1977

Глава 17

Никто не открыл. Постучал в другую дверь. Никого. В принципе, ожидаемо. Рабочий день все-таки.

Ее квартира. Стучаться или нет? Если откроет Аня, что ей скажу? «Привет, как дела?». Глупость та еще. Да и нечего сказать, между нами пропасть в сорок лет.

Спустился на площадку между вторым и третьим этажами. То самое место. Здесь мы стояли с Аней. Пыль времен густо осела на этих стенах, но призраки прошлого все еще витали в воздухе. Постоял немного и побрел вниз.

И тут меня словно током прошибло. Бабульки! Они будто стражи этого подъезда. Они же все видят, эти пятеро стражников, все знают: кто женился, кто умер, кто съехал. Для них нет тайн. Они – живые летописи этого подъезда, хранили ключей от всех забытых историй. Может быть…может быть, они смогут мне помочь?

Я вышел из подъезда, и словно невидимый луч прожектора выхватил меня из полумрака. Их внимание, как стая голодных голубей, слетелось ко мне. Впрочем, ничего удивительного. Они меня уже давно держали на карандаше. Я был для них занозой, тенью, скользящей по границе их мирка, ошивающимся типом, от которого жди беды. Преступник? Насильник? Наркоман?

– Доброго дня, – сказал я.

В ответ они пробубнили что-то невнятное, вроде «здрасте», и синхронно кивнули головами. В их глазах не было интереса – только настороженность и глухое недоверие. Они уже все для себя решили.

– Я тут родственников ищу, – начал я, разматывая заготовленную историю, как старую киноленту . – Раньше в этом подъезде жила Анна… в семьдесят седьмом году. Не подскажете, где мне ее искать? Может, знаете куда переехала? Ей сейчас должно быт лет шестьдесят…

Седая-седая бабулька, вся какая-то прозрачная и выцветшая, как старая фотография, проблеяла овечьим голоском, тонким и дрожащим:

– Не припомню такую-ть.

И глаза ее – два мутных стеклышка – смотрели сквозь меня, словно пытаясь разглядеть что-то далеко позади или вовсе ничего. Время для них уже сжалось в одну бесконечную сегодняшнюю вечность, где нет места воспоминаниям о далеком семьдесят седьмом.

– Ты, мил человек, – продолжила она с какой-то даже усталой снисходительностью, – адресом ошибся. Не бывало тут такой отродясь. Петровна, – дернула за рукав соседку, еще более серую и неприметную, – помнишь такую?

– Не припомню чаго-то, – отозвалась Петровна.

– Татьяна Ивановна идет. Она тут с семидесятого живет, – отозвалась тучная бабулька с большой родинкой на подбородке. И крикнула в сторону медленно приближающейся фигуры: – Татьяна Ивановна, помощь ваша нужна! Тут человек родственницу ищет!

Когда Татьяна Ивановна подошла, я повторил ей все точь-в-точь. И в ее глазах, за толстыми линзами очков, мелькнуло что-то… как будто где-то в глубине ее памяти все-таки зашевелился слабый огонек воспоминания.

– Анна… – протянула Татьяна Ивановна, словно пробуя на вкус слово. Кончики пальцев коснулись подбородка, и взгляд ее ушел вглубь, в лабиринты памяти, где архивные записи лежали под вековым слоем пыли.

Я всмотрелся в ее лицо. Что-то знакомое проступило в морщинах, в линии губ, в спокойном выражении глаз. Будто отголосок давно забытого сна. Но зацепиться не удавалось, образ скользил между пальцев, как ртуть. Где я мог раньше ее видеть?

– Вспомнила, – прошептала она едва слышно.

Голос ее был по-старчески тихим, почти беззвучным, но в нем звучало непоколебимое спокойствие, скромность и какая-то скрытая мудрость, проступающая сквозь толщу лет. И тут меня озарило.

Татьяна!

