждевременном завершении парламентских каникул.
Изменение политического курса ДФП привлекло внутри страны и за границей больше внимания, чем сдержанные заявления СДПГ. Многие наблюдатели интерпретировали решение, которое фракция ДФП приняла 11 июня с минимальным перевесом — 15 голосов против 13, как явное отречение от экономической политики Брюнинга. Рейхсбанк ощутил это изменение политических настроений в результате драматически увеличившегося оттока валютных средств, на который он ответил повышением учетной ставки с 5 до 7 %. И действительно, вслед за этим последовало существенное сокращение оттока валюты. Но совет директоров рейхсбанка прекрасно осознавал, что его мероприятия окажут негативное действие на конъюнктуру и могут нанести смертельный удар и без того пострадавшим банкам и предприятиям.
Брюнинг начал переговоры с партиями 13 июня после своего возвращения из имения Нейдек в Восточной Пруссии, где он информировал Гинденбурга о политическом положении и о переговорах в Чекерсе. К первым политикам, с кем встретился рейхсканцлер, относились министр-президент Пруссии Отто Браун и представители социал-демократической фракции в рейхстаге, а также председатель партии Отто Веле. Переговорщики от СДПГ настаивали прежде всего на одном изменении в декрете, а именно на возобновлении выплат пособий по безработице для молодежи. Канцлер занял по этому вопросу примирительную позицию: он выразил мнение, что в новый чрезвычайный декрет, который последует в октябре, вероятно, можно будет внести небольшие изменения. Но до этого декрет от 6 июня должен был оставаться незыблемым, и прежде всего партиям следовало воздержаться от созыва рейхстага.
Гораздо труднее шли переговоры с Эдуардом Дингельдеем, который в конце 1930 г. стал преемником Эрнста Шольца на посту председателя ДФП. Канцлер пообещал исполнить главное требование Народной партии — широкомасштабное смягчение существующего тарифного права, а немного позднее, приурочив это событие, например, к началу переговоров по репарациям, также провести переформирование кабинета. В качестве кандидата на пост нового министра экономики Брюнинг предложил Альберта Фёглера, председателя правления «Ферейнигте Штальверке». Это означало бы резкую подвижку кабинета вправо и, следовательно, должно было вызвать расположение Дингельдея. Однако общественность должна была оставаться в неведении в отношении этих мер, так как реакцию на появление соответствующей информации можно было легко предсказать: социал-демократы, как только они узнали бы о намерениях Брюнинга, потребовали бы созыва рейхстага, и тем самым сделали именно то, чего рейхсканцлер стремился избежать любой ценой.
Именно ради достижения этой ближайшей цели Брюнинг так далеко зашел в стремлении заручиться поддержкой ДФП. Но мысли, которые он доверил Дингельдею, не были просто выражением краткосрочной тактики. Поворот вправо отвечал также собственным приоритетам Брюнинга. Так как Германия намеревалась в скором времени вновь занять равноправное место в строю великих держав, выплаты по репарациям должны были прекратиться полностью и навсегда. Брюнинг полагал, что для достижения этой цели необходимо проводить жесткий дефляционный курс даже в том случае, если его следствием будет увеличение социальных тягот. Новые иностранные займы, в особенности французские, могли бы их уменьшить. Но чтобы их получить, необходимо было заплатить цену иного рода: умерить национальный ревизионизм и отказаться от политики «все или ничего» в решении репарационного вопроса. Так как Брюнинг в отличие от социал-демократов не желал идти на подобные уступки, а как канцлер президентского кабинета под руководством Гинденбурга, возможно, и не мог ее заплатить эту цену, то предпринятая им корректива курса вправо имела определенную внутреннюю логику{455}.
15 июня 1931 г. Брюнинг столкнулся с неожиданно жестким сопротивлением слева от центра. Во время беседы с представителями всех ведущих профессиональных союзов канцлеру не удалось отговорить председателя АДГБ Теодора Лейпарта от требования немедленного созыва рейхстага. Стойкая позиция Лейпарта не замедлила оказать свое воздействие на СДПГ. Делегация фракции СДПГ потребовала от Брюнинга после полудня 15 июня дать согласие по меньшей мере на созыв бюджетного комитета рейхстага — требование, на которое рейхсканцлер тотчас же ответил угрозой отставки.
Только в отношении прусских социал-демократов Брюнинг мог быть уверен, что они и далее непоколебимо будут стоять на его стороне. В своей беседе с рядом руководителей партии Отто Браун заявил 15 июня, что невозможно проводить репарационную политику, имея в наличии действующий рейхстаг. Министр внутренних дел Пруссии Северинг выразил опасение, что согласие на созыв рейхстага в настоящих условиях легко может стать сигналом для повторения событий, случившихся 30 октября, в первый день работы вновь избранного рейхстага, только на этот раз демонстрацию протеста возглавят не национал-социалисты, а коммунисты. «Занимая свою должность главы полиции, — заявил Северинг, — он убедился на собственном опыте, что коммунистическая партия ведет агитацию среди огромной армии безработных и нашла в них плодотворную почву для осуществления своих планов».
Пессимистические оценки Северинга полностью соответствовали линии министра рейхсвера Грёнера, который еще ранее предупреждал, что если во время созыва рейхстага ситуация выйдет из-под контроля, то «Германия окажется на пороге новой революции. Тот, кто имеет мужество переступить через эту грань и создать положение, выход из которого можно будет найти только силой оружия, пусть и возьмет на себя всю ответственность за последствия». Правительство рейха на самом деле считалось с опасностью социальных беспорядков и с согласия Гинденбурга отдало приказ командованию рейхсвера принять все необходимые меры. Если бы на следующий день Совет старейшин рейхстага большинством голосов высказался бы за созыв рейхстага или его бюджетного комитета, то немецкий государственный кризис вступил бы в новую стадию. Самым вероятным сценарием развития событий было бы образование нового, открыто антипарламентского кабинета Брюнинга. Его главной опорой тогда выступило бы не терпимое к правительству парламентское большинство, а рейхсвер. Президентская система правления трансформировалась бы в ходе этой второй фазы в скрытую военную диктатуру.
Утром 16 июня 1931 г. состоялись заседания фракций рейхстага. Крестьянская и Экономическая партии высказались за созыв парламента. Социал-демократическая фракция по предложению руководства партии 70 голосами против 57 потребовала созыва бюджетного комитета рейхстага. ДФП 18 голосами против 9 аннулировала принятое 11 июня решение о созыве рейхстага, обосновав такой ход, во-первых, результатами переговоров между Брюнингом и Дингельдеем, во-вторых, тем, что национал-социалисты и немецкие националисты не готовы разделить часть общей ответственности в том случае, если требования Народной партии будут выполнены. Тем самым ДФП наглядно показала, чем были вызваны ее недавние политические маневры: стремлением к созданию правого «толерантного» большинства в парламенте для поддержки персонально обновленного правительства Брюнинга.
На заседании Совета старейшин, начавшемся в 12 часов дня, были отклонены все запросы на созыв рейхстага, поданные НСДАП, КПГ, ДНФП, Экономической партией и Крестьянской партией. Решение по поводу запроса СДПГ о созыве бюджетного комитета рейхстага было перенесено на 18 часов вечера, после того как статс-секретарь Пюндер объявил о неизбежной отставке правительства в случае, если большинство поддержит предложение социал-демократов. После того как было объявлено о перерыве заседания, Брюнинг еще раз провел переговоры с Велсом, Брейтшейдом и Гильфердингом. При этом рейхсканцлер избрал гибкую тактику. Он был готов дать согласие на созыв бюджетного комитета уже в августе 1931 г., а также обещал, что в инструкциях о выполнении декрета правительство пойдет на смягчение определенных положений, а именно пособие по безработице будет предоставляться также нуждающимся молодым людям, не имеющим формального права претендовать на его получение. Однако одновременно Брюнинг применил свое самое действенное средство давления. Через депутата Пауля Хертца он проинформировал социал-демократическую фракцию о том, что партия Центра намерена расторгнуть коалицию в Пруссии в случае, если СДПГ добьется созыва бюджетного комитета.
Оказанное давление принесло свои плоды. После страстных дебатов фракция СДПГ подавляющим большинством приняла решение отказаться от созыва бюджетного комитета. В резолюции социал-демократов не было сказано ни слова о Пруссии, зато много говорилось о готовности Брюнинга вскоре начать переговоры об изменении декрета. В 18 часов Совет старейшин продолжил свое заседание. Коммунисты, в свою очередь, предприняли попытку реанимировать запрос СДПГ о созыве бюджетного комитета, но так как их поддержали только национал-социалисты и немецкие националисты, запрос был обречен на отклонение.
«Закончился необычайно значимый день, — сразу после полуночи записал в своем дневнике статс-секретарь рейхсканцелярии Герман Пюндер. — Мы победили! Как гора свалилась с плеч у всех, кто связан с правительством. Там, за окном, жизнь шла своим чередом и только немногие знали или подозревали, что мы стояли на пороге гражданской войны. В любом случае, если бы не случились сегодняшние события, через 14 дней мы бы не смогли больше выплачивать заработную плату, гражданские и военные пенсии и так далее. Но мы победили!»{456}
В стане социал-демократов после событий 16 июня крайне левые бросили в лицо партийному большинству ультиматум: «Только до этого предела и ни на йоту дальше». «Классенкампф» опубликовал 1 июля 1931 г. «Призыв к партии» за подписями Макса Адлера, Курта Розенфельда, Макса Зейдевица и Генриха Штробеля, сопровождавшийся просьбой к читателям присылать заявления в поддержку позиции авторов. В статье говорилось: «Прекратите проводить политику “толерантности”, похороните иллюзии, что этой политикой, этими уклонениями и отступлениями вы сможете защитить рабочий класс от большего зла. Поймите наконец, что только ликвидация капиталистического классового общества может открыть пролетариату выход из этого кризиса капитализма».
Почти одновременно в теоретическом партийном журнале «Ди Гезельшафт» была опубликована статья совсем иного рода. Издатель журнала Рудольф Гильфердинг в своей публикации, озаглавленной «В кризисе», выражал мнение, что решение, принятое социал-демократической фракцией рейхстага, вероятно, стало тяжелейшим психологическим бременем для каждого ее члена. «Во фракции друг другу отнюдь не противостояли две сплоченные группы, борьба за правильное решение переместилась в сердца каждого из депутатов, и каждый из них должен был все время спрашивать сам себя, какое из решений будет означать большее зло. Для каждого ситуация была трагической и ее серьезность омрачила их речи и аргументы». Такой трагизм, с точки зрения Гильфердинга, обуславливался сочетанием тяжелого экономического кризиса и чрезвычайной политической ситуации, возникшей в результате выборов 14 сентября 1930 г. «Рейхстаг представляет собой парламент, нацеленный против парламентаризма, его существование — угроза для демократии, для рабочего класса, для внешней политики. Если решить, что это правительство так плохо, если дать этому рейхстагу зеленый свет для принятия политических решений, на которые он один имеет право, то неизбежным результатом будет еще более реакционное правительство. Отстаивать демократию против большинства, которое эту демократию отвергает, и делать это с помощью политических средств демократической конституции, предусматривающей функционирование парламентаризма, это почти то же самое, что разгадка квадратуры круга, которую должна найти социал-демократия — ситуация, действительно не имеющая прецедентов»{457}.
Как бы тяжело самая большая из немецких партий ни переживала свое решение, его зримые последствия оправдали действия фракционного большинства. Валютные потери рейхсбанка, которые 16 июня достигли 80 млн рейхсмарок, 17 июня сократились на 10 млн рейхсмарок и продолжали уменьшаться дальше. На внутреннем денежном рынке также установилось определенное спокойствие: 19 июня рейх получил столь необходимый краткосрочный кредит в размере 250 млн рейхсмарок.
Но в этот же день отток валюты вновь увеличился, достигнув 70 млн рейхсмарок. Поводом для новой паники послужили сообщения о грозящем банкротстве текстильного концерна «Нордволле», предприятия, тесно связанного с Дармштадтским и Национальным банком. Вечером 19 июня золотовалютное обеспечение банкнот только на 100 млн рейхсмарок превышало минимальную ставку в размере 40 %, предписывавшуюся законом о банках и соглашением Янга. Если данное правило нарушалось, то учетная ставка автоматически поднималась вверх. Таким образом, закон о банках был призван воспрепятствовать тому, чтобы возросшее обращение отечественных банкнот компенсировало отток иностранной валюты.
