1977

Глава 9

Я скосил взгляд на толстого. Его глаза были направлены на грудь рыжего, но, казалось, смотрел он куда-то гораздо дальше, сквозь него, в какое-то мрачное пространство внутри своей головы. Лицо застывшее, мысли где-то далеко.

«Бобик» резко тряхнуло на кочке, и я подскочил, чуть не приложившись затылком о низкий потолок.

Телефон. Мой телефон. Я должен его вернуть.

Не знаю, почему это так завладело мной именно сейчас, но мысль казалась важнее всего остального. Современный человек сросся со своим телефоном, как с частью собственного тела. Он больше, чем просто предмет, он – продолжение тебя. Потеряешь его – и словно какая-то часть исчезает, вырвана с мясом. И от этого… от этого становилось неуютно.

Даже в этой тесной клетке, где пахло холодными металлом и чужой одеждой, потеря телефона почему-то ощущалась сильнее всего. Как зубная боль, которая не дает покоя, даже если вокруг рушится мир.

Если бы кто-то вздумал заглянуть в мою душу, как в беззвездное ночное небо, в надежде разглядеть там что-то сокровенное, спрятанное от посторонних глаз, и если бы, отважившись, поскреб ее пальцем, стирая нагар прожитой жизни, то нашел бы там еще один смысл моего отчаянного желания вернуть телефон.

Мне нужно было попрощаться.

С прошлым. С той жизнью, которая еще утром казалась незыблемой, как гранитная плита. Хотелось заглянуть в эту крошечную форточку в мой мир – экран с диагональю несколько дюймов, которая вдруг стала важнее всего остального. Посмотреть в последний раз на Юльку, как она смеется на даче, на фото с дня рождения, на прошлый Новый год, когда все еще казалось простым и правильным.

Телефон был не просто вещью. Он был мостиком в мой прежний мир. В мир, который я мог оставить позади раз и навсегда. Прощальный взгляд, вот и все. Потому что впереди меня ждало не что-то похожее на хэппи-енд. Впереди было другое.

Советская тюрьма.

Словно холодное бетонное здание уже воздвигалось где-то в моей голове, и его стены давили, давили все сильнее.

Смартфон в руках милиции – это даже не проблема, это катастрофа. Я видел, как разворачивается эта цепочка событий: сначала телефон передадут в КГБ. Те изучат его с таким рвением, будто это ключ от сейфа, где спрятана мировая власть. Потом телефон отправится в какой-нибудь НИИ, где его разберут до винтика, до микросхемы, до молекулы пластика. Его изучат, проанализируют, и – что дальше?

СССР получит технологическую базу, которой не должно быть еще десятилетия. На свет появятся изобретения, что, по всем законам времени, должны увидеть мир не раньше 2000-го или 2010-го, не знаю. Но они появятся. И вряд ли для чего-то мирного. Министерство обороны подхватит их, как ребенок новую игрушку, и начнет играть.

Техническое преимущество СССР над остальными странами вырастет, как снежная лавина. Начнется гонка вооружений. Или, что хуже, все это станет искрой для мировой войны. Апокалипсис? Вполне возможно.

И все это из-за одного телефона. Моего телефона.

Я должен его вернуть. И не просто вернуть, а избавиться от него. Забрать у толстого, а потом выбросить куда-нибудь, где его никто никогда не найдет.

Но вот в чем юмор: стоит ли думать о будущем, если у меня самого его, кажется, больше нет? Ага, смешно.

Телефон нужно отобрать. Силой. Здесь и сейчас. Другого шанса не будет – судьба ничего не дает на второй круг. Я смотрел то на рыжего, то на цыгана, то на толстого. Трое против одного. Не самая удачная арифметика.

Толстый поймал мой взгляд и расплылся в мерзкой ухмылке.

– Вот и допрыгался, журналист. Я сделаю все, что бы ты получил срок. Все связи подключу.

– Это мы еще посмотрим. Верни мою вещь. И деньги.

– Сначала скажи, что это такое. Тогда верну.

– Обойдешься, – отрезал я.

– Тогда и ты обойдешься, – он пожал плечами. – Эта штука остается у меня. В счет моральной компенсации.

Я усмехнулся.