Вспомнил. Голос… это же голос жены Азамата! Время – мастер грима, меняет черты до неузнаваемости, но голос… голос остается ключом, открывающим двери в прошлое. Чуть более хриплый, иссушенный годами, но интонации… те же самые интонации.

Татьяна Ивановна, конечно же, не узнала меня. Одна случайная встреча – сорок лет назад. Этого недостаточно, чтобы меня запомнить на всю жизнь.

– Погибла она, – произнесла она просто, будто сообщила о погоде на завтра. – Давно уже.

Ее слова упали на меня тяжелым грузом, выбивая почву из-под ног.

– Как так погибла? – пробормотал я.

– Авария.

– Когда?

– Давно это было. В восьмидесятом или семьдесят девятом… всем двором хоронили. Все они тогда погибли.

– Все? – переспросил я ошеломленно. – В каком смысле – все?

– Отец ее и мать. Они все вместе в машине были.

На какое-то время меня захлестнула пустота. Звук исчез, мир погрузился в безмолвие. Я смотрел на Татьяну Ивановну, но видел только расплывчатый фон, какую-то размытую картинку. Смотрел сквозь нее, в никуда.

– А вы ей кто приходитесь? – донесся до меня вопрос.

Я молчал, ощущая себя под водой, где звуки теряют четкость, а мысли вязнут в густой толще воды. Вопрос повторился, пробиваясь ко мне на глубину:

– Кто ей будете?

Я мотнул головой. Вынырнул на поверхность и мир медленно возвращал привычное звучание.

– Родственник… дальний.

– Соболезную, – сказала она и медленно пошла к подъезду.

Я побрел вдоль дома, как механическая кукла, без всяких чувств. Опустился на скамейку у соседнего подъезда. Механически потер ладони друг о друга, пытаясь разогнать ледяной холод, сковывающий изнутри.

Семьдесят девятый или восьмидесятый год… Получалось… два года после того самого ужина перед Новым годом. Два года до того, как судьба, захлопнет свою капканоподобную пасть. Вот ведь жуть какая, мать твою. Вот ведь как оно бывает.

Я просидел на скамейке какое-то время, будто приросший. Время растеклось кислотной лужей, потеряв всякую форму. Лицо Ани стояло перед глазами, когда мы укрылись от стаи собак в подъезде…

Оцепенение начало отпускать, и холодная волна смирения уже готовилась захлестнуть окончательно. Но внутри зашевелилось что-то темное, упрямое, несогласное. Бунт. Ведь был шанс. Чертов шанс предотвратить этот кошмар. Предупредить Аню. Один прыжок в прошлое. Один чертов прыжок – и все могло бы измениться.

Просто смотаться… Легко сказать. Допустим, я буду очень осторожен и не попадусь ментам. Что дальше? Как ей скажу, что через два года она со своей семьей погибнет в автокатастрофе? Чем докажу? Нужны пруфы, а их у меня не было. Не скажу ведь, тут такое дело, Ань, я из будущего и пришел в прошлое, чтобы тебя спасти. Как в Терминаторе прям. Ага, смешно.

Так она мне и поверит.

Пруфы, мне нужны пруфы. Я скользнул взглядом по окнам. Где взять доказательства?

По идее, где-то на пыльных полках ЗАГСа должна храниться скорбная запись о смерти. В архивах бюрократической машины советской власти, где каждый вздох и каждый писк фиксировался на бумаге, наверняка остался след той трагедии. Нужно поднимать эти архивные гробища, ворошить пыльные папки, искать запись о смерти Анны и ее семьи. Еще где-то в недрах ОВД могли затеряться какие-от сведения на ее отца. Но кто мне их даст? Я никто. Пыль на дороге. Мне эти данные не получить. Словно стена выросла между мной и прошлым. Но тут в памяти всплыли похороны родителей. Я оформлял все эти чертовы документы после их смерти, делал запись в домовую книгу, дату, месяц, год… домовую книгу, черт возьми! Что-то дрогнуло внутри, слабая искра надежды в царстве отчаяния. Запись в домовую книгу… Вот где может быть зарыта собака.

