Глава XII Отказ от демократии
Главными победителями выборов в рейхстаг 20 мая 1928 г. стали социал-демократы, проигравшими — немецкие националисты, за которыми следовали центристские буржуазные партии. За СДПГ проголосовало 29,8 % избирателей, что было на 3,8 % больше, чем в декабре 1924 г. ДНФП подсчитывала горькие потери: число ее избирателей снизилось с 20,5 %до 14,3 %. Среди умеренных партий наибольшие потери понесла партия католического Центра, получившая теперь на 1,5 % голосов меньше. Обе либеральные партии потеряли соответственно по 1,4 %. Если бы в Веймарской республике для прохождения в парламент был установлен 5 %-й барьер, тоуДДП не было бы шансов преодолеть его: партия набрала только 4,9 % голосов.
Зато к победителям выборов можно было также причислить мелкие «партии интересов»[44], в том числе Имперскую партию немецкого среднего сословия, коротко именовавшуюся Экономической партией, доля избирателей которой выросла с 3,3 % до 4,6 %, а также Христианско-национальную крестьянскую сельскую партию, набравшую одним ударом 2,9 % голосов. Заметным был также успех коммунистов, увеличивших свои показатели с 9,0 % до 10,6 %. Их антиподы в лице крайне правых имели меньше поводов для радости. Национал-социалисты должны были удовлетвориться 2,6 %. Единственным утешением для них стали хорошие показатели, полученные партией в аграрных областях, охваченных кризисом. Так, в небольших общинах голштинского Геста они добились сенсационных показателей: в Нордердитмарше[45] за них проголосовало 28,9 % избирателей, а в Зюдердитмарше — даже 36,8 %.
Таким образом, результаты выборов отнюдь не свидетельствовали о безоговорочной победе республиканских сил, как это казалось на первый взгляд. Потери, которые понесли немецкие националисты, пошли на пользу не центристским партиям, а «партиям интересов» среднего класса и аграриев, спектр отношения которых к республике колебался от холодного до отрицательного. Ослабление буржуазного центра и раздробленность партийного ландшафта были такими же сигналами тревоги, как и успехи национал-социалистов на местах. Сторонники Веймара с удовлетворением могли воспринимать только победу самой сильной республиканской партии: после того как выборы, по сути дела, стали плебисцитом против всех партий «буржуазного блока», роль лидера отныне однозначно принадлежала социал-демократии{359}.
СДПГ была полна решимости использовать свои шансы. В пользу образования коалиционного правительства с участием умеренных буржуазных партий говорили три причины: во-первых, сильная позиция, которую социал-демократы получили в результате выборов; во-вторых, их стремление во что бы то ни стало и ни при каких обстоятельствах не допустить формирования нового правительства буржуазного блока; и, в-третьих, позитивное воздействие примера Пруссии, где от СДПГ избирались министры-президенты, за исключением двух коротких перерывов, с момента установления республики. В результате самая большая федеральная земля стала своего рода образцом немецкого республиканизма.
Среди потенциальных партнеров СДПГ, вплоть до Немецкой народной партии, царило единодушие в том, что при существующем положении вещей формирование нового правительства может быть возложено только на социал-демократов. Одним из тех, кто принимался в связи с этим в расчет, был министр-президент Пруссии Отто Браун. Дипломированный книгоиздатель из Кенигсберга, которому в январе 1928 г. исполнилось 58 лет, победил на выборах в прусский ландтаг с еще большим триумфом, чем СДПГ в целом. Если бы Браун наряду с должностью министра-президента Пруссии получил пост рейхсканцлера, то открылись бы новые возможности для проведения «реформы рейха», к которой часто призывали, но к осуществлению которой до того времени так всерьез и не приступили. Персональная уния могла бы также устранить или смягчить многочисленные противоречия между рейхом и самой большой из федеральных земель.
Браун сам перед выборами подумывал о возможности такого решения. Но после 20 мая 1928 г. прусского министра-президента обуяли сомнения. ДФП, и это было совершенно очевидно, в качестве ответной услуги потребовала бы вхождения в прусское правительство и смогла бы настоять на своем. Это было не по душе Брауну, который с апреля 1925 г. стоял во главе правительства Веймарской коалиции из СДПГ, Центра и ДДП, добившегося на пути реформ, таких как, например, демократическое обновление чиновничества, гораздо большего, чем правительство Большой коалиции за четыре предшествующих года. Браун также сомневался, согласятся ли рейхспрезидент и Партия Центра на совмещение двух важнейших правительственных должностей в Германии в одном лице. В отношении своей собственной партии Браун также отнюдь не мог быть уверен в том, что ему на посту рейхсканцлера будет оказана такая же последовательная поддержка, к какой он привык со стороны прусских социал-демократов и их фракции в ландтаге. В заключение приходилось также учитывать личные проблемы: болезнь жены и собственное ослабленное здоровье, которые вынудили его отказаться от принятия политического вызова в виде рейхсканцлерства.
Тем самым дорога оказалась открытой для Германа Мюллера. Председатель СДПГ, уже возглавлявший однажды имперское правительство два с половиной коротких месяца после путча Каппа — Лютвица, ощущал за собой поддержку партии и фракции. Человек компромисса, не имевший ярко выраженных персональных черт, Мюллер был в СДПГ более популярной фигурой, чем его сопредседатель Отто Веле. То, что урожденной маннхеймец терял в ораторском даре и харизматическом обаянии, он стремился компенсировать прилежанием и компетентностью. Когда Мюллер во второй раз готовился стать рейхсканцлером, ему было уже 56 лет. Дела со здоровьем, как это показали события следующего года, обстояли у него не блестяще. Однако Мюллер был человек долга, поэтому И июня 1928 г. он заручился поддержкой фракции рейхстага на тот случай, если рейхспрезидент поручит ему формирование нового правительства.
Официальное поручение сформировать правительство «на возможно более широкой основе» Мюллер получил уже на следующий день. Гинденбург приучал себя к мысли о Большой коалиции с тех пор, как его важнейшие военные советники, новый министр рейхсвера Вильгельм Грёнер и полковник Курт фон Шлейхер, порекомендовали это сделать, аргументируя тем, что участие СДПГ в правительстве поможет настроить социал-демократов более дружелюбно по отношению к армии. Но даже если рейхспрезидента и мучили тяжелые сомнения в отношении такого правительственного союза, то после выборов 20 мая 1928 г. у него не было иного выхода, чем предложить социал-демократам пост рейхсканцлера.
Но от поручения сформировать правительство до назначения рейхсканцлером был долгий путь. ДФП стремилась как можно скорее войти как в имперское, так и в прусское правительство, что было отклонено Отто Брауном, который вызвал тем самым глубокое недовольство Штреземана. Другим спорным пунктом был броненосец «А». Новое правительство было обязано проверить перед началом строительства корабля имевшиеся финансовые возможности, как это предусматривалось решением рейхсрата от 31 марта 1928 г. СДПГ вела свою предвыборную кампанию не в последнюю очередь под лозунгом «Детские завтраки вместо броненосца — долой броненосец». ДФП сослалась на положительное решение в отношении броненосца последнего рейхстага, ее в этом поддержала, хотя и без особой настойчивости, Партия Центра, в то время как ДДП воздержалась. В конце концов уполномоченные от фракций договорились отсрочить конфликт: решение должно было быть теперь принято имперским правительством до установленного рейхсратом срока — 1 сентября 1928 г.
Масла в огонь подлили финансово-политические и, скорее, «символические» вопросы. Так, буржуазные партии отказались поддержать предложенный СДПГ налог на прирост имущества, а ДФП выступила в придачу против увеличения размеров прожиточного минимума, свободного от налогообложения. Немецкая народная партия также отнюдь не стремилась оказать поддержку инициативе социал-демократов объявить 11 августа, День конституции, законным днем отдыха. И, в заключение, усиливалось противостояние по «прусскому вопросу»: ни Браун, ни ДФП не желали идти на уступки.
23 июня 1928 г. «Форвартс» вышла под заголовком «Большая коалиция потерпела фиаско». Это утверждение соответствовало оценке положения, высказанной Мюллером днем ранее. Однако Гинденбург не отозвал своего поручения, напротив, он попросил теперь лидера социал-демократов сформировать правительство на менее широкой основе, а именно в формате Веймарской коалиции. Такая коалиция могла бы располагать большинством мандатов только при поддержке Баварской народной партии, но было в высшей степени сомнительно, что БФП пойдет на это. Так как советники Гинденбурга были прекрасно осведомлены об этом обстоятельстве, новое поручение Мюллеру скорее всего задумывалось как тактический шаг, призванный оказать давление на партии и принудить их к вступлению в Большую коалицию.
Успех подтвердил правоту рейхспрезидента. 23 июня обиженный Штреземан говорил с Мюллером по телефону из курортного местечка Бюлерхёе в Шварцвальде. О содержании разговора можно судить по телеграмме, которую министр иностранных дел отправил сразу же после завершения переговоров исполняющему обязанности министра экономики Куртиусу и председателю фракции ДФП в рейхстаге Эрнсту Шольцу. Согласно телеграмме, Штреземан и далее расценивал Большую коалицию как лучшее практическое средство для создания мало-мальски сносных стабильных отношений в правительстве. Но что касалось выработки долгосрочной правительственной программы, которая получила бы поддержку всех партий, председатель ДФП был настроен скептически. «Я как и прежде полагаю, что кооперация политических сил от социал-демократов до Народной партии является необходимой и возможной. Это сотрудничество быстрее всего приведет к успеху при условии, если политики от фракций, вошедших в Большую коалицию, ясно осознают себе программу действий, с которой они выступят перед рейхстагом, и будут готовы как выстоять, так и пасть вместе с этой программой. Такой принцип формирования кабинета соответствует духу нашей конституции, которая признает персональную ответственность только рейхсминистров, но не фракций рейхстага».
В воскресение, 24 июня, Штреземан уполномочил Куртиуса опубликовать эту телеграмму. В понедельник пресса писала о «выстреле из Бюлерхёе». Фактически министр иностранных дел придал новый поворот делу, договорившись с Германом Мюллером об образовании правительственной коалиции через голову председателя партийной фракции в рейхстаге. Шольц был весьма задет этим и сначала хотел удержать Куртиуса от участия в правительстве в качестве второго министра от ДФП. 25 июня он все же дал свое согласие на вхождение Куртиуса в кабинет, но фракция оговорила весьма важное условие: депутаты рейхстага от ДФП официально занесли в протокол, что принадлежность Штреземана и Куртиуса к правительству ни в коей мере не накладывает на фракцию обязательство голосовать за кабинет в случае вынесения ему вотумов недоверия или доверия. Кроме того, Штреземан за свое самоуправное поведение подвергся слегка завуалированному общественному порицанию.
ДФП была отнюдь не единственной партией, которая выдерживала дистанцию от будущего правительства. Партия Центра, разозленная тем, что ей не дали возможность делегировать вице-канцлера и получить в свое распоряжение такое важное ведомство, как министерство внутренних дел, отозвала министра труда Браунса и теперь ее в качестве «наблюдателя» представлял только министр транспорта фон Герард. БФП аналогичным образом оценивала роль своего представителя в правительстве, министра почт Шетцеля. Настоящими партнерами по коалиции себя воспринимали только СДПГ и ДДП. Но и среди социал-демократов многие склонялись к тому, чтобы рассматривать «своих» министров только как исполнителей воли парламентской фракции. Такая оценка только на первый взгляд противоречила взгляду ДФП на «ее» министров как на частных лиц, делающих политику на свой страх и риск. Ведь результат был одинаковым: правительство не получало в рейхстаге доверительную поддержку, в которой оно так нуждалось, если хотело быть ведущей политической силой{360}.
Вследствие этого второй кабинет Мюллера представлял собой сначала только латентную Большую коалицию. Лишь в том случае, если бы фракции формально объединились вокруг коалиционного правительства, из так называемого «правительства личностей» могло бы получиться нечто большее, чем просто группа представителей партий, над которой постоянно висел дамоклов меч вотума недоверия. Спустя десять лет после перехода к парламентской республике, главные общенемецкие политические партии по-прежнему еще были далеки от понимания того, что в парламентской демократии, в отличие от конституционной монархии, решающая разделительная линия проходит не между правительством и парламентом, а между правительственным лагерем и оппозицией. Кризис немецкого парламентаризма отнюдь не был преодолен в результате утомительного формирования правительства образца 1928 года, он просто вступил в новую фазу.
28 июня 1928 г. рейхспрезидент наконец-то смог назначить членов нового правительственного кабинета. В него вошли:
Рейхсканцлер Герман Мюллер (СДПГ)
Министр иностранных дел Густав Штреземан (ДФП)
Министр внутренних дел Карл Северинг(СДПГ)
Министр юстиции Эрих Кох-Везер (ДДП)
Министр финансов Рудольф Гильфердинг(СДПГ)
Министр рейхсвера Вильгельм Грёнер (беспартийный)
Министр экономики Юлиус Куртиус (ДФП)
Министр труда Рудольф Виссель (СДПГ)
Министр транспорта Теодор фон Герард (партия Центра)
Министр продовольствия Герман Дитрих (ДДП)
Министр почт Георг Шетцель (БФП).
Восемь из одиннадцати министров уже входили ранее в один из правительственных кабинетов Германии, из них четверо — Штреземан, Куртиус, Шетцель и Грёнер — были министрами в непосредственном предшественнике свежеиспеченного правительства — четвертом кабинете Маркса. Только трое были «новичками» — Дитрих, Герард и Северинг. Однако социал-демократический министр внутренних дел был достаточно долго — первоначально с марта 1920 по февраль 1921 г. и потом без перерыва с октября 1922 по октябрь 1926 г. — министром внутренних дел Пруссии, для того чтобы внести солидную практическую основу в свою новую деятельность.
Свое правительственное заявление Герман Мюллер сделал 3 июля 1928 г. Оно было выдержано настолько в примиренческом духе, насколько это соответствовало природе самого рейхсканцлера и нестойкой парламентской базе кабинета. Больше всего бросалось в глаза то, что Мюллер не упомянул в своей речи: выражение позиции правительства по поводу броненосного крейсера «А». Только в ответ на упреки коммунистов рейхсканцлер в ходе дебатов дал понять, что правительство должно исходить из договоренностей, которые были достигнуты его предшественником. Кабинет Мюллера не настаивал на вынесении ему специального вотума доверия. Напротив, он удовлетворился тем, что представленные в нем фракции внесли предложение, согласно которому рейхстаг одобрял заявление правительства и без рассмотрения других предложений переходил к повестке дня. Это заявление было принято 5 июля 1928 г. подавляющим большинством рейхстага: из 423 делегатов, подавших действительный бюллетень, 261 проголосовал «за», 134 — «против», и 28 воздержались. Лишь из рядов социал-демократов раздался тихий протест: семь депутатов левого крыла, среди них Пауль Леви, не участвовали в голосовании. Это была та форма нарушения фракционной дисциплины, с которой СДПГ обыкновенно еще мирилась, не делая серьезных выводов{361}.
