78

Императрица — хозяйка жизни, ее жизненная энергия неисчерпаема, материальный мир подчиняется ей беспрекословно.

При гадании в благоприятном окружении обещает покатать ваш сыр в масле — в руках Императрицы словно бы невидимый рог изобилия, что-что, а нужда при таком раскладе не грозит. В неблагоприятном указывает на чрезмерный материализм, типа: "отстаньте со своим богом, у меня тут тесто подошло".

Так или иначе, но властная витальная жизнерадостность — ее самая сильная сторона.

Мужчины, чью личность описывает Императрица, нередко преуспевают в творческих профессиях; женщины, собственно, тоже — если захотят. Им, впрочем, часто кажется, что не царское это дело — искусством баловаться. Зато если уж возьмутся, будут диктовать моду и воспитывать вкус своему поколению.

В определенном положении при гадании Императрица показывает следующие проблемы:

— Распространенное бабское "уж замуж невтерпеж" — и в самых драматических, и в карикатурных формах.

— Ощущение собственной нелепости, неловкости (далеко не всегда ошибочное).

— Чрезмерная, утомительная для окружающих властность.

— Обидчивость, ревность, капризы.

Некод Зингер Катенька

В те годы, когда молодые литераторы, прозванные кем-то по-русски «шлионской стаей», старательно переводили на святой язык произведения великой русской литературы, сражаясь не на жизнь, а на смерть как с первым, так и со второй, не желавшими поддаваться, уступать и терять собственные свои физиономии, весьма мало подходившие для навязываемых им гримас, параллельно этим титаническим усилиям коллег, Зинаида Берловна Штыбель, еще от самого Менахема Усишкина принявшая имя Зилпа Бат Дов, с тихим упорством, не уступавшим их бодрому энтузиазму, осуществляла никем не поощрявшийся проект иного свойства. Неустанная работа над ним велась в тесной комнатушке, сырой и темной даже в самый разгар летнего иерусалимского зноя, в полуподвальном этаже дома, выстроенного в середине тридцатых годов напротив художественно-промышленной академии «Бецалель» в одноименной улице. Внутренний двор этого дома, так толком и не убранный после стройки, в короткое время был превращен в помойку, здравствующую и поныне, две трети века спустя, с неглубокой, но обширной лужей посередине, не просыхающей даже в годы тяжелой засухи. Там, сидя за громоздким письменным столом в половину комнаты у единственного окошка, выходившего на вовсе уже излишний в этом дворе мусорный бак, Зинаида Берловна переписывала русскую классику в еврейскую.

Иврит Зилпа Бат Дов изучала долго, еще с киевских своих лет, но свободы владения этим языком так и не достигла, что, впрочем, никак не мешало осуществлению ее грандиозного замысла. Она писала по-русски. Современный иврит, по ее мнению, развивался и видоизменялся слишком быстро, и те, кто после ее ухода возьмутся за перевод этой литературы, найдут более подходящие для такой задачи средства, чем Абрам Шлионский, будто дантист бормашиной, терзающий библейскую речь в своем «Онегине».

По свидетельству современников, из которых, однако, мало кто удосужился прочесть более нескольких написанных Зинаидой Берловной страниц, среди законченных ею произведений были еврейский «Нос», еврейские «Бедные люди», «Хася», а целый ряд книг претерпевал вместе с метаморфозами текстов и естественную перемену с детства знакомых всем названий. Так «Капитанская дочка» неизбежно становилась «Дочкой казенного раввина», а «Дворянское гнездо» преображалось в «Хасидское». Этот обширнейший труд, которому писательница отдала всю свою жизнь, не встретил понимания и поддержки ни в одной из ответственных за «идеологический фронт» организаций. В литературных кругах ее почитали «тронутой» графоманкой. Весь ее архив безвозвратно погиб гораздо раньше, чем в Израиле впервые услышали слово «концепт» и первые робкие волны постмодернизма докатились до истерзанного войнами Иерусалима.

Похоже, тетрадка, содержащая два отрывка рукописи, которую передал мне старый иерусалимский художник Давид Шмайя (Гиммельфельд), — единственное, чем мы сегодня распологаем. Несколько лет назад он снял под мастерскую квартиру во втором этаже того самого дома, а заодно и полуподвальную комнату под склад (между этими двумя помещениями расподагается парикмахерская бухарца Дани, мечтающего научиться рисовать), и среди рухляди, которую рабочие перед ремонтом по традиции вынесли прямо на двор, обнаружил эту тетрадь с русскими записями и вложенной между страницами «Катенькой» — сторублевой купюрой с портретом Екатерины Великой. Он сразу же вспомнил про «русскую писательницу», которую он, вместе с другими учащимися «Бецалеля», видел в юности чуть ли не ежедневно и называл «Царина-Катарина» за величественный, даже несколько заносчивый при малом росте и убогом платье вид.

Эта «Катенька» образца 1898 года, впервые в жизни увиденная мною в 1998, причем именно в Иерусалиме, там, где этого менее всего можно было ожидать, пробудила во мне ностальгию совершенно особого свойства. Ведь автором гравюры был тесть (во втором браке) моего деда, Михаила Евсеевича Зингера, академик Виктор Бобров, о котором, если не считать его ярого антисемитизма и ненависти к декадентам, я практически ничего не знал, и которого вывел в своем романе «Билеты в кассе» под именем Алексея Багрова.

Образ Екатерины, судя по всему, был очень дорог Зилпе Бат Дов. По свидетельству ныне покойного доктора Цейтлина в «Дочке казенного раввина» императрица занимала значительно более важное место, чем в пушкинской повести, причем ей приписывалась симпатия к еврейству, скорее всего не основанная на исторических фактах. То же самое было верно и для «Ночи пасхального сейдера», написанной в конце сороковых.

То, что передо мною фрагменты именно этой повести, я понял, едва взглянув на рукопись, чье начало было явно вырвано из тетради, так же, как несколько страниц из середины и конца. Главная же встреча ждала меня уже во втором абзаце — и по сравнению с ней свидание с Бобровым, так поразившее меня сначала, совершнно померкло. Заменив гоголевских запорожцев на ранних хасидов, Зинаида Берловна свела меня с моим почти мифическим предком — странствующим цадиком Шаей Жуховицким, за что я охотно прощаю ей такую историческую вольность, как перенесение из павловской эпохи в екатериненскую «Мнения об устройстве быта евреев» сенатора Державина. Что же до «широкого читателя», то его я решился побеспокоить приведенным ниже текстом лишь по причине, давно уже меня занимающей: тот странный город, в котором и я сам живу уже почти два десятилетия, слишком многое проглатывает без остатка, не сохраняя следов век за веком сменяющих друг друга своих жителей, едва успевающих промелькнуть искаженным видением в его кривом зеркале.

Вот текст рукописи в том виде, в котором он попал ко мне:

«А, Акива, ты тут! здравствуй! — сказала красавица Шошана с той же самой усмешкой, которая чуть не сводила Акиву с ума. — Достал ты мне харойсес¹, который кушает царица? достань харойсес, пойду с тобой под хупу!» И засмеявшись, убежала.

Как вкопанный стоял кузнец. Отец наш на небесах, отчего она прекраснее праматери нашей Рахили? Ее взгляд, и речи, и всё, ну вот так и жжет, так и жжет… Нет сил помыслить ни о чем ином, хоть Пейсах настает, и следует обратить мысли свои к освобождению из рабства египетского! Кто вразумит меня? Разве уж броситься в ноги к Шае-чудлтворцу? Кто знает, с какой силой он водится… Да только иначе ведь один мне путь — в пролубь, да и лишиться доли в мире грядущем!

«Куда, Акива?» — закричали ешиботники, увидя бегущено кузнеца. «Прощайте, братья! если Господу будет угодно… ах, горе, горе мне! не петь нам уже вместе «Эход ми йодейа»!² просите реб Калмана помолиться о моей душе. Не успел я в греховности своей закончить корону для нового его свитка Тойры. Всё добро мое на цдоку!³ Прощайте!»

И тут снова принялся кузнец бежать.

«Он повредился!» говорили ешиботники. «Ситро ахро⁴ овладела его сердцем. Дибук вселился в него.»

Жуховицкий Шая, гостивший тогда в Диканьке, провел годы в Межериче у Маггида, а прогнал ли тот его, или он сам ушел, этого никто не знал. Бродил он по всей Черте Оседлости от Варши и до Одессы, а впереди него летела присказка «де Шая ходить, там жито родить». Хоть был он подлинный илуй⁵ в учении, раввины его сторонились, а прошлой осенью в Бердичеве его даже отлучили. Но не прошло и дня после его прибытия в местечко, а уж все знали, что если кто занемог не в шутку, то надо звать за Шаей, и тому стоило прошептать несколько слов, и недуг как будто рукой снимало.

Кузнец не без робости отворил дверь и увидел Шаю, сидевшего на полу по-турецки перед колодою, на которой покоилась какая-то ветхая книга размером в полторы виленских Геморры⁶. Шая тихо напевал себе под нос какой-то вовсе не знакомый кузнецу нигун⁷, а когда он слегка покачивал головою, страница книги сама собой переворачивалась. Он так, верно, крепко был занят книгою, что, казалось, совсем не заметил прихода кузнеца, долго стоявшего чуть не на цыпочках, затаив дыхание.

«Мир вам, ребе!» — сказал наконец Акива.

Тот, не отрывая взгляда от книги, начертал в воздухе какой-то замысловатый знак.

«Вы, говорят… — сказал, собираясь с духом, кузнец, — сведущи в тайном учении и умеете, не во гнев будь сказано, даже творить чудеса…»

Проговорив эти слова, Акива испугался, подумав, что выразился излишне прямо, и ожидал уже недоброго. Но Шая продолжал, не глядя на него, листать книгу.

Ободренный кузнец решился продолжать: «Пропадать приходится мне, грешному! ничто уж не помогает! а могли бы вы, ребе, сотворить чудо, чтобы спасти душу, приговоренную к истреблению?»

«Знакома тебе история про коня Альбарака, описанная сынами Ишмаэля в «Алькоране»? — ответил ему Шая вопросом на вопрос, не отрываясь от книги.

Тут Акива, собравшийся уже было ответить, что, Боже сохрани, не читал он отродясь никаких книг, кроме святой Тойры, да и то в комментариях был не силен, заметил к ужасу своему, что Шая разинул рот, и в это время одна страница сама собою оторвалась от книги, завертелась в воздухе, скаталась в шарик величиною с тейгеле⁸, и этот шарик подскочил вверх и как раз попал ему в рот. Шая съел его и снова разинул рот, и еще одна страница таким же порядком отправилась снова.

«Господь да смилостивится над нами! — подумал набожный кузнец. — Сегодня ведь канун Пейсах, нельзя есть ни мацы, ни квасного, а он ест тейглах, да еще неизвестно из какой книги слепленные! Не пошел ли он по стопам отступника Шабсая Цви, да сотрется имя его?»

«Знакомы ли тебе правила игры в шашки?» — спросил его тут Шая, впервые обратив на него взгляд своих пронзительных очей.

«Никогда, ребе, не про нас будь сказано, не играл я ни в какие игры, кроме дрейдла⁹ на Хануку», — ответил кузнец, потупясь.

«Каждая пешка ходит только вперед и только на один шаг, — продолжал Шая. — Но если станет дамкою, то может ходить куда и как угодно.»

Мороз продрал кузнеца по коже.

«Нет невозможного для того, кого возлюбил Предвечный, — тихо сказал Шая из Жуховиц. — И сало станет ему кошер, если Господу будет угодно. Вот я дам тебе скакуна столь скорого, что сегодня же будешь справлять первый сейдер в Ерушалаиме, а на второй снова перенесешься в Диканьку так скоро, что не нарушишь закон эйрува¹⁰».

«Воистину велики и неисповедимы пути Всевышнего, — осмелев, сказал Акива. — А нельзя ли мне прежде попасть без подорожной в Петербург, ко двору императрицы?»

Однако ж…

/ Тут из тетради вырваны несколько страниц /

… вошел человек виду значительного, в шитом золотом мундире, с умным, но несколько усталым взором серых глаз и высоким лбом. Волоса его собраны были на затылке в косицу. Хосиды отвесили все ему поклон в ноги.

«Все ли вы здесь?» — спросил он властно.

«Таки все, вашество».

«Это что же за пуриц¹¹? Неужели царь?» — спросил кузнец одного из хосидов.

«Куда тебе царь! это сам Гавриэл Державин, сойфер ихний», — отвечал тот.

В другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда деть свои глаза от множества вошедших дам в атласных платьях с длинными хвостами и такими вырезами впереди, что богобоязненному человеку и смотреть не пристало. А дорогóй материи пошло на них столько, сколько сам Фройме-портной, которому случалось шить и для панства, во всю свою жизнь, верно, не видывал.

Хосиды, а с ними и кузнец, низко опустили головы, сняв свои меховые штраймлы¹², под коими обнаружились у них черные бархатные ермолки. Некоторые из придворных захихикали, засуетились, стали стаскивать с хосидов и эти ермолки, тянуть их за пейсики.

«Оставьте их!» — прозвучал повелительный и вместе приятный голос.

Тут осмелился кузнец поднять голову и увидел стоявшую перед собою небольшого роста женщину, несколько даже дородную, напудренную, с голубыми глазами и вместе с тем величественную улыбающимся видом, который так умел покорять себе всё и мог только принадлежать одной царствующей особе.

«Гаврила Романыч обещал меня познакомить сегодня с моим народом, которого я до сих пор еще не видала» говорила дама с голубыми глазами, рассматривая с любопытством хосидов: «Хорошо ли вас здесь содержат?»

«Таки данке вам, тайере маме! Даваючь нам в кошере провиянт, хоча на Пейсах хобен вир нихц как кроме мацо, что взяли с дома… но грейх жалить, бээзрас А-Шейм, не умираем»

Державин хмурился, видно, хосид говорил совсем не то, что надо.

«Помилуйте, тайере маме! чем виноват народ Божий? или соглашали ми с туркен? с полен? или изменяли вам? за цо же ж немилосчь? за цо казенных рабоним ставичь нам хцят, за цо цадиким в острог и хасидим гначь, последней парносе лишачь?» — отвечал тот самый хосид, который разговаривал с кузнецом, и кузнец удивился, что тот, зная так хорошо русское наречие, говорит с царицей, как будто нарочно, самым ломанным языком. «Ох, хитры! — подумал он сам себе. — Верно недаром он это делает».

«Чего же хотите вы?» заботливо спросила Екатерина.

Хосиды значительно взглянули друг на друга.

«Теперь пора! Царица спрашивает, чего хотите!» сказал сам себе кузнец и вдруг повалился на землю.

«Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать. Что вы, не во гнев будь сказано вашей царской милости, будете сегодня на сладкое кушать? Боже, творящий милость праведным, что если бы невеста моя покушала царского десерта! А я, ваше императорское превосходительство, имею возможность в сей же вечер передать от вас в Ерушалаим любимому паше турецкого султана депешу, какую пожелать изволите».

Государыня засмеялась. Хосиды начали толкать под руку кузнеца, думая, не с ума ли он сошел.

«Встань! — сказала ласково государыня. — Тебе нынче, видно, звезды вспомогают. У нас гостит кондитер Жозеф, которого прислал мне из Парижа король французский. Если ты хочешь угостить свою невесту его крем-бруле, то это не трудно сделать. Да и вам, любезные не во вред: готовлено по-еврейски. Принесите ему сей же час в золотом сотейнике! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, Гаврила Романыч, живописное добавление ко мнению вашему. О таких сюжетах вам, видно, Зорич не сказывал.»

Тут обратилась она снова к Акиве: «Премного наслышана я о вашем иудейском взаимном сообшении. Но чтобы в сей же вечер в Иерусалим?»

Тут уже принесли кузнецу и крем-бруле в золотом сосуде с крышкою. Дух от него шел такой великатный, что Акива не мог смолчать.

«Ваше царское величество, при такой тонкой пропорции, что кушанья вашего благородия содержат, какие же тонкие помышления и высокие чувствия должны они, с Божьей помощью, вам навевать».

«Послушай, однако, любезный, — улыбнулась государыня. — Никакой депеши мне ни к паше, ни к султану посылать нет надобности. Пусть к ним запорожцы пишут. Но слышала я про обычай ваш, будто бы приняиый в Святом Граде, эпистолы к самому Богу-Отцу между камней от Храма вашего, разрушенного Титусом-кесарем, складывать. Так ли это?»

«Истинная правда, ваша светлость, Царю Небесному, благословенно имя Его, в собственные руки.»

«Что ж, передашь от меня эпистолу ко Всевышнему?»

«В сей же вечер будет исполнено, ваше императорское величество», — ответил кузнец, низко кланяясь.

«Вольно же некоторым славить меня вольтерьянкою, — со смехом заметила царица. — Подайте мой письменный прибор!»

Увидел Акива, что хосиды недовольны им, да только ничто уже не могло омрачить его радости. Из собственных царских рук получил он послание на тонкой бумаге, свернутой в трубочку, и когда государыня, вновь обратившись к хосидам, начала расспрашивать, как у них живут в западных губерниях, какие обычаи водятся, отошедши назад, потянул в кармане за уздечку и сказал тихо: «Именем Господа, выноси меня отсюда скорей!»

Еще до захода солнца Альбарак опустил кузнеца Акиву на площадь перед Западною Стеной в Ерушалаиме, и…

/ Здесь рукопись обрывается /

Словарь некоторых еврейских слов и выражений

1 Харойсес — смесь тертых яблок, вина, меда и орехов, употребляемая на Песах.

2 «Эход ми йодейа» — традиционная песня, исполняемая на пасхальном седере.

3 Цдока — милостыня

4 Ситро ахро — нечистая сила

5 Илуй — умник

6 Виленская Геморра — Талмуд виленского издания

7 Нигун — напев

8 Тейгеле — медовый шарик из теста

9 Дрейдл — волчок

10 Эйрув — закон, запрещающий перемещение в субботу и праздники

11 Пуриц — богач

12 Штраймл — головной убор