78

Вот он я, во всей красе. Волосы сырые после душа, низ живота портит небольшая вмятинка; будто стамеска ваявшего меня мастера соскользнула ровно в тот момент, когда он собирался изобразить пуп; от этого теневого пупка до настоящего, затверждая путь воображаемой стамески, тянется неровный шрам. Откуда он взялся? Вспомнить непросто, но не из-за того, что воспоминания стёрлись — напротив, воспоминаний оказывается слишком много, больше, чем может уместиться в одной жизни.

II

Гором высящийся анестезиолог воткнул мне в ноздрю пластиковую трубку — так резко, что на глаза навернулись слёзы; «Эй, мужик, полегче!» — возмутился я, но он лишь рассмеялся. «Больно же!» — хотел прибавить я, но не стал: внезапно я успокоился, успокоился абсолютно: остановился, застыл, а громада анестезиолога, и сухонький пожилой хирург, и взволнованные сестрички, и любопытные практиканты — все они продолжали своё движение: вправо, вправо, вправо — вместе со столом, на котором лежит моё тело в застиранном казённом халатике и безмерных бахилах, вместе с осветительной стойкой, стеклянными стеллажами, крашеными дверями, линолеумом коридора, плакатами об оказании первой помощи, вместе со вторым хирургическим корпусом, больничным городком и всей планетой — ринулись прочь от меня столь резво, что на мгновение я, кажется, потерял сознание.

Вернувшись в себя, я обнаружил, что стал схож с большой гроздью тронутых серебристым светом ягод; я парил под сводами бесконечного полутёмного тоннеля; звучала музыка — энергичные ударные, визгливые грязные скрипки; меня переполняло ощущение силы и спокойствия; «Ну вот я и дома», — понял я с некоторым удивлением, — «Я снова дома!»

два с ниточкой

Историю о том, как я делал себе сэппуку, слышали, вероятно, все мои друзья, а также случайные и неслучайные попутчики и даже один невезучий уфимский таксист. Несколько раз я пытался превратить историю в текст: тщетно. Картинки теснились по эту сторону мягкого и бесшумного листа, танцевали на кончиках пальцев, но, стоило взяться за перо — рассыпались пачкой пыльных слайдов.

Случайный посетитель лектория, поглядывая одним глазом на экран, щёлкает тумблером в подлокотнике кресла, втыкает наушники то в один разъём, то в другой — повсюду тишина; нет контакта, а без подсказки ведущего угадать, что за огонь сжигает босховского Антония — невозможно: ты либо знаешь это, либо нет.

два с иголочкой

Резкий запах, стеклянный звон. «Рукой работай!» — прикрикнул на меня кто-то. «А?» — не понял я. «Кулак, кулак — разжимай и сжимай», — заподсказывали с соседней лежанки. Я ухватился за руку и вытянул себя на поверхность. Рука, моя собственная рука, стробила и покачивалась. Я скосил глаза: живот казался чужим и далёким, будто пострадавший от взрыва метеорита участок тайги; обгорелыми соснами торчали концы ниток, по склонам красноглинных оврагов скользили островки зелёнки.

Как такое могло случиться? С кем это случилось? Вы слышите меня? У вас, вероятно, неисправны наушники. Да оставьте их наконец, садитесь сюда, я буду рассказывать; я знаю эту историю, хоть и не полностью. Прежде всего — стоит как-то назвать нашего героя: хорош же я буду, если стану называть его «Я»! Назовём его «Хара»; как-никак, это единственное, в отсутствии чего мы можем быть уверены.

III

Предисловие затянулось; незаметно для себя мы минули экватор нашего повествования; самое время нацепить мочальные бороды, перехватить поудобнее трезубцы — и окунуться в горькую воду.

три!

Я крепче сжимаю кулаки; рукоять меча проскальзывает, болят замотанные тряпьём кисти рук, болят все пальцы, но особенно — те, которых уже нет. На выдохе я погружаю лезвие в живот, глубже, теперь — вверх. Новая боль растворяет в себе старую, и мне становится легче. Всё вокруг светлеет, превращается в выцветший рисунок, дрожит, сгорает. Я вижу женщину в белых одеждах и с набелённым лицом. Она спокойно смотрит на меня большими тёмными глазами. Она ждёт.

До последнего я был уверен, что всё дело в отце, и даже не задумывался, справедливо ли его осудили или нет: я — я никогда не давал повода усомниться, я выполнял всё, что мне поручали, и выполнял идеально. Мальчишки, что поступили на службу позже меня — успели получить землю и богатые должности, а мне оставались мелкие поручения да малое жалование.