Если даже в моем времени туда иногда еще вносили какие-то нелепые записи о жильцах, хотя сама домовая книга уже становилась архаизмом, то в СССР, в этом параноидальном раю порядка и контроля, отметку туда проставили сто процентов. Обязательно. Без вариантов. День и дата. Это же СССР, мать его.

Я резко встал со скамейки. Нужно действовать. Я вернулся к бабулькам.

– Не подскажете, кто сейчас живет в восемьдесят шестой?

– Молодые.

– Шумные, караул! – поддакнула вторая, словно эхо.

– Да проститутка она! Охи и ахи каждую ночь!

Дальше бабульки разразились жарким спором, обсуждая в деталях моральный облик жильцов восемьдесят шестой квартиры, а я уже двинул к темному зеву подъезда.

План формировался в голове на ходу, ступенька за ступенькой, по мере того, как поднимался вверх. В лоб требовать домовую книгу – бессмысленно. Никто в здравом уме не доверит ее первому встречному подозрительному типу. Нужно зайти издалека, сыграть роль человека, ищущего родственников. А затем плавно перейти к этой проклятой книге. Лишь бы она вообще существовала в природе, лишь бы сохранилась где-то в пыльных недрах квартиры, не выброшенная за ненадобностью, как ненужный хлам молодыми жильцами. Лишь бы мне повезло.

Снова ее этаж. Ее квартира. Постучал в дверь.

Мне открыла девица. Молодая – лет двадцати, с личиком куклы и губами, раздутыми силиконом. Симпатичная, спору нет, фигурка – выточенная, как у манекена. Одета в обтягивающие лосины, которые обрисовывали каждый изгиб молодого тела, и ярко-оранжевый топ.

– Здравствуйте. Я… я дальних родственников ищу… они раньше жили в этой квартире. Вы… Анну не знаете? Она… жила здесь раньше.

Девица уставилась на меня, как на таракана, выползшего из щели. В глазах – пустота, прикрытая тонкой пленкой скуки.

– Нет, не знакома. Здесь точно таких нет.

– Ей должно быть сейчас около шестидесяти.

– Может, вам у прошлых хозяев спросить? Мы просто два года назад купили эту квартиру.

– А у вас есть их номер? Вы бы меня очень выручили.

– Знаете, все дела решал мой муж. Он сейчас на вахте. Хотя… недавно у него телефон заглючил. Все контакты слетели. Не смогу вам помочь.

Прихожая за ее спиной зияла стерильной пустотой современного ремонта. Дорого, безвкусно и бездушно. Ни следа от интерьера Аниной квартиры.

– Как жаль, как жаль, – пробормотал я. – А может, в домовой книге есть запись куда выбыли? Посмотрите, а? Вы бы меня очень выручили.

– Ну не знаю даже… Домовая книга? Что это?

– В ней делают записи о жильцах квартиры. Она у всех обычно есть. Посмотрите, пожалуйста.

– Ой, как все сложно, – хохотнула девушка. – Я не знаю, где она. Да и вообще, может и нет ее у нас.

– А вы узнайте у супруга. Прошу вас. Мне очень нужно найти родных.

Девушка помялась несколько секунд, а потом протянула:

– Ну, хорошо. Проходите.

Связавшись с мужем, она ушла в комнату, стала где-то рыться. Спустя томительные мгновения, она вернулась, держа в руках пыльную, потрепанную тонкую тетрадь. Домовая книга. Пальцы ее, с алым лаком на ногтях, раскрыли нужную страницу. Я наклонился ближе, вглядываясь в выцветшие строки, пока не увидел – вот оно. Дата смерти: 04.01.1978 год.