Отложенный конфликт вокруг броненосца настиг правительство 10 августа 1928 г. Министр рейхсвера Грёнер сообщил, что министр финансов в разговоре с ним 20 июля не высказал никаких сомнений по поводу того, что строительство крейсера может быть начато 1 сентября. Гильфердинг в ответ на вопрос Мюллера подтвердил это. Северинг, в свою очередь, истолковал заявление Тренера в том смысле, что расходы на крейсер не могут быть внесены в военный бюджет в качестве постоянной статьи расходов вследствие дальнейших мер экономии. После этого правительство приняло решение приступить к строительству крейсера, присовокупив в качестве разъяснения своей позиции примечание, соответствующее интерпретации Северинга.
Принятию этого решения предшествовали события, не нашедшие отражения в официальном протоколе. Министр юстиции Кох-Везер высказал в своем дневнике предположение, что Грёнер угрожал за кулисами в случае отказа своей отставкой и получил в этом энергичную поддержку от Гинденбурга. В действительности Грёнер не мог бы оставаться министром рейхсвера, окажись он в меньшинстве. Но речь здесь шла уже не о судьбе отдельного министра, а правительства в целом. ДФП и Центр связали себя со строительством броненосного крейсера. В столь же малой степени они были готовы мириться с ведущей ролью министерского большинства СДПГ и ДДП, как и с директивным решением рейхсканцлера против начала строительства корабля. Таким образом, решение, вынесенное против Грёнера, означало бы конец правительства Мюллера.
Строительство броненосца летом 1928 г. в военном смысле было не более рациональным, чем в начале года. Мало что свидетельствовало в пользу заверений министерства рейхсвера о том, что строительство кораблей ВМФ взамен устаревших поможет защитить немецкое Балтийское побережье от нападения Польши. Как и ранее справедливо считалось, что фиксирование расходов на осуществление долгосрочных планов военного министерства угрожает подорвать право рейхстага на ежегодное одобрение бюджета. В пользу строительства броненосного крейсера министры от социал-демократов могли в действительности высказать только один политический аргумент, но высшего порядка: речь шла о том, чтобы избежать тяжелого правительственного кризиса с непредсказуемыми последствиями, который неминуемо последовал бы, выскажись большинство кабинета против проекта рейхсвера{362}.
Большинство активных членов СДПГ видели дело в ином свете и дали выход своему возмущению в бесчисленных резолюциях, некоторые из них даже требовали отставки министров социал-демократов. КПГ предприняла попытку расширить трещину, возникшую у конкурента, за счет акции плебисцита. В начале августа коммунисты инициировали процедуру «народной инициативы» с целью запрета строительства броненосных судов и крейсеров. Так как СДПГ тотчас же выступила против, предприятие коммунистов закончилось безуспешно: только 2,94 % избирателей высказались до 24 октября, конца срока, установленного для подачи подписей, за вынесение вопроса на референдум. Это было намного меньше 10 % голосов, предусмотренных в данном случае конституцией. Исходя из этого, социал-демократы могли бы сделать вывод, что общественное возбуждение по вопросу о броненосце к тому времени уже улеглось. Однако Отто Веле, который во времена канцлерства Мюллера фактически единолично руководил партией, посчитал необходимым после завершения летних парламентских каникул еще раз наглядно продемонстрировать министрам социал-демократам волю партийного большинства. 31 октября 1928 г. по его настоянию парламентская фракция внесла в рейхстаг запрос, согласно которому постройка крейсера должна была быть остановлена, а сэкономленные средства направлены на финансирование детского питания.
Если запрос уже сам по себе был пощечиной Герману Мюллеру, то тем более оскорбительным было требование, адресованное канцлеру и министрам — социал-демократам, обязывавшее их голосовать вместе с фракцией против решения, принятого ими же 10 августа в составе правительства. Тем не менее это случилось 16 ноября 1928 г. на пленарном заседании рейхстага: Мюллер, Гильфердинг, Северинг и Виссель, проголосовав «за» предложение фракции, по сути дела сами себе вынесли вотум недоверия.
Однако это не принесло социал-демократам большинства голосов, так как все буржуазные партии и национал-социалисты голосовали против. Зато общественное эхо самоунижения правящих социал-демократов было оглушающим. Депутат Йозеф Вирт, представлявший левое крыло партии Центра, заявил о «ползучем кризисе немецкого парламентаризма», который теперь снова был налицо. Эрнст Леммер, представлявший ДДП, критиковал левые силы всех республиканских партий за их «проклятую склонность демонстрировать свою волю к власти и держаться за правительственную власть так долго, насколько только это возможно». «Фоссише Цайтунг» в конце концов упрекнула СДПГ в отсутствии правдивости. Веле выступил, как писала либеральная немецкая газета, «с оппозиционной речью самого тяжелого калибра». «Это было бы сенсационным событием, если бы оно всерьез таким задумывалось. Логическим следствием было бы объявление об отзыве социал-демократами их министров из правительства. Но партия об этом даже не помышляла. Она только желала править дальше и при этом сохранить свое лицо… Все ли примирятся с тем, что социал-демократы стучат в доме кулаком по столу, и очень рады, если другие не дают чему-нибудь разбиться?»{363}
Внутри СДПГ также было очевидно недовольство исходом кризиса вокруг броненосца «А». Юный депутат рейхстага Юлиус Лебер полагал в редактируемом им «Любекер Фольксботен», что самая глубокая причина поражения СДПГ заключается в эмоциональном антимилитаризме рабочих. Изменить ситуацию могла только военная программа, решение о выработке которой было принято в сентябре 1928 г. комитетом партии (и которая будет принята Магдебургским партийным съездом в мае 1929 г.): «Если не будет достигнуто коренного изменения установок в отношении армии, то дело с участием социал-демократов в правительстве будет обстоять скверно. Такой кризис, которые случился в последние дни, ни одно правительство не сможет выдержать несколько раз». Аналогичным образом оценивал ситуацию Гильфердинг. «Весь кризис обусловлен полной неясностью в военном вопросе, — писал он. — В своей основе это старый довоенный взгляд на милитаризм, помноженный на усилившуюся в результате войны враждебность ко всему, что выглядит как вооружение, а также на недоверие к рейхсверу»{364}.
Спор вокруг броненосца еще не был разрешен, когда уже разразился следующий кризис — Рурский локаут. 30 октября заканчивалось действие решения третейского суда в отношении тарифов на предприятиях черной металлургии Рурской области, которое 27 декабря 1927 г. предыдущий министр труда Браунс объявил имеющим обязательную силу. Чтобы лишить очередное третейское решение силы, и одновременно вышибить из колеи всю систему «политической заработной платы», работодатели сознательно пошли на провокационный шаг: к 1 ноября 1928 г. они уволили около 230 000 тыс. рабочих и служащих.
Массовый локаут параллельно сопровождался борьбой в судах по разрешению трудовых конфликтов. Работодатели обжаловали, подав иск, единолично вынесенное арбитром Иоттеном 26 октября 1928 г. третейское решение, устанавливавшее новые тарифы, в свою очередь, объявленное министром труда Висселем обязательным к исполнению. Поначалу им сопутствовал успех: 12 ноября суд по разрешению трудовых конфликтов г. Дуйсбурга удовлетворил их исковое требование. Но вторую инстанцию им преодолеть не удалось. Окружной трудовой суд Дюссельдорфа, куда профсоюзы незамедлительно обратились с апелляцией, отклонил 24 ноября 1928 г. претензии работодателей, после чего они обратились в третью и последнюю инстанцию — Имперский суд по разрешению трудовых конфликтов.
В прессе действия представителей тяжелой промышленности подверглись острой критике. «Франкфуртер Цайтунг» назвала саботаж обязательного к исполнению третейского решения «революционным актом», направленным против государства. Рейхстаг, в свою очередь, 17 ноября принял подавляющим большинством голосов постановление о выделении в распоряжение Пруссии средств, которые должны были быть направлены муниципалитетам для материальной поддержки наемных работников, подвергшихся локауту. Вследствие этого профсоюзы, тем временем уже готовые пойти на замену принудительного тарифа процедурой свободного согласования, ужесточили свою позицию. Но и в лагере работодателей сторонники жесткого курса получили дополнительный импульс. Если до принятия решения в рейхстаге представители тяжелой индустрии находились в изоляции, то после этого они получили солидарную поддержку ведущих союзов промышленников.
28 ноября имперское правительство решилось предпринять попытку выступить в качестве посредника: оно поручило министру внутренних дел Северингу исполнить роль верховного третейского судьи и вынудило конфликтующие партии заранее дать согласие подчиниться его решению. Предприниматели сделали это тотчас же, профсоюзы — 2 декабря 1928 г. только после тяжелых внутренних споров. На следующий день самый продолжительный и массовый локаут в истории Германии завершился. 21 декабря Северинг вынес свое третейское решение. В нем он пошел навстречу профсоюзам в том, что касалось рабочего времени, работодателям — по вопросу тарифов. Чтобы не нарушать принцип, в соответствии с которым объявленный обязательным к исполнению приговор третейского арбитра получал силу закона, оспоренное единоличное решение судьи Йоттена было признано действительным на время с 3 до 31 декабря.
Формальную точку в Рурском металлургическом споре поставило однако не решение Северинга, а приговор Имперского суда по разрешению трудовых конфликтов от 22 января 1929 г. Суд последней инстанции признал единоличное решение Йоттена юридически ничтожным с момента его вынесения, а также в принципе недопустимой подобную практику единоличных третейских решений. Собственно, проигравшей стороной конфликта тем самым стало министерство труда, что с удовлетворением было отмечено работодателями. Но их успех ни в коем случае не стал триумфом тарифной автономии. Выразители интересов тяжелой промышленности хотели бы видеть на месте принудительного урегулирования отнюдь не тарифы, установленные в ходе свободного согласования с профсоюзами, а производственные договоренности, которые должны были бы ослабить влияние профсоюзов на длительное время.
Этой цели предпринимателям Рура в 1928–1929 гг. не удалось достичь. Они даже не смогли устранить процедуру принудительной тарификации как таковую, была убрана лишь ее наиболее одиозная черта — единоличное решение арбитра, да и то на время: в 1931 г. оно было введено вновь в слегка модифицированном виде. Таким образом, политическое значение кризиса заключалось не столько в его непосредственных результатах, сколько в его показательном характере: правое крыло предпринимателей искало конфронтации с государством и нанесло ему поражение. Принудительная тарификация была в высшей степени антилиберальным достижением республики, но мишенью критики предпринимателей стала Веймарская демократия в целом{365}.
В конце 1928 г. едва ли кому-либо пришло бы в голову назвать кабинет Мюллера особенно успешным. Принимая во внимание кризисы, которым правительство обязано было противостоять первые пять месяцев своего существования, то, что Герман Мюллер все еще был канцлером, почти граничило с чудом. Но кабинет мог также с полным правом указать и на свои успехи — как правило, в сфере внешней политики. Для Штреземана, который после перенесенного серьезного заболевания в ходе избирательной борьбы долгие месяцы был не в состоянии исполнять свои официальные обязанности, большим личным триумфом стало подписание в начале сентября в Париже от имени Германии пакта об отказе от войны как средстве достижения политических целей, названного в честь госсекретаря США Келлога, а также то, что он смог использовать свое пребывание во французской столице для переговоров с премьер-министром Пуанкаре.
Еще более значительным событием в политическом отношении была поездка, предпринятая рейхсканцлером Мюллером в качестве исполняющего обязанности министра иностранных дел в сентябре 1928 г. в Женеву для участия в конференции Лиги Наций. Двумя его важнейшими задачами были досрочный вывод войск из оккупированной Рейнской области и окончательное урегулирование вопроса о репарациях. Соглашение по плану Дауэса 1924 г. обеспечило лишь временное решение этой проблемы, и в 1928–1929 гг. аннуитеты — годичные выплаты по плану Дауэса — впервые достигли максимально предусмотренного размера в 2,5 миллиарда рейхсмарок. Принимая во внимание ухудшение экономической конъюнктуры, все правящие партии Германии были заинтересованы в наискорейшем смягчении этого бремени. Примечательно, что за ревизию плана Дауэса высказался также агент по репарациям. Пока Паркер Гилберт принимал решение о том, допускают ли платежный баланс Германии и стабильность марки осуществление репарационного трансферта или нет, немцы до некоторой степени могли им прикрываться. Гилберт считал эту практику вредной и хотел принудить Германию в результате подписания нового соглашения самой нести экономическую ответственность.
Выдержанные в подчеркнуто национальном тоне выступления Мюллера в Женеве, а именно его атаки на отказ Франции от разоружения, вызвали горячее одобрение в Германии, но сначала в Женеве ему пришлось выслушать резкую отповедь французского министра иностранных дел Бриана. Тем не менее результаты совещания соответствовали устремлениям немецкого правительства: Германия и союзники, включая Японию, 16 сентября договорились о создании комиссии экспертов, которая и должна была выработать окончательный порядок выплаты репараций. В вопросе досрочной эвакуации Рейнской области также было достигнуто соглашение о времени начала официальных переговоров. И хотя немецкая сторона оспаривала связь между этими двумя проблемами, было очевидно, что Франция будет готова пойти Германии навстречу в рейнском вопросе только тогда, когда выполнение ее репарационных требований будет гарантировано на будущее{366}.
Было неясно, насколько позитивно немецкая общественность воспримет новое соглашение по репарациям: с осени 1928 г. имелись несомненные признаки подвижки общества вправо. В октябре Альфред Гугенберг унаследовал пост председателя ДНФП, сменив, скорее, умеренного политика графа Вестарпа. Победа радикального националиста Гугенберга выбила почву из под ног у тех сил в партии, которые признавали республику как свершившийся факт или которые вовсе, как Вальтер Ламбах, управляющий Немецким национальным союзом торговых служащих, больше не считали актуальным возврат к монархии. С этого момента ДНФП все большей степени превращалась в партию безусловной националистической оппозиции. С самого начала не вызывало сомнения, что немецкие националисты под руководством Гугенберга будут остро выступать против любого нового репарационного соглашения{367}.
Подвижку вправо в конце 1928 г. пережила также классическая центристская партия республики. 8 декабря на партийном съезде в Кельне председателем партии Центра был избран трирский прелат и церковный правовед Людвиг Каас, сменивший на этом посту желавшего уйти на покой Вильгельма Маркса. За Кааса было продано 184 из 318 голосов, т. е. намного больше, чем требуемое абсолютное большинство. Йозеф Йосс, кандидат от Католического рабочего союза, получил 92 голоса, а Адам Штегервальд, председатель Христианских профсоюзов — только 42.