– Моральная компенсация? Ты же даже не знаешь, что это за вещь, идиот.

Толстый нахмурился, будто собираясь что-то сказать, но вместо этого кивнул самому себе:

– Разберусь.

Я не удержался и выкинул последний козырь:

– Тогда Аньку тебе не видать. Скажу ей про тебя пару ласковых. Не будет она твоей. Никогда. Это я тебе обещаю.

– Будет. Никуда не денется.

«Бобик» резко остановился, скрипнув тормозами. Захлопали двери, снаружи послышались приглушенные голоса. Мы внутри замолкли, напряглись, прислушиваясь. Затем послышался скрежет замка – наша камера открылась, и в лицо ударил яркий дневной свет.

После темного нутра машины это было нестерпимо. Мы щурились, прикрываясь руками, а в проеме уже стоял Виктор Андреевич. Сержант ничего не говорил, только кивнул цыгану:

– На выход.

Цыган нахмурился, застыл.

– Это еще зачем? – спросил, явно что-то подозревая.

– Сделаешь контрольную закупку, – коротко бросил сержант, и тон его не допускал возражений.

Цыган помялся, бросил на нас быстрый взгляд, будто ища поддержки, но так не дождался. Неохотно поднялся, шагнул к выходу и спрыгнул на землю.

Дверца захлопнулась с холодным металлическим звуком, а нас снова накрыл полумрак. Замок щелкнул, ставя точку. Снаружи хлопнула еще одна дверь – подъездная, судя по звуку. А потом наступила тишина.

Идеальная.

Я сжал кулаки. Настал момент. Их теперь двое. Ничего, повоюем.

Я переместился ближе к толстому, и он бросил на меня подозрительный взгляд. Не дав ему времени осознать, что происходит, я рывком сунул руку ему в карман.

– Э, ты чего! – завопил он, дернувшись в сторону.

– Верни! – прошипел я, как рассерженный змей, вцепившись пальцами в ткань.

Его пальцы, толстые и влажные, врезались в мое запястье, словно капкан. Он пытался удержать меня, не дать вытащить руку из кармана. Но я чувствовал, как чуть-чуть, миллиметр за миллиметром, мобильник скользит ближе к свободе. Еще немного. Еще чуть-чуть.

И тут его свободная рука метнулась к моему воротнику. Он дернул меня на себя, так сильно, что на мгновение я потерял равновесие. Его лицо оказалось совсем близко, и он, скалясь, прошипел:

– Отпусти, сука!

Из полумрака поднялся рыжий, как какое-то хищное животное. Согнувшись, он навалился на меня сверху, вцепился в мою руку. В ту самую руку, что уже держала телефон. Борьба разгорелась, как дикий пожар. Мы трое сцепились в каком-то бешеном, примитивном танце, похожем на перетягивание каната.

Темнота камеры наполнилась звуками хрипов, яростного сопения и скрежета ткани, когда мы дергали друг друга туда-сюда. Даже «бобик» начал раскачиваться, как старый баркас на штормовых волнах.

И тут рыжий, озверев, начал бить меня. Кулаки, большие, словно булыжники, врезались в живот. Один из ударов попал точно в солнечное сплетение. Я захрипел, согнулся, воздух вылетел из легких, а в животе взорвалась пульсирующая и обжигающая боль.

Но я не остановился. Адреналин захлестнул меня, как кипящая волна, стирая боль. Мои пальцы сжали телефон, а в груди зашумел дикий вой: «Не отпущу. Ни за что!».

Рыжий был зверем. Слишком сильным, слишком быстрым. А толстый, тот был упрямым, как молодой кабан, которому все равно, что перед ним – забор или человек. Они вывернули мою руку, несмотря на мои отчаянные попытки удержать телефон. Я сжимал его изо всех сил, до побелевших костяшек, но пальцы, один за другим, под их натиском разжались. Телефон выскользнул, толстый мигом сунул его в другой карман.

Перед лицом мелькнул кулак, и в следующий миг в лоб обрушился удар. В глазах вспыхнуло белым, будто молния рассекла тьму. Звон в ушах, гулкий и тяжелый, заглушил все звуки. Когда я снова сфокусировался, рыжий уже заносил руку для следующего удара.