Четвертое января. Цифры вспыхнули в сознании, словно зловещие огни, обжигая холодом. Четвертое января… День, когда я обещал прийти к Ане в гости. Секунда, другая – и вдруг, будто удар под дых, осознание. Стоп. Что за чертовщина?! Это же… это должно случиться сегодня. Сегодня, там, по ту сторону Портала, 4 января 1978 года! Если я не появлюсь в гости, Аня сядет в машину к родителям, и они поедут… поедут к чертовой родне в Лабинск. И тогда… тогда произойдет непоправимое. Авария. Кровь на асфальте. Искореженный металл.

Сердце заколотилось в груди, как пойманная птица. Щелчок камеры телефона запечатлел роковую запись. Поблагодарив девушку сдавленным голосом, я рванул прочь, будто одержимый, полетел по лестнице вниз, пропуская ступени под ногами.

Моя старая «Девятка», это дребезжащие ведро с гайками, взревела, повинуясь нажатию на педаль газа до самого пола. Городские улицы замелькали за окном, сливаясь в размытые пятна.

Двадцать минут – и вот они, дачи.

Резко затормозив у своего забора, я выскочил из машины, захлопнул дверцу с грохотом, быстро переоделся, и не раздумывая, шагнул в Портал.

Я слетел вниз по скрипучей лестнице сарая, толкнул дверцу и вывалился наружу, в стылый зимний день.

Щ–ЩЕЛК!

И тут же – адская, обжигающая боль пронзила правую ступню. Меня швырнуло на снег. Боль была не просто болью – это был раскаленный металл, впивающийся в плоть, проникающий до костей, отзывающийся эхом в каждой клетке тела. Я не смог сдержать крика – дикого, звериного вопля, вырвавшегося из груди против воли. Извиваясь на боку, словно червь на сковородке, я посмотрел вниз. Моя ступня… моя ступня оказалась зажата в ржавом капкане! Какого черта?!

Рычание сорвалось с губ. Проклятья, словно сгустки ядовитого дыма, вылетели в морозный воздух.

– Твою мать! Твою мать! Твою мать! А-а-а-а-а!

Хриплый голос раздался совсем рядом.

– Ну, что, попался? Вор-рюга.

С трудом повернув голову, я увидел над собой грузную фигуру, закутанную в тяжелый тулуп. На голове шапка-ушанка, уши которой нелепо торчали в разные стороны. В руках у мужика ­– огромная лопата для уборки снега.

– Ты кто?! – застонал я.

– Хозяин дачи. А вот ты – кто? Давно я тебя заприметил. Ишь, повадился ко мне ходить! Шо забыл в моем сарае?

– Портал там у меня. В будущее! – проговорил я. – Слушай, мужик, капкан свой сними! Больно! А-а-а-а-а!

– Не сниму, пока не скажешь все как есть. А ну говори, собаченок! Что в моем сарае делал?

– Нычка! Схрон там у меня! А теперь снимай, мужи-ик!

– Что прячешь?

– Сними и скажу! А-а-а-а-а!

– Ну, тогда я повременю. Никуда не спешу. Вижу и ты тоже, да?

Мужик не спеша сходил в сарай за ведром, сел на него рядом со мной и закурил. Боль в ноге уже притупилась, хотя она все еще чертовски неприятно ныла. Насчет времени мужик прав. Он никуда не спешил, а вот я…

– А ты не мент бывший случайно? – спросил я.

– Кто-кто?

– В милиции не работал?

– Нет.

– Методы у тебя еще те.

– Скажи спасибо, что ружье не достал. Мог ведь и пальнуть. И был бы прав.

– Ладно, мужик, скажу. Только отпусти потом. Вопрос жизни и смерти. Если не успею, их смерть на твоей совести будет.

– А ты мне не угрожай! В совесть меня тыкаешь. Ишь ты! Откуда тебе знать, что такое совесть, ворье?