Избрание священника прекрасно характеризовало тот сознательный возврат к конфессиональным ценностям, с помощью которого Партия Центра пыталась остановить прогрессирующую эрозию «католической среды», в первую очередь — в городах. В каком направлении Каас стремился вести партию, можно было понять из его речей, с которыми он выступил на следующий год. Со все возрастающей резкостью Каас высказывался против партийного государства и заявлял о своей приверженности государственному устройству с четко выраженными авторитарными чертами. Его выступление на католическом съезде во Фрейбурге в конце августа 1929 г. особенно выразительным образом характеризует поворот партии вправо: «Никогда еще тоска по великому вождю не находила такого живого и нетерпеливого отклика в немецкой народной душе чем в дни, когда беды отечества и культуры угнетают наши души»{368}.
Первым практическим следствием смены руководства Центра стал правительственный кризис. 24 января 1.929 г. католическая партия объявила рейхсканцлеру условия образования формальной Большой коалиции. Самым главным было требование выделения Центру трех министерств. К министерству транспорта, которое с июня 1928 г. возглавлял Теодор фон Герард, должны были добавиться еще два: самостоятельное министерство оккупированных областей и министерство юстиции. Это важное ведомство в июне 1928 г. перешло в ведение демократов, однако с оговоркой, что это только предварительное решение.
ДДП была готова уступить министерство юстиции ДФП, но отнюдь не Центру. ДФП, в свою очередь, выступила против создания самостоятельного «Рейнского министерства» (до этого управлявшегося Герардом методом личной унии) и потребовала со своей стороны, чтобы наряду с Большой коалицией в имперском правительстве была также образована Большая коалиция в Пруссии. Против этого плана у Центра были еще более весомые возражения, чем у социал-демократов Отто Брауна. На тот момент в Пруссии вступила в свою завершающую стадию подготовка к заключению конкордата[46], и никто в этом не был заинтересован больше, чем Центр. ДФП, воспитанная в традициях «культуркампфа», относилась к наиболее решительным противникам конкордата — достаточная причина для того, чтобы Центр резко выступал, по крайней мере в данный момент, против Большой коалиции в Пруссии. 6 февраля 1929 г. жесткие переговоры между партиями закончились скандалом: Центр отозвал Герарда из правительства Мюллера, в результате чего правящий кабинет лишился поддержки большинства в рейхстаге{369}.
Рейхсканцлер оценил случившееся как выражение масштабного кризиса. «Выход Центра из правительства усилил в среде немецкой буржуазии те течения, которые, принимая во внимание распри между партиями, стоящими на почве конституции, а также обусловленное этими распрями бессилие рейхстага, видят свое спасение в сильном надпартийном правительстве», — писал Герман Мюллер 12 февраля 1929 г. Отто Велсу. «События за границей направляют течения в буржуазном лагере в этом же направлении. Победа диктатуры над демократией в Сербии. Едва завуалированная диктатура Пилсудского в Польше, которая вскоре перейдет в открытую диктатуру военного фашистского режима… Если мы не сможем обеспечить в Германии устойчивые правительственные отношения, то банкротом окажется немецкий парламентаризм, возникший на почве Веймарской конституции. Но такое банкротство очень скоро скажется также на правительственных отношениях в федеральных землях и далее, вплоть до уровня общин. Кроме того, широкие народные массы не понимают, почему правительство должно терпеть крах из-за трудностей с распределением портфелей».
Не менее пессимистично вскоре вслед за этим высказался Густав Штреземан. «Мы не должны обманывать себя: сегодня мы переживаем кризис парламентаризма, который уже перерос обыкновенный кризис доверия», — заявил он, выступая 26 февраля 1929 г. перед партийным руководством ДФП. «Этот кризис обусловлен двумя причинами: во-первых, это та карикатура, в которую превратилась парламентская система в Германии; во-вторых, это полностью ложное понимание парламентаризмом своей ответственности перед нацией… Что это вообще за гротескная точка зрения, согласно которой полагают, что если мы в результате парламентского режима де-факто имеем правительство партий, то по отношению к этому же сформированному партиями правительству необходимо постоянно находиться в оппозиции? Это старая обывательская точка зрения, согласно которой каждый депутат должен быть прирожденным противником государства»{370}.
В середине марта Штреземан должен был угрожать своей отставкой с поста председателя партии и вообще выходом из нее, прежде чем ДФП склонилась к тому, чтобы поддержать инициативу канцлера и делегировала своего представителя в межфракционную комиссию бюджетных экспертов. Так как Центр предпринял такой же шаг, снова наметилась, совершенно неожиданно для большинства наблюдателей, еще одна возможность создания Большой коалиции. Эта робкая возможность постепенно перешла в вероятность, когда комиссия 5 апреля 1929 г. предложила к рассмотрению результаты своей деятельности. В соответствии с ними бюджет рейха 1929 г. должен был быть сбалансирован в первую очередь не за счет повышения налогов, как это предусматривал Гильфердинг в своем варианте проекта бюджета, а за счет сокращения расходов. Чтобы облегчить достижение консенсуса, эксперты, как ранее и министр финансов, недолго думая внесли поправки в предварительные оценки налоговых поступлений, пойдя на их увеличение. 7 апреля правительство одобрило предложения комиссии. Лишь Гильфердинг прогнозировал, что чрезмерная оптимистичность оценок экспертов обнаружится уже очень скоро. Однако в ситуации, когда создание прочного правительственного фундамента было возможно только в случае, если кабинет становился на почву компромиссного предложения, министр финансов был вынужден рекомендовать принять его.
Однако единства по финансово-политическим вопросам было еще недостаточно для создания Большой коалиции. Буржуазные партии хотели, перед тем как они скрепят пакт, получить от СДПГ гарантии того, что во время решения вопроса о выделении второго транша на строительство броненосного крейсера «А» она не будет голосовать против. Сославшись на коммунистическую агитацию, Отто Веле отклонил это унизительное требование. Спор без сомнения вспыхнул бы с новой силой, если бы правительственные буржуазные партии и Центр не осознали в высшей степени нежелательные последствия правительственного кризиса: возникновение угрозы для переговоров о репарациях, начавшихся в Париже в первых числах февраля 1929 г. Совместный интерес в более выгодном урегулировании репарационного вопроса, т. е. внешнеполитический момент, стал крестным отцом решения об образовании формального правительства Большой коалиции, несмотря на неурегулированные разногласия по вопросу строительства крейсера.
9 апреля 1929 г. заявление кабинета о намерениях, подготовленное статс-секретарем Пюндером, одобрили социал-демократы, а на следующий день — буржуазные партии. 11 апреля министр юстиции отДДП Кох-Везер подал в отставку, чтобы открыть возможность для нового передела министерских постов. Его преемником стал бывший министр транспорта фон Герард, входивший до начала февраля в кабинет Мюллера на правах «наблюдателя» от Центра. Вместе с Герардом в правительство вошли два его товарища по партии: Адам Штегервальд в качестве министра транспорта и Йозеф Вирт как министр оккупированных территорий. Тем самым упорство Центра вполне оправдало себя. ДФП, выступавшая против образования «Рейнского министерства», должна была смириться с неизбежностью. В Пруссии Немецкая народная партия также не достигла поставленной цели: она не смогла добиться ни образования правительства Большой коалиции, ни воспрепятствовать заключению конкордата, одобренного ландтагом 9 июля 1929 г. голосами СДПГ, Центра и ДДП{371}.
Парижские переговоры по вопросу о репарациях, которые в апреле 1929 г., по сути дела, «склеили» Большую коалицию, все больше вызывали как внутри страны, так и за границей впечатление, что они в первую очередь представляют из себя только одно: продолжение немецкой внутренней политики другими средствами. Подобные комментарии в первую очередь вызвал своими действиями президент рейхсбанка Ялмар Шахт. Он и Альберт Фёглер, генеральный директор «Ферайнигте Штальверке АГ», были главными делегатами Германии на Парижской конференции, в качестве их заместителей фигурировали банкир Карл Мельхиор из банковского дома «Варбург» и член-распорядитель Имперского союза немецкой промышленности Людвиг Кастл. Правительство Германии совершенно сознательно отдало дань притязаниям экономики на власть, послав представителей от промышленности и банков на переговоры о репарациях и сверх этого по настоянию Шахта отказавшись от каких-либо предварительных инструкций.
Шахт был одним из основателей ДДП, но с тех пор все больше сближался с позицией правых националистов. Ту линию, осуществления которой он пытался добиться на переговорах в Париже, Шахт обозначил уже в середине февраля 1929 г. в одном из разговоров с Оуэном Д. Янгом, американским главой конференции по репарациям и членом наблюдательного совета компании «Дженерал Электрик»: во-первых, немецкие репарации зависели от готовности остальных стран открыть ворота для немецкого экспорта; во-вторых, возрождение немецкого сельского хозяйства должно было быть обеспечено за счет возвращения «польского коридора», в-третьих, Германия должна была быть допущена к эксплуатации сырьевых ресурсов колониальных трансатлантических стран. Фёглер, по согласованию с Шахтом и Имперским союзом немецкой промышленности, в свою очередь, выдвинул в конце марта требование, больше адресованное к Германии, чем к Америке: агент по репарациям должен был быть заменен отечественным контрольным органом, который бы консультировал имперского министра финансов и обладал неограниченным правом вето против решений рейхстага, касающихся расходов и налогов.
В середине апреля, спустя несколько дней после реорганизации правительства в Берлине, Парижская конференция вступила в фазу тяжелого кризиса. Главные кредиторы требовали увеличения ежегодных платежей в размере между 1,8 и 2,4 млрд рейхсмарок, в ответ на что Шахт, со своей стороны, предложил два варианта ежегодных выплат, связав более высокую выплату с выполнением его политической программы. Было очевидно, что в этой ситуации президент рейхсбанка скорее сделал ставку на разрыв переговоров, чем на их успешное завершение. Но кредитный кризис, последовавший непосредственно вслед за конфронтацией в Париже, все же принудил Шахта сдать позиции. Немецкая банковская учетная ставка, отреагировав на внезапный дефицит иностранных капиталов, поднялась с 6,5 % до 7,5 %, и, когда Янг в конце апреля представил новые аннуитеты, президент рейхсбанка отступил с арьергардными боями. Окончательное решение Шахт отставил на усмотрение имперского правительства, которое 3 мая 1929 г. согласилось с новыми предложениями.
Спустя три недели последовал новый скандал. 23 мая от своей должности отказался второй главный делегат Германии на переговорах — Альберт Фёглер. Обосновывая свой шаг, он назвал репарации экономически невыносимыми, что было согласовано с правым политическим крылом тяжелой промышленности и подействовало так, как и было задумано: в качестве сигнала к выступлению против министра иностранных дел Штреземана и его политики переговоров. Имперский союз немецкой промышленности был не готов к такой коллизии и заявил о согласии назначить своего управляющего Кастла преемником Фёглера. Линии разлома внутри блока промышленников, которые стали видны уже в ходе Рурского локаута, весной 1929 г. выступили еще более осязаемо, чем осенью предыдущего года.
Результатом Парижской конференции экспертов стало подписание 7 июня 1929 г. плана Янга. Согласно достигнутым договоренностям, Германия была обязана выплачивать репарации до 1988 г., т. е. еще почти шесть десятилетий. В течение первых десяти лет ежегодные выплаты были установлены в среднем размере около 2 млрд рейхсмарок, потом еще увеличивались, чтобы по истечению 37 лет снова уменьшиться. Иностранный контроль за немецкими финансами больше не предусматривался, равно как и передача в залог промышленных облигаций и доходов рейха. Что же касается ответственности за осуществление трансферта, то место агента по репарациям заняло имперское правительство. Ему была предоставлена возможность выбирать между «защищенной» и «незащищенной» частями репарации, причем вторая подлежала безусловной выплате в срок, в то время как в отношении первой можно было обратиться с заявлением об отсрочке платежа сроком до двух лет. Получателем платежей была инстанция, которую еще надлежало создать, — Банк международных расчетов в Базеле. Если Германия испытывала трудности с производством выплат, была предусмотрена возможность сделать представление международному комитету экспертов. Последний, в свою очередь, должен был также подготовить свои соображения по ревизии плана Янга, в том случае, если бы Германия экономически оказалась не в состоянии выполнять свои обязательства по репарациям. Была предусмотрена еще одна возможность: если бы США предоставила своим межсоюзническим должникам освобождение от уплаты долгов, то ⅔ от этой суммы были бы засчитаны в счет немецкого репарационного долга.
В сравнении с планом Дауэса план Янга обладал преимуществом для Германии прежде всего потому, что она вернула себе суверенитет в политико-экономической сфере. Но это было тесно связано с серьезным недостатком: исчезла защита трансфертов агентом по репарациям. То есть Германия теперь была обязана производить выплаты даже в случае экономической депрессии, что, в свою очередь, могло привести к усилению кризиса. То, что первые выплаты были ниже, чем предусмотренные по плану Дауэса, принесло Германии только краткосрочное облегчение. Перспектива выплачивать репарации еще 58 лет была угнетающей. Более великодушное решение было бы без сомнения и более политически умным. Но правительства стран-кредиторов находились поддавлением своих собственных общественных сил, настаивавших на принципе обязательной компенсации. Из этого следовало, что Германия и далее должна была возмещать нанесенные войной убытки, а европейские державы-победительницы — платить по своим долгам, сделанным в Америке во время войны.
Наибольший выигрыш, который план Янга принес Германии, не упоминался в отчете экспертов вовсе, он был его опосредованным следствием. Согласие правительства Германии подписать новое соглашение по репарациям побудило Францию сделать решительный шаг навстречу Германии в разрешении Рейнского вопроса. В завершение конференции в Гааге, в которой участвовали Великобритания, Франция, Италия, Бельгия, Япония и Германия, 30 августа 1929 г. было заключено соглашение о досрочном освобождении Рейнской области. Из второй зоны оккупации (первая была очищена уже зимой 1925–1926 гг.) войска союзников должны были быть выведены до 30 ноября 1929 г., а из третьей и последней зоны — до 30 июня 1930 г., т. е. на пять лет ранее срока, установленного в Версальском договоре. Меньше успеха имперское правительство добилось в деле освобождения Саара. Его будущее, согласно мирному договору, должен был решить референдум только в 1935 г. Вынудить французов пойти на соглашение о более раннем воссоединении Саарской области с рейхом не удалось. И все же Штреземан добился еще одной уступки: Бриан, наследовавший в конце июля Пуанкаре в должности премьер-министра, пообещал министру иностранных дел Германии организовать переговоры по вопросу Саара.