Скрежет замка. Дверца распахнулась с такой силой, что тьма камеры отшатнулась перед дневным светом. В проеме стоял патрульный.

– А ну прекратили! – гаркнул он, голос звучал, как выстрел. – Успокоились!

Я, тяжело дыша, отступил к своей скамье. Толстый тоже сел на место, бурча себе под нос что-то злое, но неслышимое. Рыжий плюхнулся рядом с ним, явно недовольный.

Патрульный задержался у проема. Закурил, медленно выпуская дым. Глаза его скользили по нам, будто он размышлял, кого из нас прибить первым.

Я подышал с миг, а затем спросил у патрульного:

– Закурить можно?

– Обойдешься. Еще один такой фокус – и будете в наручниках!

– Долго нам тут еще торчать? – лениво спросил толстый, словно он тут главный.

Патрульный усмехнулся, его взгляд стал холодным, как лезвие.

– А ты в отделение торопишься?

– У меня дела. В отделение я не поеду.

Милиционер оперся рукой о машину и посмотрел на него как на надоедливого щенка.

– Ты не смотри, что папаша в горкоме работает, – сказал он с насмешкой. – Пару часов все равно посидишь. Может, поумнеешь.

Толстый замолчал, его глаза светились ненавистью точно угли под золой.

Докурив, мент стряхнул пепел прямо на снег, посмотрел на нас через прищуренные глаза и произнес:

– Сидите тихо, или наручник надену.

Дверца захлопнулась, замок снова клацнул, запирая нас внутри.

Я сидел молча. Мысли о телефоне угасли. Не было смысла начинать все сначала. Толстый сидел с видом победителя, вцепившись в свой карман так, будто телефон был его личным трофеем. Рыжий, казалось, уже что-то просчитывал в голове – возможно, как выкрутиться из всей этой каши.

Между нами повисло тяжелое молчание.

Минуты потекли вязко, как смола. В камере стало заметно холоднее – так холодно, что казалось, мороз забирался прямо под кожу. Двигатель «бобика» урчал где-то впереди, но, несмотря на это, никакого тепла до нас не доходило. Печка, видимо, обогревала только салон, где сидели патрульный и Аня. Нас же мороз сжимал, как ледяная ладонь.

Я не знаю, сколько прошло времени. Час? Два? Мои ноги затекли, пальцы рук онемели. Мы все сидели, укутанные собственным дыханием, которое превращалось в белоснежные облачка, и в каком-то смысле даже этот пар был единственным свидетельством, что мы еще живы.

Я думал о том, что, скорее всего, Виктор Андреевич наверняка следуют какому-то протоколу: осмотр места преступления, понятые, бумажки, бумаги и еще раз бумаги. А мы? Мы просто часть декорации, пока он завершает свой ритуал.

Каждое потрескивание кузова и шорохи на улице отзывались у меня внутри тревожным звоном. И каждый раз, когда я пытался разжать свои окоченевшие пальцы, я слышал в голове голос: «Еще не конец, Сергей. Еще не конец».

Подъездная дверь хлопнула где-то вдалеке, звук донесся через треск двигателя. Затем раздался скрежет замка, и дверца нашей камеры распахнулась, снова впуская яркий свет. Виктор Андреевич стоял в проеме, рядом с ним – цыган, выглядевший довольным.

– Вы двое свободны, – бросил сержант, указывая на толстого и рыжего.

Те не заставили себя долго ждать. Толстый, бросив на меня последний злорадный взгляд, спрыгнул на землю. Рыжий последовал за ним. Их места заняли двое: бабка, тучная, словно советский самовар, и худощавый мужичок с фонарем под глазом.

Дверь захлопнулась, замок щелкнул, и через миг «бобик» снова тронулся, подбрасывая нас на кочках.

Я бросил взгляд на новых сокамерников. Бабка была одета в потрепанную овечью шубу, от которой пахло затхлым сеном, и меховую шапку, из-под которой выбивались седые пряди. Большая, отвратительно волосатая родинка укрывалась в складках морщинистого подбородка, а глаза – холодные, безжизненные – будто уже видели свою судьбу.