На следующий день, 20 июня 1931 г., кризис грозил перерасти в катастрофу. Сначала рейхсбанк объявил о жестких кредитных ограничениях, а потом попытался получить у банка Англии кредит под коммерческие векселя, который должен был снова несколько увеличить валютные резервы рейхсбанка. Когда эта попытка закончилась неудачей, финансовое и экономическое банкротство Германии в самом ближайшем будущем стало казаться неминуемым. Но поздно вечером поступило спасительное известие из Америки: президент Гувер предложил ввести годичный мораторий на выплату всех обязательных государственных долгов, немецких репараций, а также межсоюзнических военных долгов. Гувер однако настаивал исходя из внутриполитических причин на соответствующей формальной просьбе со стороны рейхспрезидента. Необходимая телеграмма Гинденбурга в адрес президента США была направлена в тот же самый вечер. Сразу после ее получения Гувер предал свой план гласности.
Брюнинг мог бы праздновать введение моратория Гувера как свой большой политический успех. Однако рейхсканцлер вполне сознательно пытался преуменьшить значение этого исторического события. Так как для него речь прежде всего шла о том, чтобы раз и навсегда ликвидировать репарации, он чувствовал себя обязанным незамедлительно выступить против всех тех, кто, как социал-демократы, полагал, что теперь пришло время избавиться от самых худших социальных тягот недавнего чрезвычайного декрета или по крайней мере смягчить их.
В своем выступлении, которое было передано поздним вечером 23 июня всеми немецкими радиостанциями, Брюнинг заявил, что не текущий 1931-й, а только следующий год станет временем кульминации экономических трудностей. «Верить в то, что с принятием предложения президента Гувера все беды Германии останутся позади, было бы самой опасной иллюзией, которой может себя убаюкать немецкий народ… Немецкий народ утратит доверие и право на понимание, если он не останется верен принципу абсолютной санации наших государственных финансов, даже если это потребует от него новых жертв… Доказательство доверия, которое несет с собой всемирно-исторический шаг президента Гувера, может принести свои плоды только в том случае, если немецкий народ будет полон решимости и далее идти путем максимальной экономии во всех областях, используя только свои собственные силы».
В то время как инициатива Гувера встретила в Германии широкую поддержку, Париж чувствовал себя обманутым американским президентом. Франция, важнейший репарационный кредитор Германии, в ночь с 20 на 21 июня была поставлена Вашингтоном перед свершившимся фактом, и такое обращение было воспринято на Сене как унижение. Вследствие этого французская дипломатия предприняла все усилия, чтобы лишить мораторий реального содержания. С точки зрения Парижа, Германия была обязана продолжать в соответствии с планом Янга выплачивать обязательную, так называемую незащищенную часть годовых платежей, но⅘ платежа она должна была получать обратно в качестве процентного займа Банка международных расчетов. Если бы французская точка зрения одержала верх, Германия по-прежнему была бы обязана без всякого смягчения и далее производить натуральные поставки в соответствии с планом Янга. Берлин с возмущением немедленно отклонил дополнительные французские требования: отказ от таможенного союза с Австрией и постройки броненосца «Б».
Принимая во внимание сопротивление со стороны Франции, невозможно было выдержать предложенный Гувером срок начала годичного моратория — 1 июля. Только вечером 6 июля дипломатическая борьба закончилась компромиссом. В соответствии с договоренностью, достигнутой в Париже, Германия должна была продолжать выплачивать незащищенную часть репараций также в течение действия моратория, с 1 июля 1931 до 30 июня 1932 г., но получала эти платежи обратно целиком в форме гарантийных бонов Банка международных расчетов, поступавших в распоряжение рейхсбанка Германии. С отсроченных платежей, равно как и с гарантийных бонов, немецкая сторона обязывалась выплачивать проценты, и начиная с 1 июля 1933 г. они подлежали выплате в виде десяти ежегодных взносов. Вопрос о натуральных поставках был передан на рассмотрение специального экспертного комитета. Если по окончанию действия моратория Германия прибегла бы к отсрочке платежа, право на которую ей давал план Янга, то Франция в этом случае была свободна поступать как ей заблагорассудится в отношении своей доли незащищенной части аннуитетов.
Имперское правительство отреагировало на парижские договоренности выражением благодарности Гуверу и обращением к немецкому народу. Германия ни в коем случае не должна, как говорилось в воззвании от 7 июля 1931 г., ослаблять свои отчаянные усилия по соблюдению режима экономии: «То общее облегчение, которое принесет Германии план Гувера, будет без остатка направлено и использовано для консолидации государственных финансов. Наступившее в результате моратория ослабление нагрузки на денежный и кредитный рынки должно пойти на пользу немецкой экономики в целом. Повышение каких-либо расходов рейха в какой бы то ни было сфере во время моратория невозможно».
Тот, кто все еще надеялся, что мораторий Гувера станет началом облегчения социальных тягот и нужд, стал жертвой заблуждения. Правительство Брюнинга непоколебимо держалось мнения, что у репарационного вопроса есть только одно решение — окончательное прекращение выплаты «дани». Так как политика, нацеленная на увеличение расходов, едва ли убедила бы репарационных кредиторов в необходимости такого радикального решения, то казалось логичным продолжать прежнюю дефляционную политику без существенных изменений. Впрочем, хотя мораторий и осуществлялся на практике, он все еще не был ратифицирован американским конгрессом. Таким образом, правительство Брюнинга могло ожидать, что его предостережение от преувеличенного оптимизма, найдет отклик по меньшей мере у части немецкого общества{458}.
Но мораторий Гувера не вызвал эйфорию еще по одной причине: в то время как в Париже шли переговоры, в Германии множились слухи о банкротствах, грозящих фирмам и банкам. 13 июля произошло событие, знаменовавшее собой новую главу в истории немецкой депрессии: Дармштадтский и Национальный банк, коротко именовавшийся «Данат-Банком», самый крупный частный немецкий банк после «Дойче Банка», объявил о своем банкротстве. Так как «Данат-Банк» был тесно связан с обанкротившимся концерном «Нордволле», его коллапс едва ли мог вызвать удивление у специалистов. Но для широкой публики сообщение от 13 июля стало сенсацией. Имперское правительство стремилось избежать банковской паники, объявив 12 июля о том, что государство выступает полным гарантом по всем вкладам «Данат-Банка». Но эта мера не смогла помешать тому, чтобы на следующий день началось нашествие вкладчиков на остальные сберегательные кассы и банки. Правительство было вынуждено прибегнуть к чрезвычайным мерам. Своим декретом оно закрыло 14–15 июля все банки и сберегательные кассы.
Немецкий банковский кризис, начавшийся 13 июля 1931 г., обнажил основную причину слабости немецкого народного хозяйства. Начиная с периода инфляции, немецкие банки в крайней степени были зависимы от иностранного капитала и, как и многие муниципальные коммуны, также склонялись к тому, чтобы использовать краткосрочные займы для выдачи долгосрочных кредитов. Во времена благоприятной конъюнктуры такие займы, как правило, регулярно пролонгировались, во время же кризиса они могли быть отозваны в любой момент в больших масштабах, что означало разорение банка, находившегося в кризисной ситуации.
Кабинет Брюнинга использовал «банковские выходные» для того, чтобы принять новые чрезвычайные постановления, регулировавшие ограниченное возобновление платежного оборота начиная с 16 июля, а также налагавшие жесткие ограничения на оборот валют. 15 июля рейхсбанк поднял учетную ставку с 7 до 10 %, а особенно важную для сберегательных касс ломбардную ставку — с 8 до 15 %. Повышение учетной ставки позволяло рейхсбанку согласно закону о банках увеличить оборот национальных банкнот. Дефицит платежных средств и ограничение валютного обращения привели к том, что в рейхсбанк поступили значительные объемы валюты, расширив таким образом базу для эмиссии банкнот.
После двухдневной принудительной паузы платежное обращение было снова возобновлено в весьма ограниченном объеме. С 16 по 17 июля кредитные институты и почтовые отделения, проводившие расчеты по почтовым чекам, могли выплачивать наличные или осуществлять переводы только в том случае, если эти средства использовались для выплаты заработной платы, жалованья и пенсий, а также социальных пособий, страховых платежей и налогов. В противном случае дни с 16 по 18 июля также считались «банковскими выходными». В период с понедельника, 20 июля, до среды, 5 августа, все владельцы счетов могли снять с них денежные средства, размер которых в зависимости от времени снятия составлял от 100 до максимум 300 рейхсмарок. Тот же самый порядок действовал для переводов. 5 августа банки возобновили платежный оборот в полном объеме, три дня спустя это же сделали сберегательные кассы.
Один из самых больших немецких банков, «Дрезднер Банк», 14 июля находившийся непосредственно на пороге банкротства, был спасен с помощью санации, осуществленной на государственные средства: рейх стал владельцем 75 % совокупного акционерного капитала. Государство также подставило плечу «Данат-Банку». Для этого рейх одолжил деньги рейн-вестфальской тяжелой промышленности, в которых та нуждалась, чтобы приобрести акции банка. Но на этом санация не закончилась. Зимой 1931–1932 гг. в правительстве верх одержала точка зрения, согласно которой слияние обоих банков было бы для государства менее дорогостоящим, чем их раздельная поддержка. Так как добровольного объединения достичь не удалось, оно было осуществлено в феврале 1932 г. в результате очередного чрезвычайного постановления правительства. Новый «Дрезднер Банк», образованный в результате этого слияния, фактически стал государственным банком. То же самое, но другим путем, произошло с «Коммерц унд Приватбанком», который в марте 1932 г. пережил слияние с «Бармер Банкферейн». Непосредственное участие в его образовании приняло не только государство, но и «Гольд Дисконт Банк», «дочка» рейхсбанка, ставший владельцем более 50 % акций нового банка.
Чтобы раз и навсегда исключить вероятность нового банковского кризиса, в большом масштабе была проведена смена руководящего персонала пострадавших банков. Для того чтобы добиться достаточной прозрачности в банковском деле, согласно чрезвычайному декрету от 19 сентября 1931 г. учреждалась должность рейхскомиссара по банкам и попечительский банковский совет, действовавший в качестве «удлиненной руки» рейхсбанка. Следующий чрезвычайный декрет от 6 октября 1931 г. преобразовал сберегательные кассы в учреждения публичного права с собственным капиталом. Тем самым существенно сокращалось влияние, которое на сберегательные кассы оказывали общины и союзы общин. Этот же декрет создавал действенную преграду на пути попыток общин возобновить экономическую практику «жизни в долг»: сберегательные кассы теперь могли выдавать коммунальные кредиты только в размере до 25 % от совокупной суммы вложений. Однако сами коммунальные кредиты были запрещены впредь до дальнейших распоряжений: этот порядок определил декрет от 5 августа 1931 г., оставшийся в силе без изменений.
Банковский кризис июля 1931 г. нанес удар по доверию к экономической системе капитализма сильнее, чем ведшаяся десятилетиями агитация марксистов всех мастей. Очереди вкладчиков, выстроившихся 13 июля перед сберегательными кассами и банками в надежде спасти свои сбережения, были таким же символом Великой депрессии, как и безработные, получавшие пособие на бирже труда или жалкую миску супа на городской кухне для нуждающихся. То, что государство еще раз спасло банки, не по форме, но по содержанию, национализировав их в значительной степени, не могло восстановить уважение к капитализму, к его институтам и представителям, как не могло помочь правительству завоевать новых друзей. Промахи предпринимателей были исправлены с помощью денег налогоплательщиков, и это дискредитировало престиж государства не в меньшей степени, чем престиж экономики. Шок, вызванный банковским кризисом, был глубоким и чреватым последствиями. Только летом 1931 г. постепенно стало приходить понимание того, что этот экономический кризис был не обычным кризисом, а представлял собой затяжную депрессию, еще не достигшую своей самой острой фазы, завершение которой пока еще нельзя было предсказать{459}.
Немецкий банковский кризис вызвал большую обеспокоенность также и за рубежом. Президент Гувер тотчас же выступил инициатором созыва международной конференции, чтобы извлечь практические уроки из случившегося. В соответствии с предложением английской стороны она должна была состояться 20 июля в Лондоне, в качестве участников были приглашены США, Великобритания, Франция, Италия, Бельгия, Германия и Япония. Брюнинг и Куртиус по приглашению французского правительства совершили по пути в Лондон промежуточную остановку в Париже 18–19 июля. Переговоры протекали в дружеской атмосфере, но не привели к сближению позиций сторон. Франция предлагала Германии долгосрочный заем, но взамен потребовала цену, которую Германия не могла и не хотела платить: она должна была в течение 10 лет отказаться от каких-либо попыток ревизии как плана Янга, так и Версальского договора. «Нет» в ответ на французское предложение далось Брюнингу легко: непосредственно перед отъездом из Берлина американский посланник Сакетт сообщил ему, что правительство США отказывается участвовать в оказании помощи Германии на французских условиях.
На Лондонской конференции «семерки», состоявшейся 20–23 июля, Франция оказалась в полной изоляции. Победила точка зрения Америки и Англии, согласно которой финансовая помощь Германии должна была быть оказана без предварительных политических условий. Это исключало предоставление Германии долгосрочного займа, который был возможен только при участии Франции, обладавшей достаточными капиталами. И все же немецкая делегация могла быть довольна результатами встречи. Три принятых решения обещали Германии существенное облегчение. Во-первых, срок платежа по 100-миллионному кредиту, полученному Германией от Банка международных расчетов, наступавший 25 сентября, продлевался еще на три месяца. Во-вторых, финансовые институты различных стран должны были прийти к соглашению о совместных мероприятиях, целью которых было защитить Германию от дальнейшего бегства зарубежных кредитов. В-третьих, Банку международных расчетов рекомендовалось тотчас же создать комитет, в обязанности которого входило проверить кредитные потребности Германии, а в связи с этим, также возможность трансформации части уже предоставленных краткосрочных займов — в долгосрочные.
Решение по возможности «не трогать» предоставленные Германии зарубежные кредиты тотчас же оказало свое воздействие: отток заемных средств резко сократился. 29 июля между немецкими банками, с одной стороны, и американскими и английскими — с другой, было достигнуто соглашение о принципиальных положениях соглашения о введении моратория на возврат кредитов. 8 августа 1931 г. в Базеле, местопребывании Банка международных расчетов, согласно рекомендации Лондонской конференции был организован комитет экспертов под председательством Альберта Виггина, председателя Совета управляющих «Чейз Нешенл Банк оф Нью-Йорк». Рекомендация о проведении экспертной оценки кредитного положения Германии означала исторический прорыв в споре о репарациях. В этом отношении сама персона председателя экспертного комитета предопределила программу действий: Виггин стоял во главе «Нью Йоркер Банк», который был главным кредитором Германии в области коммерческих кредитов. По этой причине банк был элементарно заинтересован в том, чтобы валюта, которую Германия зарабатывала благодаря превышению экспорта над импортом, была использована для оплаты частных займов, а не для репарационных платежей.
11 августа, спустя три дня после заседания, на котором был образован комитет Виггина, свою работу завершил другой экспертный орган. Эксперты, проверявшие возможность практического осуществления плана Гувера, высказались за компромисс по спорному вопросу в отношении материальных поставок, которые Германия была обязана осуществлять по плану Янга. Да, определенные поставки должны были продолжаться и во время действия моратория, но по возможности они подлежали финансированию за счет кредитов Банка международных расчетов. Еще неделей позже, в ночь с 18 на 19 августа, была достигнута договоренность о моратории на выплату кредитов, выданных немецким банкам: краткосрочные зарубежные долги в размере 6,3 миллиарда рейхсмарок были первоначально заморожены сроком на полгода.
Одновременно комитет Виггина представил отчет об экономическом положении Германии под редакцией лорда Вальтера Томаса Лейтона, ответственного редактора «Экономиста». Согласно отчету, торговые барьеры, в первую очередь выставленные США, препятствовали экспорту, с помощью которого Германия должна была получать средства для выплаты репараций, и таким образом, являлись одной из опосредованных причин завышенных иностранных заимствований Германии. На первом месте в отчете Лейтона стояла рекомендация последовательной либерализации мировой торговли. Скорее, между строк можно было прочитать еще одну: Германия заслуживает доверия, а именно — в форме долгосрочных займов. Серьезным препятствием на этом пути выступало неопределенное будущее репарационного вопроса. Смысл этого замечания было несложно расшифровать: скорая отмена репараций послужила бы оздоровлению не только немецкой, но и мировой экономики{460}.
Результаты, проистекшие из Лондонской конференции «семерки» были, в общем и целом, благоприятными для Германии. Перспектива добиться ревизии плана Янга существенно улучшилась. Визиты в Берлин министра иностранных дел США Стимсона с 25 по 27 июля и премьер-министра Великобритании Макдональда 28 июля также должны были вселить в Брюнинга надежду, что после завершения моратория Гувера не будет возврата к плану Янга.
Но рейхсканцлер даже и не подумал о том, чтобы поделиться этими ожиданиями с немецкой общественностью. Еще из Лондона он отдал распоряжение преуменьшить, насколько возможно, позитивную значимость результатов конференции для Германии. С его точки зрения, уступки государств-кредиторов допускали только один вывод: жесткая дефляционная политика начала окупаться, и поэтому ее следовало продолжать без колебаний. Бедственное состояние экономики, социальная нужда и даже политическая радикализация были для Брюнинга аргументами в пользу полного урегулирования репарационного вопроса — самого главного устремления канцлера. Таким образом, Большая депрессия имела и свою положительную сторону, ее можно было использовать в национальных интересах Германии так, как понимал их канцлер. Не преодоление, но политическое использование депрессии, стало начиная с весны 1931 г. руководящим принципом в политике Брюнинга{461}.
Вплоть до лета 1931 г. рейхсканцлер мог положиться на то, что ведущие силы немецкого общества поддерживают, несмотря на отдельную критику, его политику жесткой экономии. «Оздоровительный» консенсус, простиравшийся от предпринимателей до руководства социал-демократии, основывался на понимании того, что экономика прежних лет, основанная на кредитах, настоятельно нуждается в корректировке. Но в середине лета 1931 г. этот консенсус стал распадаться. Кризис достиг такого масштаба, который неминуемо должен был вызвать сомнения в отношении продолжения политики дефляции. К этому добавилось воздействие моратория Гувера: правительству теперь было намного сложнее, чем раньше, отклонять любые требования оживления экономики, ссылаясь на репарационные тяготы.
Во время совещания министров, состоявшегося 3 августа 1931 г., на которое были также приглашены представители от экономики и видные социал-демократы, некоторые эксперты высказали оригинальные предложения, направленные на оживление хозяйственной конъюнктуры. С наиболее радикальными требованиями выступил Герман Вармбольд, член правления самого большого немецкого химического концерна «ИГ Фарбен». Он потребовал предоставления краткосрочных внутренних кредитов подтоварное обеспечение, чтобы таким образом дать новый импульс внутреннему рынку, который сократился еще сильнее, чем внешняя торговля. Аналогичным образом высказались Герман Шмитц, также член правления «ИГ Фарбен», и Пауль Сильверберг, сделавший себе состояние на добыче бурых углей, который считал само собой разумеющимся, что «резко выраженная дефляция может быть побеждена только средствами, которые сродни инфляции. Надо только остерегаться того, чтобы инфляционный фактор не стал продолжительным».
Противную позицию занял ведущий теоретик немецкой социал-демократии Рудольф Гильфердинг. В ответ на предложение Сильверберга использовать краткосрочные казначейские обязательства в качестве основы для денег банковского жирооборота, он сделал лаконичное замечание, что это может стать источником инфляционной опасности. В действительности же, принимая во внимание большое количество неиспользованных экономических мощностей, не стоило опасаться инфляционного воздействия дополнительного искусственного кредитования. Но инфляционная травма была весьма глубока, а у марксиста Гильфердинга свою роль также сыграло убеждение, согласно которому кризисы капиталистической системы должны протекать своим путем и не могут быть смягчены в результате государственного вмешательства. Рейхсканцлер, в свою очередь, настойчиво возразил только одному оратору. Брюнинг выступил против возможности получения долгосрочного иностранного займа, о котором заговорил фон Шмитц. «Если мы теперь пойдем на получение долгосрочного займа, — заявил Брюнинг, — то мы похороним решение репарационного вопроса и совершим ту же ошибку, что и в 1929 г. Я в этом не участвую».
Совещание от 3 августа не имело каких-либо практических последствий. Но оно дало ясное понимание, что серьезные силы предпринимательского лагеря недовольны дефляционной политикой Брюнинга и даже расценивают ее как опасную. Широкую поддержку в стане промышленников встретило еще одно направление критики правительственной политики: Брюнинг должен был, как того требовали в своем письме канцлеру от 30 июля девять именитых вождей экономики, в том числе Крупп, Клёкнер, Сильверберг, Фёглер и Рейш, радикально порвать с существовавшей системой страхования по безработице и установления тарифов заработной платы. Вместо системы выплат страхового возмещения по безработице «подписанты» хотели вновь ввести социальное обеспечение «в случае необходимости», а по поводу государственного трудового арбитража и безусловности тарифных договоров говорилось, что они сделали заработную плату, ставшую в настоящий момент важнейшим затратным фактором производства, застывшей и неэластичной. Для устранения всех недостатков, если следовать письму, существовало простое средство: «Надо снять с экономики оковы и снова дать возможность предпринимателям свободно заниматься бизнесом согласно вечно действующим экономическим законам, чтобы экономика смогла проявить свои силы. Тогда она сама собой будет поглощать большие массы рабочей силы, находящиеся сегодня без применения»{462}.
Было очевидно, что смена курса в духе авторов письма должна была знаменовать собой окончание негласного альянса между Брюнингом и социал-демократами. В этом смысле уже 15 июля в адрес ДФП высказалось Рейнско-Вестфальское трудовое содружество, возглавляемое тяжелой промышленностью. «Любое соглашение с левыми ведет к длительному обескровливанию Германии», — писал на следующий день своему боссу Паулю Рейшу, генеральному директору «Гутехоффнунгсхютте», один из его ближайших сотрудников Эрих фон Гилза. Если Гугенберг и Гитлер отказываются от сотрудничества с Брюнингом, то остается только «или диктатура или попытка образовать правительство Гитлера-Гугенберга, в отношении которого Немецкая народная партия должна занять выжидательную позицию».
«Полного разрыва с силами международного марксизма» потребовал 22 июля в заявлении на имя Гинденбурга также Ландбунд, самый большой из союзов аграриев, который давно уже причислял себя к «национальной оппозиции». В заявлении утверждалось, что часто упоминавшееся возражение, согласно которому без социал-демократии нельзя управлять государством, фальшиво, так как оно базируется на смешении социал-демократии и рабочего класса, на самом же деле ни одна политика не обманывала немецких рабочих в такой мере, как политика, проводившаяся под влиянием социал-демократов: «Доказательством служат пять миллионов полностью и частично безработных»{463}.
Кто хотел отстранить социал-демократов от власти, тот не мог удовлетвориться только нападками на их пакт с Брюнингом. Не менее важным было отнять у СДПГ ее главный бастион — Пруссию. Над этим с начала февраля 1931 г. трудился «Стальной шлем», пытаясь инициировать процедуру «народной инициативы» по вопросу роспуска прусского ландтага. Он получил поддержку НСДАП, ДНФП и ДФП, и в конце июня 1931 г., к окончанию срока сбора подписей, за проведение «народной инициативы» было получено 5,96 млн подписей избирателей. 9 июля ландтаг отклонил требования по результатам «народной инициативы», в итоге плебисцит был назначен правительством на 9 августа.
Так как число избирателей, высказавшихся в поддержку «народной инициативы», было существенно ниже количества голосов, поданных за три правые партии во время выборов в рейхстаг 14 сентября 1930 г., то коалиционное правительство Отто Брауна не было особенно обеспокоенно результатами предстоящего плебисцита. Но 22 июля случилось событие, внезапно существенно повысившее шансы референдума: ЦК КПГ высказался за участие в плебисците, который впредь именовался коммунистами не иначе как «красный референдум». Чтобы победить «социал-фашизм», коммунисты теперь не страшились даже временных совместных действий с «национал-фашистами».
Указание сменить курс исходило от политической комиссии ИККИ. Решение, очевидно, было принято 18 июля, во время пребывания Брюнинга в Париже. Германо-французские переговоры расценивались в Москве как признак намечающейся капитуляции немецкой буржуазии перед лицом французского империализма. Так как соглашение с Францией полностью отвечало бы политической линии СДПГ, ураганный огонь был открыт по «главной социальной опоре буржуазии» — именно так заклеймил социал-демократию XI пленум ИККИ весной 1931 г. Сталин и его окружение без сомнения ясно понимали, что альтернативу Брауну будут звать отнюдь не Тельман. Успех плебисцита в сложившейся ситуации мог привести лишь к резкой подвижке вправо сначала в Пруссии, а затем и во всем рейхе. Очевидно, такое развитие ситуации в глазах советского руководства было меньшим злом, чем «подчинение Германии французскому империализму и ее втягивание в антисоветский блок», от чего предостерегала 18 июля «Правда». Таким образом, государственные интересы СССР требовали в обозримом будущем не победы немецких коммунистов, а поражения прозападных сил Германии.
КПГ пыталась оправдать свое участие в референдуме перед своими сторонниками, утверждая, что в Пруссии Отто Брауна и Карла Северинга рабочий класс находится в более угнетенном состоянии, чем даже при Гогенцоллернах. «Проводя свою политику, Браун и Северинг проложили путь фашизму. Брюнинг и кампания не могут желать себе более преданного часового и лучшего защитника, чем прусское правительство. Пока Браун и Северинг находятся у власти, Брюнинг может и далее проводить свою политику чрезвычайщины, направленную против народа».
Референдум 9 августа 1931 г. завершился неудачей инициировавших его партий. 9,8 млн, или 37,1 % избирателей проголосовали «за», но для победы было необходимо получить абсолютное большинство в 13,4 млн голосов. Возможно, участие КПГ удержало некоторых буржуазных избирателей от того, чтобы подать свои голоса против правящей Веймарской коалиции. Зато достоверно известно, что многие коммунисты 9 августа не подчинились партийной дисциплине. В таких «красных» кварталах Берлина, как Веддинг и Фридрихсхайн, партии, поддержавшие референдум, получили вместе меньше голосов, чем КПГ в одиночку на выборах 14 сентября 1930 г. Ослепление Коминтерна нанесло тяжелое поражение немецким коммунистам{464}.
Но уже вечером 9 августа КПГ продолжила свою катастрофическую политику хладнокровным преступлением. На площади Бюлова, в непосредственной близости от Карл-Либкнехт-Хаус, здания, где размещалось руководство партии, были вероломно застрелены два полицейских чиновника, Ленк и Анлауф, известные в леворадикальной среде под кличками «Мертвая голова» и «Свиная шея». Двумя выстрелами был тяжело ранен полицейский вахмистр Виллиг.
Организатором убийства была нелегальная военно-политическая организация КПГ, возглавлявшаяся Гансом Киппенбергером. Политический приказ исходил, если верить тогдашнему функционеру КПГ Герберту Венеру, описавшему в 1946 г. предысторию акции в своих «Записках», от члена ЦК КПГ Хайнца Ноймана, намеревавшегося «убийством и ответными репрессиями отвлечь внимание от результатов плебисцита и тем самым создать новую ситуацию. Это убийство было заранее хладнокровно спланировано как альтернатива поражению в референдуме, успех которого сам Нойман расценивал маловероятным». 21 августа, после того как полиция провела обыск Карл-Либкнехт-Хауса на предмет оружия и других улик, был выдан ордер на арест пяти лиц по подозрению в убийстве. В качестве главного подозреваемого разыскивался глава оперативного подразделения партийной самообороны КПГ Эрих Мильке, будущий глава министерства государственной безопасности ГДР. Ему удалось бежать в Бельгию{465}.
Террористическая акция КПГ произвела желаемое впечатление, которое, однако, не соответствовало действительности. Коммунисты стремились показать себя как партию, готовую прийти к власти насильственным путем, но их нелегальный аппарат никогда не составлял эффективный противовес государственной власти. Конечно же, партия вела подготовку к незаконным действиям, но по большей части они оставались на бумаге. Военизированные упражнения, в которых принимали участие юные коммунисты, заключались в стрельбе из мелкокалиберного оружия и постройке баррикад. Переоценка обществом левого экстремизма и недооценка экстремизма правого — вот и все, к чему привел террор слева{466}.
Это, в свою очередь, облегчило национал-социалистам постепенно проникновение в государственный аппарат. С конца марта 1931 г. штурмовые отряды НСДАП могли на основании договоренности между их «начальником штаба» Эрнстом Ремом и генерал-майором фон Шлейхером, начальником министерского бюро в министерстве рейхсвера, участвовать в военизированной пограничной охране без какой-либо дискриминации. 23 сентября Северингуже мог обоснованно утверждать, что в отношении охраны границ министерство рейхсвера находится в более тесной связи с организациями правой ориентации, чем с прусским МВД. Линия Шлейхера в это время отвечала настроениям умеренных кругов тяжелой промышленности: Брюнинг должен был оставаться канцлером, но ему следовало освободиться от зависимости от социал-демократов и постепенно сблизиться с «национальной оппозицией». Смещение оси правительственной политики слева направо: вот та задача, над решением которой трудилось руководство рейхсвера поздним летом и ранней осенью 1931 г.{467}
В это же самое время со стороны умеренных левых в адрес имперского правительства раздавалось только мягкое порицание. Правда, председатель АДГБ Теодор Лейпарт остро критиковал на федеральном конгрессе своей организации, состоявшемся 31 августа — 4 сентября 1931 г. во Франкфурте-на-Майне, экономическую политику кабинета Брюнинга, который, «очевидно, полагал, что может управлять страной без участия рабочего класса или даже вопреки ему». Но о прекращении политики «толерантности» свободные профсоюзы отнюдь не помышляли. «Мы легко бы могли добиться падения правительства Брюнинга, — заявил в завершении своего выступления председатель Союза немецких металлистов и депутат рейхстага от СДПГ Алвин Брандес, бывший независимый социал-демократ: Но при данных обстоятельствах это не привело бы к улучшению положения рабочего класса. Напротив, это породило бы экономический хаос, политическую катастрофу и тем самым еще худшую годину страданий для рабочих».
Одобрительные крики из рядов делегатов сопровождали заключительные замечания Брандеса, в которых практически в классической форме нашло свое выражение самосознание социал-демократического рабочего движения начала 1930-х гг.: «Гражданская война, которую требуют леворадикальные круги, т. к. они верят, или по меньшей мере делают вид, что верят, что в результате они смогут улучшить судьбу рабочего класса — такая гражданская война полностью разорвала бы на куски сложную экономическую ткань Германии, тем самым вероятно на десятилетия вперед разгромила и разрушила бы ее хозяйство. И не только это. Не важно, каким будет исход этой катастрофы, ее неминуемым следствием будет и станет саморасчленение Германии и разрушение немецкой культуры»{468}.
Одновременно СДПГ намеревалась провести разделительную линию между собой и своим радикальным левым крылом, которое с самого начала отклоняло политику «толерантности», а с наступлением кризиса, вызванного последним чрезвычайным декретом Брюнинга, атаковало ее со все возрастающей резкостью. Одним из двух непосредственных поводов для разрыва стало основание левого социалистического ежедневника «Ди Факел», осуществленное Максом Зейдевицем и Куртом Розенфельдом, который в своем первом выпуске 4 сентября охарактеризовал себя как «отпрысков немецкой свободы слова и Лейпцигской демократии» (то, что под «Лейпцигской демократией» подразумевался отнюдь не последний съезд СДПГ, а Имперский верховный суд в Лейпциге, стало ясно спустя несколько недель — или так по меньшей мере утверждалось). Еще одним поводом стала сепаратная конференция социал-демократов, присутствовавших в июле в Гааге на съезде Германского общества сторонников мира и созванная его президентом Фрицем Кюстером в рамках съезда. Участники конференции выступили как против «националистической, провоенной и “толерантной” политики СДПГ», так и «псевдо-революционной катастрофической политики КПГ» и заявили о своем намерении образовать левую социалистическую партию.
В ответ на это партийное руководство СДПГ, сославшись на введенный в 1925 г. запрет на проведение сепаратных конференций и мероприятий, объявило 27 сентября принадлежность к Германскому обществу сторонников мира и поддержку Свободного издательского общества, публиковавшего «Факел», несовместимым с членством в СДПГ. Три дня спустя восемь депутатов рейхстага, в том числе Макс Зейдевиц, Курт Розенфельд и Генрих Штрёбель, заявили о своем намерении продолжать издание «Факела», несмотря на все запреты. 29 сентября правление партии исключило Зейдевица и Розенфельда из СДПГ. Четверо депутатов рейхстага и семь бывших членов руководства имперского Союза юных социалистов (распущенного на Лейпцигском партсъезде) заявили о своей солидарности с Зейдевицем и Розенфельдом, их примеру последовали некоторые местные союзы, а именно из округов Цвикау-Плауен и Хемниц, а также собрание Социалистической рабочей молодежи в Бреслау. Из столицы Силезии поступило приглашение провести в ней конференцию, которая и призвала 2 октября 1931 г. в Бреслау к образованию Социалистической рабочей партии (СРП). Спустя два дня в Берлине было официально объявлено о ее создании.
Но новая партия, несмотря на симпатии к ней со стороны таких известных интеллектуалов, как Альберт Эйнштейн, Карл фон Осецкий и Лион Фейхтвангер, так и не вышла за границы политической секты. Значительный приток сторонников она получила только в тех округах, где были политически активны ее основатели, а также из рядов юных социал-демократов. Одним из них был житель Любека Герберт Фрам, который позже, в норвежском изгнании, принял боевой псевдоним Вилли Брандт. То, что этот восемнадцатилетний социалист писал в 1932 г., могло бы поддержать от всего сердца большинство тех, кто подобно Фраму, был членом Федерации социалистической молодежи, молодежной организации СРП: «Процесс нашего внутреннего изменения зашел настолько далеко, что идеологически в отношении СДПГ мы стояли теперь не ближе, чем в отношении какой-либо другой пролетарской партии. Напротив, возможно наша позиция была самой далекой от СДПГ».
После того как в марте 1932 г. к СРП примкнуло сильное меньшинство из состава «Коммунистической партии Германии (Оппозиция)», сформировавшейся вокруг бывшего председателя КПГ Генриха Брандлера, численность СРП увеличилась примерно на тысячу человек. Но в целом в стране СРП никогда не насчитывала более 25 000 членов. Это составляло около 2,5 % от количества членов СДПГ и около 8 % — КПГ. В результате выборов в прусский ландтаг 24 апреля 1932 г. за СРП проголосовало только 0,4 % избирателей. Это объяснялось тем, что как бы отрицательно многие социал-демократы не относились к политике «толерантности», нарушение партийной дисциплины, в котором партийное руководство обвинило левых диссидентов, расценивалось большинством членов СДПГ как непростительное действие{469}.
Откол левых радикалов от СДПГ произошел в тот момент, когда социал-демократической фракции рейхстага удалось добиться от правительства Брюнинга ряда социально-политических уступок. 7 сентября 1931 г. СДПГ и кабинет пришли к соглашению по следующим пунктам: увеличивалась расчетная база выплат по безработице и повышалась оплата труда сезонных рабочих в сравнении с положениями чрезвычайного декрета от 5 июня 1931 г., а для получателей пособия кризисного обеспечения вновь отменялась обязанность погашения социальных выплат. Однако для правительства Брюнинга соглашение с социал-демократами выступало в роли обоюдоострого клинка, т. к. уступки, сделанные в пользу СДПГ, расценивались многими предпринимателями как неприемлемые. Самым бесцеремонным образом это выразил Пауль Рейш. Уже 6 сентября, за день до достижения соглашения между кабинетом и СДПГ, он писал управляющему делами и члену председательствующего совета Имперского союза немецкой промышленности Людвигу Кастлу, что, по его мнению, «господину Брюнингу, после того как он не оправдал возложенного нами на него доверия, и после того как у него не хватило мужества расстаться с социал-демократами, со стороны экономики и Имперского союза должна быть объявлена самая беспощадная война, а промышленность должна совершенно открыто высказать ему свое недоверие».
Отношения между тяжелой промышленностью и имперским правительством ухудшились еще более, когда кабинет 30 сентября очередным чрезвычайным декретом наделил себя полномочиями освобождать работодателей и рабочих угольной промышленности Рура от выплат взносов социального страхования по безработице. Эта мера имела социально смягчающий эффект: вместо понижения заработной платы на 7 %, предусмотренного третейским решением от 29 сентября (которое вступало в силу в результате все того же чрезвычайного декрета), шахтеры должны были смириться только с потерей в размере 3,5 %. Газета «Дейче Бергверкцайтунг», орган горнодобывающей промышленности, после этого бросила упрек правительству Брюнинга в тактике страуса: кабинет сует голову в песок, «чтобы сделать одолжение определенным кругам рабочего класса и немного подсластить им понижение заработной платы». Пауль Рейш в письме своему берлинскому уполномоченному Мартину Бланку характеризовал позицию Брюнинга следующими словами: «Рейхсканцлер страшится борьбы против масс и поэтому потерпит поражение»{470}.
Но страх перед радикализацией масс был только одной из причин, почему в тарифном конфликте в Руре правительство продемонстрировало свою готовность пойти навстречу социальным требованиям рабочих. Субсидирование горной промышленности было также реакцией на вызов совершенно иного рода: отмена золотого стандарта британского фунта, последовавшая 20 сентября 1931 г. Новое правительство «национальной концентрации» во главе с Макдональдом, вступившее в должность 25 августа и опиравшееся на парламентское большинство, образованное консерваторами, либералами и небольшой отколовшейся группой бывших депутатов-лейбористов, стремилось посредством этого драматического шага избежать негативных последствий дальнейшего оттока золота и кредитов. Отказ государственного банка Великобритании обменивать фунт стерлинга на золото привел в ужас не только финансовый мир. В течение всего нескольких месяцев после июльского банковского кризиса в Германии, отказ Лондона от золотого стандарта стал вторым большим потрясением капиталистической экономической системы в целом.
Решение британского кабинета вызвало сначала удешевление на 20 % фунта стерлингов, а потом в течение первых четырех недель после 20 сентября отказ от золотого стандарта еще 25 национальных валют. Девальвация удешевляла товары, экспортируемые из этих стран, от чего другие государства, среди них Италия, Нидерланды и Дания, попытались защититься повышением ввозных пошлин. Вслед за ними Англия, вызвавшая этот процесс, также объявила 20 ноября о введении протекционистских тарифов.
Раскручивавшаяся спираль девальвации угрожала немецкому экспорту точно также, как и волна протекционизма. Германия не могла последовать британскому примеру уже потому, что план Янга категорически запрещал ей какие-либо манипуляции в области валюты, чем, несомненно, являлся бы отказ от золотого стандарта. Поэтому дотирование рурской угледобычи выступало паллиативом: оно должно было помочь сохранить конкурентоспособность не только экспорта угля, но и всей каменноугольной промышленности. Во всем остальном для рейхсканцлера существовал, как он заявил об этом 2 октября на заседании правительства, только один ответ на предпринятый Англией шаг и его последствия: чтобы гарантировать активное сальдо внешней торговли Германии, необходимо было продолжать «процесс свертывания» экономики. Это означало дальнейшее сокращение заработной платы и жалованья, правда сочетавшееся с дальнейшим понижением цен{471}.
«Третье чрезвычайное постановление об обеспечении экономики и финансов и ликвидации политических эксцессов», которое рейхспрезидент подписал 6 октября 1931 г., еще не являлось практическим осуществлением этой максимы. В первую очередь новый декрет выполнял обещания, с помощью которых Брюнинг заручился у СДПГ обещанием продолжения курса «политики толерантности». Длительность выплаты пособия по безработице была сокращена не так сильно, как это первоначально намеревалось сделать имперское правительство, а именно не с 26 до 16, а только до 20 недель. Размеры пособия по безработице, которые правительство хотело понизить до уровня пособия по кризисному обеспечению, сохранялись в прежнем объеме. Безработные молодые люди снова получали законное право претендовать на получение пособия по безработице, если их семьи не могли оплачивать их содержание.
Для облегчения тягот, которые общины несли в сфере общественной благотворительности, рейх предоставил в их распоряжение на текущую зиму 230 млн рейхсмарок. Федеральным землям было одновременно разрешено распределить среди общин 80 млн в качестве частичного платежа. Северинг добился принятия этого постановления, заявив, что в противном случае он не может и далее гарантировать сохранение в Пруссии спокойствия и порядка.
К этим выплатам добавились расходы на поддержку создания сельскохозяйственных поселений и «картонных городов», основанных безработными на окраинах больших городов. Негативное влияние на социальную сферу оказало понижение на 20 % налога на квартирную плату, с помощью которого финансировалось жилищное строительство, а также наделение имперского правительства полномочиями в случае необходимости снижать расходы органов социального страхования. Дальнейшее понижение заработных плат, жалованья и цен, с помощью которого Брюнинг намеревался дать ответ на девальвацию британского фунта, оставалось прерогативой следующего чрезвычайного постановления{472}.
Гораздо большей сенсацией, чем новый декрет, стало другое событие: 7 октября 1931 г. последовали отставка правительства Брюнинга и поручение Гинденбурга сформировать новое правительство, адресованное прежнему рейхсканцлеру. Новый правительственный кризис, достигшей своей кульминации в ходе отставки правительства, начался 3 сентября 1931 г. В этот день вице-канцлер Австрии Шобер и министр иностранных дел Германии Куртиус выступили перед Комитетом Европы Лиги Наций в Женеве с заявлением о том, что обе страны больше не будут продолжать реализовывать проект создания немецко-австрийского таможенного союза. Этот отказ стал той ценой, которую Вена должна была заплатить за проведение санации финансов Австрии с помощью международных кредитов. Но и без совместного заявления Шобера и Куртиуса проект таможенного союза был обречен на неудачу: 5 сентября Международный суд в Гааге принял решение, согласно которому он противоречил Женевскому протоколу 1922 г. об экономическом и финансовом восстановлении Австрии, т. е. уже существующему международному договору.
Тем самым позиция Куртиуса, главного инициатора создания таможенного союза, стала весьма шаткой. Он подвергался острым нападкам не только со стороны «национальной оппозиции», но и газеты Партии Центра «Германиа». Его собственная партия, ДФП, требовала от него подать в отставку. Куртиус не смог противостоять этому давлению. Вернувшись из Женевы, он обговорил с Брюнингом свою отставку, которая должна была последовать сразу же после визита министра иностранных дел Бриана и премьер-министра Франции Лаваля в Берлин, намеченного на 27–28 сентября. В соответствии с этой договоренностью 3 октября Куртиус обратился к рейхсканцлеру с просьбой ходатайствовать перед рейхспрезидентом об его отставке.
Но правительственный кризис был вызван прошением Куртиуса об отставке лишь постольку, поскольку рейхсканцлер под давлением влиятельных сил был готов совершить поворот направо. 6 сентября в этом смысле высказался Шлейхер, 13 сентября — Гинденбург. 3 октября крыло ДФП, представлявшее тяжелую промышленность, потребовало от партии перейти в оппозицию и после начала сессии рейхстага 13 октября выдвинуть предложение о вынесении вотума недоверия правительству. Сам Брюнинг давно уже расценивал союз с правыми на длительное время как совершенно необходимый шаг, но связывал подобную корректировку курса со следующим условием: «национальная оппозиция» должна была взять на себя обязательства вновь избрать рейхспрезидентом Гинденбурга, срок пребывания в должности которого завершался весной 1932 г. Но к этому отнюдь не был готов Гугенберг, о чем он и заявил канцлеру 27 августа. От Гитлера в этом вопросе можно было ожидать не больше уступчивости, чем от вождя немецких националистов.
И тем не менее Гинденбург настаивал на том, чтобы Брюнинг расстался с теми министрами, которые вызывали недовольство рейхспрезидента по той причине, что они были слишком левыми или слишком католиками, или попали в немилость главы государства по иным соображениям. К членам правительства, которых должен был сменить Брюнинг, относились наряду с Куртиусом Вирт, Штегервальд, Герард, Тревинарус и Шиле, а также статс-секретарь Пюндер. После того как 7 октября Брюнинг в ответ предложил Гинденбургу принять отставку всего правительства, рейхспрезидент отказался от этого максималистского требования. Его пожелание теперь сводилось к тому, чтобы новое правительство было независимо в партийнополитическом отношении и обладало ярко выраженным консервативным профилем. Брюнинг пообещал исполнить это желание, после чего рейхспрезидент принял отставку правительства и поручил исполняющему обязанности канцлера образовать новый кабинет{473}.
9 октября формирование второго правительства Брюнинга было завершено. Оно было не настолько правым, насколько этого желал Гинденбург. Брюнингу не удалось подвигнуть ведущих промышленников к вхождению в правительство: отказом ответили Фёглер и Сильверберг. И тем не менее Герман Вармбольд, представлявший химическую промышленность, занял давно вакантный пост министра экономики. Министерство внутренних дел, которое до сих пор возглавлял левофланговый член Партии Центра Йозеф Вирт, Брюнинг вручил для управления в качестве уполномоченного в руки министра рейхсвера Грёнера, после того как первый кандидат Брюнинга, бывший министр рейхсвера Гесслер, столкнулся с серьезным сопротивлением, в том числе и рейхсвера. Место министра юстиции занял крайний консерватор, близкий к немецким националистам статс-секретарь Иоэль, фактически руководивший министерством с момента ухода его предыдущего главы Иоганна Виктора Бредта в декабре 1930 г. Тревинарус стал вместо Герарда министром транспорта, а Брюнинг сам вступил в наследие Куртиуса в качестве министра иностранных дел. Все прочие министры сохранили свои портфели. 7 ноября правительство пополнилось десятым членом: владелецдворянского поместья и депутат от Христианско-национальной сельскохозяйственной партии Ганс Шланге-Шёнинген стал рейхскомиссаром по оказанию помощи Востоку и одновременно — рейхсминистром без портфеля{474}.
Немецкая народная партия не вошла во второй кабинет Брюнинга. 7 октября ее пресс-служба выступила за то, чтобы занять свое место в рядах «национальной оппозиции» правительству. Спустя три дня комитет партии и ее фракция в рейхстаге приняли под давлением представителей интересов тяжелой промышленности решение о вынесении вотума недоверия правительству в рейхстаге. Это был окончательный разрыв между правым крылом лагеря предпринимателей и кабинетом Брюнинга. Возможность встать в ряды «национальной оппозиции» перед лицом всей немецкой общественности представилась всем желающим уже на следующий день, 11 октября, в Бад Гарцбурге, где проходил «смотр войск» радикальных правых партий и союзов. И все же, за исключением Эрнста Бранди, одного из директоров угольных шахт Объединенных сталеплавильных заводов, ни один из известных крупных промышленников не принял участия в этом мероприятии. Очевидно, даже самые ярые критики Брюнинга среди предпринимателей еще страшились безоговорочно примкнуть к крайне правым.
Во встрече «национальной оппозиции» в Бад Гарцбурге приняли участие НСДАП, ДНФП, «Стальной шлем», Ландбунд и Пангерманский союз, а также многочисленные представители бывших правящих княжеских домов, в том числе принц из династии Гоген-цоллернов и командир СА Август Вильгельм по кличке «Айви», депутат рейхстага от Экономической партии Заксенберг, бывший командующий сухопутными силами рейхсвера генерал фон Сект, ставший с 1930 г. депутатом рейхстага от ДФП, а также бывший президент Рейхсбанка Шахт. Гугенберг клеймил «кровавый террор марксистов» и «культурбольшевизм». Гитлер, который за день до этого был впервые принят Гинденбургом, прежде всего привлек всеобщее внимание тем, что демонстративно покинул трибуну сразу же после того, как вслед за торжественным прохождением частей СА последовали подразделения «Стального шлема»; Шахту удалось своими нападками на рейхсбанк развязать многодневную изнурительную дискуссию. Резолюции «Гарцбургского фронта» не содержали ничего нового. Национал-социалисты и немецкие националисты объявили о ряде совместных инициатив, с которыми они намеревались выступить в рейхстаге, в том числе о вынесении вотума недоверия правительству Брюнинга, ходатайстве к рейхспрезиденту о роспуске рейхстага и назначении новых выборов на 8 ноября, а также о прошении объявить все чрезвычайные постановления утратившими силу.