– Не воровал я у тебя. Тайник в твоем сарае. Деньги прячу. От жены.

– Брешишь собака!

– Нет. Снимай свой капкан! Покажу.

Мужик посмотрел на меня с прищуром, пару раз глубоко затянулся.

– Где тайник?

– Над дверью. Деньги в пакете на перекладине.

Он хмыкнул, поднялся и пошел в сарай. И как только он исчез за дверью, я резко сел и стал разжимать капкан, стискивая зубы от боли. Оказалось не все так плохо. Капкан был без зубчиков. Спилены. И это хорошо, будь бы они на месте, вошли бы в ногу. Без них он был что-то вроде мышеловки. Зажал мою ступню. Больно, страшно, но не так опасно для здоровья. Даже кость, вроде, цела. Как я не пытался, капкан не разжимался.

– Не так открывается, – раздался голос мужика, когда я тужился разжать эти чертовы тиски.

Я откинулся на локоть. Кивнул на сверток в его руке.

– Доволен, гад?

Мужик молча сел на ведро, размотал сверток, заглянул в пакет и присвистнул.

– Сколько тут?

– Тысяча.

– Хорошие деньги. Несколько моих пенсий. Откуда у тебя?

– Слушай, я ж не спрашиваю, откуда у тебя ружье? Сними уже этот капкан, мать его! Больно!

Подумав с миг, он его все-таки снял. Я сел на снег, стал тереть ступню. Поднял штатину. Капкан оставил после себя две синие полоски. На этом все.

– Если хочешь, забирай, – проговорил я, кивая не деньги. – В счет моральной компенсации. Но отпусти. Я правда спешу.

Он закрыл пакет и протянул мне.

– На. Не нужны мне твои деньги.

Я с недоверием взял их и положил рядом с собой. Мужик хотел было затянуться, но сигарета потухла. Он тихо выругался и, чиркнув спичкой, прикурил сигарету.

– Я-то думал, ты вор, – проговорил он туша спичку. – Не серчай на меня за методы. Где живешь?

– В городе.

– А деньги, стало быть, сюда пришел прятать? Места поближе не нашел?

– Не нашел. А дача твоя с виду бесхозная. Вот и приметил я ее.

– Может, выпьем?

– Спешу я. Правда.

– К бабе небось?

– Ну да.

– Любовница?

– Типа того.

– Давай так. Выпьем по сто грамм, а затем иди куда хошь.

Я тяжело вздохнул.

Зашли в дом. Выпили самогонки. Закусили огурчиками из банки. Я засобирался, но увидел в окно, что около забора стоял мотоцикл с люлькой.

– Слушай, Савелич, твой зверюга стоит?

– Мой, да, – ответил он, наливая нам новую порцию самогонки.

– Подбросишь меня? Я заплачу.

– Если близко, то подброшу, а если далеко то нет. Выпил я.

– Да тут рядом… на Черемушки надо.

– По рукам. И денег твоих не надо. Ты только выпей со мной.

Савелич гнал свой мотоцикл по заснеженным улицам дач. Я сидел в люльке и чувствовал себя полным идиотом. Вообще-то я хотел сесть сзади Савелича, но он сказал, что катает там только баб. А мужикам обнимать его за талию не даст ни за что!

Мысли мои крутились вокруг одного: лишь бы успеть к Аньке!

Доехали с ветерком. Я взлетел на Анин этаж и постучал в дверь.Послышались шаги, лязганье замка.

Дверь открыла Аня. Живая, невредимая и совершенно не подозревающая ни о чем плохом.

– Наконец-то! Я думала ты не придешь.

– Дела…

Какие такие дела, она лучше бы не знала.

Я прошел в квартиру. Белое платьице домашнее – чистый ангел, если не приглядываться к этим вульгарным макам, расцветшим по подолу. На лице марафет, на голове – тоже. Пахло от нее духами, чем-то цветочным. Меня ждала. Ясно. Надеюсь, от меня не разило ядреным самогоном Савелича... Надо будет подышать в кулак потом, проверить.