Мужичок был полной ее противоположностью. Худой, с высохшим, осунувшимся лицом и фонарем под левым глазом, он выглядел так, будто сидеть в милицейской клетке для него было таким же привычным делом, как выпить стакан самогона на ночь. Он закинул ногу на ногу и погрузился в свои мысли.

Я нарушил тишину и спросил:

– А вы там девушку не видели?

Мужичок вынырнул из мыслей и бросил на меня взгляд.

– Нет, – ответил он хриплым, прокуренным голосом.

– Ну, когда вас выводили, девушка из машины не выходила?

– В первый раз? – спросил он вместо ответа.

Я коротко мотнул головой.

– За что повязали? – кивнул мужичок.

– За драку.

– Дело житейское. Много не дадут, – заметил он. – Этсамое, звать-то как?

– Сергей.

– Борис, – представился он. Помолчал, почесал щетину. – Ты, главное, парень, ничего не подписывай. Не признавайся. Сами пусть доказывают. Если будут обещать, что чистосердечное напишешь и меньше дадут, не ведись. Этсамое, ментовские уловки это.

Я кивнул, принимая к сведению его мудрости.

– Если бить начнут, терпи. Не сознайся. Перетерпишь – отпустят. Шкуру залечишь за месяц, а сидеть придется долго, – продолжал он.

– Могут бить? – удивился я.

Мужичок хмыкнул.

– По-разному бывает. Смотря на кого нарвешься.

– А я думал, наша милиция не занимается таким.

Собеседник усмехнулся моей наивности.

Помолчали.

– Ну, так это, девушка из машины не выходила? – снова спросил я.

– Не видел. Не было никого. Этсамое, и в салоне не видать.

Неужели Аня ушла? А что ей оставалось еще делать? Помочь она мне не могла.

Сам не зная зачем, вдруг выдавил:

– Вас цыган сдал.

В ответ Борис кивнул. Дальше ехали молча. Машина гудела двигателем, тряслась, а мы сидели, каждый в своей темной камере из мыслей и догадок. В какой-то момент «бобик» резко дернулся и замер.

Я вскинул голову. Приехали? Уже? Как-то слишком быстро, как будто кто-то перемотал пленку жизни вперед. Глянул в окно. Двор. Обычный, ничего особенного. Пятиэтажка. Никакого намека на отделение милиции. Может, привезли в опорный пункт? Или на очередное место преступления?

Дверца открылась, пропуская свет. В проеме стояли Виктор Андреевич и Аня. Сержант кивнул мне:

– На выход.

Спорить я не стал. Зачем? Тут ты не герой, тут ты статистика. Вдохнул спертый воздух камеры, поднялся и вылез. Виктор Андреевич закрыл за мной дверцу, а затем посмотрел на Аню:

– Отцу привет.

Сержант больше не сказал ни слова. Молча залез в «бобик», хлопнул дверью, и уже через несколько секунд машина исчезла за углом дома. Я остался стоять на месте. Голова гудела от вопросов без ответов, и я поднял взгляд на Аню.

Она смотрела на меня. Ее глаза – светлые, как июльское небо, вдруг потемнели, стали тяжелыми, словно на горизонте собирался грозовой фронт. В них бился страх, и он перешел на меня, как вирус.

– Сергей, твое лицо… твой глаз… он совсем закрылся, – выдохнула она.

Я коснулся щеки. Кончиками пальцев чувствовалась натянутая кожа, как будто кто-то подложил под нее камень. Гематома налезла на глаз, оставив мне лишь тонкую щель, через которую я едва мог видеть.

– Пройдет, – пробурчал я.

Аня сделала шаг ближе.

– Бровь. Ее надо обработать. Иначе будет плохо. Даже зашивать придется. Давай я вызову скорую?

– Нет, не надо скорую. Как-нибудь сам справлюсь. Правда.

– Но Сергей! – тяжело вздохнула она. Затем скрестила руки на груди, как будто это могло заставить меня передумать. – Какой же ты упрямый!

Этот ее взгляд… в нем была сила. За ним я рассмотрел, что у Ани был внутренний стержень. Она добавила:

– Ладно, тогда поднимешься ко мне. Я тоже зашивать умею.

– А как же отец?