Однажды поздно ночью я проходил мимо дома дяди и услышал смех: он пировал с друзьями. Я зашёл без приглашения и прямо спросил: отчего он не даёт мне повышения? Неужели из-за истории с отцом он не верит мне? Я выполню любой приказ, не раздумывая! Перед лицом своих друзей он не мог не ответить. Он сказал: «Любой? Хорошо, иди и убей свою жену!»

один

Вам нехорошо? Прошу, не переживайте! Смотрите: это просто слова, просто картинки… Вы не знаете даже, правду ли я говорю или нет, верно?

История права, и ничего тут не попишешь; про таких, как Хара, говорят: хара-но наи хито, человек без сердца. Да, любой мог оказаться на его месте — но всякий ли поступил бы именно так?

Мама и папа играют в нарды, я — совсем кроха. Я дожидаюсь, пока игра закончится и родители удалятся за ширму, подползаю к доске и достаю из шкатулки кубики; они кажутся мне очень красивыми, но мне не разрешают трогать их. Зажав кубики в кулачке, я засыпаю. Проснувшись, я вижу маму: она чем-то встревожена. «Ота?» — спрашиваю я. «Он ушёл», — отвечает она, — «Он ушёл на войну!» Как же так? Я разжимаю кулак: на ладони лежат кубики. Он забыл кубики! Как он теперь будет воевать, без кубиков?

Моя жена не была похожа на мою мать; так же, вероятно, как я не был похож на своего отца. На свадьбу нам надарили кучу всякого скарба, и, среди прочего — красивую доску для игры в нарды. Едва я бросил кости — как почувствовал, что старая детская вина до сих пор со мной, и слёзы готовы покатиться из глаз. Жена старалась сделать вид, что ничего не замечает. Я взял меч и вышел на двор: немного поупражняться; а доска долго ещё пылилась в углу, пока мы не подарили её кому-то из гостей.

два

Вы не спешите? Осталось немного; две или три картинки, к сожалению, они плохо сохранились, всё как в тумане: то ли намудрили при проявке, то ли так и было, уже не разобрать.

Поле затянуто синеватым утренним туманом, по земле раскиданы то ли скирды, то ли тела людей. Я медленно, очень медленно ступаю на чуть подпружиненных ногах, покачиваю мечом из стороны в сторону. Иногда из тумана прямо на меня набегают воины: их рты распахнуты в крике, но я ничего не слышу: податливая тишина наполняет меня изнутри. Я едва заметно повожу мечом — и очередной мой противник, не переставая неслышно кричать, откатывается к скирдам.

Спроси меня — был ли я счастлив? Вспомню ли я хоть что-нибудь, кроме крови и грязи? Вспомню. Весна, дорога разбита колёсами обозов, я огибаю лужу по крохотной полоске молодой травы, жмусь к невысокой ограде…

По ту сторону — несколько деревенских девушек, одна из них подходит ко мне, заговаривает первой. Я дивлюсь её смелости и на мгновение забываю, кто я такой: подбираю с земли обломленную веточку с белыми цветами, с поклоном протягиваю ей — и тут же отвожу руку в сторону, смотрю ей в глаза… Она смеётся, и я смеюсь вслед за ней.

минус один

Странно: ваше лицо кажется мне незнакомым; вы нечасто посещаете лекции? Вероятно, вы с параллельного потока, а сюда забрели по ошибке? Ничего страшного, этот слайд — последний. Узнаёте?

Необыкновенно светлая ночь, с холмов стекают потоки серебристого тумана. Костерок, на огне — большой котёл с чистой водой. Я смотрю на воду, поднимаю глаза — и вижу своего отца. Он улыбается спокойной улыбкой, опускает в воду вязаночку полыни. Я зачарованно гляжу на поднимающиеся пузырьки. По всей долине, сквозь туман — скорее угадываются, чем видны другие огни; их очень много.

Из тумана появляется человек: это наш, мой и отца, воинский начальник. Он прихрамывает; видно, что ему очень холодно. За секунду до того, как вновь исчезнуть в тумане, он оборачивается. Мы с отцом одновременно поднимаем руки, жестом приглашая к огню. Он садится с нами, молча смотрит на воду. Все втроём мы смотрим на воду; мы ждём, когда она закипит.

Мы ждём долго-долго.