Пальто скинул в прихожей, ботинки тоже. Сверток с деньгами – на тумбочку.

Аня на кухню. Я следом, стараясь держать спину прямо и не прихрамывать слишком заметно. Ни к чему лишние вопросы.

На плите засвистел чайник, на столе вазочка с печеньем. Сервис парадный. Анька налила нам чай, села напротив, руки на столе сложила – вся такая… загадочная. И молчит. Загадочно-молчаливая, я бы так сказал.

– Родители уехали? – спросил я, мешая ложечкой сахар. Звякает по фарфору, нервирует.

– Уехали, – коротко ответила она, не отрывая взгляда. Она будто пытается увидеть что-то в моем лице. Или просто разглядывает, словно в первый раз видит.

– Давно?

– Час назад, – уголки ее губ дернулись вверх, усмешка какая-то непонятная. – Не волнуйся. До послезавтра их не жди. Так что нас никто не зас… не застукает, - запнулась на последнем слова и хихикнула тихонько.

Кивнул в ответ, мол, понял, принял к сведению.

Медленно размешивал чай, наблюдая, как крутится водоворот в чашке. Атмосфера была наэлектризованной, как перед грозой, только гроза эта совсем иного рода. Сладкое, почти осязаемое напряжение висело между нами, густое, как мед, замешанное на этом неловком, но красноречивом молчании. Внизу живота было жарко, тяжелая ртуть растекалось огнем в паху, напоминая о скором взрыве. Я нарочно не поднимал взгляда, скользил глазами по краю чашки, по белой скатерти, боясь встретиться с ее взглядом. Кожей ощущал, как она смотрит, не моргая, не отрываясь, как будто пытается прожечь меня насквозь. Знал, если сейчас подниму глаза, если позволю себе только один мимолетный взгляд, одна искра проскочит между нами – и вспыхнет пламя, дикое, животное, неудержимое, после которого стыд покажется сладким послевкусием, а может и не будет стыда и вовсе.

Она вздохнула нарочито громко, нарушая тишину, привлекая внимание к своей груди, которая чуть заметно колыхнулась под тканью платья. Этот вздох был провокацией, прямым вызовом.

Я даже не мог разобрать сумбур чувств, захлестнувших меня. С одной стороны, животное желание вздымалось волной, требуя действий. Хотелось наброситься на нее, как голодный зверь, сорвать к чертям это невинное белое платье, и ощутить под пальцами горячую кожу, и пуститься во все тяжкие, забыв обо всем на свете, исчезнуть из мира на эти два дня.

Но в то же время, мысль, что ее родители сейчас в дороге и с ними произойдет непоправимое, навозной мухой витала в голове. И эта мысль, как холодный душ, гасила пыл, внося неприятный диссонанс в сладостную симфонию желания.

Но говорить сейчас об аварии было как-то не с руки. Не к обеду ложка, как говорится. Нужен подходящий момент. К тому же, ее родителей уже не спасти. Мобильные телефоны еще не скоро изобретут. Не предупредить.

И все-таки не выдержал, поднял глаза. Встретились взглядами. Секунда – как вечность. В ее глазах – все желание горело открытым пламенем, все слова были лишние. Понял – сейчас или никогда. Встал резко, руку ее в свою ладонь заключил, пальцы сплел крепко-крепко, и потянул к себе. И вот мы уже не чай пьем чинно-благородно, а накинулись друг на друга прямо посреди кухни.

К черту это платьице белое, ангельское. Рванул ткань грубо, одно движение – и оно змеей на пол соскользнуло. Рубашка моя следом полетела, пуговицы по полу запрыгали. Брюки туда же и трусы наши – к одежной куче. Аньку подхватил на руки, легкая совсем, как перышко, и на стол кухонный усадил, прямо посреди чашек и огрызков печенья. Толкнул осторожно. Развалилась передо мной, вся открытая, вся моя.

***

– Да тише ты! Не стони так… соседи ведь…

– Плевать.

***

Анька плескалась в душе, а я сидел на кафеле голой задницей, возле самой ванны, и дымил, зажав в пальцах тяжелую отцовскую пепельницу. Выжатый, словно чайный пакетик, который в общаге студенты умудрялись заваривать по третьему кругу.

Шторка колыхалась, скрывая Анькино тело, и мне являлся лишь размытый, зыбкий силуэт. И я нет-нет, да и бросал взгляд в ту сторону, прикидывая, стоит ли идти на еще один заход или на сегодня, пожалуй, хватит.

Сигаретный дым лениво вился к потолку, и я размышлял о том, что все-таки секс с Анькой – это как вспышка сверхновой на фоне тусклого мерцания старой лампочки Юли. С женой… точнее, с бывшей женой, все было до обидного пресно. Словно мы с ней годами колесили по захолустным сценам, отыгрывая заезженную пьесу перед равнодушными зрителями. Профессионально, без фальши, но и без искры. Отработали номер – и в гримерку, готовиться к завтрашнему такому же спектаклю.

А сегодня… Сегодня словно дали другую роль. Другую пьесу. Других партнеров по сцене, от которых искры летят, и ты вдруг понимаешь, что театр – это все-таки магия, а не рутина. И что в этой игре еще есть краски, и глубина, и какой-то чертов смысл, который ты уже почти разуверился найти. И вот этот новый спектакль – он как хороший виски после разбавленной водки. Обжигает, бодрит и заставляет вспомнить, что жизнь в сущности, не так уж и плоха, даже если сидишь голым задом на холодном кафеле, а пепельница забита окурками.

Подарок Ани удался.

Стоп.

Но почему Анька погибла в автокатастрофе? Ведь она не должна была ехать с родителями в Лабинск. Она не поехала бы с родителями, потому что позвала меня в гости. Она бы осталась дома. Следовательно, несколько часов назад не было бы никакой записи о смерти Ани в домовой книге.

Но запись была.

Я затянулся и выпустил дым в потолок.

Ведь даже если я сегодня не пришел бы к ней в гости, она бы никуда не поехала. Ведь я повлиял на прошлое, на жизнь Ани. Ее смерть 04.01.1978 года в автокатастрофе стала невозможно с того момента, когда Аня позвала меня в гости, а я сказал, что приду, хотя знал, что этого не будет.

– Ерунда какая-то… – пробормотал я себе под нос, почесывая пальцем лоб.

– Что ты сказал? – донеслось из-за шторки.

– Говорю, подарок твой просто супер. Спасибо.

Аня хихикнула.

– Вообще-то я тебе его еще не подарила.

Дззззз. Дззззз.

– Что это? – спросил я.

– В дверь звонят.

Дззззз.

Я замер:

– Не будем открывать. Дома никого нет.

Анька снова хихикнула. Но потом вдруг тревожно произнесла:

– А что если это родители вернулись?

Я смял сигарету в пепельнице и поднялся. Анька выключила воду и сгребла шторку в сторону, выглядывая наружу.

Прислушались.

– Ты дверь закрыла?

– На щеколду.

– Молодец, что на щеколду, – пробормотал я. – Если это родители, то не откроют. Успеем одеться.

– Наверное, соседи, – едва слышно сказала она.

– Может, и они. Дали мы с тобой жару конечно…

Я осторожно открыл дверь ванной.

Дззззз.

Дззззз.

Дззззз.

И следом настойчивый стук.

Мы тихо прошли в прихожку. Я совсем голый, Анька в одном лишь полотенце.

– Милиция! Открывайте! Он здесь! Мы знаем! – глухо донеслось из-за двери.

Дззззз. Дззззз. Дззззз.