– Сегодня он на сутках. Мама до вечера на работе.

Слова «Тогда квартира в нашем полном распоряжении» чуть не слетели с моих губ, но я успел проглотить эту фразу, стиснув челюсти так, что зубы заныли.

– Ты мне лучше скажи, что это только что было? – спросил я, кивнув в сторону «бобика».

Вопрос повис в воздухе. Даже ветер замер, ожидая ответа. Она опустила глаза, ее щеки порозовели.

– Не все же тебе меня выручать. Теперь моя очередь, – едва слышно проговорила она, и ее голос звучал хрупко, как тонкий хрусталь.

– Не понял.

– Я уговорила Виктора Андреевича тебя отпустить, – продолжила она, не поднимая глаз. – Он друг отца. Пошел мне навстречу.

Я хмыкнул, чуть не рассмеявшись, но получилось как-то резко, почти зловеще.

– А заверял, что не может нарушать закон! – возмутился я.

– Ну не мог же он при сыне члена горкома тебя отпустить, – пожала плечами Аня, как будто это объясняло все на свете. – Савельев, между прочим, второй секретарь.

– А как зовут его сына?

– Валентин, – сказала она, помедлив. А потом добавила: – Ну, так что? Будем тебя зашивать?

Она подняла на меня глаза и словно нечаянно, коснулась моей руки. Я почувствовал, как электрический ток пробежал по моему телу. В этот момент все вокруг потеряло значение: и рана, и Виктор Андреевич, и Валентин, и мой телефон в его кармане. Были только мы двое, стоящие друг напротив друга.

– Пошли, – сказал я.

Мы вошли в подъезд и стали подниматься по лестнице. Аня впереди, я сзади. С каждым шагом я все сильнее ощущал, как мои мысли скользили в интимную сторону. В какой-то момент я поймал себя на том, что смотрю на ее фигуру. Пальто повторяло каждый изгиб... Было на что посмотреть, и воображение, как голодный пес, тут же бросилось вперед, уводя меня к мыслям, от которых было трудно отмахнуться. Чтобы не дать себе утонуть в них окончательно, я выдавил из себя вопрос:

– А те бродячие псы на тебя больше не нападали?

– К счастью, нет. Исчезли совсем.

Мы поднялись на четвертый этаж и остановились у средней двери. Аня пошарила в сумке, выискивая ключи. Спустя миг она отворила дверь, впуская нас в уютное пространство советской квартиры. Запах домашней выпечки смешался с ароматом ее духов.

– Так, я в ванну. Надо руки помыть. А ты проходи на кухню, скоро буду, – сказала она.

Я замер, наблюдая, как она стягивает с себя пальто, обнажая изящные запястья. Аня повесила его на вешалку. Невольно мой взгляд скользнул ниже по ее фигуре, и я поймал себя на том, что задерживаюсь а ней чуть дольше, чем следовало бы. Аня нагнулась, чтобы снять ботинки, и передо мной открылся вид, который заставил мое сердце забиться чуть быстрее. Я сглотнул, чувствуя, как по телу пробегает волна возбуждения. Я резко отвел глаза, притворившись, что меня больше интересует эта прихожая.

Квартиры такие я знал до мелочей: стандартные, безликие. Двери в комнатах и кухне аккуратно выстроились вдоль узкого коридора. Этот тип жилых площадей был мне знаком до боли. Сорок восемь квадратных метров для жизни в бетонной коробке. В такой я когда-то рос. И, кажется, в такой же жил любой, кто вырос в провинциальном городе, где жизнь словно застряла во временной петле.

– Не стесняйся, Сереж. Раздевайся, проходи, – услышал ее голос из ванной.

Я медленно расстегивал пуговицы на пальто, никуда не торопясь. В квартире тишина, только из комнаты доносилось стук часов. Аня тихо закрыла за собой дверь. Сняв пальто, я повесил его на вешалку, портфель поставил рядом на пол. Стянул ботинки и отправился на кухню.

Кухня оказалась скромной. Небольшой стол у стены, потрепанный пузатый холодильник, плита с пожелтевшей эмалью, на подоконнике – цветы в горшках, вечно пыльные, но живучие.

С холодильника негромко мурлыкал радиоприемник. Я подошел ближе. Аппарат был серо-черного цвета, с гордой надписью «Йошкар-Ола». Сверху у него была ручка для переноски. Переключатель – колесико, потертое от использования. Голос диктора звучал буднично, но говорил он о переменах: о новой Конституции, которая была принята пару месяцев назад на внеочередном съезде VIIсессии Верховного совета СССР девятого созыва. Сменила она старую, «сталинскую».

Щелчок двери, шорох шагов – Аня вышла из ванной. Я обернулся, заметив, как она ловко и без лишних движений расставляет на столе перекись, вату, черную нитку с иголкой. Я опустился на табурет.

– Ты когда-нибудь это делала? – спросил я, не своя глаз с ее рук. Она аккуратно смачивала вату перекисью.

– В каком смысле?

– Зашивала человека?

– Нет, – коротко ответила она, даже не подняв голову.

– Тебе страшно? Если да, то давай не будем. Не стоит.

Она остановилась на секунду, посмотрела на меня, и усмехнулась.

– Все хорошо. Не переживай. Тут нет ничего сложного. Как штаны зашить, – сказала она с такой уверенностью, что мне стало не по себе.

– Как штаны зашить? – хмыкнул я.

Мы смотрели друг на друга, секунда тишины и мы взорвались смехом.

– Я всего лишь для сравнения. Ты не штанина, – сказала она. Ее взгляд скользнул по моей опухшей скуле, задерживаясь на затекшем глазу. Вздохнула. – Надо было сразу лед приложить. Он бы остановил отек.

Я пожал плечами, и пока Аня вдевала нитку в ушко иголки, спросил:

– А этот Виктор Андреевич, он прям хороший друг отца? У тебя не будет проблем с отцом из-за меня?

– Если только он отцу ничего не скажет. Тогда не будет. А так, да, друг. Вместе на рыбалку ездят.

Она замолчала, но через секунду добавила:

– Но все равно, я перед тобой еще в долгу.

– Забудь. Ничего ты мне не должна.

Она поднесла ватку к моей брови и начала обрабатывать рану. Ее пальцы, прохладные и влажные, как бы невзначай скользнули по моей коже. Я сглотнул, чувствуя, как сердце колотится у меня в груди. В ее взгляде прочитал не только заботу, но и что-то еще – скрытую страсть, которая будоражила мою кровь. Я хотел коснуться ее, прижать к себе, но сейчас это было невозможно.

А дальше – две таблетки анальгина – вот и весь арсенал перед процедурой. Аня сказала, что так мне будет проще. Затем чай с печеньем в ожидании, когда они подействуют.

Говорили о всяком разном: о предстоящем походе на каток, о Валентине и его плохих поступках, о ее планах на будущее.

Когда началась процедура, анальгин оказался таким же бесполезным, как детская сказка против кошмара. Боль была настоящей, липкой, вязкой. Аня работала быстро. Управилась минут за десять.

После – выпили еще чаю, поболтали. Затем я не стал долго навязывать свое общество и решил, что будет хорошей манерой уйти. В прихожей, когда я уже натягивал свое пальто, тишина окутала нас, как одеяло. Мы стояли напротив друг друга, молча, как бы ждали чего-то, оба чего-то боялись. Это был момент, который мог стать первым поцелуем, но не стал.

– Завтра в шесть позвоню, – сказал я наконец. – Идем на каток, верно?

– Верно, – внезапно улыбнулась Аня и вдруг быстро чмокнула меня в щеку.

– Ну, пока.

– Пока.

До дач я добрался огородами и закоулками, стараясь не попасться на глаза патрулю. С каждым шагом тепло поцелуя в щеку тускнело, уступая место холодному, липкому страху. Предчувствие беды сжималось в груди, как ледяной ком.

Мой телефон. Этот маленький, безмолвный свидетель моих путешествий в СССР. И он останется здесь. Какие будут последствия для моего времени?

Эта мысль сверлила мозг, как назойливый комар. Я отгонял ее, как муху, но она возвращалась вновь и вновь. Отвечать на этот вопрос не хотелось. Хотелось зажмуриться, как в детстве, надеясь, что кошмар исчезнет. А вдруг пронесет? Эта слабая, едва слышная надежда билась в груди, как раненная птица. Вдруг все обойдется?

Дача.

Следов хозяина видно не было, и я относительно смело пошел к сараю. Поднявшись на второй ярус, замер перед порталом. Он ждал меня, темный внутри и безмолвный снаружи. Что скрывалось за ним? Новая реальность? Или сущий кошмар? Я не знал. Но выбора у меня не было. Надо делать первый шаг. Но я стоял, как вкопанный, наверное, целую минуту. Ноги словно приросли к полу. Не мог заставить себя сделать этот чертов шаг. Потом опустился на ступеньки, достал сигарету. Закурил, затянулся. Дым терпко царапал горло, не легче не стало. Мысли, мерзкие, как тараканы, расползались по сознанию. Они шептали о грядущем, о чем-то темном и неизбежном. Но в какой-то момент, словно кто-то влил мне в вены ледяную смелость, я затушил сигарету, спрятал окурок в спичечный коробок, и шагнул в портал. Просто шагнул в этого безмолвного засранца.

Тьмы как всегда неохотно распрощалась со мной и швырнула на ту сторону. Я поставил портфель на скрипучие доски, огляделся. Из дыры в крыше сочился бледный, болезненный дневной свет.

Спустившись вниз, я ступил на землю, покрытую тонкой коркой инея. Это уже меня чертовски напугало. Иней? Летом? Какого… что за...

Я подошел к тому, что когда-то было елью. Сейчас торчал лишь обрубок ствола, не больше метра высотой, остальное валялось на земле. Вокруг царил настоящий хаос. Как будто здесь пронеслась не просто буря, а целая война, яростная и беспощадная.

– Проклятье! – прошептал себе под нос.

Дома стояли разбитые, многие почернели от огня, словно их выжигали изнутри. Деревья вывернуты с корнем или просто поломанные как спички. Заборы повалены. Земля была усыпана мусором: щепками, обломками бетона, осколками стекла. Над головой, тяжело и низко, висели свинцовые тучи.

И тишина. Гнетущая, звенящая, мертвая тишина. Такая тишина бывает только после катастрофы, когда все живое затаилось, боясь пошевелиться.

– Что за черт… – произнес я тихо, и мой голос прозвучал в этой тишине неестественно громко.

Моей даче тоже досталось. В стене зияла рваная дыра. Я толкнул калитку – она скрипнула, как старый, больной зверь, и я вышел на дорогу. Здесь все было так же… или еще хуже. Разруха, как плесень, расползалась повсюду. Дома стояли, словно пустые глазницы, глядя в никуда. Пройдя вперед, почти до поворота, я услышал за спиной странный звук. Свист… пронзительный, нарастающий свист. Было ощущение, что кто-то точил гигантский нож о небеса. Свист приближался с пугающей скоростью. Я обернулся – и в этот момент прямо надо мной, с оглушительным ревом, пронесся… Сначала я подумал, что это истребитель. Черная тень, мелькнула в сером, свинцовом небе, сотрясла землю и воздух до самого нутра. Земля дрожала под ногами. Перепонки в ушах неприятно зазудели от этого звука, а в груди все затряслось. Но он не улетел вдаль, нет. Он описал широкую дугу, зловещую дугу и стал разворачиваться.

Нет… Это был не истребитель. Это было что-то другое. Что-то более зловещее. Беспилотник, огромный беспилотник похожий на бумеранг. Выглядел футуристически. Черная, бездушная машина, посланная неведомо кем и с неведомой целью. Но по тому, как он летел, по его траектории, по тому, как он заходил на цель, становилось ясно – он не собирался разбрасываться листовками с приветами. Он несся прямо на меня, словно гончая, учуявшая добычу. Заход был низким, угрожающим. Он летел так, словно вот-вот собирался спикировать и вонзить свое невидимое жало. И тогда я побежал. Побежал не разбирая дороги, повинуясь первобытному инстинкту самосохранения. Я рванул к ближайшему дому, надеясь найти там хоть какое-то укрытие от этой механической птицы смерти. Сердце колотилось, как бешеное, в горле пересохло, а в голове пульсировала только одна мысль: бежать, бежать, бежать…