Но и на Гаагской конференции вопрос о репарациях не был окончательно урегулирован. Страны-кредиторы в принципе были согласны с отчетом экспертов, но считали необходимым внести отдельные поправки. В свою очередь, правительство Германии не захотело ставить на кон позитивные результаты конференции и поэтому согласилось, проигнорировав возражения Шахта, на дальнейшее обсуждение вопроса в подкомиссиях. Эти согласительные комиссии заседали намного дольше, чем ожидалось — всю осень. В результате заключительная — Вторая гаагская конференция, смогла начать свою работу только в январе 1930 г.{372}
Немецкие правые не хотели признавать успехов, которых имперское правительство добилось в Париже и Гааге. Их суждение в отношении плана Янга с самого начала было предвзятым и не могло быть поколеблено соглашениями об эвакуации Рейнской области. 6 июля Имперский комитет немецкого сельского хозяйства признал план Янга экономически неприемлемым. Спустя два дня Союз тяжелой индустрии (Лангнам-Ферейн)[47], рассмотрев отчет экспертов, заявил, что на немецкую экономику взваливают «неподъемный груз». 9 июля в Берлине собрался «Имперский комитет по проведению немецкой народной инициативы». Участие в нем приняли представитель Пангерманского союза Генрих Клас, от «Стального шлема» — Франц Зельдте, от Немецкой национальной народной партии — Альфред Гугенберг и от Национал-социалистической немецкой рабочей партии — Адольф Гитлер. Они подписали совместное заявление, в котором призывали немецкий народ к борьбе против плана Янга и «виновников войны» и объявляли об инициировании процедуры проведения «народной» инициативы{373}.
Пока правые собирали свои силы, пропасть, разделявшая умеренных и радикальных левых, все углублялась. Уже летом 1928 г. VI конгресс Коминтерна в Москве задал направление форсированного левого курса, обосновав это началом нового исторического периода в послевоенном развитии. Согласно этой теории, острый революционный кризис 1917–1923 гг. сменился фазой относительной стабилизации капитализма, которая между тем уже закончилась. Новый, «третий», период характеризовался тяжелыми экономическими и политическими кризисами, открывавшими для пролетарской революции новые перспективы. Поэтому необходимо было повести общее наступление против главного препятствия, стоящего на пути революционного обострения кризиса — социал-демократии, которая в своей политике, как утверждал Коминтерн, все более приближалась к фашистам.
У «ультралевого» поворота Коминтерна были причины как внутрисоветские, так и германские. В СССР шла борьба за власть между генеральным секретарем ЦК ВКП(б) Сталиным и группой Николая Бухарина, на которую был навешен ярлык «правых уклонистов». Бухаринцы в отличие от Сталина выступали против форсированной коллективизации и повышения темпов роста индустриализации. Если бы Сталину удалось настроить остальные партии Коминтерна выступить против «правых» тенденций, то это оказало бы ему помощь в борьбе против Бухарина. После произошедшего уже достаточно давно отстранения от власти «левого» Троцкого, исключенного в 1927 г. из ВКП(б) и в 1929 г. высланного из СССР, уничтожение «правой» оппозиции было следующим шагом на пути к личной диктатуре Сталина. «Немецкой» причиной дрейфа курса Коминтерна влево был факт существования с июня 1928 г. Большой коалиции, правившей страной под руководством канцлера — социал-демократа. СДПГ рассматривалась как партия, которая больше, чем кто-либо, выступала за достижение взаимопонимания с западными державами, и особенно с Францией, и уже этого было достаточно, чтобы сделать ее в глазах Сталина опасным внешнеполитическим противником СССР{374}.
Для масс, поддерживавших КПГ, тезис о прогрессирующей фашизации социал-демократии возможно остался бы не более, чем абстрактной формулой, если бы не было поводов, которые, казалось бы, подтверждали лозунги Коминтерна. Когда, к примеру, прусская полиция принимала меры в отношении коммунистов, удобно было клеймить социал-демократию как холуя капиталистического государства. Событием, в наибольшей степени способствовавшим распространению враждебного образа усиливающейся фашиствующей социал-демократии и вызвавшим длительное незатихающее эхо, стал берлинский «кровавый май» 1929 г. Полицай-президент столицы Германии, социал-демократ Карл Фридрих Цёргибель ответил на ряд кровопролитных столкновений между коммунистами и национал-социалистами, а также между коммунистами и социал-демократами введением в декабре 1928 г. запрета на проведение всех собраний и демонстраций под открытым небом. В апреле 1929 г. он принял решение распространить его действие также на 1 мая.
Это решение, принимая во внимание боевой настрой коммунистов, вряд ли было подходящим средством для поддержания «спокойствия и порядка» в традиционный праздничный день Труда, не являвшийся узаконенным праздником. В ответ КПГ оперативно призвала к проведению массовых демонстраций, что побудило Франца Кюнстлера, председателя Берлинской окружной организации СДПГ, к спекуляциям на тему, что КПГ ожидает «1 мая около 200 убитых». В действительности в первые майские дни погибло свыше 30 человек, которые все были гражданскими лицами, а также 194 человека получили ранения, 1128 — арестованы. Наиболее тяжелые столкновения бушевали в «красном» Веддинге, где вечером 1 мая на некоторых улицах были воздвигнуты баррикады. На Кёслинерштрассе с крыш была открыта стрельба по выдвигавшимся полицейским, которые, в свою очередь, применили броневики и открыли стрельбу на поражение. Цёргибель был полон решимости при любых обстоятельствах преподать мятежникам урок, заручившись полной поддержкой своей партии.
Нет свидетельств в пользу того, что КПГ стремилась развязать 1 мая 1929 г. гражданскую войну. Не было предпринято целенаправленных попыток вооружения ее сторонников; оружием, которое чаще всего использовалось, были не пистолеты и винтовки, а бутылки, камни и ножи. Отсутствуют доказательства активной роли в событиях Коминтерна и контролируемого им «Военного аппарата» (М-Аппарата)[48] КПГ, и скорее всего они действительно не были задействованы, так как в противном случае полиция во время обысков изъяла бы гораздо больше оружия{375}.
Только после начала столкновений из Москвы в Берлин были направлены телеграммы, в которых майские бои уже рассматривались как часть общей революционной борьбы. Но эти телеграммы попали однако не к КПГ, а в руки правительства Германии. Министр внутренних дел Пруссии Гржезинский, поддержанный Отто Брауном, выступил за запрет КПГ и ее дочерних организаций. Однако рейхсминистр внутренних дел Северинг не хотел заходить настолько далеко. Запрет партии он расценивал как неразумный шаг, поскольку его невозможно была осуществить и который вскоре обернулся бы фиаско. Зато взамен Северинг поддержал принятое прусским правительством решение о запрете «Союза красных фронтовиков» и потребовал от остальных федеральных правительств предпринять аналогичные действия. Земли Гессен, Баден и Брауншвейг, находившиеся под управлением социал-демократов, высказали свои возражения, поскольку указ Гржезинского был односторонне направлен только против полувоенной организации крайне левых, не затрагивая правых организаций — «Стальной шлем» или СА — гитлеровских штурмовых отрядов. Но в конце концов Гржезинский и Северинг добились своего: конференция министров иностранных дел федеральных земель 10 мая 1929 г. приняла решение об общегерманском запрете «Союза красных фронтовиков». Только в отношении сопротивлявшегося до последнего Брауншвейга Северинг был вынужден своей властью издать постановление о роспуске всех местных организаций коммунистического полувоенного союза{376}.
В результате запрета «Союза красных фронтовиков» с его 80 000 членами КПГ была организационно отброшена назад, но в пропагандистском плане партия сумела извлечь пользу из вмешательства государства. Вместе с «кровавым маем» запрет «Союза красных фронтовиков» послужил для коммунистического руководства убедительным доказательством того, что социал-демократия стала на путь «социал-фашизма». На XII партийном съезде КПГ, который собственно должен был состояться в Дрездене, но после «кровавого мая» местом его проведения была выбрана главная арена боев — Веддинг, Эрнст Тельман в своем выступлении охарактеризовал «социал-фашизм» СДПГ как особенно опасную форму развития фашизма. По его словам, последний съезд СДПГ в Магдебурге наглядно представил немецкую социал-демократию как социал-фашистскую партию, что продемонстрировал и социальный состав делегатов: центр тяжести СДПГ все более смещался в направлении мелкой буржуазии.
Тельман, бывший рабочий гамбургской верфи, с осени 1925 г. был фактическим председателем КПГ. В конце 1928 г. в результате попытки замять дело, связанное с растратой, Тельман был лишен всех постов, однако после бесцеремонного вмешательства Сталина снова восстановлен в прежних должностях. Партийный съезд в Веддинге славил Тельмана таким образом, что можно описать только как «культ вождя». Перед началом его двухчасового выступления делегаты, согласно протоколу, встретили Тельмана криками «Браво!» и продолжительными аплодисментами: «Партийный съезд встретил тов. Тельмана громовой овацией. Делегаты стоя пели “Интернационал”. Представители от молодежи приветствовали его троекратным “Да здравствует Москва!”»
Кровавые события мая 1929 г. пролили свет не только на политический антагонизм между двумя партиями рабочего класса, но и на социальную дивергенцию внутри пролетариата. Социал-демократы представляли, как правило, более образованных рабочих, находившихся в лучшем материальном положении, а также меньшинство служащих. В то же время коммунисты, несмотря на определенную поддержку среди квалифицированных рабочих, прежде всего металлистов, в первую очередь были партией простых рабочих и безработных. Сторонники социал-демократии из числа рабочих и служащих жили зачастую в социально неоднородных городских кварталах, оживленных новыми постройками, а коммунисты — в старых рабочих казармах чисто пролетарских частей городов. Поэтому руководству КПГ не представляло труда навесить на функционеров Социал-демократической партии и Свободных профсоюзов ярлык привилегированных «бонз», которые между тем совсем обуржуазились и перебежали в лагерь классового врага. Если шаблонные лозунги такого рода находили плодотворную почву особенно у молодых безработных, то и у социал-демократов также были распространены аналогичные предрассудки в отношении коммунистов. Последние расценивались как закоренелые хулиганы, даже как люмпен-пролетарские элементы, сознательно провоцировавшие жесткие действия полиции в своем отношении. В конце 1920-х гг. пролетарская среда уже давно не была единой, и политическая пропасть между социал-демократами и коммунистами в целом соответствовала социальным разломам, пролегавшим через рабочий класс{377}.
С каждым днем 1929 г. безработные становились все более серьезной проблемой внутренней политики Германии. Спад экономической конъюнктуры привел к повышению числа безработных, в феврале 1929 г. их число впервые перевалило за 3 млн человек. Традиционный весенний рост занятости на этот раз воздействовал слабо: в марте все еще насчитывалось 2,7 млн безработных. Имперское учреждение по посредничеству в сфере занятости и страхованию безработных могло обеспечивать исходя из своих средств только 800 000 получателей так называемого «главного пособия» и было вынуждено обратиться за кредитом к государству. Но так как получить требуемые средства из государственной кассы было невозможно, министерству финансов не оставалось ничего другого, как прибегнуть к помощи банковского консорциума. Только этим необычным путем правительство смогло предотвратить банкротство Имперского учреждения в марте 1929 г.
Самое позднее начиная с этого момента стало ясно, что нельзя добиться оздоровления государственных финансов без реформы страхования безработных. Зато мнения «фланговых» партий о способе санации существенно разошлись: СДПГ, заручившись поддержкой Свободных профсоюзов, высказывалась за повышение взносов работодателей и наемных работников. ДФП, действуя в интересах предпринимателей, решительно отклонила это предложение и, в свою очередь, потребовала уменьшения социальных выплат. Комиссия экспертов оказалась не в состоянии навести мосты между столь противоположными точками зрения, конфликт обострялся. Министр труда Виссель 10 августа 1929 г. впервые открыто заявил о возможности своей отставки. Но правительственного кризиса при любых обстоятельствах хотел избежать прежде всего министр иностранных дел Штреземан, который в это время вместе с Куртиусом, Гильфердингом и Виртом вел переговоры в Гааге по вопросам репараций и эвакуации Рейнской области. Мнение председателя ДФП сыграло существенную роль в том, что летом 1929 г. удалось избежать очередного правительственного скандала, но конца спора партий не было видно.
Самый продолжительный правительственный кризис выпал на то время, когда кабинет был политически обезглавлен. Герман Мюллер, который вот уже много месяцев страдал от болезни желчного пузыря и печени, в конце июня тяжело занемог и до конца сентября не был в состоянии исполнять свои обязанности. Вице-канцлера у Мюллера не было, следствием этого стало то, что координация немецкой политики во все большей степени становилась делом одного высокопоставленного чиновника, а именно статс-секретаря имперской канцелярии Германа Пюндера, близкого к Партии Центра. Именно Пюндер был тем человеком, которому в начале сентября пришла в голову мысль просить правительство Пруссии выступить в роли посредника в конфликте по страхованию безработицы. Действительно, СДПГ и Центр пришли на лоне прусского кабинета к компромиссу, который рейхсрат одобрил 16 сентября 1929 г. минимально допустимым большинством в один голос. В соответствии с принятым решением все злоупотребления и непорядки в деле страхования безработных должны были быть оперативно устранены, размеры социальных пособий сокращены, а взносы страхования увеличены на 0,5 % на срок до 31 марта 1931 г.
Свои серьезные сомнения в отношении решения рейхсрата тотчас же высказал министр труда Виссель и еще более веские — ведущие союзы промышленности. Таким образом, было неясно, сможет ли компромиссное решение получить большинство также и в рейхстаге. В правительстве, которое 28 сентября в первый раз за три месяца снова заседало под председательством рейхсканцлера, Мюллер и Гильфердинг выступили в ответ на это с предложением (автором которого был Штреземан) заново урегулировать страхование по безработице в ходе финансовой реформы. Однако условием проведения такой реформы было вступление в силу льготных положений плана Янга. Эти расчеты ни в коем случае нельзя было заранее делать достоянием общественности, так как это ослабило бы немецкую позицию на переговорах о репарациях. При этом ожидаемый эффект взаимообусловленности законопроектов с самого начала был под вопросом: ничто не говорило в пользу того, что союзы промышленников прекратят свою агитацию против повышения страховых взносов, вследствие этого позиция ДФП, как и прежде, оставалась неопределенной.
30 сентября 1929 г. социально-политическая комиссия рейхстага отклонила ряд постановлений, представленных рейхсратом, в том числе решение о повышении страховых взносов по безработице. Консультации рейхсканцлера с главами фракций утром 1 октября 1929 г. также не принесли успеха, что дало Мюллеру повод констатировать: поражение в ходе голосования было чревато для правительства окончательной потерей престижа, исходя из которой он должен был бы сделать соответствующие выводы. Но во время послеобеденного разговора с лидерами фракций внезапно наметился признак готовности ДФП пойти на уступки: министр экономики Куртиус и зампредседателя фракции партии в рейхстаге Цапф заявили о возможности того, что партия воздержится от голосования, если повышение страховых взносов будет отложено до декабря. Вслед за этим Штреземан убедил фракцию ДФП дать на это свое согласие. 3 октября 1929 г. рейхстаг 237 голосами против 155 при 40 воздержавшихся принял «Закон об изменении “Закона об услугах по трудоустройству и страхованию безработных”» в незадолго до этого оговоренной форме, т. е. без повышения страховых взносов. СДПГ, Центр, ДДП и БФП голосовали «за», ДФП — воздержалась, все остальные партии высказались против законопроекта. Правительство Большой коалиции выдержало самую длительную в его истории пробу на прочность{378}.