Инициатива встречи в Гарцбурге исходила от Гугенберга. Гитлер использовал эту возможность, чтобы наглядно продемонстрировать всем, что у него есть партнеры по коалиции, которые могут оказать ему содействие в «захвате власти». Вильгельм Фрик, бывший министр внутренних дел и народного образования Тюрингии, потерявший свои посты в апреле в результате вынесения ему вотума недоверия, совершенно открыто завел речь об этом перед собравшимися в Гарцбурге национал-социалистами, ссылаясь на пример Муссолини. Но одновременно Гитлер наглядно показал прежде всего своим сознательно провокационным поведением, что он не собирался предоставлять немецким националистам возможность использовать его в своих целях. Сторонники Гитлера, равно как и его противники, должны были уяснить, кто главный среди «национальной оппозиции»: он и его национал-социалисты, а не какие-то там именитые лица, партии или буржуазные союзы правых{475}.
Гарцбургский съезд облегчил для социал-демократов процесс примирения с поправевшим вторым кабинетом Брюнинга. Бесцеремонных нападок «фашистской реакции» на правительство рейха было почти достаточно, чтобы оно предстало сносным в глазах СДПГ. Речи Шахта по поводу валютной политики побудили «Форвартс» выйти 12 октября подзаголовком «Гарцбургский фронт инфляции». В ходе дебатов в рейхстаге ораторы социал-демократы упоминали и другие девальвационные планы «гарцбургцев», в том числе размышления Гугенберга о национальной валюте. У СДПГ в этом пункте было полное согласие с Брюнингом, который также решительно ополчился против этих проектов. 16 октября 1931 г. в ходе голосования по вопросу о вынесении вотума недоверия правительству СДПГ голосовала против. Победа правительства, хотя и с минимальным преимуществом, объясняется также позицией, занятой Экономической партией: Брюнинг добился ее поддержки шантажом, пригрозив в противном случае сделать достоянием общественности сведения о сомнительной деловой практике «Берлинского Миттельштандсбанка», тесно связанного с партией и только что потерпевшего крах. Еще одним успехом правительства было то, что в тот же день пленум рейхстага принял предложение партии Центра о переносе заседаний парламента на 23 февраля 1932 г.{476}
Вакуум, который оставил после себя рейхстаг, должен был по меньшей мере временно заполнить Экономический консультативный совет. С инициативой созыва такого органа выступил еще 24 сентября 1931 г. статс-секретарь Тренделенбург, исполнявший обязанности главы министерства экономики. Хозяйственно-политическая цель Экономического совета была совершенно очевидна: кабинет стремился добиться от работодателей и рабочих согласия на дальнейшее понижение заработной платы и цен, тем самым обеспечив очередному чрезвычайному постановлению определенную долю общественной легитимации. Но рейхсканцлер преследовал в этом деле еще одну цель: Гинденбург, который обязан был торжественно открыть совет и произнести церемониальную речь при его закрытии, должен был продемонстрировать общественности, что он еще полностью дееспособен. Если рейхспрезидент, которому 2 октября исполнилось 84 года, сумел бы во время этих выступлений показать свое хорошее общее состояние, то его шансы быть вновь избранным на высший государственный пост весной следующего года существенно бы выросли. В любом случае Брюнинг так думал, и, с его точки зрения, это придавало эксперименту Экономического совета практически историческое значение.
Гинденбург справился с отведенной ему ролью: он зачитал 29 октября и 23 ноября оба коротких обращения, которые ему подготовили квалифицированные служащие правительства, в том числе статс-секретарь Пюндер. Но Экономический совет не привел к достижению консенсуса, на что так надеялось правительство. Напротив, пропасть между профсоюзами и союзами предпринимателей стала только глубже, и правительство скорее вызвало дополнительное сомнение, чем добилось понимания в отношении своих планов. Намеки Брюнинга на то, что тарифные соглашения должны стать менее жесткими, отставали от того, к чему стремились работодатели, но их хватило для того, чтобы вызвать недовольство профсоюзов. Представители же сельского хозяйства чувствовали себя в меньшинстве настолько, что 19 ноября, за день до окончания переговоров, они отказались от своего дальнейшего в них участия. В случае, если Брюнинг действительно верил в то, что Экономический консультативный совет может выступить в качестве некоего сословного эрзац-парламента, результат этой попытки должен был его разочаровать{477}.
25 ноября 1931 г., спустя два дня после завершения переговоров в Экономическом совете, в Гессене произошел инцидент, надолго обеспечивший газеты броскими заголовками. Один из бывших депутатов местного ландтага от НСДАП, покинувший партию, передал начальнику полиции Франкфурта материалы, представлявшие собой настоящую политическую бомбу. На следующий день они стали известны всей стране как «Боксхаймские документы». Речь шла о планах ведущих гессенских национал-социалистов на случай захвата власти. К предусмотренным ими мерам среди прочих относились следующие: «Все огнестрельное оружие должно быть сдано… (СА, отрядам ландвера или подобной организации) в течение 24 часов. Тот, кто после истечения этого срока будет уличен в хранении огнестрельного оружия, будет расстрелян на месте без суда и следствия как враг… (СА, отрядов ландвера или подобной организации) и немецкого народа… Каждый чиновник, служащий и рабочий, находящийся на государственной службе или на службе в государственном учреждении транспорта, должен тотчас же приступить к исполнению своих обязанностей. Сопротивление и саботаж будут караться смертью».
В то время как социал-демократические и либеральные газеты забили тревогу и расценивали «Боксхаймские документы» как свидетельство истинных намерений национал-социалистов, верховный рейхспрокурор Карл Август Вернер и министерство юстиции отреагировали совершенно иначе. Вернер торжественно заверил, что действия полиции Дармштадта, проведшей обыски в домах у подозрительных национал-социалистов, были вызваны не его указаниями, а Северинга. Наличие состава преступления по обвинению в государственной измене должно было быть, по его словам, еще установлено. Министерский советник Рихтер из министерства юстиции, в свою очередь, в ответ на запрос рейхсканцелярии заявил, с одобрения своего министра Иоэля, что для установления такого состава преступления, как государственная измена, необходимо констатировать наличие у преступника умысла насильственно свергнуть конституцию. «Составление прилагаемого проекта объявления или декрета как таковое еще не является уголовно наказуемым деянием. К примеру, возможен случай, когда автором проектов такого рода может выступить профессор истории или фантаст».
Указание преуменьшить по возможности значение «Боксхаймских документов» исходило не от кого-либо, а от самого Брюнинга. Для рейхсканцлера речь шла прежде всего о том, чтобы ничем не осложнить первый зондаж почвы между Центром и НСДАП: после выборов в ландтаг Гессена, состоявшихся 15 ноября, из которых национал-социалисты вышли однозначными победителями, единственным способом образовать правительство большинства стала чернокоричневая коалиция, которая могла рассчитывать на 37 мест из 70. Брюнинг расценивал такой вариант как чрезвычайно желательный — при условии, чтобы НСДАП не получала контроля над полицией.
Тем не менее 30 ноября 1931 г. верховный рейхспрокурор был все же вынужден начать расследование по обвинению в государственной измене в отношении авторов «Боксхаймских документов». Вслед за этим НСДАП официально запротоколировала свое намерение освободить от своих партийных обязанностей до конца расследования членов партии, причастных к этому делу. 11 месяцев спустя, 12 октября 1932 г., после разбирательства за закрытыми дверями четвертый сенат Имперского суда объявил о прекращении уголовного преследования в отношении автора «Боксхаймских документов», судебного асессора Вернера Беста, из-за недостатка улик{478}.
Что касается левых политиков, то в их отношении юстиция демонстрировала гораздо меньше стремления к взаимопониманию, чем в отношении национал-социалистов. 23 ноября 1931 г. Имперский суд на основании закона о разглашении военной тайны от 3 июня 1914 г. осудил к одному году и шести месяцам лишения свободы главного редактора журнала «Вельтбюне» Карла фон Осецкого, а также писателя и летчика Вальтера Крайзера за публикацию в начале 1929 г. статьи, в которой разоблачалось нарушение Версальского договора в области военной авиации. Напрасно социал-демократическая фракция рейхстага указывала 25 ноября 1931 г. в своем протесте правительству, что статья в «Вельтбюне» никоим образом не содержит тайны, а лишь «разоблачает» вещи, которые либо были известны широкой общественности, либо о которых можно было даже прочитать в опубликованном протоколе заседания бюджетного комитета от 3 февраля 1929 г. В мае 1932 г. Осецкий начал отбывать срок своего заключения в Тегельской тюрьме, Крайзер скрылся от тюремного наказания за границей{479}.
Терпимая позиция, которую Брюнинг занял осенью 1931 г. в отношении национал-социалистов, была согласована с руководством рейхсвера. Грёнер и Шлейхер, также как и канцлер, считали необходимым предпринять попытку лишить НСДАП ее роли радикалькой оппозиционной партии и встроить в качестве составного механизма в государственную машину. Проверкой Гитлера на деле должно было стать его согласие на повторные выборы Гинденбурга — тема, которая уже была предметом разговора Брюнинга и вождя национал-социалистов во время их тайной встречи 10 октября в доме фон Тревирануса, но тогда канцлеру не удалось заручиться какими-либо обещаниями Гитлера. Брюнинг надеялся использовать участие НСДАП в правительстве — сначала в Гессене, а позже и в рейхе — как средство укрощения этой партии. «Необходимо, — заявил он 20 ноября статс-секретарю Шефферу из имперского министерства финансов, — вынудить национал-социалистов также взять на себя ответственность и по возможности сделать это еще в рамках парламентского правительства. В Гессене это вскоре должно случиться. Большая опасность, которую необходимо избежать, состоит в том, что национал-социалисты могут остаться в оппозиции вплоть до выборов президента. Тогда у Гитлера появится шанс быть избранным в рейхспрезиденты в ходе второго тура голосования, что означало бы установление совершенно определенной политики на долгий срок».
Участие НСДАП в правительстве казалось Брюнингу искусным тактическим шагом еще и потому, что таким образом можно было добиться раскола «Гарцбургского фронта». Поэтому рейхсканцлер с симпатией следил за попыткой Союза торговых служащих, находившегося под контролем немецких националистов (был основан в 1893 г. и стал самым большим профессиональным союзом служащих в составе Христианско-национальной немецкой федерации профсоюзов), подвигнуть национал-социалистов сблизиться с Центром и совместно выступить против сил социальной реакции, возглавляемых Гугенбергом. Однако в Гессене коалиционные усилия Центра закончились неудачей: НСДАП потребовала предоставить ей фактически всю полноту власти, на что Центр 11 декабря 1931 г. отреагировал отказом, хотя и в любезной форме. В итоге коалиционное правительство СДПГ и Центра, возглавляемое социал-демократом Бернгардом Аделунгом, которое подало в отставку 8 декабря, осталось у власти как исполняющее обязанности и просуществовало даже некоторое время после новых выборов, назначенных Конституционным судом федеральной земли Гессен на 19 июня 1932 г.{480}
Попытки Брюнинга навести мосты к национал-социалистам вызывали сильное раздражение не только у социал-демократов, но и внутри правительственного лагеря. «Форвартс» протестовала 6 декабря 1931 г. под заголовком «Брюнинг, защищайся!» против международной пресс-конференции Гитлера, которая создавала впечатление, что на ней говорил будущий глава правительства. На следующий день председатель фракции Государственной партии Август Вебер писал рейхсканцлеру о том, что его вся его фракция разделяет мнение, согласно которому «пассивная позиция имперского правительства в отношении вызывающего поведения национал-социалистов, сильнейшим образом подрывающего государственный авторитет и национальные интересы немецкой политики, не вызывает понимания и не является более приемлемой».
8 декабря 1931 г. Брюнинг наконец-то решился прояснить ситуацию. В обращении, переданном по радио, в ходе которого он также разъяснял главные положения принятого «Четвертого чрезвычайного постановления об обеспечении экономики и финансов и защите внутреннего спокойствия», Брюнинг атаковал двусмысленность заверений Гитлера о приверженности НСДАП законности. Критику канцлера венчало следующее предложение: «Если кто-то заявляет, что, придя к власти законным путем, он нарушит существующие рамки законности, то это отнюдь не законность. Еще в меньшей степени это есть законность еще и потому, что в то же самое время в узком кругу куются планы мести»{481}.
Чрезвычайному постановлению от 8 декабря 1931 г., главной теме речи Брюнинга, предшествовали ожесточенные споры в правительстве. Прежде всего дебаты шли вокруг вопроса, не пришло ли уже время оживить внутренний рынок за счет расширения кредита. Самым активным сторонником проведения подобной конъюнктурной политики был министр экономики Вармбольд, который, однако, не смог взять верх над президентом рейхсбанка Лютером. Последний настаивал на том, что экономика испытывает нужду не в кредите, а в заказах, и во всем остальном целительный процесс дефляции не должен преждевременно прерваться.
Брюнинг и министр финансов Дитрих были настроены гораздо более скептически, чем Лютер, в отношении последствий прогрессирующей дефляции. Но так как для канцлера приоритетной целью было прекращение репарационных выплат, он отклонял любую меру, которая могла бы вызвать за рубежом впечатление, что при наличии доброй воли Германия была полностью в состоянии выплачивать свои долги. Поэтому создание рабочих мест, финансируемое за счет расширения кредита, было немыслимым с точки зрения Брюнинга. С другой стороны, глава правительства также не хотел дальнейшего сокращения реальных доходов рабочих и служащих. Ведь в этом случае экономическая активность сошла бы на нет, а число безработных, которое впервые в ноябре перевалило за цифру в 5 млн человек, достигло бы еще более гигантских размеров, что имело бы такие финансовые и социальные последствия, которые уже невозможно было бы контролировать.
Рецепт Брюнинга заключался в том, чтобы связать понижение заработной платы и цен таким образом, чтобы не привести к существенному сокращению массовой покупательной способности и одновременно увеличить экспортные возможности немецкой промышленности. Оживлению экономической конъюнктуры должно было способствовать понижение государством общего уровня процентной ставки. Логичным образом в комплекс этих мер входило также снижением банковской учетной ставки, против чего однако ожесточенно выступал Лютер. В конце концов был достигнут компромисс: вместо снижения учетной ставки на 2 %, как этого желал кабинет, 9 декабря Центральный банковский совет принял решение о понижении ставки только на один процент — с8%до7 %,вто время как ломбардная ставка снижалась 10 % до 8 %. Эта полумера едва ли была в состоянии дать мощный импульс экономической конъюнктуре. Еще одно решение, принятое правительством вопреки протестам министра экономики Вармбольда, на деле должно было привести даже к обратному эффекту: чтобы гарантировать сбалансированность общественных бюджетов, налог с оборота был увеличен с 0,85 % до 2 %.
Декрет от 8 декабря 1931 г. в первую очередь являлся ответом Германии на поворот во внешней торговле, вызванный отказом Великобритании от золотого стандарта. Понижение уровня процентов и цен было направлено на то, чтобы существенно увеличить экспортные преимущества Германии. Девальвация марки еще больше сыграла бы на руку немецкому экспорту, но, во-первых, она была запрещена планом Янга, во-вторых, этот шаг перечеркнул бы всю политику Брюнинга в отношении репараций. Большие экспортные прибыли Германии были едва ли совместимы с целью подвигнуть кредиторов к радикальному отказу от плана Янга. Ощутимая девальвация марки должна была состояться, по мнению Лютера и Брюнинга, только после окончательного решения репарационного вопроса. Канцлер полагал, если он верно воспроизводит положение вещей в своих мемуарах, что стоимость рейхсмарки на мировом рынке могла бы в этом случае снизиться не менее чем на 20 %.
Внутренняя архитектура чрезвычайного постановления затрудняла социал-демократам и профсоюзам его фронтальную критику. С одной стороны, налицо имелось сокращение заработной платы рабочих на 10 %, а в исключительных случаях — даже на 15 %, а также уменьшение жалованья чиновников и служащих на 9 %, но, с другой стороны, присутствовали решительные меры по снижению цен, арендной платы и процентных ставок. Так, твердые цены и цены на нормированные товары сокращались на 10 %, квартирная плата в старых домах — примерно на 7,5 %, ставки по долгосрочным внутренним долговым обязательствам — в среднем на 25 %. Эти предписания, приведенные в конце декрета, вызвали настоящую сенсацию и дали «Форвартс» повод прийти к выводу, что данный декрет является в любом случае «самым мощным и всеобъемлющим вмешательством в экономику, которое когда-либо позволяло себе государство в рамках капиталистической системы. От так называемой свободной экономики ничего не осталось».
То, что произвело такое сильное впечатление на социал-демократов, одновременно вызвало возмущение предпринимателей. Имперский союз немецкой промышленности заявил 11 декабря в информационном письме, направленном всем его членам, что содержание декрета «представляет собой чудовищное государственное вмешательство в существующие частнокапиталистические отношения, направленное против защищаемых нами основополагающих принципов индивидуалистического экономического порядка». Что же касается суждений об отдельных предписаниях декрета, то они были более дифференцированными. Повышение налога с оборота встретило острую критику, зато все меры, направленные на снижение производственных затрат, вызвали одобрение. «Если бы эти меры были приняты раньше, то вероятно можно было бы избежать большую часть сегодняшних трудностей. Но так как они приняты только теперь, под давлением чрезвычайной нужды, то мы можем лишь выразить надежду, что сегодня для этого еще не слишком поздно».
Наряду с финансовой и экономической политикой декрет регулировал также вопросы внутренней безопасности. Самым сенсационным стал всеобщий запрет на ношение униформы и знаков различия политических организаций. Хотя эта мера в первую очередь была направлена против национал-социалистов, она вызвала протесты и среди социал-демократов. «То, что защитникам республики, точно так же, как и ее врагам, впредь запрещается выражать их убеждения в одежде и знаках различия, вызывает у нас горечь», — комментировала «Форвартс», выступавшая здесь адвокатом республиканского военизированного союза Рейхсбаннер Шварц-Рот-Гольд{482}.
В то время как в Германии шли споры вокруг «за» и «против» нового чрезвычайного постановления, Особый Совещательный комитет при Банке международных расчетов в Базеле рассматривал вопрос о том, в состоянии ли еще Германия выполнять свои обязанности по выплате репараций. Созыв этого органа произошел согласно запроса имперского правительства, последовавшего 20 ноября со ссылкой на соответствующее положение плана Янга. Особый комитет начал свою работу 7 декабря, а 23 декабря он смог уже представить результаты своей консультации. Они представляли собой не больше и не меньше чем выступление в пользу тотальной ревизии плана Янга. Ключевое предложение гласило: «Если мы хотим воспрепятствовать новым бедам, незамедлительно должна состояться адаптация всех межгосударственных долгов (репараций и других военных долгов) к настоящему расстроенному положению мировой экономики. Это единственный способ, который в состоянии надолго восстановить взаимное доверие, являющееся самой прочной основой экономической стабильности и подлинного мира».
Большего в Германии не мог ожидать никто. Американский конгресс ратифицировал мораторий Гувера после ожесточенных дебатов только 22 декабря 1931 г. — за день до представления отчета Особого комитета. Сопротивление полному аннулированию межсоюзнических военных долгов было сильным, как и прежде. Поэтому представлялось маловероятным, что Франция так быстро откажется от своих репарационных притязаний. Весной 1932 г. должны были состояться выборы в Национальное собрание — обстоятельство, дополнительно ограничивавшее свободу рук французского правительства. Конференция по вопросу о репарациях, которую планировалось созвать в Лозанне в начале 1932 г. на основании рекомендаций Базельского отчета, могла, следовательно, прийти к скорому завершению только в том случае, если бы Германия продемонстрировала свою готовность к компромиссу и не настаивала бы на полном устранении репараций.
Но именно это было главной целью Брюнинга, и после успеха в Базеле канцлер и не думал о том, чтобы пойти хоть на какие-нибудь уступки. Решив с подачи Банка Англии сделать ставку на выигрыш времени, Брюнинг заявил 8 января 1932 г. британскому посланнику серу Горацию Румбольду, что Германия не сможет выплачивать репарации ни сегодня, ни в будущем. Благодаря утечке информации это заявление попало в прессу, таким образом уже 9 января было ясно: имперское правительство не заинтересовано в компромиссном разрешении проблемы репараций.
Намерения Брюнинга были совершенно очевидны. Статс-секретарь Пюндер зафиксировал 8 января результаты совещания, которое рейхсканцлер провел днем ранее с участием статс-секретаря фон Бюлова из МИД и немецкими послами в Париже, Лондоне и Риме. Следующая запись подводит черту под общим солидарным мнением участников совещания: «Повторное тщательное обсуждение общей ситуации продемонстрировало полное понимание того, что катастрофический по своим последствия мировой экономический кризис имеет для нас также и положительные моменты в том, что касается политики вокруг репараций. За исключением политического сопротивления во Франции, во всем остальном мире пришли к осознанию того, что время выплаты репараций истекло. Но так как период самой тяжелой депрессии уже преодолен и ощущается незначительное улучшение ситуации, мы потеряли те козыри в вопросе репараций, которые у нас были… По этой причине единодушное мнение сегодня сводится к тому, чтобы не преследовать далее цель достижения новых промежуточных результатов, а сосредоточиться на мысли об окончательном решения проблемы, а именно в форме полного аннулирования репараций».
Линия, которой Брюнинг сообразно этому намеревался придерживаться на переговорах о репарациях в 1932 г., выглядела совершенно ясной: политически было необходимо полностью использовать экономический кризис, даже если бы это означало дальнейшее ухудшение социальной ситуации и усиление политического радикализма. Правительство рейха сделало ставку на отсрочку Лозаннской «репарационной» конференции и добилось своей цели. 20 января 1932 г. было объявлено об ее отмене, единства по поводу нового срока созыва конференции достичь не удалось. Немецкий посол в Лондоне Константин фон Нейрат заявил британскому министру иностранных дел Симону, что даже полный мораторий, распространяющийся также на незащищенные аннуитеты, не принесет облегчения ситуации, если только переговоры об окончательном урегулировании репарационного вопроса не начнутся еще до 1 июля — дня истечения моратория Гувера{483}.
Обнародовав свою подчеркнуто патриотическую позицию в вопросе о репарациях, Брюнинг не должен был ожидать протестов со стороны правых политических сил. Но и у части умеренных левых курс рейхсканцлера встретил благосклонное понимание. Уже ^декабря 1931 г. Теодор Лейпарт, председатель АДГБ, выступил с лозунгом «Конец репарациям!», чем вызвал как одобрение, так и протесты. Его поддержали слушатели собрания, на котором в тот же день было объявлено об образовании «Железного фронта»: объединения СДПГ, Свободных профсоюзов, Рейхсбаннера Шварц-Рот-Гольд и спортивных рабочих союзов, задачей которого было противостоять опасности справа. Заявление Лейпарта вызвало незамедлительное порицание со стороны Рудольфа Брейтшейда, председателя фракции социал-демократической партии в рейхстаге, который обвинил профсоюзного лидера в нарушении решений Социалистического рабочего интернационала и даже во «внушающей опасения близости» к национал-социализму{484}.
Лейпарт, очевидно, не осознавал, что его речь, прозвучавшая в унисон с Брюнингом, противоречит цели, которую в это же время начали пропагандировать Свободные профсоюзы: создание новых рабочих мест за счет частичного кредитного финансирования. 23 декабря 1931 г. эксперты-экономисты АДГБ, а именно выходец из России Владимир Войтинский, председатель профсоюза работников деревообрабатывающей промышленности Фриц Тарнов и депутат рейхстага от СДПГ Фриц Бааде представили свою разработку, которая вскоре стала известна как «ВТБ-План» — по начальным буквам фамилий трех ее авторов. Проект предусматривал создание рабочих мест для одного миллиона безработных в сфере общественных работ, для этого в том числе предусматривался валютный заем рейхсбанка. Этот заем должен был покрыть только часть расходов по программе, оценивавшихся Войтинским и его сотрудниками в 2 млрд рейхсмарок. В свою очередь, вновь созданные рабочие места, как утверждалось в программе, вызовут оживление индустрии потребительских товаров, что приведет к дополнительному трудоустройству безработных. Инфляционного фактора не стоило страшиться, принимая во внимание огромные масштабы неиспользуемых производственных мощностей.
Было проблематично объединить «ВТБ-План» с точкой зрения «все или ничего» в репарационном вопросе. Если бы Германия расходовала более значительные, чем в данный момент, средства для организации рабочих мест, едва ли можно было бы убедить западные державы в необходимости аннулировать репарации. Напротив, готовность к компромиссному решению, к примеру, долгосрочному мораторию, вслед за которым следовало бы несколько заключительных годовых выплат, размер которых был бы существенно ниже уровня, предусмотренного планом Янга — существенно повысила бы шансы предоставления зарубежного кредита и тем самым оживления конъюнктуры. Но после того, как профсоюзы высказались в поддержку жесткого курса Брюнинга в репарационном вопросе, отход от политики дефляции был еще менее вероятен, чем раньше.
Позиция Социал-демократической партии Германии была зеркально противоположной. С одной стороны, она с оглядкой на французских социалистов выступала за синхронное международное урегулирование вопроса репараций и межсоюзнических военных долгов, т. е. в этом отношении СДПГ противоречила национальному ригоризму Брюнинга. С другой стороны, она отвергала активную конъюнктурную политику в том виде, как ее представляли эксперты Свободных профсоюзов, и тем самым действовала согласованно с канцлером. Вследствие этого «ВТБ-План», окончательная редакция которого была готова 26 января 1932 г., так и не стал общей платформой социал-демократического рабочего движения. Поддержанные АфА-Бундом, головной организацией союзов служащих, относившихся к свободным профсоюзам, эксперты от СДПГ предложили 8–9 февраля 1932 г. компромисс: партия и профсоюзы должны требовать создания государством рабочих мест не как изолированную меру, а как часть социалистической «перестройки экономики», при этом не связывая себя дополнительным кредитованием. Федеральный комитет АДГБ 16 февраля последовал этой линии. Его резолюция о рабочей занятости не содержала каких-либо конкретных высказываний по вопросу финансирования. Если «ВТБ-План» и имел когда-либо перспективы достигнуть пропагандистского успеха, то после этого решения он был их практически лишен.
Слишком многое соединилось в одном, что удерживало социал-демократов от разрыва с политикой дефляции Брюнинга. Это была и марксистская догма, которая укрепляла их в убеждении, согласно которому кризисы являются неизбежным выражением природы капиталистического общества и их надо перетерпеть вплоть до самого горького конца. Это было также остаточное действие того, что социал-демократ и экономист Герхард Кольм называл «Страх перед страхом инфляции», а именно боязнь того, что избиратели обязательно накажут партию, если только она не будет безапелляционно защищать стабильность марки. В результате, начиная с осени 1931 г. социал-демократы все время ставили в вину правым националистам склонность к инфляционной политике. Каким образом они должны были теперь переписать свою программу, чтобы их же собственные упреки не были обращены против них самих?{485}
Но, несмотря на ортодоксальную позицию СДПГ, на рубеже 1931–1932 гг. уже нельзя было говорить о наличии в обществе «оздоровительного консенсуса». В января 1932 г. с программой реформ выступил Эрнст Вагеман, президент Имперского ведомства статистики и директор Института конъюнктурных исследований, намеревавшийся с ее помощью расширить свободу действий банков в области независимого дополнительного кредитования. Брюнинг был настолько этим возмущен, что, будь его воля, он запретил бы публичный доклад Вагемана на эту тему.
Внутри правительства также все громче раздавались призывы к активной конъюнктурной политике. Министр экономики Вармбольд и министр труда Штегервальд с начала 1932 г. настаивали на проведении мер по оживлению экономики, которые, как они надеялись, также принесут с собой и внутриполитическую разрядку. 5 февраля 1932 г. министерство экономики в своем меморандуме даже недвусмысленно сослалось на «ВТБ-План» и аргументы Войтинского. Но Брюнинг, как и прежде, ничего не хотел даже слышать о «создании дополнительной покупательной способности посредством кредитной экспансии», — как этого требовал автор меморандума, главный правительственный советник Вильгельм Лаутенбах. И хотя 20 февраля 1932 г. канцлер заявил во время одного из совещаний о своей готовности «высвободить достаточные средства для программы по созданию рабочих мест», они должны были быть получены не путем кредита, а, по меньшей мере их значительная часть, за счет сокращения финансирования безработных.
Наряду с канцлером президент рейхсбанка Лютер был тем политиком, который все снова и снова ожесточенно выступал против любых попыток «искусственного» выделения дополнительных кредитов. Как и для Брюнинга, для Лютера речь шла в первую очередь о том, чтобы предотвратить нежелательные политические последствия широкомасштабной программы по созданию рабочих мест: у кредиторов Германии не должно было возникнуть впечатление, что немецкая экономика будто бы располагает значительными запасами мощности, а в самой Германии не должен был распространяться новый «инфляционный образ мыслей».
И все же фактическое поведение рейхсбанка было менее жестким, чем это демонстрировалось внешним наблюдателям. 4 марта 1932 г. Лютер прокомментировал заявление, сделанное рейхсминистром финансов Дитрихом, согласно которому тот собирался после выборов рейхспрезидента выступить с программой создания рабочих мест, для чего намеревался ходатайствовать о выделении кредита в размере 2 млрд рейхсмарок. Лютер в ответ констатировал, что рейхсбанк до сего момента еще никому не отказывал в поддержке отдельной индивидуальной программы, которую можно было бы осуществить путем кредитования. В качестве примера Лютер назвал кредитование советских экспортных заказов, так называемых «русских гешефтов», а также финансирование оборотных кредитов для основанного в июле 1931 г. «Акцепт-унд Гарантибанка» — промежуточного финансового института, занявшего место между частными банками и рейхсбанком. Но чего рейхсбанк не хотел и не смел хотеть, так это «большой всеобщей программы, осуществляемой путем расширения кредита. Это полностью подорвало бы к нам доверие… Задача состоит в том, чтобы суметь продержаться до июля, когда будут решены вопросы международной политики».
Брюнинг расценивал такое видение сроков как преувеличенно оптимистическое. Репарационный вопрос еще не будет разрешен летом 1932 г., заявил он все на том же совещании 4 марта. Если даже до июля 1932 г. удастся заключить тайное соглашение с Англией и Францией, по мнению рейхсканцлера, было очень сомнительно, что Америка на пороге выдвижения кандидатов в президенты заявит о своей готовности заниматься этим щекотливым делом. Если вновь будет избран Гувер, начиная с ноября, можно будет вновь вступить в переговоры, если же он проиграет выборы, то переговоры не смогут начаться ранее марта 1933 г. — времени вступления в должность нового президента. «До этого времени мы должны продержаться».
Статс-секретарь Шеффер, ведший протокол этого совещания, вечером 4 марта, уже в более узком кругу, вернулся к теме графика развития событий, выработанного канцлером. Между ними состоялся, следуя записи Шеффера, следующий диалог:
Шеффер'. «Я полностью исключаю, что мы сможем продержаться до следующей весны без международной разрядки и соответствующего успокоения экономического положения».
Брюнинг'. «Однако мы должны это сделать. У других не должно возникнуть впечатление, что мы слабеем духом».
Шеффер'. «Но мы не должны блефовать, иначе внезапно наступит крах. Я сомневаюсь, не правильнее ли будет совершенно открыто высказать правду англичанам и итальянцам, а также американцам, которые должны согласовывать свою политику с нашим положением. Я бы это сделал. Иначе позднее они могут с полным правом упрекать нас в том, что они только потому не действовали иначе и быстрее, что мы умолчали о нашем истинном положении дел».
Брюнинг'. «Мы должны обязательно продержаться до весны 1933 г., даже если мы вынуждены будем пойти ради этого на обман»{486}.
Эти рассуждения канцлера едва ли могли поразить статс-секретаря министерства финансов. Еще 28 февраля 1932 г. Шеффер в своем меморандуме, посвященном состоянию бюджета, подвел трезвый итог последствиям отсрочки конференции по репарационному вопросу. Потребность в финансовых средствах предшествовавшей осени и зимы была подсчитана исходя из твердой уверенности, что в феврале 1932 г. будет достигнуто продолжительное или временное решение репарационной проблемы, что должно было повлечь за собой значительное оживление экономики. После того как стало ясно, что поворот к лучшему в скором времени не наступит, на первый план выступала жесткая экономия средств — ни в коем случае не давать разрешение на новые траты и по возможности сократить имеющиеся. «Теперь все силы имперского правительства и рейхсбанка должны быть направлены на то, чтобы настолько жестко контролировать остатки кассы империи, федеральных земель и общин, чтобы мы смогли продержаться в течение всего периода переговоров и не были принуждены к уступкам в ходе переговоров в результате нашего истощения. Перед этой целью безусловно должны отступить на второй план финансовая помощь восточным землям, программы по созданию рабочих мест и финансированию поселений, как бы это ни было болезненно и политически неблагоприятно».
Главную причину этой дилеммы Шеффер видел не столько в особенностях развития немецкой и мировой экономик, сколько в ошибках немецкой политики. «Мы всегда одновременно преследовали множество целей, не понимая, что наших сил далеко не достаточно для их одновременного достижения, и мы часто упускали нужный момент, чтобы отодвинуть на задний план цели, несущественные в данный момент, и выдвинуть более важные на передний план. Мы выступили с планом создания немецко-австрийского таможенного союза, который можно было осуществить только в том случае, если бы мы отказались оттого, чтобы наряду с ним тут же поднимать репарационный вопрос. Когда же мы приняли решение возбудить общественное мнение уже во имя решения репарационного вопроса и намеревались предпринять соответствующие правительственные шаги, мы не смогли переориентироваться, чтобы использовать немецко-австрийский таможенный союз, а возможно, также и перенос конференции по вопросам разоружения, для достижения наших репарационных целей».
Это суждение Шеффера точно отображает суть дела: ориентация Брюнинга на примат внешней политики в целом и репарационного вопроса в особенности постепенно стала мономанией. Поэтому и в вопросе разоружений канцлер делал диаметрально противоположное тому, что статс-секретарь имперского министерства финансов считал правильным. Когда в декабре 1931 г. Лондон выступил с инициативой переноса уже давно запланированной конференции в Женеве по вопросам разоружения с февраля на начало лето 1932 г., время завершения выборов в Национальное собрание Франции, рейхсканцлер заявил о своем несогласии. Эта конференция должна была, как полагал Брюнинг, не только вернуть Германии равноправие в военном отношении, но и стать рычагом для решения репарационного вопроса. Тактический расчет канцлера был логичен: Франция, судя по имевшимся предпосылкам, не готова была пойти ни на какие уступки в отношении собственного разоружения, а значит, должна была подвергнуться изоляции на Женевской конференции. Если бы это случилось, Париж также ослабил бы свою позицию в предстоящем противостоянии по репарационному вопросу, т. е. невольно действовал бы в немецких интересах{487}.
Таким образом, отнюдь не экономическая неизбежность, но поставленные им самим политические цели определяли политику Брюнинга весной 1932 г. Приоритеты канцлера оспаривались в том числе министрами его кабинета и участниками самого тесного круга советников. В центре дискуссии все время находились возможные альтернативы, от которых однако регулярно отказывались. Причина того, что критики политики Брюнинга не смогли ему реально противостоять, заключалась прежде всего в упорстве и целеустремленности главы правительства. И так как теперь Германией правила не парламентская, а президентская система, а рейхспрезидента звали Пауль фон Гинденбург, было невероятным, чтобы канцлер, бывший бы менее «национальным», чем Генрих Брюнинг, смог бы надолго удержаться у власти.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги