Веймар 1918—1933: история первой немецкой демократии

Глава VII Отсроченный кризис

В 1920–1921 гг. Германия переживала специфический период экономического развития: в то время как остальные индустриальные страны испытывали состояние послевоенной депрессии, которую вполне оправданно можно охарактеризовать как мировой экономический кризис, Германия в полной мере воспользовалась возможностями, которые несет с собой фаза высокой конъюнктуры и связанное с ней состояние полной занятости населения. Во Франции уровень промышленного производства вырос в 1920 г. по сравнению с предыдущим годом на 8 %, чтобы в 1921 г. понизиться на 12 %; для США соответствующие цифры составили +3 и —22 %, для Великобритании — 0 и —31 %. Безработица среди организованных в профсоюзы рабочих выросла за тот же период времени с 6,9 до 17 % в Великобритании, с 20,1 до 28,3 % в Швеции и с 11,7 до 23,4 % в Норвегии. В Германии, напротив, уровень промышленного производства вырос в 1921 г. по сравнению с 1920 г. на 45 %, а в следующем году — еще на 20 %, одновременно безработица среди членов профсоюзов сократилась с 4,5 % в 1921 г. до рекордно низкого уровня в 0,9 % в апреле 1922 г.^{131}

Главной причиной подобной особенности немецкой конъюнктуры была инфляция, которую не следует понимать в данном случае как процесс непрерывного прогрессирующего обесценивания денег. Напротив, присутствовал ряд фаз, существенно отличавшихся друг от друга. Вслед за периодом стремительной девальвации с мая 1919 по февраль 1920 г. — за это время американский доллар, который до войны стоил 4,20 марки, прибавил в стоимости с 12,85 до 99,11 марок — последовал интервал относительной стабилизации, поддержанной соответствующими операциями рейхсбанка, который продлился до июня 1921 г. За один доллар во время этой промежуточной стадии инфляции давали в среднем чуть больше 60 марок. Не вызывает удивления, что состоятельные американцы в расчете на дальнейшее усиление позиции марки организовали течение этих полутора лет в интересах спекуляции приток финансовых средств в Германию.

Начиная с августа 1921 г. стоимость марки на мировом рынке вновь стала резко снижаться. Период собственно гиперинфляции начался осенью 1922 г. и достиг своей кульминации годом позже^{132}.

Мы уже писали здесь о причинах инфляции. Начало ей положило финансирование военных расходов, которое в гораздо большей мере, чем это было у государств-союзников, проистекало за счет займов. Дополнительным фактором стала сомнительная денежная политика рейхсбанка, который уже в августе 1914 г. приравнял краткосрочные и среднесрочные казначейские обязательства, т. е. чистые финансовые векселя, к коммерческим векселям, использовав их наряду с золотом для обеспечения марки. С этого времени для денежной эмиссии, запущенной рейхсбанком, фактически были отменены все границы, займы же теперь могли бы быть погашены только из репарационных платежей государств — противников Германии, в случае их поражения в войне. После немецкого поражения принцип «марка равна марке»[22] замаскировал масштабную экспроприацию средств миллионов вкладчиков, которые в свое время подписались на военные займы.

Еще одна причина инфляции крылась в существенном повышении жалованья, заработной платы и социальных выплат после завершения войны. Государство, профсоюзы и в конце концов даже предприниматели видели в этом приросте доходов способ приглушить социальное недовольство и противодействовать политическому радикализму. В отношении периода между весной 1919 г. и весной 1921 г. можно с полной уверенностью говорить о наличии «инфляционного консенсуса», сложившегося между важнейшими общественными группами. Сознательная девальвация сыграла роль премии для немецкого экспорта — главного фактора международного атипичного экономического роста Германии в 1920–1921 гг. Была ли тогда возможна принципиально другая политика — остается весьма спорным. Можно утверждать только одно — сначала инфляция спасла Германию от тяжелой депрессии, сопровождаемой массовой безработицей. Молодая демократия Веймара едва ли пережила бы такой вариант развития событий.

Последним фактором, подталкивавшим инфляцию вверх, стали репарации. Они не были, как тогда, очевидно, предполагало большинство немцев, первопричиной инфляции, но стали тяжелым бременем для государственного бюджета, сделав немыслимой «нормальную» мобилизацию денежных средств в, форме налогов. Согласно достоверным оценкам, рейху для выполнения своих обязательств по репарациям в годы инфляции требовалось 10 % национального дохода. Доля репараций в составе совокупных расходов рейха составляла, по подсчетам Карла-Людвига Хольтфрериха, в 1919 г. — 51,4 %, в 1920 г. она сократилась до 17,6 %, чтобы в 1921 г. снова вырасти до 32,7 %, а в 1922 г. — до 69 %. То обстоятельство, что размеры репараций не были установлены Версальским договором, оказалось для Германии фатальным: поскольку затяжная неопределенность в отношении масштаба репарационных обязательств лишила потенциальных частных заемщиков возможности реалистично оценивать кредитоспособность страны, Германия более не могла рассчитывать на получение долгосрочных иностранных займов. Если учитывать все имевшиеся факторы, воздействие нерешенной репарационной проблемы представляло собой в 1919–1923 гг. главную причину дестабилизации общественных финансов^{133}.

Что касается социальных последствий инфляции, то им следует уделить еще большее внимание. Уже задолго до перехода к стадии гиперинфляции осенью 1922 г. некоторые следствия девальвации были налицо. Обесценивание денег сделало обладателей реальных ценностей[23] привилегированным слоем, в то же время разорив вкладчиков. Инфляция способствовала концентрации имущества в немногих руках и тем самым ослабила самостоятельные средние слои населения. Внутри группы служащих по найму она действовала нивелирующее: чиновник высокого ранга получал в последний довоенный год в семь раз больше, чем неквалифицированный рабочий, а 1 февраля 1922 г. — только в два раза. Причина того, что рабочие в среднем в меньшей степени пострадали от инфляции, чем чиновники, заключается, с одной стороны, в позиции рабочих профсоюзов, которые серьезно превосходили профсоюзы чиновников своей организационной силой. С другой стороны, относительное предпочтение, оказываемое рабочим, в особенности тем из них, кто меньше всего зарабатывал, было частью осознанной антикризисной политики: послевоенные правительства стремились нейтрализовать социальный взрывной потенциал, прежде чем государство и общество окажутся в опасности. По той же самой причине после 1918 г. сохранились некоторые элементы «военного социализма»: принудительное управление жилищным хозяйством и государственный контроль над ценами на продукты питания.

Но нет ничего ошибочнее, чем видеть в рабочем классе слой населения, получивший выгоды от инфляции. Большинство рабочих имели в послевоенные годы гораздо более низкий уровень реальных доходов, чем в 1913 г. Уменьшающаяся покупательная способность марки нарушила баланс между организованными рабочими и работодателями в пользу последних. Самое позднее начиная с лета 1921 г. профсоюзы и социал-демократия осознали, что социальный вред инфляции значительно превзошел ее преимущества, и санация финансов теперь возможна только путем «учета реальных ценностей». «Инфляционный консенсус» распался тогда, когда осознание факта социального вреда инфляции стало достоянием умов. Но пока обладатели реальных ценностей выигрывали от инфляции, требование санации не имело никаких шансов быть услышанным^{134}.

Мировой экономический кризис 1919–1921 гг. являлся типичным послевоенным кризисом: он был обусловлен трудностями перехода от военной экономики к мирной. Война радикально изменила международные торговые потоки, равно как и центры тяжести отечественного производства и снабжения населения. Адаптация к новым условиям не могла осуществиться без кризисных потрясений. В Германии же кризис, который другие промышленные страны вынуждены были преодолевать сразу после завершения мировой войны, оказался «отложен» посредством инфляции, и эта отсрочка имела свою цену. В краткосрочной перспективе послевоенный инфляционный бум способствовал решению многих социальных проблем: прежде всего он содействовал тому, чтобы вернувшиеся с фронта солдаты быстро включились в производственный процесс. Повышение заработной платы способствовало сдерживанию революционного потенциала рабочего класса, почти нейтрализовало его. Но низкий уровень производительности труда, который теперь блокировался инфляцией, в длительной перспективе оказывал тормозящее воздействие на экономический рост. В конце первого послевоенного пятилетия экономический вес Германии в мире существенно сократился: в 1925 г., когда индекс мировой индустрии на 21 пункт превышал уровень 1913 г., Германия достигла только 95 % своего дореволюционного уровня. В 1929 г. промышленное производство Германии выросло по сравнению с 1913 г. на 13 %, в то время как прирост во Франции составил 38 %, в США — 70 %, а японское производство выросло втрое. Хотя Германия вновь занимала второе после США место среди индустриальных стран мира, она вместе с Великобританией относилась к государствам, проигравшим промышленную гонку послевоенного времени. Незначительный прирост производительности труда как следствие войны и инфляционной конъюнктуры был одной из причин того, что немецкое народное хозяйство на всем протяжении 1920-х гг. так и не вышло из состояния относительной стагнации^{135}.

Если бы в 1920–1921 гг. было достигнуто разумное решение урегулирования проблемы репараций, принимающее во внимание состояние немецкой экономики, то, очевидно, инфляция не превратилась бы в гиперинфляцию. Но к этому в первую очередь не была готова Франция. На международной конференции в Спа в июле 1920 г., на которой речь шла непосредственно о выполнении условий Версальского договора, вопрос о репарациях в узком смысле этого слова играл подчиненную роль. На первом плане наряду с разоружением Германии стояла проблема поставок угля, которые были возложены мирным договором на Германию. В обмен на обещание в течение шести месяцев поставлять союзникам по 2 миллиона тонн угля высокого качества, Германия смогла подвигнуть руководство стран-победительниц на некоторые финансовые уступки, в том числе на премию в размере 5 золотых марок за каждую тонну угля, которая предназначалась, чтобы обеспечить горняков продуктами питания. Но для всей остальной экономики Германии договоренности в Спа знаменовали тяжелое испытание: в большей степени пострадали железная дорога, металлургическая и угледобывающая промышленность. При этом ситуация легко могла стать еще хуже: в случае задержки немецких поставок союзники угрожали оккупировать Рурскую область.

Несколько месяцев спустя возникло впечатление, что по репарационному вопросу намечаются деловые переговоры: на конференции экспертов в Брюсселе в декабре 1920 г. немецкие и «союзные» специалисты смогли заметным образом сблизить позиции сторон в интересах практического решения проблемы. Однако французское правительство отказалось передать в руки экспертов разработку плана выплат репараций и установление размеров ежегодных платежей и, в свою очередь, добилось поддержки своей позиции со стороны союзников. В итоге Парижская нота от 29 января 1921 г. содержала «предложение» союзников, которое, скорее, напоминало собой ультиматум. Согласно ему Германия должна была выплатить 226 миллиардов золотых марок в течение 42 лет. К этой сумме добавлялся дополнительный репарационный платеж е размере 12 % ежегодного немецкого экспорта. Чтобы гарантировать выполнения этих условий, немецкая валютная и финансовая политика должны были быть подчинены строгому контролю. Правительству Германии было направлено требование делегировать уполномоченных представителей на конференцию в Лондоне, намеченную на конец февраля.

Лондонская конференция началась 1 марта 1921 г. Немецкая делегация внесла на рассмотрение встречное предложение, предусматривавшее выплату 50 миллиардов золотых марок, однако в эту сумму должны были быть также засчитаны немецкие авансовые платежи в размере 30 миллиардов. 3 марта союзники отклонили немецкое контрпредложение и стали угрожать санкциями, если Германия в течение четырех дней не примет парижские «предложения». Так как Германия не подчинилась этому ультиматуму, 8 марта были применены санкции: войска союзников заняли Дюссельдорф, Дуйсбург и Рурорт, а Межсоюзническая рейнская комиссия взяла на себя таможенное управление всей оккупированной областью^{136}.

Остается под вопросом, удалось бы Франции вынудить своих союзников поддержать жесткую линию в форме ультиматумов и военных санкций, если бы в то же самое время между Германией и странами Антанты не произошел еще один конфликт: спор о соблюдении ограничительных «военных» пунктов Версальского договора. Летом 1920 г. были распущены фрайкоры, причем многие демобилизованные солдаты и ряд подразделений в полном составе были включены в состав сухопутной армии и флота Германии. Остальные бойцы фрайкоров вступили в подразделения полиции и в «Общества полевых работ», которые усилили пограничную стражу на польской границе и охраняли тайные арсеналы армии. В свою очередь, рейхсвер на основании союзнической ноты от 18 февраля 1920 г. должен был быть сокращен к 10 июля того же года до численности в 100 000 человек, предусмотренной Версальским договором. На конференции в Спа имперское правительство напрасно пыталось добиться права сохранить численность рейхсвера в 200 000 человек, которую удалось достичь к тому моменту. Но все, к чему привели переговоры, — это продление срока, в течение которого должно было быть произведено сокращение до 100 000 военнослужащих — к 1 января 1921 г.

Еще более несговорчивыми были союзники в отношении двух полувоенных формирований — охранной полиции, находившейся на казарменном положении, и гражданской самообороны: протокол в Спа требовал их незамедлительного разоружения. К тому времени большинство федеральных земель уже приступило к демилитаризации отрядов гражданской самообороны, выполняя это старое требование Антанты. Зато «ячейка порядка» — Бавария — оказывала упорное сопротивление. В августе 1920 г. крестный отец отрядов гражданской самообороны в Баварии, форстрат Георг Эшерих создал «Организацию Эшериха», коротко названную «Оргеш», которая выступала «крышей» для всех «антибольшевистских» союзов самообороны. Устав свежеиспеченной организации едва ли допускал сомнения в ее антиреспубликанской направленности. Среди прочего «Оргеш» требовала «отказа от всех устремлений, направленных на разложение народа», моральной и физической закалки юношества, поощрения воли к труду и воспитания у населения готовности выполнить свой трудовой долг. Реакция министра внутренних дел Пруссии Северинга была незамедлительной. 15 августа он отправил обер-президентам предписание, согласно которому организация «Оргеш» нарушила распоряжение о роспуске отрядов самообороны и поэтому подлежала запрету и соответственно расформированию. Все федеральные земли отказали «Оргеш» в государственном признании, за исключением одной — Баварии.

Хотя заявления союзников стали в конце 1921 — начале 1922 г. гораздо жестче, Бавария снова отклонила требование роспуска отрядов гражданской самообороны. В той же самой Парижской ноте от 29 января 1921 г., в которой страны-победительницы предложили в ультимативной форме свой вариант урегулирования вопроса репараций, они также потребовали принятия до 15 марта законных предписаний о роспуске отрядов самообороны и самого роспуска — до 30 июня 1921 г. Рейхстаг принял соответствующий закон 19 марта. Но Бавария отказалась его исполнять. Вице-канцлер Гейнце, политик от ДФП, который 24 марта отправился в Мюнхен, чтобы указать правительству фон Кара на угрозу применения союзнических санкций, не смог донести точку зрения рейха до баварских министров. Так как не могло быть и речи о применении силы в отношении Баварии, то с конца марта 1921 г. можно было предсказать, как в итоге будет разрешен конфликт между Баварией и рейхом: только в результате силового вмешательства со стороны союзников^{137}.

То, что антибольшевистские призывы «Оргеш» осенью 1920 г. — весной 1921 г. упали на особенно плодородную почву, произошло во многом благодаря событиям в лагере левых радикалов. В октябре 1920 г. в Галле состоялся партийный съезд НСДПГ, который должен был принять решение о вступлении в III Интернационал. Делегаты на съезд были выбраны в ходе первичных выборов, которые практически также явились плебисцитом по этому вопросу. Таким образом, результат был ясен заранее: большинство голосовавших, около 58 %, высказалось за вступление в Коминтерн, а тем самым и за объединение с КПГ. Сторонники этого шага были в своем большинстве моложе, чем его противники: они зачастую представляли собой неквалифицированных рабочих и новичков в своей профессии. В то время как цитадели сторонников присоединения находились в местностях, экономический облик которых определяли горное дело и химическая индустрия, то в областях, голосовавших против, преобладала текстильная промышленность. Готовность примкнуть к III Интернационалу была особенно сильно выражена у рабочих, не воспитанных в социал-демократической традиции, их политизация состоялась гораздо позднее, в военное и послевоенное время. К ним примыкали рабочие, для которых война определила выбор профессии и стала главным событием в жизни, а также те трудящиеся, протест которых против царящей экономической и политической системы был вызван особенно тяжелой нуждой. «Позитивной» оборотной стороной этого протеста было восхищение Советской Россией — единственной страной, в которой социалистическая революция победила. Этим рабочим присоединение к Коминтерну казалось самым надежным средством помочь как русским товарищам по классу, так и самим себе.

236 делегатов поддержали принятие «21 условия», признание которых II конгресс Коминтерна в июле-августе 1920 г. сделал условием вступления в свои ряды, 156 высказалось против. Таким образом, большинство проголосовало за полное принятие большевистского типа партии — за «демократический централизм», т. е. за безусловную обязательность решений высших органов для низших, за создание нелегального партийного аппарата, регулярную чистку партийных организаций и железную дисциплину. Меньшинство, от имени которого в словесной дуэли с Г. Е. Зиновьевым, председателем исполнительного комитета Коминтерна, выступил Рудольф Гильфердинг, еще раз засвидетельствовав свою приверженность к единству демократии и социализма, непосредственно сразу же после голосования выбрало для себя новое партийное руководство. Во главе «остатка» НСДПГ встали два равноправных председателя: Артур Криспин и Георг Ледебур. Криспин в ноябре 1919 г. стал преемником председателя партии Гуго Гаазе, павшего жертвой покушения, совершенного душевнобольным. Ледебур был одним из основателей НСДПГ и представителем революционных старост, выбранных рабочими в годы войны и выступавших против «военной» политики рейха и СДПГ. В манифесте, обращенном к немецкому пролетариату, меньшинство НСДПГ высказалось за правую социалистическую политику реформизма, коалицию с буржуазными партиями и сотрудничество с предпринимателями, равно как и за борьбу с коммунистами, которые втягивают немецкий рабочий класс своими «ежедневно меняющимися лозунгами в новый путч» и будят в нем «неосуществимые иллюзии, обманывая в том, что касается действительного соотношения сил»^{138}.

Левые делегаты съезда, в свою очередь, выбрали равноправными председателями «НСДПГ (левая)», как теперь должно было называться большинство независимых вплоть до слияния с КПГ, Эрнста Доймига, главного сторонника «чистой» советской системы, и Адольфа Гофмана, бывшего министра Пруссии по делам культов. Объединение с коммунистами было произведено на совместном партийном съезде в начале декабря 1920 г. в Берлине. Только в результате этого слияния КПГ, или, как она сначала официально называлась — ОКПГ(Объединенная коммунистическая партия Германии), стала массовой партией. К моменту объединения КПГ насчитывала около 80 000 членов, НСДПГ (левая) — почти 430 000, т. е. менее половины членского состава НСДПГ перед расколом. В начале июня 1921 г. в Объединенной коммунистической партии Германии состояло менее 450 000 членов. Таким образом, значительная часть бывших левых независимых вероятно отказалась от присоединения к коммунистам.

Следуя примеру «правой» и «левой» НСДПГ, Объединенная коммунистическая партия Германии также выбрала двух формально равноправных председателей партии: Пауля Леви, председателя ЦК КПГ, и Эрнста Доймига в качестве представителя бывших независимых. Леви, который уже длительное время систематически трудился над вопросом объединения с левым крылом независимых, казался неуязвимым в своей позиции лидера партии. Но это было обманчивое впечатление. В руководстве Коминтерна доминировали «левые» — Григорий Зиновьев, Николай Бухарин и поляк Самуэль Гуральский[24], которые видели в Леви, ученике и друге Розы Люксембург, тормоз мировой революции. Когда в начале января 1921 г. ОКПГ в «Открытом письме» предложила сотрудничество другим рабочим партиям и профсоюзам для достижения конкретных социальных и политических целей, на партийное руководство тут же посыпались упреки в оппортунизме со стороны левой оппозиционной группы внутри КПГ, а также влиятельных деятелей из Исполнительного комитета Коммунистического интернационала (ИККИ). ИККИ был готов выступить с категорическим осуждением «Открытого письма», но в этом ему помешал Ленин. Вождь русских большевиков переживал к этому времени драматический поворот. Хотя Советская Россия победила в борьбе против союзнической интервенции и «белой» контрреволюции, экономически она стояла на пороге краха. Отсюда Ленин сделал вывод о необходимости покончить с насильственными методами «военного коммунизма», снова в ограниченном объеме восстановить частнокапиталистические отношения и облегчить положение крестьянского хозяйства. Новая экономическая политика (нэп), о переходе к которой было принято решение X съездом РКП(б) в начале марта 1921 г., была также предложением о сотрудничестве, адресованным частному иностранному капиталу. С точки зрения Ленина, гибкая тактика единого фронта, осуществлявшаяся Леви, гораздо лучше соответствовала новой ситуации, чем попытки коммунистических переворотов в западных промышленных странах.

С другой стороны, Ленин не менее решительно, чем левое руководство ИККИ, проводил политику унификации всех партий — членов III Интернационала. По его указанию представители Коминтерна на партийном съезде итальянских социалистов в Ливорно в январе 1921 г. потребовали сначала исключения правого крыла партии, группировавшегося вокруг Ф. Турати, а когда большинство во главе с Д. Серрати отказалось это сделать — и исключения его самого тоже. Итальянские социалисты вступили в Коминтерн еще осенью 1919 г., и теперь они раскололись. Меньшинство партии образовало в Ливорно Коммунистическую партию Италии и заново осуществило процедуру вступления в Коминтерн.

Раскол итальянских социалистов стал непосредственной причиной тяжелого кризиса немецкого коммунистического движения. Пауль Леви, который присутствовал на съезде в Ливорно в качестве гостя и выступал в поддержку Серрати, расценивал политику, проводимую Коминтерном, как катастрофическую. Раскол партии, спровоцированный директивами сверху, должен был, с его точки зрения, превратить революционное рабочее движение в секту. Его осторожная критика, опубликованная в «Роте Фане», тотчас же встретила резкое осуждение Карла Радека, эксперта Коминтерна по Германии. На заседании ЦК КПГ 22 февраля 1921 г. предложенная Леви резолюция, выражавшая сомнения в отношении образа действий представителей Коминтерна в Ливорно, не получила поддержки большинства. Зато большинством в 28 против 23 голосов было принято решение, предложенное «левыми» и поддержанное присутствовавшим на заседании представителем ИККИ венгром Матьяшем Ракоши, в котором политика ИККИ в отношении итальянских социалистов получила одобрение. Вслед за этим Леви и еще четверо членов ЦК ~ Эрнст Доймиг, Адольф Гофман, Отто Брасс и Клара Цеткин — сложили с себя полномочия.

Отставка руководства партии во главе с Леви в результате одновременного нажима изнутри и извне очистила путь для тех сил, которые проповедовали так называемую «наступательную теорию». Их самым авторитетным представителем был Август Тальгеймер, который уже в ноябре 1920 г., на последнем до объединения с левыми независимыми съезде КПГ, заявлял, что в то время, когда Советская Россия в международном отношении вынуждена обороняться, долг рабочих Восточной и Центральной Европы перейти в наступление против буржуазии. Немецкий пролетариат должен в то время, когда контрреволюция тайком вооружается, «продиктовать ей правила действия, выманить ее из берлоги и принудить к борьбе в тот момент и в тех условиях, которые будут благоприятными для рабочего класса»^{139}.

Речь Тальгеймера, которая, как можно с большой долей уверенности утверждать, была инспирирована Радеком, полностью соответствовала линии большинства ИККИ. В тот же самый день, 22 февраля, когда Леви и его сторонники подали в отставку, Гуральский потребовал на заседании ИККИ «организации самой боевой акции, обусловленной провокацией Оргеш в отношении пролетариата, в свою очередь, Оргеш должна быть спровоцирована партией в нужный ей момент». Похожим образом высказался Николай Бухарин. По свидетельству Радека, его революционный план состоял в том, чтобы «когда Оргеш нападет на нас, сплотить всех рабочих в единый фронт. Мы должны принудить Оргеш к тому, чтобы она сослужила нам хорошую службу. Оргеш ждет, когда мы начнем, чтобы иметь повод обрушиться на нас»^{140}.

«Наступательная теория» была радикальным отказом от прежнего политического курса Леви. В то время как он в традициях Розы Люксембург рассматривал завоевание пролетарских масс как главную задачу КПГ и неотъемлемую предпосылку революции, теоретики наступления видели в революции единственный шанс гарантировать коммунистической партии руководство рабочим классом. С этой точки зрения они определяли момент совершения революции отнюдь не по признаку того, насколько в стране созрели для этого условия. В гораздо большей степени решающую роль играли теперь потребности Советской России — родины социалистической революции.

Для Зиновьева, Бухарина и Гуральского большое значение имело также то, что революции в Восточной и Центральной Европе компенсируют замедление революционных процессов в России. Повод для нанесения удара найти было легко, и в первую очередь в Германии: репарационный кризис, предстоящее голосование в Верхней Силезии и конфликт по поводу отрядов гражданской самообороны — это казалось достаточным, чтобы подвигнуть радикальных правых во главе с «Оргеш» к совместной «игре». Очевидные проблемы со снабжением населения продовольствием в городах и угроза принятия соглашения о сверхурочных работах на угледобывающих предприятиях гарантировали рост социального недовольства. Таким образом, весной 1921 г. имелись определенные болевые точки, предоставлявшие шанс тактике целенаправленных провокаций, и «теоретики наступления» в ИККИ и КПГ были полны решимости использовать эту якобы благоприятную ситуацию.

В первые мартовские дни 1921 г. в Берлине встретились трое уполномоченных Коминтерна: ультралевый венгр Бела Кун, его земляк Йозеф Погани, он же Петер Пеппер, и Самуэль Гуральский, он же Август Кляйн. Вместе с новым «левым» руководством КПГ они начали подготовку переворота в Германии. Сигналом к его началу должны были послужить акции протеста в средненемецкой промышленной области, запланированные на послепасхальные дни, Пасха же в том году выпала на 27 и 28 марта. В этой части Германии во время выборов в прусский ландтаг 20 февраля 1921 г. КПГ добилась сенсационных успехов: в Галле-Мерзебурге коммунисты получили около 197 000 голосов против 70 000, поданных за СДПГ. Индустриализация центральной части Германии происходила относительно поздно, ее химическая промышленность возникла в годы Первой мировой войны. Зато ее угледобывающая промышленность после 1918 г. приобрела дополнительный вес в результате утраты Германией важных районов добычи угля. Местный рабочий класс, если принимать во внимание его социальное и региональное происхождение, был весьма пестрым по составу и не прошел школы длительной профсоюзной работы. Мобилизацией этих групп рабочих, склонных к радикализму, наряду с КПГ с определенным успехом занималась еще более левая Коммунистическая рабочая партия Германии. КАПД была в ноябре 1920 г. временно принята в Коминтерн в статусе «симпатизирующей партии с совещательным голосом» и получила одно место в ИККИ. Она была вовлечена в подготовку средненемецкого восстания с самого начала, поскольку расценивалась левыми в Коминтерне как активный противовес по отношению к слишком осторожной на тот момент КПГ.

В марте 1921 г. центральная область Германии была объектом внимания не только коммунистов, но и прусских государственных органов. С момента путча Каппа — Лютвица этот регион никак не мог успокоиться: в начале 1921 г. «дикие» забастовки, мародерство и разбой были здесь обычным явлением, а на руках у радикально настроенных рабочих находилось много оружия. 13 марта 1921 г. под берлинской Колонной победы была обнаружена заложенная взрывчатка. След вел в Среднюю Германию. Хорошо информированный государственный комиссар по охране общественного порядка Роберт Вейсман 14 марта сообщил Северингу, что советское правительство настаивает на проведении акции в Германии и требует переворота в рейхе перед лицом тяжелого внутреннего кризиса в России. В ответ Северинг и его товарищ по партии Отто Хёрзинг, обер-президент прусской провинции Саксония, пересмотрели свои прежние планы: если до 14 марта они намеревались осуществлять только административные меры по поддержанию порядка в Мансфельде и окрестностях, то теперь они подготовили полицейскую акцию в масштабах всей средненемецкой индустриальной области.

17 марта на заседании ЦК КПГ коммунисты узнали о запланированной полицейской акции. Это сообщение изменило намеченный график выступления. В тот же день было принято решение нанести удар немедленно. 18 марта «Роте Фане» опубликовала воззвание, автором которого был Бела Кун, утверждавший, что фон Кар, баварский министр-президент, «плюет на законы». «Кар — контрреволюционный политик-реалист. Он знает, что говорит и что делает… Господин Кар должен получить достойный ответ!…Теперь каждому рабочему тоже наплевать на закон, и он добывает себе оружие любым способом! Если Кару безразличен закон, то и пролетариат перестанет обращать внимание на закон! У каждого контрреволюционера есть оружие. Рабочие не могут быть худшими революционерами, чем контрреволюционеры»^{141}.

Но события развивались иначе, чем было запланировано. Хотя 21 марта в районе добычи меди в окрестностях Мансфельда началась протестная забастовка, поначалу она оставалась единственной. Гуго Эберляйн, шеф нового, едва ли еще работоспособного нелегального военного аппарата КПГ, находясь в Галле, подготовил ряд покушений с применением взрывчатки, ответственность за которые он планировал возложить на «реакцию». Но главным героем восстания стал своеобразная фигура из окружения КАПД — Макс Гельц, уже во время путча Каппа — Лютвица снискавший своими отчаянными акциями славу пролетарского Робин Гуда. Гельц происходил из Фогтланда — обедневшей области кустарей; после мартовских боев 1920 г. он бежал в Чехословакию, а в конце 1920 г. нелегально вернулся в Германию. Он поддерживал связь с организаторами неудачной акции по подрыву берлинской Колонны победы, которые также принадлежали к КАПД. Гельц лично в начале марта привел в действие заряд динамита, заложенный в здании ратуши г. Фалькенштайн в Фогтланде.

22 марта Гельц появился в окрестностях Мансфельда и снабдил оружием местных рабочих. На следующий день произошли первые вооруженные столкновения с полицией. К забастовке присоединились рабочие г. Лейна. Военный аппарат Эберляйна организовал подрыв железнодорожных путей на Тюрингию. Тем временем призыв КПГ ко всеобщей стачке, провозглашенный 24 марта, получил лишь незначительный отклик. Только в Лаузице, некоторых частях Рура, в Тюрингии и Гамбурге прошли забастовки солидарности. В ганзейском городе безработные по указанию КПГ на некоторое время захватили верфи, здесь же 23 марта произошли вооруженные столкновения с полицией, в результате которых погибло 16 и было ранено около 30 человек.

В отличие от восстания в Рурской области годом ранее, «мартовская акция» 1921 г. была не массовым рабочим движением, а инсценированной «сверху» Коминтерном и его немецкими приверженцами попыткой государственного переворота. Даже в средненемецкой промышленной области бастовавшие и сражавшиеся сторонники КПГ и КАПД оказались в значительной степени изолированными. Они едва ли получили поддержку от рабочих — социал-демократов и беспартийных. В военном отношении средненемецкое восстание закончилось 29 марта, во вторник после Пасхи: фабрика в Лейне сдалась после артиллерийского обстрела, в результате которого погибли по меньшей мере 60 рабочих. 1 апреля у местечка Беезенштедт состоялся последний кровавый бой между полицией и группой повстанцев под командованием Тельца. Тельцу удалось скрыться, но двумя неделями позже он был арестован в Берлине. Всего жертвами средненемецкого восстания стали 180 человек, в том числе 35 полицейских чиновников и 145 гражданских лиц. Около 6000 рабочих было арестовано, из них около 4000 — осуждено. До июня 1921 г. чрезвычайные суды вынесли в связи с восстанием 4 смертных приговора, 8 человек были осуждены к пожизненному заключению, приговоры к тюремному заключению в совокупности составили 2000 лет. Введенное в Средней Германии военное положение оставалось в силе до сентября 1921 г.^{142}

Путчистская авантюра имела для немецких коммунистов фатальные последствия. В ноябре 1921 г. КПГ насчитывала, по оценкам ее ЦК, около 150 000 членов — треть от численности партии на начало года. Исход из рядов коммунистов наблюдался не только среди рядовых членов, но и руководства. Пауль Леви был исключен из КПГ, после того как в своей брошюре «Наш путь. Против путчизма» он подверг бичеванию мартовскую акцию. С ним солидаризировались многие видные коммунисты, прежде всего из состава фракции рейхстага. Многие из них были наказаны, исключены или добровольно вышли из КПГ. В сентябре 1921 г. «правые уклонисты» из числа депутатов рейхстага, не принадлежавшие к тому времени ни к одной из фракций, образовали собственную группу — Коммунистическую рабочую группу (КАГ). В январе 1922 г. в знак протеста против прогрессирующей большевизации КПГ также покинул когда-то «левый» генеральный секретарь Фрисланд (которого на самом деле звали Эрнст Рейтер и который спустя много лет стал знаменитым на весь мир бургомистром Берлина), а также два его единомышленника. Они примкнули к КАГ, что позволило этой группе численностью в 15 депутатов получить статус фракции, в то время как сократившаяся до 11 депутатов фракция КПГ была понижена до уровня обыкновенной «группы». Казалось, что спустя всего год после объединения с левой НСДПГ коммунистическая партия Германии неуклонно продвигается по пути превращения в незначительную левую секту^{143}.

Надежды, окрылившие в марте 1921 г. немецких и русских коммунистов, во многом были порождены серьезным обострением конфликта Германии с Польшей вокруг Верхней Силезии. Успех коммунистического восстания сделал бы возможным совместное немецко-советское двустороннее нападение на Польшу. Однако даже если бы в ходе внутри- и внешнеполитического кризиса к власти пришли рейхсвер и «Оргеш» или близко стоявшие к ним правые силы, все равно это принесло бы свои внешнеполитические дивиденды Советской России. Откровенно националистическое правительство во главе Германии не имело шансов достичь соглашения с западными державами, и Россия могла бы скорее договориться с таким правительством, чем с кабинетом под руководством К- Ференбаха. Исходя из этой перспективы весеннее наступление радикальных левых было направлено не только против крайне правых, но одновременно также против Польши и союзников^{144}.

В самом деле, в споре за Верхнюю Силезию национальные страсти подняли как на немецкой, так и на польской стороне такую бурю, что ожидание войны было отнюдь не беспочвенным. Уже в августе 1919 г. и в августе 1920 г. два польских восстания стали причиной образования немецких фрайкоров и подразделений сил безопасности. 20 марта 1921 г., т. е. уже в ходе средненемецкого восстания, состоялось предусмотренное Версальским договором голосование в Верхней Силезии. Почти 60 % его участников высказались за то, чтобы остаться в составе Германии, 40 % — за Польшу, причем в промышленных районах преобладали сторонники Германии, а в сельских — Польши. Имперское правительство на основании результатов голосования потребовало оставить всю Верхнюю Силезию в составе Германии, в то время как поляки и союзники высказались за раздел. Чтобы придать вес требованиям своей страны, польский комиссар по проведению голосования Войцех Корфанты согласно тайной договоренности с правительством в Варшаве инициировал 3 мая третье верхнесилезское восстание, в ходе которого большая часть спорной территории была занята польскими инсургентами. Три дня спустя после начала восстания, 6 мая 1921 г., все еще исполнявший обязанности рейхсканцлера Ференбах выступил в рейхстаге с речью, в которой он сообщил о признаках проведения мобилизации в Польше и не исключал возможность ввода частей рейхсвера в Верхнюю Силезию. Если бы вслед за этим заявлением последовало его осуществление на практике, то это означало бы войну не только с Польшей, но и с большой вероятностью также столкновение Германии с тремя странами Антанты — Францией, Великобританией и Италией, которые осуществляли военный контроль в Верхней Силезии^{145}.

Но Ференбах оставался после этой речи в должности рейхсканцлера лишь несколько дней, да и те были омрачены репарационным кризисом. 25 апреля союзническая комиссия по репарациям в ультимативной форме потребовала, чтобы Германия до 30 апреля произвела выплату одного миллиарда золотых марок в качестве обеспечения платежей банку Франции. Спустя два дня комиссия по репарациям сообщила правительству рейха, что фактическая стоимость размера причиненного войной ущерба, который рейх обязан возместить, составляет 132 миллиарда золотых марок (без будущих процентных начислений) и потребовала от Германии обозначить свою позицию до 29 апреля. В ответ на это правительство Германии обратилось к Соединенным Штатам Америки, с которыми оно с конца марта поддерживало контакты по вопросу репараций, с просьбой о посредничестве. Немецкие предложения были переданы Вашингтону еще 24 апреля: имперское правительство соглашалось произвести выплату репараций на сумму в 50 миллиардов золотых марок, которые Германия обязывалась выплачивать ежегодными платежами (аннуитетами), размер и количество которых еще предстояло установить. Финансовые средства на выплату репараций Германия надеялась изыскать с помощью международного займа на общую сумму в 200 миллиардов золотых марок. 3 мая Германия получила ответную американскую ноту: с точки зрения Вашингтона немецкие предложения не являлись для союзников приемлемой основой для переговоров. Немецкому правительству предлагалось напрямую обратиться к союзным правительствам и самому выступить с «ясными, определенными и умеренными» предложениями.

Неудавшаяся попытка привлечь Америку в качестве посредника повергла канцлера и весь кабинет в состояние глубокой растерянности. ДФП потребовала незамедлительной отставки правительства; ДДП еще не пришла к решению, что же является в данной ситуации правильным. Ференбах, для которого пост канцлера с самого начала являлся слишком большим испытанием, еще утром 4 мая хотел остаться на своем посту (из-за польского восстания в Верхней Силезии), но уже несколькими часами позже передумал и решил, как и его беспартийный министр иностранных дел Вальтер Симонс, подать в отставку. Поскольку вожди коалиционных партий также не имели желания просить правительство остаться, то и остальные министры последовали примеру Симонса: вечером 4 мая кабинет Ференбаха принял единогласное решение о своей отставке.

На следующий день, 5 мая 1921 г., британский премьер-министр Ллойд Джордж передал немецкому послу Штамеру «Лондонский ультиматум». В нем союзные правительства угрожали начать 12 мая оккупацию всей Рурской области, если Германия не примет на себя следующие обязательства: разоружение согласно предыдущим союзным нотам, выплата 12 миллиардов золотых марок, которую Германия согласно Версальскому договору уже должна была осуществить к 1 мая 1921 г., согласие с прилагавшимся планом репарационных платежей и осуждение немецких военных преступников. График выплаты репараций предусматривал текущие выплаты и выплаты, которые переносились на более поздний срок. Долговые обязательства в виде «бонов А» и «бонов В» в размере 50 миллиардов золотых марок подлежали погашению и на них начислялись проценты начиная с 1921 г. Погашение и начисление процентов на долговые обязательства типа «боны С» в размере 82 миллиардов золотых марок было пока отложено. Таким образом, общая сумма репараций составляла 132 миллиарда золотых марок, включая 6 миллиардов в пользу нейтральной Бельгии, на которую Германия напала в 1914 г. Один миллиард золотых марок подлежал уплате в течение 25 дней, т. е. к 30 мая 1921 г. Ежегодные платежи сначала устанавливались в размере трех миллиардов золотых марок. Эта сумма получилась в результате добавления к твердому ежегодному платежу в размере двух миллиардов дополнительного платежа, который зависел от размеров немецкого экспорта и был приблизительно оценен в одни миллиард золотых марок^{146}.

Как и ожидалось, реакция политических сил Германии на «Лондонский ультиматум» была неоднозначной. ДНФП, БФП и КПГ требовали отклонить его. СДПГ, НСДПГ и Центр высказывались за принятие, учитывая грозящие санкции. ДДП раскололась на две части, причем незначительный перевес был на стороне противников ультиматума. Если бы верх взяли сторонники жесткой линии, то неизбежным следствием этого стал бы экономический коллапс Германии. Это хорошо осознавали также многие депутаты от правых партий, однако, как и в случае голосования по поводу Версальского договора, они могли рассчитывать на то, что условия ультиматума будут приняты большинством голосов без их участия. В случае же подчинения Германии давлению со стороны союзников она не только сохраняла за собой промышленный район Рура и Рейна, но могла бы также рассчитывать в дальнейшем на уменьшение репарационного бремени. Новая правительственная коалиция сложилась, руководствуясь в определенной степени именно этой логикой. В свою очередь, СДПГ приняла решение, хотя и не без колебания, поддержать партии, гарантировавшие мирную внешнюю политику. Центр с самого начала выражал полную готовность разделить ответственность с новым «соглашательским правительством». ДДП только в последний момент решилась, под давлением со стороны Центра, войти в правительство, которое тем самым стало первым правительством парламентского меньшинства Веймарской коалиции.

10 мая 1921 г. рейхспрезидент Эберт назначил новым рейхсканцлером Йозефа Вирта, политика Центра из Бадена, который в марте 1920 г. наследовал Эрцбергеру на посту рейхсминистра финансов и сохранил за собой эту должность также в кабинете Ференбаха. Вирт, родившийся в 1879 г. во Фрайбурге, по профессии учитель математики в гимназии, был динамичным политиком и блестящим оратором. В своей партии он занимал место на левом фланге, среди сознательных республиканцев, что не мешало ему быть одновременно пылким националистом. Он соглашался с немецкими правыми в том, что Лондонский ультиматум намного превосходил финансовые возможности Германии. Но в отличие от правых партий Вирт считал необходимым довести репарационные выплаты ad absurdum, продемонстрировав, что Германия напрягает все свои силы, чтобы выполнить возложенные на нее обязанности. С точки зрения Вирта и его соратников, именно очевидные катастрофические последствия этой попытки должны были рано или поздно вынудить союзников к ревизии Лондонского плана. Этот же расчет лежал в основе так называемой «политики исполнения», которую начал осуществлять первый кабинет Вирта^{147}.

10 мая 1921 г., вдень, когда рейхстаг должен был принять или отклонить Лондонский ультиматум, кабинет еще не был сформирован полностью: сам Вирт временно занимал также посты министров иностранных дел и финансов, а пост министра восстановления народного хозяйства оставался вакантным вплоть до 29 мая, до назначения Вальтера Ратенау. В правительственном заявлении Вирт дал понять, что принимая ультиматум, он учитывал также ситуацию в Верхней Силезии. Рейхсканцлер обратился к союзникам с призывом не потерпеть «польский террор» и выполнить их обязательства, вытекающие из мирного договора. В ходе голосования по вопросу Лондонского ультиматума, наряду с СДПГ и Центром за его принятие проголосовала также вся фракция НСДПГ. Среди демократов 17 высказались «за» и 21 — «против». Что касается ДФП, то это соотношение выглядело как 6:14, у БФП — 2:15 и у КПГ — 1:17. В целом 220 депутатов рейхстага проголосовали за предоставление правительству испрашиваемых полномочий, 172 — против. Кабинет меньшинства Вирта выдержал свое первое испытание на прочность в парламенте^{148}.

Главным вызовом для нового правительства стало польское восстание в Верхней Силезии. Кабинет Вирта с самого начала четко осознавал, что применение рейхсвера, возможность которого рассматривал Ференбах, является неосуществимым, поскольку союзники никогда бы не смирились с этим. Зато имперское и прусское правительства потребовали обеспечить оружием верхнесилезскую самооборону — полувоенное формирование, существовавшее с 1920 г. Что касается новообразованных или реорганизованных фрайкоров, которые сразу же после начала восстания поспешили в Верхнюю Силезию, то правительство Вирта, исходя из внешне- и внутриполитических соображений, должно было дистанцироваться от них. 19 мая последовало воззвание правительства, направленное против создания фрайкоров. Вслед за этим 24 мая рейхспрезидент принял декрет, угрожавший наказанием каждому, кто без официального разрешения будет заниматься формированием военных подразделений. За день до этого отряды верхнесилезской самообороны и баварского фрайкора «Оберланд» заняли Аннаберг, господствующую высоту в Верхней Силезии, изменив тем самым военную ситуацию в пользу немецкой стороны. В конце июня межсоюзническая комиссия по проведению голосования добилась отвода войск обеих враждующих сторон. 5 июля отряды самообороны Верхней Силезии, пусть только формально, были распущены. Поскольку британцы и французы не могли прийти к соглашению о будущей линии границы — Франция больше склонялась на польскую сторону, Великобритания — на немецкую, — спорный случай был передан 12 августа на рассмотрение Лиги наций. Таким образом, решение проблемы Верхней Силезии было перенесено на дипломатический уровень, что помогло кабинету Вирта получить внешнеполитическую передышку^{149}.

Во внутриполитическом отношении первые недели нахождения у власти кабинета Вирта были отмечены все еще неурегулированным конфликтом с роспуском отрядов баварской гражданской самообороны. После принятия Лондонского ультиматума правительство Кара вынуждено было осознать, что оно не сможет далее отстаивать свою жесткую отрицательную позицию. В конце мая Кар выступил с заверениями о своей готовности провести разоружение отрядов самообороны насколько это возможно, но объявлять официально об их роспуске он не собирался. Потребовались ультимативные угрозы со стороны французских и британских дипломатов, чтобы вынудить Кара отступить. 4 июня он отдал распоряжение о разоружении подразделений самообороны, а 24 июня имперское правительство объявило о роспуске на территории всего рейха отрядов баварской гражданской самообороны, восточно-прусской пограничной и местной самообороны, а также организации «Оргеш». Но формальный роспуск полувоенных организаций не был концом «полувоенной» политики. «Образцовая» Бавария оставалась землей обетованной для многочисленных «патриотических союзов», намного превосходивших по радикальности отряды самообороны. И ни одна из подобных организаций не росла в численном отношении с такой силой, как личная армия самого радикального экстремального из всех правых агитаторов — штурмовые отряды (СА) Адольфа Гитлера^{150}.

Другое условие Лондонского ультиматума — об осуждении военных преступников — на практике не было выполнено. Уже 13 февраля 1920 г. союзники фактически отказались от своего требования, согласно которому на их суд должны были быть выданы 895 человек, обвиненных в совершении военных преступлений, в том числе кронпринц Вильгельм, бывший рейхсканцлер Теобальд фон Бетман-Гольвег, возглавлявший правительство в 1909–1917 гг., генерал-фельдмаршал Гинденбург, генерал Людендорф и гросс-адмирал фон Тирпиц. Союзники сохранили за собой право вернуться к этому требованию позднее, но заявили о своем принципиальном согласии суголовным преследованием военных преступников Имперским верховным судом. Действительно, с мая по июль 1921 г. состоялись девять процессов, в ходе которых перед судом предстали 12 обвиняемых, из них 6 были оправданы и 6 — осуждены. Большое внимание вызвал судебный процесс над двумя обер-лейтенантами флота, принимавшими участие в потоплении спасательных шлюпок торпедированного английского парохода. Они были приговорены к 4 годам тюремного заключения каждый, что вызвало большое возмущение в императорском флоте. Но их заключение продлилось недолго: в январе 1922 г. два члена возглавляемой капитан-лейтенантом Эрхардом праворадикальной организации «Консул», которая спустя пять месяцев организовала убийство Вальтера Ратенау, освободили обоих офицеров из заключения. Союзники неоднократно протестовали по поводу прекращения производств по делам, незначительного числа осужденных и мягких наказаний, выносившихся Имперским верховным судом и даже угрожали в августе 1922 г. вернуться к требованию выдачи военных преступников. Но все протесты остались на бумаге: немецкие военные преступления, за исключением шести обвинительных приговоров в 1921 г., не имели уголовно-правовых последствий^{151}.

Но Германия, разумеется, не могла уклониться от выполнения главного требования Лондонского ультиматума: она должна была уже в 1921 г. выплатить в счет репараций 3,3 миллиарда золотых марок, из которых миллиард подлежал уплате к 30 мая. Рейх смог мобилизовать только 150 млн наличными в счет этой первой выплаты, остаток платежа был профинансирован за счет трехмесячных казначейских обязательств, которые удалось погасить в срок только с большим трудом. Инфляционный эффект этой операции был очевиден: рейхсминистр экономики социал-демократ Роберт Шмидт исчислил обусловленную репарациями дополнительную потребность в бумажных деньгах в сумме от 40 до 50 миллиардов ежегодно, причем эта калькуляция еще не учитывала оккупационные расходы и компенсационные платежи союзникам. Поэтому в тайном меморандуме от 19 мая 1921 г. Шмидт предложил принципиальную переориентацию финансовой политики: пока рейх не добьется достаточного активного сальдо торгового баланса, мобилизовать средства для уплаты репараций с помощью экспроприации 20 % капиталов сельского хозяйства, промышленности, торговли, банков и домовладений.

Требование учета реальных ценностей и денежных средств означало не что иное, как прекращение того инфляционного консенсуса, который определял немецкую экономическую, финансовую и социальную политику, начиная с 1919 г. Социал-демократы и Свободные профсоюзы начали осознавать обе стороны сложившейся ситуации: во-первых, инфляция поступательно изменила соотношение сил в обществе в пользу обладателей реальных ценностей за счет рабочих и служащих; во-вторых, санирование финансов было невозможно без масштабного вмешательства в имущественные отношения. Предложения Шмидта, которые как раз проистекали из этих выводов, по той же самой причине не имели шансов на положительный отклик. Руководящие консервативные чиновники имперского министерства финансов подняли целую бурю против экспроприационного плана социал-демократического министра экономики. Новый глава министерства восстановления народного хозяйства Вальтер Ратенау, бывший шеф Всеобщей компании электричества, полагал, что предложения Шмидта лишают Германию экономической свободы, а потребление в количественном выражении способно нести большую нагрузку, чем владение, т. е. капитал. Иозеф Вирт, рейхсканцлер и министр финансов в одном лице, разделял точку зрения своего эксперта, согласно которой рейх «не располагал необходимыми силами для проведения подобного плана».

Тем не менее казалось, что летом 1921 г. обозначилось некоторое уменьшение нагрузки на немецкие финансы: Ратенау в конце августа договорился со своим французским коллегой Лушером о заключении Висбаденского соглашения, согласно которому значительная часть немецких выплат золотом Франции должна была быть заменена материальными поставками. Этот вариант позволил бы существенно уменьшить инфляционное воздействие репараций, но практический успех оказался меньше ожидаемого: из страха, что восстановление Франции может ускользнуть из их рук и перейти к немцам, французские промышленники по мере сил попытались сорвать договоренности. Таким образом, финансовое бремя репараций едва ли уменьшилось в результате Висбаденского соглашения, и соответственно его внутриполитический резонанс был минимальным. Те, кто надеялся на то, что договоренности с Францией сделают «политику исполнения» популярнее, скоро убедились в своем заблуждении^{152}.

«Политика исполнения» с самого начала дала в руки правым радикалам эффективное агитационное оружие. То обстоятельство, что «марксисты», а именно СДПГ и НСДПГ, помогли своими голосами принятию рейхстагом Лондонского ультиматума, а социал-демократы большинства с 10 мая вновь вошли в правительство, было достаточным для того, чтобы заклеймить позором кабинет Вирта в целом.

В популярной в Баварии правой провинциальной газете «Мисбахер Анцайгер» писатель Людвиг Тома, оставшийся анонимным, охарактеризовал Вирта как «личного друга мошенника из Бибераха», под котором он, в свою очередь, подразумевал Эрцбергера. Облик министра внутренних дел, социал-демократа и бывшего министра-президента Саксонии Георга Граднауэра, Тома описывал следующим образом: «Прищуренные саксонские глаза, нос и подбородок — иудейские. Еще более еврейскими выглядят огромные мочки ушей. Хитрое лисье лицо, внушающее неприятное впечатление, что после пяти минут личного общения может последовать ужасный скандал с рукоприкладством. И это — министр внутренних дел Германии». Когда в середине июня 1921 г. стало известно, что министр рейхсвера Гесслер намерен перевести из Баварии в Пруссию Риттера фон Эппа, полковника рейхсвера и одного из бывших вождей баварского фрайкора, Тома комментировал это сообщение так: «Мы не дадим возможности этим еврейским свиньям со Шпрее ни править нами, ни мучить нас, и если господь Бог не совсем еще покинул Берлин, то Гесслера вышвырнут из рейхсвера в ближайшее время»^{153}.

Такие газеты, как «Мисбахер Анцайгер», своими нападками на представителей республики породили весьма напряженную атмосферу, которая в любой момент могла разразиться бурей. 9 июня в Мюнхене четырьмя выстрелами из револьвера неизвестными был убит Карл Гарайс, председатель фракции НСДПГ в баварском ландтаге, — один из самых острых критиков правительства фон Кара и излюбленный объект яростных нападок со стороны Людвига Тома. Рабочие Мюнхена ответили на это убийство трехдневной всеобщей забастовкой, но виновные так никогда и не были найдены. Зато полиции в течение короткого времени удалось идентифицировать преступников, совершивших еще одно громкое политическое преступление: 26 августа 1921 г. во время прогулки близ Грисбаха в Нордшварц-вальде был застрелен бывший министр финансов Матиас Эрцбергер. Его убийцами были обер-лейтенант флота Генрих Тиллессен и лейтенант запаса Генрих Шульц. Оба покушавшихся принадлежали к уже упомянутой пресловутой организации «Консул» и к мюнхенскому «Германскому ордену», чей руководитель, капитан-лейтенант Манфред фон Киллингер, и отдал приказ о совершении убийства. Его исполнители смогли бежать через Мюнхен в Венгрию. Они были осуждены только в 1950 г. к 12 и 15 годам тюрьмы соответственно, из которых отбыли только по два года. Что касается Киллингера, то в июне 1922 г. он был оправдан по обвинению в содействии организации убийства судом присяжных г. Оффенбурга.

Правая пресса воспользовалась убийством Эрцбергера, чтобы высказать ряд положений, сводившихся к фактическому оправданию этого политического преступления. Газета немецких националистов «Кройц-Цайтунг» сравнивала убийц с Брутом, Вильгельмом Теллем и Шарлоттой Корде, убившей в 1793 г. якобинца Марата, и упрекала «тех, кто сегодня превозносит Эрцбергера» в том, что они полностью упустили из вида, «что вся борьба, которая велась против Эрцбергера, имела оборонительный характер». Проповедовавшая такой же образ мыслей «Берлинер Локаланцайгер» полагала, что «любая другая страна уже приветствовала бы таких заговорщиков распростертыми объятиями». «Олетцкоер Цайтунг» из Восточной Пруссии, также газета немецких националистов, считала, что Эрцбергера постигла та судьба, которую ему пожелали бы все национально мыслящие немцы. «Такой человек, который подобно Эрцбергеру несет главную ответственность за беды нашего народа, представлял, пока он был жив, постоянную опасность для Германии. Возможно, бессердечно и жестоко произносить такие слова в адрес покойника, но сентиментальничание стоит немного. Мы должны посеять ненависть! И также, как мы учимся ненавидеть своих внешних врагов, мы должны нашей ненавистью и нашим презрением покарать внутренних врагов Германии. Средний путь невозможен, только посредством крайних мер Германия сможет снова стать тем, чем она была до войны»^{154}.

После убийства Эрцбергера профсоюзы, СДПГ и НСДПГ призвали к проведению массовой демонстрации, участие в которой также приняла КПГ. 29 августа кабинет Вирта под председательством рейхспрезидента Эберта в соответствии со статьей 48, раздел 2 конституции принял декрет, который наделял рейхсминистра внутренних дел полномочиями запрещать враждебные республике печатные издания, собрания и объединения. «Враждебным республике» расценивалось любое одобрение или прославление действий, направленных против конституционного порядка, а также любая клевета в отношении конституционных органов и учреждений, подрывающая внутреннее спокойствие государства^{155}.

Этот декрет тотчас же вызвал очередной конфликт между Баварией и рейхом. Власти Баварии отказывались проводить запрет, наложенный рейхсминистром внутренних дел Граднауэром на «Мисбахер Анцайгер», «Мюнхнер Беобахтер», а также на выход в свет центрального печатного органа Национал-социалистической немецкой рабочей партии «Фёлькишер Беобахтер». Правящие коалиционные партии Баварии — к ним после выборов 6 июня 1920 г. относились БФП, ДНФП, ДФП, ДДП и Баварский крестьянский союз — с недовольством указывали на то, что рейх не согласовал свои действия с федеральными землями, а декрет в одностороннем порядке направлен против правых сил. Министр-президент фон Кар особенно ополчился против намерения рейхстага объявить утратившим силу чрезвычайное положение, действовавшее в Баварии с ноября 1919 г. Те уступки, которых уполномоченная комиссия Баварии добилась от правительства рейха в ходе последовавших переговоров, расценивались Каром и его кабинетом как недостаточные. Зато в постоянном комитете Баварского ландтага изменения декрета, которых удалось добиться в Берлине, получили принципиальное одобрение. Когда вслед за этим Кар заявил, что чрезвычайное положение в Баварии будет отменено только тогда, когда это позволят обстоятельства, его собственная партия, БФП, отказала ему в поддержке. В тот же самый день, 11 сентября 1921 г., Кар подал в отставку. 12 сентября его примеру последовал весь кабинет.

Преемник Кара, граф Лерхенфельд из БФП, тотчас же объявил о проведении новых переговоров с рейхом. Их результатом стал «Берлинский протокол» от 24 сентября, в котором рейх пошел еще дальше навстречу пожеланиям Баварии об изменении декрета в федералистском отношении. В свою очередь, Бавария взяла на себя обязательство самое позднее 6 октября 1921 г. объявить об отмене чрезвычайного положения на своей территории. 28 сентября 1921 г. рейхспрезидент принял второй декрет о защите республики, который обещал защиту не только «представителям республиканско-демократической формы государства», но и, отвечая требованиям Баварии, любым «персонам, занимающимся общественной деятельностью». Компетенция по делам о проведении запретов и конфискаций при выполнении декретов о защите республики переходила к соответствующим учреждениям федеральных земель. В сравнение с первым декретом была также существенно расширена возможность обжалования подобных мер. С принятием пересмотренного декрета от 28 сентября 1921 г. конфликт между рейхом и Баварией закончился, но он был отнюдь не последним в связи с делом защиты республики^{156}.

В то время как Бавария прочно оставалась в руках буржуазного блока под руководством БФП, Пруссия переживала в 1921 г. период нестабильности. После выборов в ландтаг 20 февраля, в ходе которых трем Веймарским партиям удалось добиться только незначительного большинства, социал-демократ и министр-президент Отто Браун подал в отставку. Голосами участников прежней коалиции и ДФП ландтаг выбрал новым министром-президентом христианского профсоюзного деятеля и политика Центра Адама Штегервальда. Но ему не удалось сформировать правительство Большой коалиции, к чему он стремился, после чего СДПГ отказала ему в поддержке, и Штегервальд подал в отставку. 21 апреля ландтаг снова избрал его министр-президентом — на этот раз голосами всех буржуазных партий, включая ДНФП. Штегервальд образовал правительство большинства, в которое вошли политики Центра и ДДП, а также беспартийные профессионалы, зависимые либо от поддержки СДПГ, либо ДНФП. В октябре 1921 г. социал-демократы объявили о прекращении поддержки кабинета Штегервальда, поскольку тот все больше склонялся к немецким националистам. Вслед за этим правительственные партии начали консультации с целью расширения существующего союза до рамок Большой коалиции. Переговоры протекали успешно: 5 ноября в кабинет вошли представители СДПГ и ДФП и тем самым образовали правительство Большой коалиции, подобные которому до этого были только в Бремене (где участие в сенате принимала даже ДНФП), в Мекленбурге-Шверине и Липпе. Голосами трех Веймарских партий и ДФП ландтаг в тот же день выбрал Отто Брауна новым министр-президентом. С этого момента самая большая из федеральных земель Германии свыше трех лет управлялась правительством, опиравшимся на широкое парламентское большинство и превратившим Пруссию в фактор республиканской стабильности даже во времена тяжелых кризисных потрясений рейха^{157}.

ДФП предприняла первую, хотя и безуспешную, попытку заключить правительственный союз с социал-демократами уже после выборов в рейхстаг в июне 1920 г. Большая коалиция в Пруссии означала для Народной партии рост мощи и приобретение республиканской респектабельности. Принятие решения о коалиции с ДФП далось социал-демократам сравнительно легко после того, как партийный съезд СДПГ в Гёрлице в сентябре 1921 г. под впечатлением от выступлений Отто Брауна, Германа Мюллера и Эдуарда Бернштейна принципиально одобрил такой правительственный союз. Для левого крыла партии, которое рассматривало ДФП как абсолютно враждебную рабочим силу, это решение стало вызовом. Но не нашлось никого, кто мог бы опровергнуть аргумент Бернштейна, который заявил, что ДФП представляет собой «социальную силу», собственно партию немецкой буржуазии: «Под ее флагами собрались немецкие финансы, крупная немецкая индустрия и интеллектуальные силы Германии. Мы должны попытаться запрячь эту партию в республиканскую повозку».

Бернштейн также внес самый большой вклад в то, что в Гёрлице СДПГ предприняла попытку открыть свои ряды для средних слоев, намереваясь стать левой народной партией. Во вдохновленной им Гёрлицкой партийной программе социал-демократия характеризовала себя как «партия трудящегося народа в городе и деревне». В таком качестве она ставила своей целью «объединение всех трудящихся, которые зарабатывают на жизнь собственным — физическим или умственным — трудом, во имя общих результатов и достижения общих целей в рамках боевого содружества за демократию и социализм». СДПГ прекратила позиционировать себя как исключительно партию рабочих физического труда; социализм она теперь рассматривала не как итог безусловно необходимого экономического развития, а как результат политической воли. Понятие «классовая борьба», которое реформисты в первую очередь устранили бы из агитационного арсенала партии, осталось и в новой программе, но уже не как боевой лозунг, а, скорее, как описание экономических отношений, которые необходимо преодолеть совместными усилиями.

Нельзя признать, что отклик на Гёрлицкую программу был для СДПГ особенно ободряющим. Что касается союзов самостоятельных ремесленников, то новая ориентация партии вызвала у них скепсис и отторжение; чиновники, в свою очередь, считали, что их требования учтены в недостаточной степени. От независимых социал-демократов в адрес СДПГ был брошен упрек в том, что они предают непреходящие ценности марксистской теории. У такого независимого левого интеллектуала, как Курта Тухольского, «обуржуазивание» СДПГ вызвало только колкую насмешку. Он опубликовал в «Вельтбюне» по поводу партсъезда в Гёрлице следующее стихотворение[25]:

Спустя несколько дней после съезда в Гёрлице готовность СДПГ при необходимости и на уровне рейха вступить в коалицию с ДФП подверглась испытанию. 21 сентября 1921 г. представители коалиционных партий в присутствии рейхспрезидента Эберта и под председательством рейсхканцлера Вирта вступили в переговоры с Немецкой народной партией о расширении правительственной коалиции. Что касается вопросов формы государственного правления и защиты республики, переговоры протекали без споров. Была достигнута «договоренность о том, что Немецкая народная партия стоит на почве конституции и готова всеми имеющимися силами защищать ее». На поле внешней политики также не было выявлено разногласий. Даже в особо спорном вопросе финансовой политики было достигнуто сближение точек зрения. Одобрение ДФП получили тем временем выработанные имперским правительством налоговые законопроекты и взимание второй трети «Имперского чрезвычайного налога в случае бедственного положения» — единовременного налога на имущество, введенного в 1919 г. Эрцбергером. То же самое наблюдалось и в отношении кредита в размере 1,5 миллиарда золотых марок, испрошенного имперским правительством у промышленности. Центральное требование СДПГ — ощутимое обременение имущественного владения — также, по крайней мере с порога, не было отклонено ДФП. Формулировка, к которой пришли договаривающиеся стороны, гласила: «Провести учет реальных ценностей, если тем самым будет возможно достичь стабилизации марки и в результате справиться с проблемой репараций». Однако представители СДПГ на тот момент еще не пришли к определенному решению, будет ли такого неопределенного заявления о намерениях достаточно, чтобы, в свою очередь, преодолеть сомнения социал-демократии в отношении запланированных кабинетом новых акцизов на продукты массового потребления.

Однако в последующие недели социал-демократы продемонстрировали исключительную гибкость. Они были даже согласны отсрочить проведение учета реальных ценностей, чтобы дать возможность осуществиться «кредитной акции» со стороны промышленности, торговли и сельского хозяйства. Класс предпринимателей, который рассматривался как займодатель, делился на тех, кто в этом пункте был готов пойти навстречу правительству, и тех бизнесменов, как правило, из рядов тяжелой промышленности, которые отклоняли требования кабинета Вирта. В конце концов верх одержал владелец самого мощного концерна в Германии Гуго Штиннес, который смог подвигнуть Имперский союз немецкой промышленности (образованную в начале 1919 г. головную организацию немецких предпринимателей) разделить его позицию: кредиты только в случае приватизации железнодорожного сообщения и других государственных предприятий. Требования со стороны Имперского союза сводились к тому, чтобы шантажировать демократическое государство, подчинить его интересам «экономики». Перед лицом массовых протестов профсоюзов и СДПГ рейхсканцлеру Вирту оставалось 11 ноября 1921 г. только констатировать неудачу кредитной акции^{159}.

К этому моменту Вирт возглавлял уже не правительство Веймарской коалиции, а правительство, в которое входили лишь представители СДПГ и Центра. Поводом к правительственному кризису стало решение Верховного совета союзных держав в отношении Верхней Силезии. 20 октября союзные державы присоединились кзаключению Совета Лиги Наций, согласно которому около четырех пятых верхнесилезской индустриальной области должны были отойти к Польше, в том числе города Катовице и Кёнигсхутте, в которых 20 марта в ходе голосования явное большинство высказалось за Германию. В результате этого решения, нарушавшего принцип права самоопределения, рейх терял соответственно ¾ добычи верхнесилезского угля и свинцовой руды, 85 % добычи цинка и 75 % продукции доменного производства. Внутри правительственной коалиции за немедленную отставку кабинета выступала ДДП и, хотя менее решительно, Партия Центра, протестуя таким образом против диктата союзников перед лицом всего мирового сообщества. СДПГ посчитала подобный шаг как рискованным, так и бесполезным, но не смогла убедить партнеров в обоснованности своих сомнений. 22 октября Вирт сообщил рейхспрезиденту об отставке своего правительства.

В следующие три дня коалиционные партии прилагали все усилия, чтобы привлечь ДФП в новое правительство. Для этого СДПГ была даже готова отсрочить разрешение спорных вопросов налоговой политики и передать их на рассмотрение будущего правительства Большой коалиции. Но Народная партия не пожелала с этим согласиться, поскольку она опасалась, что в новом правительстве окажется в меньшинстве, а следовательно, в зависимости от воли остальных партий. Но свой отрицательный ответ на предложение образовать Большую коалицию ДФП объясняла не налоговым вопросом, а сомнением в решимости СДПГ вступить в «национальный оборонительный фронт» в защиту Верхней Силезии. Таким образом, попытка образовать правительство Большой коалиции провалилась, и именно по вине ДФП. А поскольку ДДП не хотела, чтобы конкурирующая праволиберальная партия превзошла ее в том, что касается приверженности национализму, она также приняла решение не делегировать министров в новый кабинет. В результате единственным выходом оставалось черно-красное правительство меньшинства, и сложилась ситуация, похожая на ту, что возникла после принятия решения о подписании Версальского договора. Между тем внутри Партии Центра сопротивление вхождению в правительство только с социал-демократами было настолько сильным, что рейхспрезидент Эберт, один из самых решительных сторонников Большой коалиции, должен был угрожать своей отставкой, чтобы в конце концов добиться 26 октября формирования нового кабинета Вирта. Хотя ДДП не рассматривала себя в качестве партнера по правительственной коалиции, она тем не менее объявила о своем согласии с тем, чтобы Отто Гесслер и далее возглавлял в качестве «профессионала» свое министерство. Таким образом, предыдущая отставка кабинета превратилась в фарс^{160}.

Второй кабинет Вирта получил поддержку парламентского большинства за счет того, что НСДПГ согласилась на предложение СДПГ и Центра, согласно которому рейхстаг должен был одобрить правительственную декларацию канцлера. 31 января 1922 г. Вирт передал пост министра иностранных дел, который он до этого занимал сам, бывшему министру восстановления народного хозяйства Вальтеру Ратенау, в результате чего ДДП формально снова вошла в правительство. В области финансовой политики кабинету удалось в январе 1922 г. добиться согласия ДФП на проведение принудительного займа в размере одного миллиарда золотых марок. В свою очередь, социал-демократы согласились с повышением ряда косвенных налогов. Отказ СДПГ от «учета реальных ценностей» был облегчен за счет того, что союзники в ответ на немецкое ходатайство дали свое принципиальное согласие на введение моратория на выплату репараций. К условиям согласия союзников на введение моратория, которые стали известны в марте, в том числе относился дополнительный налог, который должен был принести приблизительно около миллиарда золотых марок или 60 миллиардов марок ассигнациями, а также право союзной репарационной комиссии осуществлять контроль над государственным бюджетом Германии. Когда Вирт 28 марта 1922 г. решительно отклонил эти требования, он мог рассчитывать на широкую поддержку со стороны парламента. Но имелись все основания предполагать, что эти требования не были последним словом союзников: еще 16 января Верховный совет союзных держав пригласил Германию на международную конференцию в Геную, начало которой было назначено на 10 апреля 1922 г. и на которой впервые после завершения войны победители и побежденные должны были вместе обсуждать проблемы восстановления мировой экономики^{161}.

К странам, получившим приглашение принять участие в конференции, относилась и Советская Россия. Можно было предположить, что Берлин и Москва, два изгоя международной политики, договорятся между собой уже до начала конференции. Дипломатические отношения между этими двумя странами еще не были восстановлены официально, но тем не менее в обеих столицах с мая 1921 г. действовали торговые представительства. В середине февраля 1922 г. в Берлин прибыл Карл Радек, чтобы предложить Вирту, давнему стороннику тесного сотрудничества с Россией, план по координации совместных действий на мировой экономической конференции. Германия и Россия в первую очередь должны были вместе противостоять опасности того, что Франция навяжет им свое толкование статьи 116 Версальского договора, согласно которой Россия могла бы также предъявить Германии репарационные требования, но только в том случае, если бы она, в свою очередь, признала финансовые обязательства перед Западом, взятые на себя еще царским правительством. В экономическом плане Советская Россия стремилась к тесному сотрудничеству с Германией, но без верховного надзора международного синдиката по восстановлению России, создать который предлагали союзники. В конечном счете для Радека речь шла о восстановлении дипломатических отношений в полном объеме, но при этом он не слишком давил на своих немецких партнеров по переговорам.

К моменту назначения Вальтера Ратенау 31 января 1922 г. министром иностранных дел, Аго фон Мальцан, руководитель восточного отдела немецкого МИД, совместно с Радеком уже выработал соглашение в общих чертах. Ратенау в отличие от Вирта и Мальцана стремился избежать советско-немецких сепаратных действий и выступал за международный экономический альянс. Эта прозападная линия нового шефа министерства иностранных дел привела к тому, что переговоры зашли в тупик. Они были возобновлены только тогда, когда советская делегация под руководством народного комиссара по иностранным делам Г.В. Чичерина сделала промежуточную остановку в Берлине по пути в Геную. К этому моменту спорным прежде всего оставался вопрос, какую позицию была готова занять Советская Россия по проблеме возмещения убытков, причиненных в результате обобществления имущества иностранных государств и граждан. Германия была готова отказаться от подобных претензий только в том случае, если бы Россия обещала действовать в отношении немцев по принципу наибольшего благоприятствования, т. е. третьи страны не должны были оказаться в более выгодном положении. 3 апреля советская сторона дала требуемое обещание, но оно все еще не удовлетворяло немцев. Встречное предложение немецкой стороны было отклонено русскими, и переговоры, таким образом, не были завершены. Тем не менее сторонам удалось достичь сближения позиций по большому количеству пунктов и можно было рассчитывать на подписание договора в ближайшем будущем.

Прежде чем немецкая делегация во главе с рейхсканцлером Виртом отбыла в Геную, рейхспрезидент Эберт 5 апреля 1922 г. проникновенно изложил правительству свои политические пожелания и напомнил о своих конституционных полномочиях. Поскольку международно-правовое представительство государства является его прерогативой, Эберт должен был «еще раз настоятельно указать на то, что в случае, если дело дойдет до реальных договоренностей или сделок, он просит предварительно согласовать все это с ним». Но пожелания Эберта — это было одно, а реальный ход конференции — другое. И хотя немецкие представители в финансовой комиссии могли занести на свой счет значительный успех — союзные эксперты признали немецкий тезис, согласно которому обесценивание марки было вызвано пассивным платежным балансом, т. е. не в последнюю очередь репарациями. Кроме этого, они согласились с тем, что репарационное бремя ни в коем случае не должно превышать возможности немецкой экономики. Но это достижение не шло ни в какое сравнение с тревожными слухами о том, что в сепаратных политических переговорах между Россией и союзными державами наметилось соглашение за счет Германии. Под воздействием такого рода сообщений Ратенау в конце концов уступил давлению со стороны Мальцана и поручил тому возобновить прерванные переговоры с советской делегацией.

Мальцан вскоре выяснил, что на самом деле успех переговоров между Россией и союзниками — дело еще весьма далекого будущего, но одновременно приложил все усилия, чтобы заключить с русскими сепаратное соглашение. Он задержал на целый день отправку тайной телеграммы, которая должна была оповестить рейхспрезидента о немецко-советских переговорах с тем, чтобы Эберту не пришла в голову идея поддержать и без того колебавшегося Ратенау в его сопротивлении заключению соглашения с Россией. Решение было принято в ночь с 15 на 16 апреля на «вечеринке в пижамах» в гостиничном номере Ратенау. Мальцан сообщил о только что состоявшейся по телефону беседе с Чичериным, который сказал, что русские готовы к немедленному заключению соглашения с немцами на их условиях. Ратенау хотел предварительно поставить в известность премьер-министра Великобритании Ллойд Джорджа, в ответ на что Мальцан пригрозил своей отставкой. Вирт, приглашенный министром иностранных дел на ночное заседание, безоговорочно встал на сторону главы Восточного отдела, и Ратенау в конце концов уступил. На следующий день, на Пасху, немецкая делегация отправилась в курортное местечко Рапалло в Верхней Италии, где Чичерин и Ратенау вечером подписали договор, названный по месту заключения и скоро обросший мифами. Согласно его положениям, Россия и Германия отказывались от любых взаимных требований возмещения военных убытков, восстанавливали дипломатические отношения и обязывались выполнять пункт о предоставлении друг другу режима максимального благоприятствования: торговополитические преимущества, которые в будущем могли быть предоставлены одним из государств третьим государствам, автоматически предоставлялись также другой стороне договора.

Долгие колебания Ратенау были хорошо понятны. Также как и Эберт, министр иностранных дел, страшился, что если рейх возьмет на себя роль лидера на поле дипломатических отношений с Советской Россией или вовсе вызовет впечатление совместных советско-немецких действий с антизападными намерениями, то это будет означать продолжительное ухудшение отношений Германии с западными державами. Если Ратенау в конце концов и решился на заключение договора в Рапалло, то только из-за осознания того, что Германия приперта к стене и должна использовать последний шанс, чтобы воспрепятствовать договоренности между Западом и Востоком за свой счет.

Совсем иначе выглядела перспектива для тех, кто сделал ставку на тесное немецко-советское сотрудничество. Они были уверены в том, что Германия сможет противостоять послевоенному порядку, т. е. Версальской системе, только с помощью Советской России. В первую очередь это относилось к Польше, которую расценивали как главный источник проблем. Вирт заявил в июле 1922 г. графу Брокдорфу-Ранцау, в будущем первому послу Веймарской республики в Москве, что с Польшей «должно быть покончено… В этом пункте я полностью разделяю мнение военных, особенно генерала фон Секта». В октябре 1922 г. в разговоре с Ранцау Вирт заметил, что Германия и Россия снова должны стать соседями; Польша должна быть «превращена в развалины», а что касается окраинных государств, под которыми Вирт подразумевал прибалтийские республики, то он бы предпочел «разгромить» их лучше сегодня, чем завтра. Также и с Чичериным в Генуе канцлер совершенно открыто говорил о «восстановлении границ 1914 г.»^{162}.

В этой связи Вирт с полным основанием ссылался на фон Секта. В сентябре 1922 г. командующий сухопутными войсками в своем меморандуме изложил ряд соображений, которые он в основных чертах считал правильными уже с начала 1920 г.: «Существование Польши невыносимо, оно несовместимо с жизненными условиями Германии. Польша должна исчезнуть, и она исчезнет — за счет собственной внутренней слабости и в результате действий России — с нашей помощью. Польша для России еще более невыносима, чем для нас; какой бы ни была Россия, она никогда не смирится с Польшей. Вместе с Польшей падет одна из главных основ Версальского мира — доминирующая позиция Франции… Восстановление протяженной границы между Россией и Германией является предпосылкой двустороннего усиления. Россия и Германия в границах 1914 г.! Это должно стать основой взаимопонимания между ними».

«Русская политика» руководства рейхсвера ориентировалась на эти цели. Тайное сотрудничество между рейхсвером и Красной армией приобрело систематический характер с сентября 1921 г. Для немецкой стороны было важным обойти с русской помощью ограничения, наложенные Версальским договором. Для России же речь шла о том, чтобы извлечь пользу из превосходства немецкой техники и технологий. В начале 1922 г. в войсковом ведомстве была создана «Особая группа Р(оссия)» (Зондергруппе Р), которая должна была координировать соответствующие действия. О необходимых денежных средствах позаботился Вирт, который до ноября 1921 г. был также министром финансов. Львиная доля суммы в 150 млн марок, которую министерство рейхсвера получило в начале 1922 г. благодаря посредничеству Вирта от северо-немецкой конторы Ллойда, была выделена заводам Юнкерса. На основании предварительного договора с «Особой группой Р» в России было начато то, что строжайшим образом запрещалось Германии в Версале: строительство военных самолетов. В течение 1922 г. в Россию были также отправлены первые офицеры рейхсвера для прохождения летной подготовки. Еще одним плодом немецко-советских военных контактов было создание «Общества содействия промышленным предприятиям» (Гезельшафт цур Фёрдерунг геверблихен Унтернемунген), сокращенно «ГЕФУ», с местопребыванием в Берлине и Москве. «ГЕФУ» играло роль головной организации для филиалов немецкой промышленности в России. Для производства отравляющих газов было образовано германосоветское акционерное общество «Берсол», а в Россию был отправлен немецкий технический директор. Уже в конце 1922 г. «военные» ограничительные пункты Версальского договора в значительной степени утратили силу в результате германо-советского сотрудничества. Направление ревизии послевоенного мироустройства было задано, и решающую роль в этом сыграл именно тот рейхсканцлер, который первым признал «политику исполнения» возможной^{163}.

Ничего из того, что протекало под флагом военно-технического сотрудничества между Германией и Россией, не было упомянуто в договоре Рапалло, и вопреки всем тотчас же появившимся слухам он не содержал дополнительных секретных пунктов. Несмотря на это, заключение договора вызвало бурные протесты западных держав, и временами казалось, что конференция в Генуе вообще будет сорвана. Самый сильный шок испытала Франция. Германо-советское соглашение поставило под вопрос сомнительную роль гегемона на европейском континенте, выпавшую Парижу в 1919 г., и именно поэтому нельзя было полагать, что французская дипломатия смирится с поражением. 24 апреля, спустя неделю после Рапалло, премьер-министр Раймонд Пуанкаре, занимавший этот пост с января 1922 г., в своей речи в Бар-де-Дюк обозначил возможность военной интервенции со стороны Франции. 2 мая 1922 г. Верховный главнокомандующий войсками союзников в оккупированной Рейнской области генерал Дегутт предупреждал в письме, адресованном военному министру А. Мажино, что, принимая во внимание произошедшее в Рапалло германо-советское сближение, Франция больше не должна терять времени, если она стремится к оккупации Рура. Договор в Рапалло сделал невозможным осуществление политики Висбадена — мирного экономического взаимопонимания. Это не значило, что оккупация Рурской области стала неизбежной, но нет никаких сомнений в том, что германо-советский договор ослабил умеренные элементы во французской внешней политике и усилил несговорчивых националистов^{164}.

Несмотря на сильное раздражение англичан и французов, Генуэзская конференция была завершена надлежащим образом, но не принесла каких-либо значимых практических результатов. «Небольшой заем» в размере 4 миллиардов марок, переговоры о котором вели немецкие и французские эксперты, очевидно, и без Рапалло не был бы предоставлен Германии. Но многое говорит в пользу того, что тот успех в репарационном вопросе, который был достигнут в финансовой комиссии, мог быть бы расширен, если бы Франция не чувствовала, что ей брошен вызов подписанием германо-советского договора. Рейхсминистр финансов от Партии Центра Гермес, лично принимавший участие в Генуэзской конференции, тотчас же высказал свои сомнения, заявив, что «создание приемлемой почвы для разрешения репарационного вопроса важнее для Германии, чем заключение договора, в отношении которого нельзя предвидеть, какие плоды он принесет Германии… Совершенно недостаточно того, что у нас в кармане лежит договор с русскими, мы должны также привезти домой запас доверия союзников для решения репарационного вопроса». Хирш, статс-секретарь ведомства Гермеса, стал автором более короткой и пластичной формулировки. В своем письме от 19 апреля он выразил сожаление, что в Рапалло немецкие дипломаты «пожертвовали жирной репарационной синицей в руках ради русского журавля в небе»^{165}.

В Берлине реакция на Рапалло была смешанной, но в целом благоприятной. Рейхспрезидент Эберт, огорченный тем, что Вирт и Ратенау не посчитались с его указаниями, оказал, хотя и задним числом, поддержку имперскому правительству. Содержание договора получило позитивную оценку партий от КПГ до ДФП, и даже немецкие националисты выразили сдержанное одобрение. В рейхстаге договор был ратифицирован в третьем чтении 4 июля 1922 г. большинством голосов, против голосовали только несколько депутатов от ДНФП. Но были также и критика, и замечания. Так, газета социал-демократов «Форвартс» уже 20 апреля 1922 г. выразила сомнения, насколько удачны были выбраны место и время для дипломатического шага, вызвавшего такое внимание. Рудольф Брейтшейдот НСДПГ в конце апреля охарактеризовал договор как самый тяжелый урон немецким интересам, который только можно представить на «ближайшее будущее», поскольку он мешал установлению прочного экономического взаимопонимания с Западом. Эксперт по России от партии немецких националистов Отто Хётцш в ходе парламентских дебатов 29 мая высказал сожаление по поводу отсутствия гарантий отказа русских от ведения большевистской пропаганды и опасение, что следствием договоренности о предоставлении друг другу режима наибольшего благоприятствования станет массовая иммиграция в Германию восточных евреев^{166}.

Споры вокруг Рапалло не утихли вплоть до сегодняшнего дня. Когда имя итальянского курорта используют в качестве лозунга, то обычно это делают для обозначения германо-советского заговора против Запада, иногда даже в качестве прелюдии к пакту Риббентропа — Молотова 1939 г. Но содержание договора не имеет ничего общего с таким толкованием. Защитники Рапалльского договора в немецкой историографии указывают на бедственное положение, в котором оказалась немецкая делегация в Генуе, и подчеркивают оборонительный характер германо-советских договоренностей. Пока речь идет о мотивах Ратенау, эта оценка является верной. Но настоящие пионеры германо-советского сотрудничества, такие как Вирт, фон Сект и Мальцан, преследовали более амбициозные, а именно наступательные, цели, которые можно было осуществить только в результате войны. Нет смысла оспаривать также то обстоятельство, что Рапалло роковым образом воздействовал на германо-французские отношения и гораздо больше связан со вторжением союзников в Рур в январе 1923 г., чем это готовы признать благожелательно настроенные интерпретаторы. В апреле 1922 г. Германия смогла существенно расширить границы своей свободы действий, но за это она заплатила внутренним и внешним кризисом, который на следующий год привел рейх на край пропасти. Германия должна была однажды дипломатически признать Советскую Россию, но совершить этот шаг в бесцеремонной по отношению к Западу форме означало возврат к вильгельмианской политике повышенного риска. Те, кто, как Эберт, предостерегал от этого шага и считался с возможными негативными последствиями заключения договора, очень скоро получили возможность убедиться в свое правоте.

31 мая 1922 г. истекал срок, данный Германии для выполнения условий, которыми союзники в январе сопроводили предоставление ей моратория на выплату репараций. Ни одно из этих условий не казалось имперскому правительству и партиям более неприемлемым, чем требование введения нового 60-миллиардного налога, призванного с точки зрения западных держав якобы воспрепятствовать увеличению неуплаченного долга Германии. Вирт уже 28 марта высказал перед рейхстагом свое недвусмысленное «нет» этому требованию. И все же министр финансов Гермес в середине мая в ходе переговоров с представителями репарационной комиссии в Париже убедился, что определенное движение навстречу со стороны Германии было неминуемым, если она хотела избежать союзнических санкций после 31 мая. Уступая давлению со стороны Великобритании, Гермес пообещал выступить с заявлением, согласно которому имперское правительство выражало свою готовность в случае необходимости ввести новые налоги или предпринять новые внутренние займы, если Германия получит достаточную помощь в форме зарубежных кредитов. Рейхсканцлер Вирт счел, что Гермес существенно превысил свои полномочия, но не получил у правительства поддержки своему жесткому курсу и в итоге подчинился большинству. 29 мая имперское правительство вручило союзникам в Париже ноту, в которой подтверждались обязательства, взятые Гермесом, а репарационной комиссии предоставлялось право проверки финансовой деятельности немецкого государства, однако при условии, что при этом не будет затронут суверенитет Германии. В ответ на это союзные державы 31 мая одобрили отсрочку платежей, испрашиваемую Германией^{167}.

Внутренняя политика Германии весной и в начале лета 1922 г. характеризовалась усилением активности правых националистических сил. С 19 мая по середину июня генерал-фельдмаршал Гинденбург предпринял поездку по Восточной Пруссии, которая, по оценке Отто Брауна, превратилась «в пропагандистский вояж немецких националистов». Рейхсвер принял демонстративное участие в митингах в честь бывшего начальника Генерального штаба и главы Верховного военного командования. Особенно массовым было участие рейхсвера в Кёнигсберге, где 11 июня состоялись демонстрации протеста, организованные рабочими партиями и закончившиеся кровавыми столкновениями. 4 июня в Касселе на местного обер-бургомистра и бывшего рейхсканцлера Германии Филиппа Шейдемана было совершено покушение с использованием синильной кислоты. В результате здоровью Шейдемана был причинен незначительный вред, что позволило праворадикальной «Дойче Цайтунг» высмеять инцидент как «клистирное покушение». В это же время депутат рейхстага от партии немецких националистов, авторитетный представитель «народнического» крыла вДНФП Вильгельм Геннинг опубликовал в «Консервативе Монатсшрифт» статью под заголовком «Истинное лицо договора в Рапалло», в которой он упрекал министра иностранных дел Вальтера Ратенау в том, что тот не потребовал от Советов покаяния за убийство немецкого посланника графа фон Мирбаха, павшего в июле 1918 г. жертвой покушения эсеров: «Едва ли представитель международного еврейства Ратенау имеет хоть каплю понятия о немецкой чести, об этом не может быть и речи… Но немецкая честь — не предмет торгашества для международной еврейского капитала!…Немецкая честь должна быть отомщена. Однако Вы, господин Ратенау, и Ваши подстрекатели еще ответят перед немецким народом, “в противном случае, употребляя Ваши собственные слова, мировая история утратит свой смысл”»^{168}.

Выражение, на которое намекал Геннинг, уже давно стало неотъемлемой частью агитации правых радикалов, нацеленной против еврея и интеллектуала Вальтера Ратенау. В своем сочинении «Кайзер», опубликованном в марте 1919 г., Ратенау процитировал слова, которые он хотел в первые дни мировой войны сказать своему близкому другу: «Никогда не наступит момент, когда кайзер, как победитель мира, проедет со своими паладинами на белых лошадях под Триумфальной аркой. В этот день мировая история утратила бы свой смысл». В среде националистической буржуазии это высказывание было расценено как доказательство ненемецкого образа мыслей, практически духовного предательства Германии. У радикальных антисемитов их ненависть к министру-еврею выразилась в речевке:

Поздним утром 24 июня 1922 г. по дороге со своей виллы в Грюневальде в министерство иностранных дел Вальтер Ратенау был убит выстрелами из пистолета двумя неизвестными преступниками, обогнавшими его автомобиль. Полиция быстро сумела установить личности убийц, ими были обер-лейтенант флота в отставке Эрвин Керн и лейтенант запаса Герман Фишер. Полиция настигла их 17 июля в замке Саалек у Кёзена, Керн был застрелен в ходе преследования, Фишер вслед за этим покончил жизнь самоубийством. Оба они были членами народнического Немецкого оборонительного и наступательного союза, а также пресловутой «Организации Консул», которая также подготовила и провела покушение на Эрцбергера, но в 1922 г. уже больше не существовала как общество с центральным руководством. Из рядов этой же тайной организации вышли некоторые вдохновители покушения, которых полиция смогла задержать в скором времени. Согласно заявлению, сделанному в 1933 г. Фридрихом Вильгельмом Гейнцем, одним из главных организаторов убийства Ратенау, оставшимся безнаказанным, командиром фрайкора и бывшего одно время командиром отряда штурмовиков, покушение было подготовлено и направлялось из Франкфурта на Майне, где Гейнц руководил местным подразделением «О. К.». В лице Ратенау организаторы убийства хотели покарать «политику исполнения» и республику в целом, и в определенной степени Ратенау действительно был представителем всего того, что они так ненавидели. Ратенау, который без революции никогда бы не стал министром иностранных дел и был критиком старой Германии, действительно выступал представителем «политики исполнения» и не питал задних мыслей, связанных с Востоком, как это было свойственно Йозефу Вирту. Однако в то же время Ратенау был продуктом вильгельмианской эпохи и немецким патриотом, стремившимся разрушить Версальский порядок. Именно противоречия, свойственные Ратенау, делали его воплощением молодой республики и объектом ненависти для всех тех, кто стремился к падению Веймарской демократии в результате революции справа^{170}.

После убийства Ратенау расколотые левые снова на миг объединились. В массовых демонстрациях протеста, к проведению которых 27 июня призвал АДГБ, наряду с социал-демократами большинства и независимыми приняли участие также и коммунисты. Для них единство действий против правых радикалов стало желанной возможностью наделе сформировать тот самый пролетарский «единый фронт», который с III мирового конгресса Коминтерна, состоявшегося летом 1921 г., стал генеральной линией всех коммунистических партий. Но сотрудничество продлилось недолго. После того как во многих городах 27 июня произошли многочисленные эксцессы, профсоюзы, СДПГ и НСДПГ призвали своих сторонников не поддаваться на провокации. Однако КПГ, которая уже 1 июля возобновила свои идеологические атаки на социал-демократические партии, отказалась подписать текст совместного воззвания. Некоммунистические организации рабочих и служащих сделали свой вывод 7 июля: они публично заявили, что КПГ отлучается от имевших место в прошлом коллективных действий. Новый пролетарский «единый фронт» на уровне рейха возникнет следующий раз только в 1926 г. в ходе плебисцита по вопросу о княжеских имуществах^{171}.

В финансовом комитете рейхстага дело дошло до бурных сцен 24 июня. Левые угрожали расправой депутату от немецких националистов Гельффериху, одному из самых рьяных противников Ратенау. На следующий день рейхсканцлер Вирт, после того как на заседании рейхстага депутаты почтили память убитого министра иностранных дел, бросил в лицо правым слова, которые они никогда ему не простили: «Там (указывает направо) стоит враг, который капля за каплей цедит свой яд в раны народа. Там стоит враг, и нет никаких сомнений — этот враг стоит справа». В протоколе заседания в этом месте было отмечено: «Громовые длительные аплодисменты слева и в центре, на всех трибунах — оживленное продолжительное движение»^{172}.

Через день, 26 июня, рейхспрезидент по просьбе имперского правительства принял декрет о защите республики. Декрет, принятый 28 сентября 1921 г. после убийства Эрцбергера, Эберт объявил утратившим силу 23 декабря 1921 г., после того как социал-демократы пришли к выводу, что он больше не оправдан, принимая во внимание умиротворение общественного настроения, и поддержали запрос об его отмене со стороны ДНФП, КПГ и НСДПГ, который в результате получил в рейхстаге большинство голосов. Новое чрезвычайное постановление о защите республики вводило суровые наказания за действия, угрожавшие ее безопасности, и давало право компетентным учреждениям федеральных земель запрещать антиреспубликанские объединения, собрания и издания. Кроме того, согласно закону, создавался Государственный суд по защите республики в качестве апелляционной инстанции при Имперском верховном суде в Лейпциге.

Как и в случае с первым декретом о защите республики, свой протест против действий рейха снова выразила Бавария, частично поддержанная Вюртембергом. Правительство фон Лерхенфельда прежде всего выступало против создания нового государственного суда, поскольку это было вторжением в сферу юрисдикции федеральных земель, а также против того, чтобы постановление было односторонне направлено только против антиреспубликанских устремлений справа. Несмотря на баварские протесты, 29 июня 1922 г. последовало еще одно постановление о защите республики. Оно вводило смертную казнь или пожизненное заключение для лиц, участвовавших в объединениях, «целью которых является физическое устранение членов республиканского правительства федеральной земли или рейха». Лица, знавшие о подготовке покушения, но не сообщившие об этом властям, карались каторжной тюрьмой^{173}.

Оба декрета были задуманы с самого начала лишь как первые ступени к закону о защите республики, который кабинет Вирта впервые обсудил 27 июня. Решающее заседание рейхсрата состоялось 3 июля. Но оно отклонило как запросы и предложения социал-демократических правительств Саксонии, Тюрингии и Брауншвейга, направленные на ужесточение закона, так и запросы Баварии, нацеленные на его смягчение или на удаление определенных параграфов. 5 июля началось первое чтение закона в рейхстаге. Здесь ситуация оказалась более тяжелой, чем в рейхсрате. Так как закон вносил изменения в конституцию, для его принятия следовало заручиться поддержкой большинства в ¾ голосов, что могло быть достигнуто только при поддержке НСДПГ или ДФП. Поскольку для партий буржуазной середины на самом деле было возможно достижение соглашения лишь с умеренными правыми, постольку ДФП оказалась в ключевой позиции, которую она умело использовала. Председатель Народной партии Густав Штреземан заявил, что его партия не хочет жертвовать основными принципами буржуазной свободы и справедливости, но она, в свою очередь, также готова защищать конституцию, государственный флаг, рейхспрезидента и другие республиканские органы. Тем самым были заложены основы для компромисса, в результате которого 18 июля 1922 г. закон получил необходимое большинство голосов депутатов рейхстага.

В своей окончательной редакции закон о защите республики уже не оправдывал упрека в том, что он был направлен только против правых. И все же Бавария сумела 24 июля нанести республике уникальный в своем роде удар. Она отменила имперский закон о защите республики спустя день после его вступления в силу и заменила его собственным, баварским, в котором хотя и были заимствованы уголовно-правовые нормы имперского закона, зато вся совокупная компетенция Государственного суда по защите республики была аннулирована в пользу народных судов Баварии или Баварского верховного суда. В ответ правительство рейха объявило 26 июля действия Баварии противоречащими конституции, но одновременно дало понять, что хотело бы мирного разрешения конфликта. Переговоры, начавшиеся 9 августа, спустя два дня привели к компромиссу: при Государственном суде по защите республики должна была быть создана еще одна судебная коллегия, к юрисдикции которой относились преступления, совершенные в Южной Германии. Коллегия должна была состоять из южнонемецких судей. Но правящие партии Мюнхена — с августа к ним относились БФП, немецкие националисты (которые именовали себя в Баварии «Баварской партией центра») и Баварский крестьянский союз — не были удовлетворены этими условиями и добились новых переговоров. В ходе них правительство рейха не пошло на дальнейшие уступки, но сделало дополнительные разъяснения к ранее достигнутым договоренностям, что в итоге подвигло баварское правительство заявить 25 августа об отмене своего закона от 24 июля. Баварские правые не простили этого фон Лерхенфельду. 2 ноября он был вынужден подать в отставку. Его преемником 8 ноября стал Евгений Риттер фон Книллинг, который продемонстрировал еще больше «понимания» в отношении патриотических союзов и национал-социалистов Гитлера, чем его предшественник.

Эффект закона о защите республики оказался значительно слабее того, к которому стремились Веймарские партии под впечатлением убийства Ратенау. У судей теперь были полномочия, чтобы выступать против антиконституционных действий, но закон не мог принудить их действовать с необходимой для этого решимостью. Немецкая юстиция, носившая отпечаток авторитарной государственности, как правило, осуждала политических преступников справа гораздо мягче, чем левых.

Вполне типичным был случай, когда суд сначала осудил к четырем неделям тюремного заключения коммуниста, говорившего о «разбойной республике», а потом приговорил обвиняемого из «народнических» кругов, ругавшегося словами «жидовская республика», только к 70 маркам штрафа. Баварские суды не наказывали за выражение «свинячья республика», поскольку на баварском диалекте эти слова якобы не являлись ругательством. Государственные цвета республики можно было насмешливо именовать как «черно-красно-желтый», «черно-красно-горчичный» или «черно-красно-желточный», не опасаясь наказания. Один гражданин, который говорил о «черно-краснодерьмовом», судом первой инстанции был признан невиновным, а в ходе кассационного судопроизводства приговорен к денежному штрафу в размере 30 марок^{174}.

Спустя три недели после гибели Ратенау правительство Пруссии было вынуждено запретить созванный в Марбурге всеобщий студенческий съезд, поскольку, исходя из высказываний его устроителей, можно было ожидать на съезде публичного оправдания убийства министра. Тогда сторонники «народнического» течения внутри Союза немецкого студенчества собрались в баварском Вюрцбурге. Принятая там конституция Союза предусматривала, что наряду с гражданами рейха его членами могут стать также австрийские немцы и зарубежные немцы «германского происхождения и языка». Тем самым был сделан первый шаг к пресловутому «арийскому параграфу». Демократическое меньшинство — Картель республиканского студенчества — собралось на съезде в Иене в начале августа 1922 г. К требованиям съезда относилось «увольнение тех преподавателей, которые используют свое положение для антиреспубликанской пропаганды, партийной агитации или попустительствуют им». Число случаев, когда антиреспубликанская агитация с университетских кафедр на самом деле подверглась наказанию, было мизерным. Немецкие университеты, как и юстиция, оставались цитаделями враждебности по отношению к республике^{175}.

В церковной сфере Веймарское государство также столкнулось с серьезным предубеждением. В первую очередь это относилось к воцерковленным протестантам, среди которых многие не могли смириться с падением монархии. Позиция руководства лютеранской церкви нашла свое выражение в известной рифмованной формуле: «Пусть церковь вне политики всегда, но националистам она скажет “Да”». Также как и ДНФП, Немецкий евангельский церковный комитет осудил в июле 1922 г. убийство Ратенау как «чудовищное злодеяние», но одновременно непосредственными виновниками преступления назвал союзные державы: «Мы обвиняем наших врагов в том, что их ослепление ввергло народ в пучину стыда и нужды, которая породила всех демонов ада».

Католическая церковь была в меньшей степени привержена монархии, чем протестантская, однако и здесь было сильно неприятие республики, что наглядно показали последние дни августовского съезда немецких католиков в Мюнхене в 1922 г. Архиепископ Мюнхенский и Фрайзингский кардинал Фаульхабер осудил революцию 1918 г. как «клятвопреступление и государственную измену» и назвал ее «чудовищным злодеянием», которое отнюдь не может быть причислено «к святым деяниям» лишь из-за тех некоторых выгод, которые она принесла католикам. После того как президент католического съезда и обер-бургомистр Кёльна Конрад Аденауэр в своей заключительной речи дистанцировался от Фаульхабера, внутренний раскол католической среды стал очевиден и для стороннего наблюдателя. Рейхсканцлер Вирт не принимал участия в этом мероприятии. Немецкие националисты-католики публично рекомендовали ему не появляться больше в Мюнхене. Дело очевидно дошло бы до скандала, если бы Вирт, как это уже было годом ранее на съезде католиков во Франкфурте, заявил бы в августе 1922 г. в баварской столице о своей решительной приверженности республике^{176}.

Рейхсканцлер и его кабинет прекрасно осознавали, насколько плохо в Германии обстоит дело с республиканскими умонастроениями. Летом 1922 г. имперское правительство предприняло ряд попыток, нацеленных на развитие государственного республиканского общественного сознания, тем самым призвав на помощь уголовноправовой защите республики ее защиту со стороны общества. Так, 1 июля кабинет одобрил предложение социал-демократического министра внутренних дел Адольфа Кёстера, согласно которому 11 августа, день подписания Веймарской конституции, объявлялся государственным праздником. Но сопротивление в ряде федеральных земель было настолько сильным, что соответствующий законопроект «завис» в рейхстаге и так и не был принят в течение текущей легислатуры. Более поздние попытки были такими же безуспешными. Поскольку 11 августа выпадало на время каникул, большинство школ игнорировало официальные предписания и намеренно не замечало дня конституции. По крайней мере в гимназиях конституционные торжества не вызвали поворота в сторону республики: как и университеты, большинство из них оставались в годы Веймара невосприимчивыми к республиканскому влиянию.

Зато другая инициатива Кёстера, по меньшей мере поверхностно, достигла желаемой цели. В своем воззвании от 11 августа 1922 г. рейхспрезидент Эберт объявил «Песнь немцев» государственным гимном Германии. Песня Гофмана фон Фаллерслебена не должна служить выражением националистического высокомерия, пояснил Эберт. «Но как когда-то поэт, так и мы сегодня любим “Германию превыше всего”. Во исполнение его желания эта песнь свободы, права и мира под черно-красно-золотыми знаменами должна стать торжественным выражением наших патриотических чувств». Однако надежда на то, что «Песнь немцев» сделает более популярными цвета республики, не оправдалась. Тот, кто пел первую строфу этой песни, еще не становился республиканцем, и, наоборот, республиканцам среди рабочих тяжело давалось подпевать словам песни, которая, невзирая на свое демократическое происхождение, между тем стала, скорее, отличительным признаком черно-бело-красных правых^{177}.

К долгосрочным последствиям убийства Вальтера Ратенау также относилось решительное изменение немецкой партийной системы. Параллельно с переговорами в отношении закона о защите республике в Берлине велись консультации о расширении правившей коалиции меньшинства. Социал-демократы 28 июня потребовали включения в нее НСДПГ, чтобы таким образом обеспечить большинство в три четверти голосов, необходимое для принятия закона рейхстагом. Герман Мюллер обосновывал это требование тем, что с момента смерти Ратенау независимые социал-демократы «изменили свои взгляды» и «готовы к позитивному сотрудничеству». Буржуазные партнеры по коалиции, Партия Центра и ДДП, не отвергали с порога требование Мюллера, но настаивали, в свою очередь, на включении в правительство ДФП, чтобы избегнуть преобладания социалистов в кабинете.

О принципиальной возможности такой Большой коалиции социал-демократы большинства заявляли еще в сентябре 1921 г. Но тем временем НСДПГ существенно сблизилась с СДПГ, что, в свою очередь, придало импульс левому крылу СДПГ, категорически отклонявшему правительственный союз с Немецкой народной партией. Если социал-демократы хотели преодолеть партийный раскол 1917 г., а перспективы для этого никогда еще не были столь благоприятными, как летом 1922 г., они не могли в то же время пойти на сотрудничество с партией Густава Штреземана, близкой к предпринимательским кругам. 14 июля 1922 г. обе социал-демократические фракции рейхстага объединились в рабочую группу. Спустя пять дней последовало аналогичное объединение Партии Центра, ДДП и ДФП в «Рабочую группу конституционного центра». Таким образом, действия по созданию Большой коалиции еще не потерпели окончательное поражение, но должны были быть отложены до времени^{178}.

Сотрудничество социал-демократических фракций рейхстага было только предварительным этапом на пути объединения обеих партий. НСДПГ после своего раскола осенью 1920 г. «объективно» подвинулась вправо, и это не изменилось с присоединением к ней в марте 1922 г. большинства коммунистических диссидентов, организованных в рабочую коммунистическую группу во главе с бывшим председателем КПГ Паулем Леви. 29 августа лидеры СДПГ и НСДПГ пришли к соглашению подготовить объединение партий, выработав совместную программу действий. 4 сентября она была принята, а спустя два дня — стала достоянием общественности. Эта программа была более антикапиталистической и классово боевой, чем принятая годом ранее в Гёрлице программа СДПГ. На самом деле, отказ от Гёрлицкой программы был одним из предварительных условий, которыми НСДПГ оговорила свое объединение с СДПГ.

Новая партийная программа была сначала принята на раздельных съездах, а потом, 24 сентября 1922 г. в Нюрнберге, на объединенном съезде социал-демократии. В результате объединения с независимыми СДПГ пережила серьезную подвижку влево. Число членов объединенной партии существенно выросло, как и количество ее депутатских мандатов, но одновременно сократилась ее свобода действий в политике. Сотрудничество с умеренными буржуазными партиями с этого момента давалось СДПГ гораздо труднее, чем ранее, поскольку ее руководство не могло теперь больше игнорировать тех, кто принципиально отвергал сотрудничество с «классовым врагом» и готов был пойти на него только в качестве исключения. Воинственность радикальных правых сил сделала неизбежным объединение умеренных левых, но одновременно поляризация между левыми и правыми препятствовала тому, чтобы Веймар смог извлечь пользу от концентрации сил, расположенных на политической оси слева от центра. Это являлось парадоксальным следствием частичного преодоления раскола внутри рабочего движения, произошедшего весной 1922 г.^{179}

Но и в правом лагере убийство Ратенау привело к перегруппировке политических сил. В парламентских дебатах, последовавших после покушения, немецкие националисты снова и снова подвергались острым нападкам, поскольку они терпели в рядах своей фракции таких завзятых антисемитов, как депутаты Вильгельм Геннинг, Рейнгольд Вулле и Альбрехт фон Грефе. Руководству ДНФП во главе с бывшим министром финансов Пруссии Оскаром Хергтом было ясно, что дистанцирование от радикальных представителей «народнического» крыла неминуемо, если партия не хочет поступиться возможностью в один прекрасный день войти в правительство в составе антисоциалистического буржуазного блока. Антисемитские статьи Геннинга, опубликованные в «Консервативе Монатсшрифт», дали повод партийному руководству потребовать в июле 1922 г. его исключения из ДНФП. Окончательное решение было оставлено за фракцией рейхстага, которая удовлетворилась исключением Геннинга из собственных рядов, но не посчитала необходимым его удаление из партии. Геннинг 1 августа ответил листовкой, в которой нападал на Хергта. Одновременно он получил поддержку от своих главных соратников: с ним солидаризовались Вулле и Грефе, которые вслед за этим также были исключены из фракции.

В сентябре крайне правые политики организовали Немецкую народническую рабочую группу и тем самым запустили процесс организационного раскола ДНФП. На партийном съезде в Гёрлице в октябре 1922 г. Хергт подчеркивал, что основные антисемитские установки ДНФП не являются предметом обсуждения. Однако в то же время партийное руководство добилось принятия нового устава, согласно которому любые особые образования по образцу Немецкой народнической рабочей группы карались исключением из партии, если они претендовали на особое представительство в парламенте. Поскольку принадлежавший к старой Немецкой консервативной партии граф Куно Вестарп, который, по сути, был весьма близок к «народнической» позиции, тём не менее встал на сторону Хергта, Геннинг и его соратники были изолированы.

Вскоре после партийного съезда «народнические» политики сделали выводы из своего поражения и уведомили президента рейхстага об образовании внутри парламента собственной группы. В декабре 1922 г. ими была основана Немецкая народническая партия свободы. Одним из ее сильнейших бастионов стал Мюнхен, где к ним примкнуло окружное объединение немецких националистов. В баварской столице немецкие «народники» нашли климат, в котором они могли чувствовать себя особенно вольготно, но здесь они также встретились с конкурентом, которого они не могли превзойти в том, что касалось ненависти к евреям — Национал-социалистическую немецкую рабочую партию Адольфа Гитлера. Что касается освободившейся от радикального «народнического» балласта ДНФП, то она осенью 1922 г. продвинулась на шаг ближе к своей важнейшей цели: участию в комбинации правых и центристских сил, которая могла бы гарантировать политику рейха без социал-демократии и против социал-демократии^{180}.

Убийство Ратенау также стало определенной вехой в развитии инфляционных процессов в Германии. Начиная с 10 июня 1922 г., дня завершения заседаний межсоюзнического комитета по займам в Париже, уже не было сомнений в том, что попытка правительства Вирта получить крупный заем за границей обречена на неудачу из-за сопротивления Франции. 13 июня немецкое правительство сделало свои выводы и приняло решение стабилизировать марку за счет внутренних усилий по ее поддержке. Это решение вызвало серьезные сомнения у рейхсбанка, который на основании закона от 26 мая 1922 г., принятого под давлением союзников, приобрел статус полностью автономного финансового института. Президент рейхсбанка Гавенштайн отказался поддержать национальную валюту путем финансовой интервенции в размере 50–60 млн золотых марок, заявив, что подобное вмешательство только вызовет недоверие союзной комиссии по займам. В результате действия по поддержанию марки, к которым в конце концов удалось вынудить рейхсбанк, помогли удерживать курс доллара в течение нескольких дней, но этого оказалось недостаточным, чтобы его понизить. Даже такая скромная акция сразу же попала под огонь критики со стороны кругов тяжелой промышленности во главе со Штиннесом, которые до этого извлекали существенные выгоды из кредитной политики рейхсбанка. Они объявили действия по поддержанию марки неудачными и охарактеризовали инфляцию как единственное оружие Германии в борьбе с безработицей. Убийство Ратенау одним ударом уничтожило все то оставшееся доверие, которое еще имелось к марке, тем самым лишив действия рейхсбанка по ее поддержке всякого эффекта. Граждане Германии и иностранцы в панике избавлялись от активов в марках, бегство капитала из страны приняло гигантские размеры. В то же время конъюнктурный подъем в других промышленных странах стал оказывать неблагоприятное для Германии воздействие: немецкий экспорт лишился «премии», которую для него предоставлял спад промышленной продукции в остальном мире, начиная с 1920 г. Обменный курс национальной валюты, еще в мае 1922 г. составлявший 69,11 марок за один доллар, понизился с 75,62 в июне до 117,49 в июле и до 270,26 в августе, пока в декабре 1922 г. марка не упала до уровня 1807,83 за доллар. Германия вступила в первую фазу гиперинфляции.

Стремительное падение марки в определенной степени означало успех «политики исполнения» Вирта: правительство Ллойд Джорджа тем временем было убеждено в том, что Германия исчерпала практически все возможности, чтобы выполнить свои обязательства перед союзными державами, и теперь требуется длительный мораторий и уменьшение репарационного бремени, что позволило бы ей восстановить свои экономические силы. Однако Пуанкаре, который с момента подписания договора в Рапалло был убежден в неискренности правительства Вирта, не дал уговорить себя отказаться от тезиса, согласно которому Германия сознательно погубила свою валюту, чтобы избежать выполнения репарационных обязательств. Противостояние вокруг моратория, которое началось с немецкой ноты от 8 июля, закончилось в последние августовские дни тем, что рейху была предоставлена отсрочка срока уплаты репараций за 1922 г. только на шесть месяцев, что неминуемо должно было привести в следующем году к еще более серьезному финансовому кризису.

Для организаций трудящихся уже долгое время было несомненным, что репарационный вопрос может быть решен только в сочетании со стабилизацией марки, а укрепление валюты не могло быть достигнуто без обременения владельцев реальных ценностей. Предприниматели, которые извлекали выгоду из девальвации вплоть до прекращения поздним летом 1922 г. эффекта немецкой инфляционной конъюнктуры, напротив, стремились допустить обесценивание марки до того определенного момента, когда станет возможным добиться нового урегулирования репарационного вопроса и пересмотра установленной законом продолжительности рабочего дня. С точки зрения крупной индустрии предпосылкой нового экономического подъема выступало и то, и другое: максимально возможное ограничение репарационных платежей и отказ от восьмичасового рабочего дня в промышленности или соответственно семичасовых смен в горной промышленности. В свою пользу работодатели могли привести тот аргумент, что до сих пор не было выполнено условие, которое в 1918 г. было связано с их уступкой рабочим — международное введение восьмичасового рабочего дня. Кроме того, они могли сослаться на то, что менее продолжительный рабочий день не отвечает тем тяготам, которые Версальский договор возложил на Германию. По этим причинам предприниматели видели в соглашениях о сверхурочной посменной работе в горной промышленности, которые они заключили с профсоюзами в феврале 1920 г. и в августе 1922 г., только первый шаг на пути всеобщего возвращения к более продолжительному рабочему дню.

Гуго Штиннес, использовавший инфляцию для создания настоящей индустриальной империи, наглядно продемонстрировал осенью 1922 г. как при решении репарационного вопроса, так и вопроса о продолжительности рабочего дня, насколько с момента революции снова выросли самосознание и политический вес лагеря промышленников. В начале сентября он заключил с французским промышленником, бароном Жаном де Люберзаком соглашение о материальных поставках, которое значительно выходило за рамки достигнутых годом ранее в Висбадене соглашений между Ратенау и Лушером. Новый договор был для концерна Штиннеса прибыльной сделкой. Но он имел преимущества и для рейха, поскольку осуществленные поставки засчитывались в счет выплаты репараций. Но и Штиннес со своей «частной» внешней политикой не мог добиться принципиального изменения французской позиции: Франция продолжала настаивать на том, чтобы при необходимости военной силой вынудить Германию к выполнению ее репарационных обязательств^{181}. Свои представления об экономической стабилизации Штиннес изложил сначала в конце октября американскому послу Хоутону, а потом, как нарочно, 9 ноября 1922 г., в четвертую годовщину революции, развил перед Имперским экономическим советом. К ключевым пунктам относилось требование, согласно которому рабочие должны были в течение 10–15 лет ежедневно работать на два часа дольше, и при этом не рассчитывать на какое-либо особое увеличение заработной платы. Забастовки на «жизненно важных» предприятиях должны были быть запрещены нас срок не менее пяти лет и преследоваться как уголовно наказуемые деяния. Таким образом, для Гуго Штиннеса стабилизация означала прежде всего сверхурочную работу и приучение рабочего класса к дисциплине. Ни имперское правительство, ни собственная партия Штиннеса — ДФП, ни Имперский союз немецкой промышленности не могли отождествлять себя с этой программой. Однако уже в конце 1922 г. горнопромышленники, согласовав свои действия с имперским министерством труда, начали снижать зарплаты горняков. Так, экономическая катастрофа, начавшаяся с гиперинфляции, стала акушеркой того варианта стабилизации, о котором уже долгое время мечтали прежде всего промышленники: принципиальная ревизия всех тех уступок рабочему классу, на которые революция 1918–1919 гг. вынудила пойти предпринимателей^{182}.

У профсоюзов, социал-демократов и коммунистов предложения Штиннеса вызвали бурю возмущения. Поскольку Штиннес являлся обладателем мандата депутата рейхстага от Немецкой народной партии, его высказывания могли быть расценены как признак того, что крыло ДФП, представлявшее интересы тяжелой индустрии, будет сопротивляться образованию Большой коалиции, переговоры о создании которой снова начались в конце октября 1922 г. по предложению Вирта. Центр и ДДП были заинтересованы в таком расширении правящего союза уже потому, что коалиция после объединения СДПГ и НСДПГ существенно «полевела». Со своей стороны ДФП уже выполнила одно из важных предварительных условий для вхождения в состав правительства: по настоянию Штреземана 24 октября Народная партия позаботилась о том, чтобы рейхстаг требуемым большинством в две трети голосов принял решение о продлении легислатуры рейхспрезидента Фридриха Эберта (формально все еще временного главы государства) до 30 июня 1925 г. Тем самым отпала необходимость процедуры прямых выборов президента, намеченных на начало декабря 1922 г., чего обе либеральные партии хотели избежать ради сохранения внутреннего мира. 26 октября Вирту в ходе консультаций с участием лидеров правящих партий и ДФП удалось добиться создания комиссии, которая должна была выработать совместную платформу для принятия предстоящих хозяйственно-политических решений, в первую очередь по репарационному вопросу. От ДФП в эту комиссию вошел один из создателей ЦАГ в ноябре 1918 г., представитель электропромышленности Ганс фон Роймер, а от СДПГ — Рудольф Гильфердинг, приобретший с момента публикации в 1910 г. своей книги «Финансовый капитал» всемирную славу одного из ведущих марксистских теоретиков. Еще до сентября 1922 г. он был членом НСДПГ.

Для работы комиссии большое значение имело то обстоятельство, что в начале ноября в Берлине находилась международная группа экспертов, приглашенная имперским правительством, задачей которой было консультирование по репарационному вопросу. В эту группу также входил английский экономист Джон Мейнард Кейнс, который с момента публикации в 1922 г. своего труда о последствиях Версальского договора стал известен как критик системы репараций. Кейнс и другие эксперты, разделявшие его образ мыслей, как, например, шведский специалист по финансам Густав Кассель, расценивали новое урегулирование репарационного вопроса как неизбежное, однако подчеркивали, что рейхсбанк, ввиду того, что он все еще располагает большими золотыми резервами, в состоянии эффективно участвовать в комплексе мер по укреплению марки. В этом пункте Кейнс и Кассель пришли к выводу, который был диаметрально противоположен линии рейхсбанка и тяжелой промышленности, зато полностью совпадал со взглядами социал-демократов.

Имперское правительство, тем временем убежденное в том, что ему больше не удастся избежать вынесения конкретных предложений по разрешению репарационного вопроса, в своей ноте союзнической репарационной комиссии от 4 ноября присоединилось к экспертному мнению Кейнса и его коллег, хотя сначала в очень общей форме и без какого-либо указания на то, что рейхсбанк должен принять участие в мероприятиях по поддержанию марки. Зато межфракционная комиссия пошла гораздо дальше. Она выработала соглашение о необходимости ряда экономических и финансово-политических мер, которое послужило имперскому правительству основой для его очередной репарационной ноты от 13 ноября 1922 г. Среди прочего комиссия внесла предложение о сокращении государственных расходов и повышении доходов, что должно было привести к выравниванию бюджета, а также выступила с рядом инициатив в интересах повышения производительности труда, среди которых, что и было собственно сенсацией, называлось новое урегулирование законодательства о рабочем времени «при определении 8-часового дня как нормального рабочего дня с допущением исключений, ограниченных законом официальным путем или путем тарифных соглашений». Таким образом, хотя комиссия и не списала полностью в резерв одно из важнейших социальных достижений ноября 1918 г., однако рекомендовала по меньшей мере для некоторых сфер экономики, временное введение сверхурочных работ, чтобы таким образом сделать возможным санацию финансов, экономическое возрождение Германии и ее примирение со своими соседями.

Репарационная нота правительства Вирта от 13 ноября 1922 г., в которую были включены эти предложения, также впервые содержала обещание проведения рейхсбанком широкомасштабных мер по поддержанию марки: в случае если Германия получала международный заем в размере 500 млн золотых марок, рейхсбанк должен был предоставить аналогичную сумму. Кроме председателей коалиционных партий, ноту поддержали также и представители ДФП. Казалось, что тем самым было заложено основание для формирования правительства Большой коалиции, но эта иллюзия просуществовала всего несколько дней. 14 ноября 1922 г. фракция рейхстага Объединенной социал-демократической партии Германии (так партия официально именовалась с момента партийного съезда в Нюрнберге в сентябре) высказалась большинством в три четверти голосов против Большой коалиции. За коалицию выступал министр-президент Пруссии Отто Браун, но голосование показало, что он боролся за безнадежное дело. Партийное руководство не пожелало испытывать на прочность свой союз с бывшими независимыми социал-демократами, из которых большинство в отличие от Гильфердинга наотрез отклоняли сотрудничество с близкой к промышленным кругам ДФП.

В этот же день Йозеф Вирт, согласно договоренности с центристскими партиями, подал в отставку со своего поста рейхсканцлера. Его преемником рейхспрезидент Эберт назначил 22 ноября 1922 г. беспартийного генерального директора пароходной линии Гамбург— Америка и бывшего тайного правительственного советника Вильгельма Куно, католика, родившегося в 1876 г. в тюрингском Зуле, который политически занимал место существенно правее центра. Эберт надеялся, что такой опытный экономический эксперт во главе кабинета сумеет крепче привязать немецкое предпринимательство к республиканскому государству и произвести хорошее впечатление на заграницу. С этой точки зрения политическая позиция Куно выглядела выигрышной.

Новый рейхсканцлер возглавил кабинет, в который кроме него самого вошли еще четыре беспартийных министра: профессиональный дипломат и министр иностранных дел Фредерик фон Розенберг, бывший бургомистр Эссена и министр продовольствия Ганс Лютер, бывший генерал-квартирмейстер Вильгельм Грёнер, который уже возглавлял в кабинетах Ференбаха и Вирта министерство транспорта, и, наконец, министр государственных имуществ Генрих Альберт, который с февраля 1919 по май 1921 г. был статс-секретарем рейхсканцелярии. Остальные министры были членами Центра, БФП, ДДП и ДФП. Ни одно из правительств Веймарской республики не напоминало в такой степени чиновничье правительство монархических времен, как министерская команда Куно. И еще никогда ранее выбор кандидатуры рейхсканцлера не зависел в такой степени от решения рейхспрезидента, как в ноябре 1922 г. С некоторой долей преувеличения буржуазное правительство меньшинства Куно можно назвать первым, хотя еще и скрытым, президентским кабинетом Веймарской республики. Тот факт, что дело дошло до возврата к временам авторитарного государства, объясняется не только ошибкой Эберта. Причина находилась глубже — в несостоятельности социал-демократии, собственно государственной партии республики. Руководствуясь заботой о сохранении партийного единства, она отказалась от парламентского пути разрешения кризиса и тем самым сделала возможным президентский вариант^{183}.