В момент провозглашения президентом рейхстага результатов голосования человека, который больше всего сделал для спасения кабинета Мюллера, уже не было в живых. Ранним утром 3 октября Густав Штреземан скончался от апоплексического удара. Министр иностранных дел Германии, чье здоровье уже было уже давно подорвано, истратил свои последние физические силы на то, чтобы предотвратить смену правительства, которая, в свою очередь, грозила выбить парламентскую почву из под ног у его «политики взаимопонимания». Штреземан пережил куда более глубокую эволюцию, чем какой-либо другой буржуазный политик: из поборника аннексий он стал человеком меры и центра, из тактика-оппортуниста, каким он показал себя еще во время путча Каппа — Лютвица — убежденным сторонником республики. И если он вновь и вновь считал необходимым защитить себя справа путем подчеркнуто национальных, даже националистических высказываний, то его убеждение в том, что ревизия Версальского договора достижима только мирными методами, было непоколебимо. Необходимым условием возможности осуществления его внешней политики было сотрудничество умеренных сил буржуазии и рабочего класса. Штреземан это прекрасно осознавал, и во времена своего рейхсканцлерства в 1923 г., а потом снова, начиная с 1928 г., был самым решительным сторонником Большой коалиции. После его смерти этот союз оказался в еще более шатком положении, чем ранее. Скоро выяснилось, что единственный в своем роде государственный деятель, которого породила Веймарская республика, был незаменим как на арене внешней политики, так и внутри страны{379}.
Крах Большой коалиции осенью 1929 г. мог бы иметь фатальные внутри- и внешнеполитические последствия. От падения кабинета Мюллера в первую очередь могла выиграть та «национальная оппозиция», которая конституировалась в начале июля 1929 г. в рамках «Имперского комитета по проведению немецкой народной инициативы». 28 сентября 1929 г. он представил в Министерство внутренних дел Германии заявление в форме законопроекта о регистрации народной инициативы против плана Янга и «лжи о виновности в развязывании войны». Если бы эта акция увенчалась успехом, то имперское правительство обязано было бы незамедлительно и торжественно поставить зарубежные державы в известность о том, что навязанное Германии признание ответственности за развязывание войны, зафиксированное в Версальском договоре, противоречит исторической правде, и поэтому согласно нормам международного права объявляется не имеющим силы. Вслед за этим имперское правительство должно было бы приложить все усилия к тому, чтобы формально аннулировать статью 231 Версальского договора, возлагавшую полную и единоличную ответственность за развязывание Первой мировой войны на Германию. Все новые тяготы и обязательства, вытекавшие из этой статьи, Германия не могла больше возлагать на себя, тем самым план Янга терял бы свою силу.
Самое сенсационное положение законопроекта «национальной оппозиции» содержалось в его четвертом параграфе. Он гласил: «Рейхсканцлер и рейхсминистры, равно как и их уполномоченные, которые подписывают соглашения с зарубежными державами вопреки предписаниям § 3, подлежат наказанию, предусмотренному § 92 № 3 УК». Этот параграф Уголовного кодекса карал государственную измену тюремным заключением на срок не менее 2 лет. В первой редакции § 4 был сформулирован немного иначе: тюремное заключение грозило «рейхсканцлеру, рейхсминистрам и уполномоченным рейха», т. е. также и рейхспрезиденту. Так как Гинденбург с 1924 г. был почетным членом «Стального шлема», его президент, Франц Зельдте, поддержанный немецкими националистами, добился изменения законопроекта, которое исключало главу государства из числа потенциальных преступников.
Чем больше подписей подавалось за народную инициативу, тем больше была опасность того, что Германия лишится всех уступок, которых она добилась на первой конференции в Гааге в августе 1929 г. Поэтому правительство Мюллера перешло к контратаке: многие министры выступили по радио с боевыми речами против правых националистов, и даже Гинденбург с резкостью высказался по поводу «тюремного» параграфа законопроекта. Но все усилия не смогли помешать тому, чтобы инициаторы процедуры народной инициативы преодолели, хотя и с трудом, установленный законом барьер. 10, 02 % голосов избирателей, поданных в поддержку процедуры народной инициативы, означали, что требуемое минимальное число голосов превышено на 0,02 %.
С 27 по 30 ноября 1929 г., спустя четыре недели после окончания срока, установленного для подачи подписей, рейхстаг занимался рассмотрением так называемого «Закона свободы». Но событием большого политического значения стало не всеми ожидаемое отклонение законопроекта, а распад ДНФП. В ходе голосования по поводу «тюремного параграфа» только 53 из 72 депутатов от ДНФП высказались в его поддержку: явный признак того, что Гугенберг ни в коей мере не контролировал партию полностью. Жесткие ответные действия председателя партии привели к расколу фракции: в начале декабря двенадцать депутатов, среди них бывший рейхсминистр фон Кейдель, крупный землевладелец Ганс Шланге-Шенинген, управляющий Немецким национальным союзом торговых служащих Вальтер Ламбахи капитан-лейтенант в отставке Готфрид Тревиранус заявили о своем выходе из партии и объединении в Немецкое национальное рабочее сообщество. В знак протеста против политики Гугенберга председатель фракции ДНФП в рейхстаге граф Вестарп сложил свои полномочия.
22 декабря 1929 г. состоялся референдум по вопросу о «Законе против порабощения немецкого народа». За законопроект проголосовали 5,8 млн избирателей или 13,8 % от имеющих права голоса. Чтобы быть принятым, законопроект должен был собрать в свою поддержку более 21 млн голосов, поэтому поражение «Имперского комитета» не вызывало сомнений. Однако заставляло задуматься то, что в 9 из 35 избирательных округов более чем пятая часть избирателей поддержала референдум, а Адольф Гитлер находился на полпути к тому, чтобы быть принятым «добропорядочным обществом» в качестве союзника. Войдя в «Имперский комитет», путчист образца 1923 г. достиг промежуточной цели: с ним начали считаться общепризнанные правые силы и допустили его к источникам финансирования, способствовавшим дальнейшему взлету НСДАП{380}.
То, что национал-социалисты находились на подъеме, стало очевидным к концу 1929 г. Где бы они ни выступали в ноября и декабре, они добивались прироста голосов: во время выборов ландтагов в Бадене и Тюрингии, парламента в Любеке и провинциальных ландтагов в Пруссии, а также во время муниципальных выборов в Гессене и Берлине. В результате выборов в Берлине, состоявшихся 17 ноября 1929 г., число мест, полученных СДПГ, сократилось с 73 до 64, ДДП — с 21 до 14, в то время как НСДАП, которая до этого вообще не была представлена в городском собрании депутатов, одним ударом получила 13 мандатов. Прорыв НСДАП в Берлине частично объясняется теми дивидендами, которые нацисты извлекли из так называемого «скандала Скларека» в ходе безудержной антисемитской агиткампании. 26 сентября по подозрению в мошенничестве и подделке документов были арестованы братья Макс, Лео и Вилли Скларек, «восточно-еврейские» владельцы берлинского Общества по реализации одежды. После войны Склареки превратились фактически в монопольных поставщиков спецодежды для Берлина, в чем им весьма пригодились как хорошие отношения с СДПГ, так и щедрые подарки влиятельным чиновникам. Самое большое внимание общественности привлекла к себе меховая шубка, которую один из братьев по смехотворно низкой цене продал жене обер-бургомистра Густава Бёсса, члена ДДП. Правая пресса и НСДАП использовали этот инцидент Для развязывания кампании, которая в начале ноября принесла свои первые плоды: Бёсс был отстранен от своей должности{381}.
Антисемитские лозунги помогли национал-социалистам также заручиться поддержкой в университетах. Национал-социалистический Немецкий студенческий союз был главным победителем выборов зимнего семестра 1929–1930 гг. в студенческие комитеты вузов (АСтА). В Вюрцбурге он получил 30 %, в Берлинском высшем техническом училище — 38 % и в Грайфсвальде — даже 53 %. Подвижка вправо среди студенчества была выражением социального протеста. Поколение студентов воспротивилось своей пролетаризации и объявило борьбу системе, которую они считали ответственной за свою бедность и туманные профессиональные перспективы. Ненависть к Веймарской республике и антипатия к евреям шли рука об руку. Евреи составляли только 1 % населения, в то время как их доля среди учащихся вузов была 4–5 %, а на некоторых специальностях, как, например, медицина и юриспруденция, или в отдельных университетах, таких как Франкфуртский или Берлинский, еще выше. В глазах многих однокурсников-неевреев это означало только одно — евреи пользуются недопустимыми привилегиями в становившейся с каждым днем все более ожесточенной борьбе за высокие позиции в обществе. Наступление национал-социалистических студенческих организаций не в последнюю очередь основывалось на массовой мобилизации чувства социальной зависти{382}.
Приток сторонников в ряды национал-социалистов был не единственным признаком растущей политической радикализации. Начиная с весны 1929 г. в Северной Германии, прежде всего в Шлезвиг-Гольштейне, все чаще звучали взрывы в финансовых учреждениях и ведомствах ландрата. 1 сентября 1929 г. «адская машина» сработала в подвале рейхстага, правда не причинив каких-либо серьезных разрушений. Эти диверсии были делом рук активистов крестьянского движения, таким способом протестовавших против принудительной продажи с публичных торгов хозяйств несостоятельных должников. Более умеренным видом протеста сельского населения был отказ от уплаты налогов, инициаторами которого выступили крестьяне голштинского Марша. Эта акция получила широкое распространение в 1929 г. в Северной и Центральной Германии. Столкновения с полицией и жесткие приговоры в отношении бунтующих крестьян только подогревали недовольство на селе, и все же в сочетании с протестами они сумели привлечь внимание немецкой общественности к аграрному кризису, назревавшему с 1927 г.{383}
Осенью 1929 г. едва ли можно было надеяться, что кризис ограничится аграрным сектором. Неутешительным признаком этого были курсы акций. Если принять их уровень в 1924–1926 гг. за сто процентов, то в 1927 г. — год экономического бума — они достигли своей вершины на отметке 158 пунктов. Потом, в 1928 г., они упали до 148 пунктов и в 1929 г. — до 134. Причем акции отраслей, изготовлявших средства производства, упали сильнее, чем в среднем все акции промышленности. Производство в 1928–1929 гг. опять в целом незначительно выросло, но производство потребительских товаров длительного пользования, таких как текстиль и предметы домашнего обихода, уже тогда существенно сократилось. Серьезное беспокойство вызывало развитие ситуации на рынке труда: число ищущих работу увеличилось с 1,5 млн человек в сентябре 1929 г. до почти 2,9 млн в декабре, превысив тем самым показатели этого месяца прошлого года на 350 000 чел.{384}
Самый тревожный сигнал прозвучал из Америки. 24 октября 1929 г. во время «черной пятницы», которая, собственно говоря, была четвергом, на нью-йоркской бирже произошел лавинообразный обвал курсов акций, который продолжился в следующие дни. В результате в течение непродолжительного времени была утрачена вся курсовая прибыль целого года. Причиной биржевого краха была длительная сверхспекуляция. Мелкие акционеры и большие инвестиционные фирмы в надежде на продолжительный спекулятивный бум вкладывали все больше и больше средств в акции промышленных предприятий, вызвав тем самым рост производства. Но в октябре 1929 г. оказалось, что предложение намного превосходит спрос. Потери курсов акций таких концернов, как «Дженерал Электрик», и таких инвестиционных кампаний, как «Голдман Сакс трейдинг компани», вызвали среди акционеров панику, эффект которой тотчас же стал ощутим по ту сторону Атлантики.
Чтобы сохранить ликвидность американские банки начали требовать возврата капитала, который они незадолго до того инвестировали в Европе. В первую очередь это затронуло Германию, так как объем предоставленных ей краткосрочных иностранных кредитов, прежде всего американских, достиг в 1929 г. 15,7 миллиарда рейхсмарок. Около ¾ всех кратко- и среднесрочных кредитов, значительная часть которых была напрямую или опосредованно предоставлена заграницей, регулярно использовались в Германии для долгосрочных инвестиций. Подобные действия в первую очередь практиковали муниципалитеты, в чем их уже давно упрекал агент по репарациям Паркер Гилберт. Используемые не по назначению кредиты были практически заморожены: в случае прекращения действия кредитной сделки их невозможно было снова сделать ликвидными, а только покрыть за счет новых заимствований{385}.
Но и для государства получение займов из-за границы становилось все более проблематичным. В конце октября 1929 г. объем подлежавших оплате краткосрочных долгов рейха достиг 1,2 млрд рейхсмарок. Чтобы справиться с кассовым дефицитом, угрожавшим государству в декабре, министр финансов Гильфердинг и статс-секретарь его министерства Попитц попытались получить кредит все у того же американского банковского дома «Диллон, Рид & Со», у которого правительство в июне 1929 г. уже получило заем в 50 млн долларов. В деле добывания кредита они также намеревались задействовать президента рейхсбанка. Шахт был готов оказать поддержку правительству в разрешении краткосрочной проблемы кассового дефицита, но только в том случае, если оно свяжет себя обязательством провести долгосрочную санацию имперских финансов. Президент рейхсбанка увидел возможность увязать проблему актуального кассового дефицита с государственным бюджетом 1930 г. и был полон решимости по собственному усмотрению использовать этот шанс для выбора государственного курса.
Шахт не был бы Шахтом, если бы отказался от попытки мобилизовать общественность против кабинета Мюллера. 5 декабря 1929 г. он выступил с протестом против «фальсификации» подписанного им плана Янга из-за включения в него договоренностей, достигнутых задним числом. На следующий день правительство осудило «опрометчивость» позиции Шахта, ставившей под угрозу «единое государственное руководство», но в то же время оперативно объявило о принятии на следующей неделе программы санации имперских финансов. 9 декабря Гильфердинг предложил на рассмотрение кабинета свой проект программы. Для министра финансов важнейшим в ней было усиленное образование капиталов посредством понижения прямых налогов. Напротив, два косвенных налога, на пиво и на табак, он хотел повысить, что тотчас же вызвало резкие возражения со стороны министра почт Шетцеля от БФП, угрожавшего разрывом коалиции в случае повышения налога на пиво.
Мольденхауер, новый министр экономики от ДФП (его предшественник Куртиус стал наследником Штреземана на посту министра иностранных дел), напротив, продемонстрировал свою готовность к сотрудничеству. Он был даже готов согласиться с повышением ставки страхования по безработице на 0,5 %. Программа Гильфердинга настолько благоприятствовала предпринимателям, что теперь Народной партии было гораздо проще пойти на уступки, чем двумя месяцами ранее. Помимо этого свою роль сыграло то, что в конце ноября число безработных стало на 1,3 млн больше, чем в конце сентября. Заявление Мольденхауера решило дело. Кабинет договорился о «пакете» мероприятий, включавшем в себя повышение страховых взносов с 3 до 3,5 %, отказ от более высокого налога на пиво, а также заявление правительства о том, что оно представит закон об урегулировании государственного долга.
Но достигнутое согласие в кабинете еще не означало единства фракций. СДПГ считало безответственным понижение налогов в настоящей ситуации, т. к. в результате должен был увеличиться дефицит госбюджета. Такими же серьезными были предубеждения БФП, и ДДП все еще не хотела связывать себе руки обязательством оказать поддержку правительству. Когда рейхсканцлер Мюллер выступил 12 декабря перед рейхстагом с правительственной декларацией, он отнюдь не был уверен в том, что парламентское большинство поддержит его финансовую программу. И снова статс-секретарь Пюндер был тем человеком, который нашел спасительный компромисс: он предложил рейхстагу одобрить программу правительства только косвенно и «при условии окончательного оформления каждого закона в отдельности», а также высказать кабинету доверие в отношении проводимой им «политики в целом». 14 декабря 1929 г. рейхстаг 222 голосами против 156 при 22 воздержавшихся принял соответствующее межфракционное предложение. Парламентарии от БФП воздержались при голосовании, из депутатов от ДФП 24 голосовали «за» и 14 — «против»; 28 членов социал-демократической фракции, почти все «левые», игнорировали голосование.
Если правительство полагало, что теперь также и президент рейхсбанка оценит по достоинству его добрую волю, то оно ошибалось: 16 декабря кабинету был преподан горький урок. Шахт оценил краткосрочные мероприятия правительства как недостаточные и потребовал выделения в бюджете 1930 г. статьи расхода в размере 500 млн рейхсмарок на погашение долгов. Спустя два дня президента рейхсбанка поддержали агент по репарациям Паркер Гилберт и французский премьер-министр Тардьё. Последний выступил с заявлением о том, что имперское правительство, стремясь к получению иностранного займа, подвергает опасности успех займов, запланированных планом Янга. В результате 19 декабря 1929 г. сначала капитулировал кабинет, а потом и коалиционные фракции. 22 декабря рейхстаг проголосовал за законопроект о создании фонда для погашения подлежащих к уплате долгов германского государства; в 1930 г. на эти цели должно было быть выделено 450 млн рейхсмарок (в конце концов именно эту сумму Шахт признал достаточной). В тот же самый день имперское правительство получило от одного из немецких банковских консорциумов, находившихся под управлением рейхсбанка, краткосрочный кредит, гарантировавший платежеспособность государства{386}.
К этому моменту Рудольф Гильфердингуже не был министром финансов. 20 декабря он подал прошение об отставке, обосновав его «вмешательством извне», которое лишило его возможности и далее проводить собственную политику. Шахт действительно вышел из дуэли с Гильфердингом несомненным победителем. Однако у поражения министра финансов были и другие авторы. 15 декабря центральный союз ДФП единогласно принял постановление, в котором заявил, что в стране серьезно подорвано доверие к политике, которую ведет министр финансов. На следующий день бюджетный эксперт Вильгельм Кайль, социал-демократ из Штутгарта, дал понять берлинским функционерам своей партии, что он расценивает Гильфердинга как выдающегося человека, но слабого министра, который не в состоянии справиться со своим собственным ведомством. Шеф-редактор «Форвартс» Фридрих Штампфер после отставки Гильфердинга высказался еще более определенно. Он писал 22 декабря в партийном органе СДПГ, что со стороны Гильфердинга возможно было ошибкой то, что под напором фракций, в особенности буржуазных, он отступился весной от введения новых налогов, которые считал необходимыми: «То, что правительство и рейхстаг теперь сделали под давлением Шахта и стоящих за ним финансовых групп, они обязаны были бы сделать по собственному почину и по собственному же почину они должны это продолжать! Погашение долгов, санация кассы, балансировка государственного бюджета! Перед этими жизненными требованиями государства все остальные должны отступить на задний план!»{387}
Конечно же, «было непереносимым, — как выразился председатель социал-демократической фракции в рейхстаге Рудольф Брейтшейд, — когда неподотчетный парламенту президент рейхсбанка пытается вызвать впечатление, что он может определять направление государственной политики». Но сильная позиция Шахта вытекала из воли держав, которым Германия обязана была выплачивать репарации: никогда больше немецкое правительство не должно было использовать в политических целях станок для печатания денег, как это было во времена инфляции. И видные социал-демократы на самом деле не так уж далеко ушли от Шахта, когда они полагали санацию финансов делом более неотложным, чем понижение налогов. Президент рейхсбанка усмирил правительство Мюллера и коалицию, но они существенно облегчили ему триумф своим чересчур тактичным поведением.
23 декабря 1929 г. приемником Гильфердинга был назначен член наблюдательного совета «ИГ Фарбен» Пауль Мольденхауер, бывший короткое время рейхсминистром финансов. Министерство экономики перешло в руки социал-демократа Роберта Шмидта, который уже дважды, в кабинетах Густава Бауэра и Йозефа Вирта, возглавлял это ведомство. Вакантным оказался также пост статс-секретаря имперского министерства финансов: Иоганн Попитцходатайствовал 19 декабря, за день до ухода Гильфердинга, о своей временной отставке. Его наследником стал Ганс Шеффер, бывший министериальдиректор в министерстве экономики, один из немногих евреев-чиновников высокого ранга в Веймарской республике, поддерживавший хорошие отношения как с банковским миром, так и с правым крылом социал-демократов.
Левое крыло СДПГ оценило последние события как доказательство того, что коалиционная политика партийного руководства потерпела неудачу и ее следовало незамедлительно прекратить. Депутат парламента от Саксонии Макс Зейдевиц в середине декабря 1929 г. в журнале «Дер Классенкампф» назвал неприемлемым то, что социал-демократический рейхсканцлер и социал-демократический министр финансов навязывают социал-демократической фракции финансовую программу, которую социал-демократия не сможет защищать перед своими избирателями. Подобная коалиционная политика означала «большую опасность для социал-демократии, для рабочего класса и для состояния республики».
Пауль Леви, спустя два месяца, 9 февраля 1930 г., покончивший жизнь самоубийством, писал еще резче: «То, что мы теперь видим, это не демократия, и это, как утверждаем мы далее, даже не коалиционное правительство, это не что иное, как карикатура на правительство», — писал оратор-интеллектуал левых социал-демократов все в том же номере «Дер Классенкампфа». «Нам уже сотню раз говорили, что вопрос коалиционного правительства является не принципиальным, а тактическим вопросом. Но в ответ на это можно возразить, что и в области тактики совершаются ошибки, в том числе и такие, которые могут быть не менее роковыми, чем в случае, когда священную почву принципов попирают грязными сапогами. То, что мы наблюдаем в эти месяцы, является практически классическим примером того, насколько губительное воздействие может оказывать вид коалиционного правительства, практикуемый в Германии»{388}.
Столь же массированной, хотя иначе обоснованной, была критика коалиции, предпринятая правым флангом предпринимательского лагеря. 26 ноября 1929 г. генеральный директор Гутехоффнунгсхютте[49] Пауль Рейш указал Имперскому союзу немецкой промышленности на первоочередную задачу «всеми силами способствовать» образованию оборонительного фронта против развивающегося марксизма и «оказать на буржуазные партии давление в том смысле, чтобы они в конце концов собрались с силами для оказания действенного сопротивления социализму во всех областях внутренней политики». Того же мнения тем временем стал придерживаться заместитель председателя Имперского союза Пауль Сильверберг, который еще в сентябре 1926 г. настойчиво выступал за образование правительства с участием социал-демократов. «После того как моя попытка наведения порядка совместно с разумной и, как я полагал, политически влиятельной частью рабочего класса… закончилась обоюдной неудачей, мы должны действовать в одиночку», — писал он Рейшу 24 декабря 1929 г. Когда рейхстаг 14 декабря 1929 г. посчитал необходимым вынести вопрос о доверии правительству Мюллера на голосование, все без исключения представители интересов тяжелой индустрии во фракции ДФП голосовали против.
Но головной союз индустрии занимал по вопросу о коалиции в конце 1929 г. еще довольно сдержанную позицию. Председатель Имперского союза немецкой промышленности и глава наблюдательного совета «ИГ Фарбен» Карл Дуйсберг, равно как и большинство крупных промышленников, полагал, что социал-демократы должны сначала обеспечить ратификацию плана Янга. После этого промышленники собирались действовать в зависимости от ситуации. Зато как раз ко времени было серьезное, почти ультимативное предупреждение в адрес кабинета Мюллера. В меморандуме под заголовком «Взлет или упадок?» Имперский союз потребовал в декабре жесткого ограничения экономической деятельности государства, приведения социальной политики в соответствие с производительностью германской экономики, сокращения общественных расходов, равно как и снижения налогов, а также права вето для правительства Германии в отношении попыток повышения расходов со стороны рейхстага. Меморандум заканчивался призывом ко всем «созидательным силам» объединить свои усилия «в широком и едином оборонительном фронте против всех сил, враждебных экономике». К последним, без всякого сомнения, относились Свободные профсоюзы, которые на своем конгрессе в Гамбурге в сентябре 1928 г. приняли доработанную программу «экономической демократии», тем самым бросив идеологический вызов предпринимателям. Но это касалось также и СДПГ, которая выступала за все то, что, по мнению Имперского союза, означало «упадок», но отнюдь не «взлет»{389}.
В отличие от промышленности, крупное сельское хозяйство с самого начала было противником Большой коалиции. Аграрии в отличие от рабочего класса и предпринимателей не имели своих доверенных лиц в кабинете Мюллера, что придавало еще большее значение их личным отношениям с рейхспрезидентом. Благодаря подарку со стороны немецких предпринимателей к его 80-летию, Гинденбург стал в 1927 г. владельцем поместья в Нейдеке, Восточная Пруссия. В этом качестве он всегда был готов выслушать пожелания своих благородных соседей-помещиков. Весной 1929 г. он употребил все свое влияние, чтобы добиться принятия закона об оказании экономической помощи Восточной Пруссии, который 16 мая был ратифицирован подавляющим большинством рейхстага. В декабре 1929 г. на парламентской сцене обсуждался уже вопрос о повышении таможенных пошлин на ввоз сельскохозяйственных продуктов, в том числе ржи и пшеницы, причем снова, как и в случае с «Помощью Востоку», социал-демократы голосовали «за». Но Большая коалиция не стала от этого более популярной в деревне. Крупное сельское хозяйство располагалось на правом фланге политической оси, и только правительство правых имело шанс заручиться его поддержкой{390}.
Именно над такой коррекцией правительственного курса трудились, начиная с весны 1929 г., силы, которые также, как и соседи Гинденбурга по поместью, имели непосредственный доступ к рейхспрезиденту. Генерал-майор Курт фон Шлейхер, глава вновь созданного в 1929 г. министерского бюро в министерстве рейхсвера и один из ближайших советников Грёнера, был одним из тех, к чьему мнению прислушивался пожилой глава государства. Уже в августе 1929 г., обсуждая тяжело протекавшие консультации по вопросу о государственном бюджете, Шлейхер посвятил Генриха Брюнинга, политика Центра, в намерение рейхспрезидента «совместно с рейхсвером и более молодыми силами в парламенте привести в порядок дела перед смертью». При этом рейхспрезидент не собирался нарушать конституцию, но в определенной время планировалось отправить парламентариев по домам и управлять страной на основании статьи 48 конституции.
Доказательством того, что Гинденбург в это время действительно думал о создании президентского кабинета с ярко выраженным «правым обликом», была его беседа с главой парламентской фракции немецких националистов графом Вестарпом 18 марта 1929 г., сохранявшаяся в тайне от рейхсканцлера Мюллера. В ходе нее рейхспрезидент решительно поддержал необходимость управлять страной без социал-демократии и вопреки ее воле. В декабре 1929 г. Брюнинг, уже избранный главой парламентской фракции Центра, узнал от Шлейхера и Мейснера, статс-секретаря Гинденбурга, что рейхспрезидент ни при каких условиях не даст своего согласия на то, чтобы кабинет Мюллера продолжил исполнять свои обязанности после ратификации плана Янга. Нового канцлера, по мнению Гинденбурга и его советников, должны были звать Генрих Брюнинг. Рейхспрезидент хотел также наделить Брюнинга в случае необходимости полномочиями в соответствии со статьей 48 о введении чрезвычайного положения.
Причины, побудившие Шлейхера сделать ставку на Брюнинга, генерал объяснил своему штатскому союзнику Отто Мейснеру следующим образом: Брюнинг являлся «подходящей кандидатурой как депутат от Центра, известный консервативными установками, как опытный политик и как националистически мыслящий бывший фронтовик. Правые партии не будут настроены в его отношении жестко оппозиционно, и он также будет пользоваться доверием у рейхсвера. С другой стороны, Брюнинг благодаря своим социально-политическим взглядам также весьма высоко ценится среди социал-демократов»{391}.
В конце 1929 г. мнение Шлейхера о том, что ничто не убережет кабинет Мюллера от падения, сменилось непоколебимой уверенностью. Об этом говорила та последовательность, с которой он готовил «решение Брюнинга». Сам Брюнинг в разговорах со Шлейхером занимал в отношении действующего рейхсканцлера лояльную позицию. Председатель фракции партии Центра хотел дать Большой коалиции возможность просуществовать до осени 1930 г. и тем самым испытать вкус большого внешнеполитического успеха — эвакуацию Рейнской области. Правда, Большая коалиция до этого должна была ратифицировать план Янга и принять решение о введении радикальных мер по бюджетной экономии.
Суть кризисного планирования окружения Гинденбурга заключалась в том, чтобы не социал-демократ Герман Мюллер, а только его буржуазный преемник получил чрезвычайные полномочия. В этом направлении Грёнер и Шлейхер оказывали воздействие на «старого господина», но Гинденбург уже и без этого был полон решимости как можно скорее отстранить социал-демократов от власти. Время расставания должно было наступить, когда, во-первых, отпала бы надобность в Большой коалиции, и, во-вторых, когда окончательно была бы исчерпана ее способность к компромиссам. На этот случай надлежало подготовиться. В первой половине января 1930 г. рейхспрезидент осведомился у Гугенберга и Вестарпа, какую позицию немецкие националисты займут в случае создания «кабинета Гинденбурга». Облик этого кабинета обозначился практически сразу. 15 января 1930 г. Мейснер заявил графу Вестарпу о «формировании антипарламентского и антимарксистского правительства», которое ни в коем случае не должно потерпеть неудачу из-за позиции немецких националистов, т. к. в противном случае Гинденбург «не сможет избавиться от совместного правления с социал-демократами»{392}.
Первым большим событием 1930 г. стало подписание плана Янга, состоявшееся в Гааге 20 января. Для Германии самым важным было то, что схема и сумма платежей остались без изменения в том виде, в которым были предложены экспертами в июне 1929 г. Президент рейхсбанка еще раз поставил под угрозу завершение переговоров, выдвигая дополнительные политические условия, но на этот раз ему не удалось принудить правительство к отступлению. С другой стороны, социал-демократическая фракция в парламенте также не добилась успеха, потребовав от имперского правительства поднять перчатку, в очередной раз брошенную ему Шахтом. Рейхсканцлер Мюллер выступил против этой акции, заметив, что правительство будет в состоянии успешно бороться с Шахтом только после санации государственных финансов{393}.
На безусловной взаимозависимости между санацией финансов и ратификацией плана Янга стала настаивать начиная с 28 января 1930 г. также Партия Центра. По предложению Генриха Брюнинга правление фракции приняло решение, согласно которому «до сведения рейхсканцлера необходимо было довести, что он не должен рассчитывать на одобрение Центром плана Янга, если правительство своевременно не предложит меры и не заручится согласием партий для того, чтобы гарантировать санацию финансов до принятия плана Янга. Вопросы налогообложения, однако, должны быть предложены на рассмотрение как можно раньше, чтобы заключительные переговоры могли начаться еще перед третьим чтением плана Янга в рейхстаге и партии были бы уже связаны обязательствами».
Жесткая взаимообусловленность законопроектов, установленная Брюнингом, означала начало последней главы в истории Большой коалиции. Председатель фракции Центра не хотел разжигания конфликта, увязав вместе в один пакет план Янга и финансовую реформу. В большей степени для него речь шла о том, чтобы использовать сверхдейственный внешнеполитический рычаг для разрешения насущной внутриполитической проблемы. Серьезность положения Брюнинг разъяснил своим коллегам по правлению фракции 28 января 1930 г., указав на финансовое положение федеральных земель, существование которых напрямую зависело от дотаций центра: если не будет проведена санация государственных финансов, заявил он, в Баварии и Бадене в апреле прекратится выплата заработной платы.
Рейхсканцлер Мюллер увидел за инициативой Брюнинга намерение добиться сегодня установления максимально широких связей на будущее, т. к. Большая коалиция угрожала распасться после ратификации Гаагского соглашения. Но главе правительства более серьезной представлялась другая опасность: финансовая реформа, заявил он, выступая 30 января 1930 г. в правительстве, серьезно замедлит процесс ратификации плана Янга и одновременно даст дополнительный импульс оппозиции справа. Оба члена кабинета от ДФП, министр иностранных дел Куртиус и министр финансов Мольденхауер, энергично поддержали канцлера. Министр транспорта Штегервальд, напротив, защищал инициативу своего партийного шефа Брюнинга с указанием на «течения» в рейхстаге, которые после ратификации плана Янга распустят парламент и проведут свою финансовую реформу, используя 48 статью конституции.
Поддержали канцлера социал-демократы. Хотя в парламентской фракции некоторые депутаты потребовали выставить свое собственное условие взаимозависимости принятия законопроектов — одобрение плана Янга только в случае проведения финансовой реформы, включающей в себя также и социал-демократические установки, — большинство решительно отклонило такое объединение внутренней и внешней политики. В самом правительстве Северинг противопоставил намекам Штегервальда о применении «чрезвычайной» статьи конституции опыт прошлых кризисных лет Веймарской республики: даже во время самой крайней финансовой нужды государство обосновывало свои налоговые постановления не с помощью 48 статьи, а на основании законов о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству, принятых парламентом. Но все призывы к Центру закончились безрезультатно. Штегервальд настаивал на взаимообусловленности законопроектов, а это означало, что без проведения финансовой реформы голосование по закону Янга не соберет парламентского большинства{394}.
Весь февраль кабинет работал над решением финансовой проблемы, но так и не добился соглашения. Повышение взносов по страхованию безработицы с 3,5 до 4 %, как этого требовали социал-демократы, отклонялось ДФП, равно как й повышение прямых налогов и введение чрезвычайного налога в отношении лиц, получающих твердое жалованье. СДПГ, напротив, не хотела мириться с увеличением общего налогового бремени, чего требовали другие партии, без одновременного обременения собственности. 2 марта 1930 г. парламентская фракция ДФП единогласно приняла решение, согласно которому она решительно отклоняла какие-либо уступки в вопросе страхования безработных, а также введение чрезвычайного налога в отношении государственных служащих. Это давало все основания полагать, что Народная партия сделала ставку на роспуск Большой коалиции.
Именно это было намерением правого крыла ДФП, а также Эрнста Шольца, являвшегося до 1929 г. председателем Имперского союза высокопоставленных чиновников, унаследовавшего после Штреземана пост председателя партии. Еще 24 января 1930 г. «правые круги Немецкой народной партии» в ходе «строго секретных» консультаций договорились о своих ближайших целях. Сообразно с ними СДПГ должна была в случае отказа от радикальной санации страхования по безработице «либо выбыть из правительства, либо Народная партия должна будет своим выходом привести к падению правительство рейхсканцлера Мюллера». 4 февраля Шольц дал понять, что он также разделяет это мнение. Он заявил депутату Эриху фон Гилзе, доверенному лицу Пауля Реша, а также другим представителям правого крыла партии, что он намеревался после ратификации плана Янга «в ультимативной форме направить правительству требование взять на себя предусмотренные законом обязательства осуществления финансовой и налоговой реформы. При этом Шольц в доверительной форме сказал нам, что он тем самым сознательно действует в интересах разрыва с социал-демократией. В расчете на этот разрыв он уже установил связи с Шиле, Тревиранусом и Брюнингом»{395}.
Но во фракции ДФП звучали и другие голоса. Умеренные силы, группировавшиеся вокруг министров Куртиуса и Мольденхауера и отклонявшие конфронтационный курс правых, все еще составляли большинство делегатов. Мольденхауер оценивал силы «постоянной оппозиции» в 15 парламентариев, что составляло около трети фракции. Брюнинг в начале марта 1930 г. полагал, что в ДФП чаша весов находится в равновесии между радикалами и умеренными. Ведущие союзы промышленников пока тоже не настаивали на развале Большой коалиции. 27 февраля 1930 г. они донесли до депутатов рейхстага в циркулярном письме свою точку зрения, а именно, что между планом Янга и финансовой реформой, в том виде, как ее предусматривала правительственная программа декабря 1929 г., существует тесная связь. Это заявление соответствовало позиции Центра и БФП, но не линии правого крыла ДФП.
С другой стороны, противники Большой коалиции могли делать ставку на мощного союзника, каковым являлся рейхспрезидент. 1 марта 1930 г. Гинденбург принял у себя председателя фракции Центра Брюнинга и напрямую задал ему вопрос: «Готова ли партия Центра оказать свою поддержку другому правительству?» Брюнинг ответил отрицательно. Единодушное мнение правления фракции, сказал он, заключается в том, чтобы существующая в данный момент коалиция сохранялась как можно дольше, ее задачей является ратификация плана Янга и принятие законов о проведении ряда важных внутренних реформ. Осуществление этих намерений без участия социал-демократов вызовет сильные потрясения, сверх того, весьма сомнительно достижение парламентского большинства без участия СДПГ. В конце разговора Брюнинг резюмировал позицию Центра следующим образом: «По меньшей мере мы потребуем от партийных лидеров взять на себя обязательства в отношении принятия финансовых законов, а наше единодушное желание состоит в том, чтобы сегодняшняя коалиция сохранялась еще некоторое время»{396}.
5 марта 1930 г. произошло то, на что уже не рассчитывало большинство наблюдателей: кабинет Большой коалиции договорился по вопросу о средствах для покрытия расходов государственного бюджета 1930 г. Одним из существенных пунктов договоренностей стало повышение «обременения промышленности» с 300 до 350 млн рейхсмарок в 1930 г., которое должно было быть упразднено после принятия плана Янга. Тем самым было выполнено требование СДПГ о введении прямого налога с капитала, хотя и ограниченного годичным сроком. Не менее важной была другая уступка министра финансов: правление Имперского учреждения по посредничеству в сфере занятости и страхованию безработных было уполномочено автономно увеличивать взносы с 3,5 % до 4 %. Что касается понижения социальных выплат безработным, то правление Имперского учреждения могло обращаться с подобными предложениями к правительству, которые однако могли вступить в силу только с одобрения рейхстага. В обоих случаях — повышения страховых взносов и подачи предложений о понижении социальных выплат — решение правления должно было быть поддержано большинством голосов как представителей работодателей, так и рабочих, в то время как голоса представителей общественных корпораций не учитывались. На уступки должны были пойти со своей стороны и министры — социал-демократы. Они отказались от возврата подоходного налога с трудящихся в 1931 г., а также выразили свое согласие с тем, что в адрес министра финансов должна быть направлена заявка, содержащая требование разработать долговременную программу экономии, которая заложила бы основы для понижения налогов и свела расходы бюджета 1931 г. ниже уровня 1930 г.
Соглашение в кабинете стало триумфом умеренных сил всех политических лагерей. Но облегчение по поводу наконец-то достигнутого компромисса царило недолго. В социал-демократической фракции и в рядах Свободных профсоюзов было высказано много критики по поводу обязательств, взятых на себя министрами-социалистами перед министром финансов, а также внесены соответствующие поправки. Фракция ДФП, в свою очередь, отреагировала на компромисс в целом отрицательно. После бурно протекавшего 6 марта заседания парламентская фракция, несмотря на угрозу Мольденхауера подать в отставку, отклонила правительственное решение по всем важнейшим пунктам. В этот же день, 6 марта, Объединение союзов немецких предпринимателей выступило с угрозой прекратить свое сотрудничество в работе правления Имперского учреждения по посредничеству в сфере занятости и страхованию безработных, а спустя еще день ведущие союзы немецкой промышленности заявили о том, что программа правительства не соответствует «необходимости проведения финансовой и экономической политики, направленной на оживление народного хозяйства и снижение безработицы».
Другой вызов бросил правительству 7 марта 1930 г. президент рейхсбанка: Шахт объявил о своей отставке и обосновал ее перед членами центрального правления рейхсбанка тем, что Гаагские соглашения о репарациях вызовут в Германии кризис дефляции, тем самым поставив под угрозу экономику страны и устойчивость национальной валюты. Время для своей отставки Шахт выбрал весьма искусно: 6 марта в рейхстаге начались вторые слушания законов Янга, и Шахт мог рассчитывать на то, чтобы своим демонстративным шагом все же попытаться помешать новым репарационным правилам получить поддержку большинства. Ответ имперского правительства не заставил себя долго ждать. По предложению Франца фон Мендельсона, президента Генерального совета при рейхсбанке, кабинет еще вечером 7 марта 1930 г. высказался за назначение преемником Шахта бывшего рейхсканцлера и министра финансов Германии Ганса Лютера. Лютер пользовался в хозяйственных кругах огромным уважением, а с момента «чуда рентной марки» его имя стало символом стабильности немецкой валюты. Генеральный совет последовал рекомендации правительства и 11 марта выбрал Лютера новым президентом рейхсбанка{397}.
Более тяжелым, чем последний кризис вокруг президента рейхсбанка Шахта, оставался кризис, связанный с правительственной программой покрытия государственных расходов от 5 марта 1930 г. ДФП продолжала настаивать на своем негативном отношении к налоговому обременению индустрии повышению взносов по страхованию безработицы. БФП потребовала отказаться от принятого правительством решения о повышении налога на пиво. СДПГ, Центр и ДДП в значительной степени пошли навстречу требованиям баварцев. Решение о наценке на пивной налог должно было быть принято не правительством рейха, а отдано на усмотрение земель. Но разногласия с ДФП однако оставались, так что Мюллер 9 марта планировал отставку своего кабинета.
Но 11 марта поступил неожиданный сигнал от рейхспрезидента: в разговорах с Брюнингом и Мюллером, проходивших раздельно, он неожиданно заявил о своей готовности предоставить правительству Мюллера чрезвычайные полномочия в соответствии со статьей 48 конституции. Тем самым казалось гарантированным, что либо финансовая программа кабинета, либо слегка измененные предложения костяка правящей коалиции в составе СДПГ, Центра и ДДП вступят в силу если не благодаря решению большинства рейхстага, то в результате декрета рейхспрезидента. Центр принял во внимание эти заверения Гинденбурга, констатировав, что требование католической партии о взаимообусловленности законопроектов от 28 января 1930 г. выполнило свою цель и теперь депутаты-католики могут проголосовать за ратификацию плана Янга. 12 марта законы Янга были приняты в третьем чтении 265 голосами против 192 при трех воздержавшихся. Среди голосовавших «за» были почти все депутаты Центра; большинство парламентариев от БФП голосовали против и демонстративно воздержались при голосовании за вынесение вотума недоверия правительству Мюллера, инициатором которого выступила КПГ. Протест баварцев объяснялся не столько репарациями, сколько любимым хмельным напитком: за два дня до голосования Отто Браун практически свел к нулю недавно достигнутый компромисс по вопросу о налоге на пиво, заявив, что Пруссия ни в коем случае не согласится с таким урегулированием{398}.
После ратификации законов Янга казалось, что путь для санации финансов открыт при условии, что Гинденбург останется верен обещанию, которое он дал 11 марта 1930 г. Мюллеру и Брюнингу. Но самые близкие советники рейхспрезидента не считали, что он должен его сдержать. С их точки зрения, обязательство Гинденбурга утратило силу в тот момент, когда оно выполнило свою цель, а именно добившись согласия Партии Центра с Гаагским соглашением. После этого «камарилья» вновь могла приниматься за старое, вынуждая рейхспрезидента придерживаться ее линии: образование президентского правительства без участия социал-демократов.
18 марта 1930 г. депутат от Немецкой народной партии фон Гилза уже мог проинформировать своего покровителя Пауля Рейша со ссылкой «на весьма информированное авторитетное лицо», что Гинденбург, «очевидно по настоянию Грёнера и Шлейхера», отклонил предложение распустить рейхстаг, наделить правительство полномочиями согласно статье 48 и склонить министров Куртиуса и Мольденхауера остаться в составе кабинета Мюллера. В тот же день, 18 марта, генерал фон Шлейхер указал статс-секретарю Мейснеру еще раз на правильность «своего решения», т. е. создания буржуазного правительства с президентской поддержкой. Ответ последовал быстро. 19 марта Мейснер обратил внимание своего союзника в министерстве рейхсвера на открытое письмо Гинденбурга Мюллеру, датированное предыдущим днем, в котором рейхспрезидент практически приказным тоном требовал проведения энергичных мер по оказанию помощи сельскому хозяйству Восточной Германии. Пояснения Мейснера были очень ясными: «Это первый этап Вашего решения! Это также основание для лучшего, что мы можем иметь — для лидерства Гинденбурга»{399}.
Местом действия очередного тура борьбы стал Манхейм. Там 21–22 марта 1930 г. прошел партийный съезд ДФП. Председатель партии Эрнст Шольц, с одной стороны, упрекнул социал-демократов в том, что они официально выступают за черно-красно-золотые цвета, а в душе — за красное знамя и принципиально проводят антикапиталистическую политику, особенно в налоговой сфере, хотя государство базируется на капиталистической основе. С другой стороны, Шольц занял реалистическую позицию. Тот, кто считается с событиями как они есть, должен по меньшей мере сегодня смириться с тем, что правление против социал-демократов или без социал-демократов на длительный срок едва ли возможно.
Кажущееся великодушие партийного вождя ДФП имело вескую причину: когда Шольц выступал со своей речью, он уже знал с вероятностью, граничащей с уверенностью, то, что один из чиновников МИД сообщил находившемуся в отпуске министру Куртиусу, а именно, что рейхспрезидент ожидает крушения Большой коалиции и намеревается поручить депутату Брюнингу образование «правительства Гинденбурга». Таким образом, Шольц мог позволить себе примиренческие речи с тем, чтобы взвалить всю ответственность за разрыв коалиции на СДПГ — тактика, рассчитанная как на широкую общественность, так и на умеренное крыло своей собственной партии. На самом деле ДФП, конечно же^ не сомневалась в том, что компромисс с СДПГ более не является для нее важным. В ответ на требование Рейнско-Вестфальского трудового содружества, в котором первую скрипку играла тяжелая промышленность, партийный съезд ДФП категорически подтвердил решение своей парламентской фракции от 2 марта 1930 г., строго отклонявшее любые компромиссы по вопросам страхования безработицы и чрезвычайного налога на государственных служащих.
К моменту съезда в Манхейме тяжелая промышленность находилась в более благоприятной политической позиции, чем в начале марта. Объяснялось это тем, что после принятия законов Янга к фронту противников Большой коалиции также присоединился Имперский союз немецкой промышленности. 14 марта его председатель, Карл Дуйсберг, ответил на письмо Мольденхауера от 10 марта, в котором министр финансов заявил, что после ратификации соглашения по репарациям он освободит занимаемый им пост, потому что не только его политические друзья, но и «экономика» отказали ему в своем доверии. Дуйсберг реагировал на это сообщение телеграммой, которую можно трактовать только как поощрение отставки: «Если Ваша партия не разделяет решений правительства, что я целиком и полностью понимаю, и Вы сделаете отсюда соответствующие выводы, то Вы ни в коем случае не утратите доверие экономики. Напротив, только в этом случае Вы его сохраните»{400}.
25 марта 1930 г., спустя три дня после завершения партийного съезда ДФП, у рейхсканцлера состоялись переговоры лидеров партий. Но компромисс между партиями так и не был достигнут. От имени СДПГ Рудольф Брейтшейд отклонил решение, к которому пришли эксперты от коалиции буржуазных фракций 15 марта. В соответствии с ним Имперское учреждение по страхованию безработных уполномочивалось принимать решения о проведении мероприятий в целях экономии средств самостоятельно, без получения дополнительных законных разрешений, и только после сокращения расходов могло повышать страховочные взносы. Шольц от имени ДФП отклонял любое повышение взносов выше их актуального уровня в размере 3,5 %, если одновременно не будет снижен объем социальных выплат по безработице. Депутат Оскар Мейер от ДДП предложил вместо увеличения взносов по безработице на 0,5 % повысить таковые лишь на 0,25 %, но получил только личную поддержку Мольденхауера, а не всей ДФП. СДПГ, напротив, на следующий день согласилась на предложенный Мейером компромисс.
Сильнее всех за достижение договоренностей между партиями 25 марта 1930 г. ратовал Генрих Брюнинг. 26 марта он сообщил правлению фракции Центра то, что он, очевидно, знал уже не первый день: «Этому правительству рейхспрезидентом не будут предоставлены полномочия по статье 48. Помимо этого, в государственно-правовом плане эта статья не выход для решения всех проблем». Именно поэтому Брюнинг считал необходимым предпринять еще одну, последнюю попытку для разрешения парламентского кризиса. Утром 27 марта на очередном заседании лидеров партий Брюнинг выступил с предложением, которое он ранее согласовал с Шольцем и Мейером. Ядром «компромисса Брюнинга» было предложение отложить спор о повышении страховочных взносов. Имперское учреждение должно было наделяться правом организовывать мероприятия только по экономии средств, а в случае необходимости могло получать субсидии от государства, размер которых ежегодно должен был фиксироваться отдельной строкой в бюджете. Если же положение дел на рынке труда продолжало ухудшаться, то тогда правительство рейха должно было, в свою очередь, принимать решение, будет ли оно законным путем повышать взносы по страхованию или понижать объем социальных выплат или предложит увеличить косвенные налоги в целях финансирования государственной ссуды{401}.
Предложение Брюнинга существенно ослабляло социальную составляющую решения правительства от 5 марта 1930 г. за счет безработных. Самые большие сомнения у социал-демократов должны были вызвать предварительный отказ от повышения страховых взносов и ограничение обязанности государства по предоставлению дотаций. Действительно, именно эти пункты дали повод «переговорщикам» от СДПГ констатировать, что они не могут согласиться с проектом Брюнинга. Представители ДФП все еще не хотели связывать себя какими-либо обязательствами, но тем не менее выразили сомнение в том, что их фракция посчитает предложенные меры по экономии достаточными. Обсуждение завершилось решением дать каждой фракции возможность занять позицию в форме однозначного «да» или «нет» в отношении результатов, достигнутых в ходе консультаций. В ходе совещания министров, начавшегося ровно в полдень, только министр труда Виссель однозначно высказался против «компромисса Брюнинга»; все другие члены кабинета согласились с предложением канцлера: правительство должно, если не получит большинства его собственное решение от 5 марта 1930 г., примириться с программой, согласованной между партиями.
После обеда заседали фракции. Среди социал-демократов из числа членов правительства только Виссель вновь выступил против «компромисса Брюнинга», его поддержал тезка рейхсканцлера, заместитель председателя АДГБ Герман Мюллер (Лихтенберг), который в угрожающем тоне предостерег от конфликта между СДПГ и профсоюзами. Самыми решительными сторонниками компромисса были рейхсканцлер и министр внутренних дел Северинг. Но большинство фракции однозначно разделяло позицию критиков, поэтому только немногие высказались против предложения Отто Велса, согласно которому фракция СДПГ продолжала поддерживать решение правительства от 5 марта.
Депутаты от СДПГ знали, отклоняя компромисс Брюнинга, что все другие фракции, за исключением БФП, приняли это предложение. Споры были только во фракции ДФП, где часть депутатов, лоббировавших интересы тяжелой промышленности, хотела добиться окончательного разрыва с СДПГ. Заместитель главы фракции Альберт Цапф отметил, защищая компромисс, что поражение потерпела не Народная партия, а социал-демократическая. Эрнст Шольц также полагал, что с проектом Брюнинга ДФП сделала «сильный ход». При голосовании предложения политика Центра 25 депутатов фракции ДФП высказались «за» и 16 — «против».
В 17 часов началось последнее заседание правительства Большой коалиции. Мюллер еще раз попытался в качестве альтернативы своей отставке указать на возможность просить рейхспрезидента применить статью 48, в ответ на что Мольденхауер заявил, что этот путь исключен из-за глубоких разногласий в кабинете. Другим своим утверждением — правительство больше не располагает в рейхстаге поддержкой большинства, министр финансов фактически распустил Большую коалицию. Поэтому требование Северинга, правительство должно вступить с рейхстагом в «открытую битву», повисло в пустоте и могло быть подхвачено разве только костяком кабинета. Во время короткого перерыва, в ходе которого министры от Центра совещались с Брюнингом, Йозеф Вирт узнал от статс-секретаря Мейснера, что Гинденбург не предоставит этому правительству полномочия в соответствии со статьей 48. После повторного открытия заседания Мольденхауер рекомендовал кабинету подать в отставку и объявил на случай, если большинство министров все же примет вопреки воле ДФП решение передать проект об изыскании средств на покрытие расходов бюджета в Налоговый комитет рейхстага, о своей собственной отставке. Вслед за этим Мюллер констатировал, что имперское правительство подает в отставку, о чем он незамедлительно сообщит рейхспрезиденту. Последнее заседание последнего правительства парламентского большинства первой немецкой республики завершилось выражением благодарности кабинету со стороны Мюллера и заверениями большинства министров в уважении к канцлеру{402}.
27 марта 1930 г. стало одной из самых важных вех в истории Веймарской республики. С точки зрения исторической перспективы, нет никаких сомнений в том, что в этот день окончательно закончилось время относительной стабильности и началась фаза распада первой немецкой демократии. Однако многие современники также осознавали всю значимость случившегося. «Франкфуртер Цайтунг» писала 28 марта о «черном дне… вдвойне неблагополучном, потому как незначительность предмета спора находится в гротескном несоответствии с теми роковыми последствиями, которые могут вскоре последовать». Из рядов социал-демократов, которые своим решением предрешили роспуск правительства Мюллера, также скоро стала раздаваться критика. В майском номере теоретического журнала «Ди Гезельшафт», издаваемого Рудольфом Гильфердингом, его издатель изложил, почему он не может согласиться с аргументом партийного большинства, согласно которому после одобрения предложений Брюнинга не было бы возможности осенью 1930 г. воспрепятствовать демонтажу социальных пособий. «Именно с точки зрения обеспечения страхования безработных выход из правительства по меньшей мере не принес никакой выгоды. Опасения того, что осенью ситуация ухудшится, кажутся недостаточными для оправдания такого весомого шага. Из-за боязни перед смертью совсем не стоит кончать жизнь самоубийством».
По меньшей мере одно из последствий 27 марта 1930 г. было очевидным заранее: сдвиг внутриполитического баланса от властизаконодательной к власти исполнительной. Гильфердинг совершенно точно выразил то, что уже тогда осознавали многие: «Не подлежит сомнению, что если парламент не справляется со своей основополагающей и наиважнейшей функцией, а именно с образованием правительства, то за счет и по вине парламента расширяется власть рейхспрезидента, который должен отправлять обязанности, с исполнением которых сплоховал рейхстаг. Если добавить, что этот паралич рейхстага был непосредственной и желанной целью очень сильных групп, которые весьма ему способствовали, то становится понятным, что непосредственная опасность угрожает немецкому парламентаризму не извне, в форме насильственного путча, а изнутри: Аякс падет, сраженный Аякса рукой[50]. Стремление избежать эту опасность всегда было для социал-демократии веской причиной, чтобы в тяжелейших ситуациях брать ответственность на себя»{403}.
Для самокритики у социал-демократов имелись серьезные причины. Принятием компромисса Брюнинга Большая коалиция, конечно же, не купила бы себе долгую жизнь, но она смогла бы еще раз избежать самоотречения парламента от власти. Тогда социал-демократии не пришлось бы обвинять себя в утрате значительной части своего влияния после 27 марта 1930 г. Этот упрек в свой собственный адрес становился тем весомее, чем все серьезнее становились последствия совершенной ошибки. Сомнения в политической мудрости парламентского большинства и Свободных профсоюзов в последние мартовские дни 1930 г. оправданы, так как они с одобрением восприняли конец правительства парламентского большинства. Социал-демократы были достаточно неумелы в том, что позволили переложить на себя ответственность за последний кризис Большой коалиции. Но истинные архитекторы смены власти располагались на правом крыле правительственного лагеря или принадлежали к внепарламентским правым.
Насколько далеко ДФП после смерти Штреземана отдалилась от прежней либеральной позиции, наглядно свидетельствует событие, случившееся в начале января 1930 г. в Тюрингии. Здесь 14 января министром внутренних дел и народного образования правительства, в формировании которого принимала участие ДФП, стал национал-социалист Вильгельм Фрик. На первый взгляд ситуация, в которой оказалась партия правого крыла Большой коалиции, напоминала ту, в которую попали социал-демократы осенью 1923 г. Партия левого крыла тогдашней Большой коалиции под руководством Штреземана несколько недель выступала в Саксонии и Тюрингии партнером коммунистов. Но если для СДПГ подобный политический мезальянс вскоре завершился вместе с распадом средненемецкой левой коалиции и потерей власти в стране в целом, то ДФП в 1930 г. смогла добиться удовлетворения своих притязаний на власть как на уровне отдельной федеральной земли, так и на уровне рейха. Центр тяжести немецкой политики сдвинулся вправо настолько, что выход СДПГ из правительства был теперь более закономерен, чем распад правой коалиции в Тюрингии{404}.
Политика Немецкой народной партий и стоявших за ней предпринимательских кругов с этого времени ориентировались все больше и больше на экономические ограничители социального, чем на социальное ограничение экономического. Чем сильнее обострялся финансовый кризис, тем более односторонне подчеркивался примат экономики. Ведущие социал-демократы со своей стороны были полностью готовы отдать должное требованиям экономики. Когда Свободные профсоюзы в январе 1930 г. потребовали государственных кредитов для оживления конъюнктуры, Отто Браун возразил им следующей максимой: «Мы находимся в состоянии кризиса, который экономика займов может отсрочить только ненадолго». Тем самым Браун высказал свою приверженность консенсусу по вопросу санации, который пережил Большую коалицию и наложил свой отпечаток на умеренную фазу президентского кабинета. Однако этот консенсус, который для немецкой политики на заключительном этапе существования первой республики был не менее важен, чем «инфляционный консенсус» в ранние годы и «рационализаторский консенсус» в зрелые годы Веймара, шел рука об руку с затяжными разногласиями о разделении бремени санации. На этот вопрос социал-демократы чаще всего давали другой ответ, чем буржуазные партии{405}.
Чем правее на политической оси располагалась партия, тем однозначней был ее вердикт о том, что социальная перегрузка экономики может быть преодолена только путем отказа от парламентской демократии. Эта форма правления, по мнению правых, повысила значимость интересов рабочих, служащих и потребителей до степени уже не совместимой с общим благом. Тот, кто так думал, ожидал от усиления президентской власти не только большей политической стабильности, но и оздоровления экономики. Однако такой взгляд на вещи в начале 1930-х годов давно уже не был монополией правых. Длительный кризис немецкого парламентаризма привел к тому, что среди буржуазных центристов также едва ли остались его убежденные сторонники. Среди социал-демократов неудовлетворение коалиционной политикой в конце концов достигло такой силы, что многие из них в марте 1930 г. предпочли ужасный конец мнимому ужасу без конца.
Силы, которые как внутри Большой коалиции, так и в ближайшем президентском окружении с наибольшей целеустремленностью работали над подготовкой передачи исполнительной власти в руки президента, представляли себе процесс депарламентаризации проще, чем он был на самом деле. Демократическая система прошедших лет функционировала скорее плохо, чем хорошо, но она обеспечивала избирателям определенную степень воздействия на правительство. Те, кто хотел сделать исполнительную власть независимой, неизбежно вступали в конфликт с политическими притязаниями народа, бывшими намного старше Веймарской республики. Всеобщее избирательное право обеспечивало право на участие во власти, которое было не так-то просто ликвидировать. Изоляция масс от власти должна была исходя из сложившегося в Германии положения вызвать их мощные протесты. В начале 1930 г. вопрос был только в одном: кто выйдет победителем из соревнования за самую действенную артикуляцию массового протеста{406}.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги