Глава XIV

Жарким июльским днем 1520 года Дюрер снова отправился в путешествие, на сей раз на Север, в Нидерланды. Решил добиться приема у нового императора Карла V, который скоро должен был там короноваться. Надеялся, что тот подтвердит его право на единовременное вознаграждение и пенсию, на все, что он утратил со смертью Максимилиана. Была и другая причина... Он был немолод и все чаще чувствовал себя безмерно усталым. Ему казалось, путешествие обновит его силы. Новые впечатления всегда были целительны для него.

Набережная Антверпена. Рисунок пером. 1520


Если внимательно вглядеться в хронологию творчества Дюрера, в то, как сгущается число его работ в строке одного года и редеет в строке другого, можно обнаружить два заметных спада. Первый приходится на 1503 — 1505, второй — на 1516 — 1519 годы. Оба раза он выходил из состояния упадка путешествием в далекие края. Он любил Нюрнберг, но постоянно оставаться в его стенах — непереносимо. К тому же его интересовало искусство Нидерландов. Картины нидерландцев издавна попадали в Нюрнберг. Ученики Вольгемута их старательно копировали. Встречал он работы северных соседей и в мастерских других немецких художников. Они давно вызывали в нем желание поближе познакомиться с живописью Нидерландов. А тут еще у него в мастерской побывал молодой блестящий художник Ян Скорель, родом из нидерландского города Утрехта. Молодой голландец поразил его не только своим даром, но и образованностью. Рассказы о стране, из которой тот приехал, завораживали.

Арнольд из Зелигенштадта. Рисунок пером. 1520


Год назад Дюреры отпраздновали серебряную свадьбу. Теперь, впервые, Дюрер решил взять с собой в путешествие Агнес. Та и страшилась дальней поездки и радовалась. Сопровождала их служанка Сусанна, невеста дюреровского ученика Ленца. Путешествие предполагалось недолгим: месяца за два управятся. Но и на этот раз художник просчитался: домой они вернулись спустя год с лишним.

В путешествии Дюрер вел «Дневник». «Дневник» удивителен! Больше всего места в нем занимают дотошные записи расходов. Он и начинается словами об издержках.

«В четверг после Дня св. Килпана (12 июля) я, Альбрехт Дюрер, отправился с моей женой на свои средства и издержки из Нюрнберга в Нидерланды» [35]. А дальше: «Истратили на еду 3 фунта без 6 пфеннигов... за сопровождение 22 пфеннига... На еду около гульдена... 6 гульденов перевозчику... На еду 21 пфенниг...10 пфеннигов за жареную курицу... 10 пфеннигов за вино и раков». Так страница за страницей. Записи поражают скрупулезностью. Дюрер специальным значком отмечает, сколько раз его угощали, так что ему не пришлось тратиться на еду. Дотошно записывает он не только все суммы, вырученные за картины и гравюры, но все подарки, даже несколько персиков и кувшин вина...

Мелочность? Увы, от такого ощущения поначалу трудно избавиться. Но не будем торопиться с выводами. Дюрер хотел точно подсчитать свои издержки. Надеялся получить возмещение расходов на поездку: ведь он предпринял ее, чтобы добиться от нового императора вознаграждения за все, что сделал для императора прежнего. «Дневник» — счет, который он надеялся предъявить к оплате. Кроме того, он вез с собой много гравюр и хотел точно знать, сколько выручил за них. А расплачивались с ним не всегда деньгами, часто вещами. Вот он и вел запись всех этих гонораров натурой, порой самыми удивительными вещами. Наконец, Дюрер отправлялся в путешествие с ощущением горькой обиды на родной город. Сограждане показали, что недостаточно его ценят. И теперь Дюрер с ликованием записывал все свидетельства почета, в том числе материальные, которыми его встретили на чужбине. Недаром в «Дневнике» есть такие строки: «Таково путешествие, совершенное Альбрехтом Дюрером, который со своей женой побывал в Нидерландах и удостоился от императора, короля и князей больших почестей и благосклонности...» Но и это еще не все. Когда выписываешь из «Дневника» столбцы прихода и расхода, убеждаешься: это расчетливость нерасчетливого человека — и лучше понимаешь характер Дюрера. Вот он принял твердое решение быть бережливым и записывает до грошика ежедневные траты, а потом выбрасывает большие деньги на какую-нибудь бесполезную вещь. Вот он заносит выручку за каждый оттиск, а потом дарит их целыми комплектами. Дарит не только гравюры, дарит картины. Договорившись написать чей-нибудь портрет за деньги, отказывается от платы. Потом спохватывается, мучительно, с пером в руке вспоминает, куда ушли деньги, кому раздарил работы. Нет, Дюрер и под пятьдесят остался таким, каким был смолоду: считать-то считал, но всегда просчитывался. Сохранил и простодушие, и щедрость, и широту.

Последуем за Дюрерами в их поездке. Начали они с городка Штаффелинтейн, что подле Бамберга. Приехали сюда помолиться в церкви «Четырнадцати святых заступников». Бамбергский епископ услышал, что в его владениях находится знаменитый художник, и пригласил Дюрера к себе. Художник подарил ему картину с изображением Марии и много своих гравюр. Епископ дал Дюреру рекомендательные письма, а главное — освобождение от пошлины во всех землях, с которыми Бамберг был в таможенном союзе. К этому документу пришлось прибегать часто: таможенные заставы встречались на каждом шагу. Они не всегда признавали бумагу, выданную в Бамберге: приходилось спорить, настаивать, втолковывать, что Дюрер везет не обычный товар, порой давать взятку. Она все-таки меньше пошлины. Дорога была опасной. Вокруг Бамберга разбойничали рыцари. Наняли конвой. Вид у конвоя был устрашающий. Агнес чуть не умерла от страха.

По Майну плавали небольшие суденышки. Дюрер нанял такое, чтобы добраться до Франкфурта водой. Плавание было долгим. То и дело причаливали к берегу. Днем из-за таможенных застав. Ночью корабельщик боялся сесть на мель или наткнуться на корягу. Чуть стемнеет, останавливались на ночлег на постоялом дворе или в монастырской гостинице. Возвращались на корабль на рассвете. Над водой поднимался утренний туман. Августовские утра были прохладными. Путешественники зябли, пока не наступал день.

Иногда, едва успевали причалить, на пристани уже стоял посыльный, прибывший, чтобы пригласить художника в дом почитателя. Иногда и сам поклонник появлялся на берегу. Дюрер радовался, что его встречают с почетом, заносил в «Дневник» все эти случаи.

Наконец впереди появились дома и церкви Франкфурта. Здесь находилась любимейшая картина Дюрера «Вознесение Марии». Выгрузили тяжелый багаж, отправились на постоялый двор. Дали знать Якобу Геллеру о своем прибытии. Тот прислал Дюреру вина, но визитом не удостоил и к себе не пригласил.

Между Франкфуртом и Майнцем по Майну плавали корабли побольше. У них были даже регулярные рейсы. Отправились на том, который отплывал утром. Молва о путешествующем Дюрере опережала его. Местные златокузнецы, которые гордились тем, что он сын их собрата, художники, родственники встречали Дюрера и Агнес, приглашали к себе, дарили припасы на дорогу, бутыли и кувшины прекрасного рейнвейна. В Майнце снова пришлось пересаживаться на другой корабль, на нем плыли по Рейну до Кёльна. Здесь Дюрер повидался со своим двоюродным братом Никласом Унгером (Венгром), по семейной традиции златокузнецом. Встреча была сердечной. Дюрер сделал Никласу подарок вельможи — подарил ему со своего плеча дорогой кафтан на меху, отделанный бархатом, а его жене — гульден деньгами. Никлас отдарился вином. По подаркам видно — художник Альбрехт богаче златокузнеца Никласа. Угощение в честь приезжих устроили в трапезной монастыря Босоногих братьев. Босоногие братья оказались обходительными хозяевами. Один из монахов, расчувствовавшись, преподнес Дюреру носовой платок столь тонкой работы, что художник особо отметил это в «Дневнике». Местные богачи прислали Дюреру большой запас вина. Путешествие продолжалось под хмельком. Сильнее вина кружил голову хмель славы.

В Кёльне Дюрер нанял тряскую повозку. Рессор еще не знали. Все-таки, несмотря на плохие дороги, на суше путешествие ускорилось. Мелькают названия городов и городков, они звучат уже на нидерландский лад. Дюрер почти не записывал впечатлений. Думал не столько о дороге, сколько о ее цели. Редко — редко на этих страницах «Дневника» появляются слова: «славный городок», «прекрасная харчевня». Порой он делал зарисовки, а больше всего полагался на память.

Наконец, спустя три недели после выезда из дому, Дюреры въехали в Антверпен. Здесь они остановились в гостинице Иобета Планкенфельта. Она была расположена на одной из самых оживленных улиц города, неподалеку от старой биржи. Хозяин и гости понравились друг другу. Договорились так: Дюреры займут две комнаты, обедать художник станет с хозяином, жена и служанка на кухне. Таков был обычай. Когда однажды Дюрер отступил от него и пришел на кухню пообедать вместе с Агнес, он особо записал это событие. Чтобы Агнес могла хозяйничать, накупили кухонную утварь, а чтобы не пребывала в праздности — прялку и лен.

В Антверпене «Дневник» становится красноречивее. Неудивительно! Антверпен был одним из прекраснейших городов тогдашней Европы. Знаменитый итальянский путешественник Гвиччардини писал о нем: «Об одном этом городе следует сказать больше, чем о целой провинции; в делах торговли он один из первых на земле; за Альпами, за исключением Парижа, я не знаю ни одного, который можно было бы сравнить с Антверпеном по могуществу и богатству» [36]. Огромные многомачтовые корабли подходили к стенам Антверпена. Его площади были вымощены камнем, улицы застроены роскошными домами. Здесь всегда было многолюдно. Толпа поражала пестротой и многоязычием. Город этот торговал со всей Европой и многими заморскими странами. Ощущение всемирности здесь было не меньше, чем в Венеции. Все, что говорило о дальних краях — чужеземные наряды, заморские изделия, чернокожие люди, — привлекало внимание Дюрера. Поразило его богатство Антверпена. Он записал в «Дневнике»: «...повел меня мой хозяин во вновь построенный дом бургомистра Антверпена, сверх всякой меры большой и весьма удобно распланированный, с просторными и чрезвычайно красивыми комнатами и, кроме того, с превосходно украшенными башнями, огромным садом, в целом — такой великолепный дом, что подобного ему я никогда не видел во всех немецких землях».

Живописцы Антверпена, объединенные в гильдию св. Луки, пригласили Дюрера в Дом гильдии вместе с женой и служанкой — это была особая честь. Едва Дюрер переступил порог парадного зала, приглашенные встали, образовали живые шпалеры и не садились до тех пор, пока гости не дошли до пиршественного стола. «Словно вели большого господина», — с удовлетворением записывает Дюрер. Стол был уставлен дорогой посудой. Знаменитые живописцы произносили в честь Дюрера красноречивые хвалебные речи. Появлялись посланцы с дарами. «Поздней ночью они весьма почтительно проводили нас с факелами домой», — записал Дюрер... Пустые улицы ночного Антверпена. Ветер колеблет дымное пламя смоляных факелов. Дюрер в нарядном кафтане, в длинном широком плаще, в большой мягкой шляпе, Агнес в платье со шлейфом и длинной накидке, молодая и хорошенькая Сусанна, одетая скромнее, но тоже нарядно, окруженные толпой живописцев, шествуют от Дома гильдии до гостиницы: немалый путь. И каждый шаг на этом пути Дюрер воспринимает как заслуженный триумф. Пусть и Агнес видит, что значит имя мужа за тридевять земель от дома, особенно за тридевять земель от дома! Пусть Сусанна расскажет об этом своему жениху и его приятелям.

Дни покатились стремительно. Прежде всего Дюрер оделся по здешней моде. Купил роскошный кафтан из камлота, подбитый черной испанской овчиной, отделанный бархатом и шелком, шубу из кроличьего меха, дорожный плащ. Подарил Агнес несколько платьев. Потом начались визиты. Дюрер ходил в гости к художникам и к своим землякам, жившим в Антверпене, посещал арсенал, где несколько сот столяров, резчиков, позолотчиков и живописцев трудились над Триумфальной аркой, спеша закончить ее ко дню въезда в город Карла V. Засучив рукава, гость взял кисть и поработал вместе с ними.

Скоро Дюрер начал неплохо понимать местное наречие и говорить на нем. Он был общителен и легко завязывал знакомство с самыми разными людьми — собратьями по профессии, музыкантами, ювелирами, учеными. Особенно подружился он с влиятельнейшими в Антверпене лицами — португальским торговым агентом и его секретарем. Стремительные записи «Дневника», обилие новых имен, множество мест, в которых он успел побывать, дел, которые он успевал переделать, свидетельствуют о том, что Дюрер снова не тот, каким был недавно, когда мрачно сетовал в письмах на приближающуюся старость и беспомощность. В Антверпене он снова испытывает состояние высокого душевного подъема: стремительно двигается, красноречиво говорит, очаровывает окружающих, производит на них впечатление неизгладимое. О том, каким был Дюрер в таком расположении духа, рассказывают воспоминания. «Он имел выразительное лицо, глаза, нос благородной формы, называемой греками четырехугольной, довольно длинную шею, очень широкую грудь, подтянутый живот, мускулистые бедра, крепкие и стройные голени. Но ты бы сказал, что не видел ничего более изящного, чем его пальцы. Речь его была столь сладостна и остроумна, что ничто так не огорчало его слушателей, как ее окончание... Но природа создала его прежде всего для живописи», — писал о нем его ученый друг Иоаким Камерарий [37].

Природа действительно создала его прежде всего для живописи, и он не был бы самим собой, если бы не начал работать. Едва обосновавшись на новом месте, он покупает доски для картин. Любопытно! Нидерландцы, оказывается, пишут не на липовых досках, а на дубовых. Он одалживает краски и помощника у знаменитого пейзажиста Иоакима Патенира и принимается за дело. Пишет эскизы для праздничного убранства города, рисует своего хозяина, богатых генуэзских купцов, какого-то итальянца с характерным свернутым носом, что он особо отмечает в «Дневнике», астронома английского короля, простых бюргеров и ремесленников, трактирщиков и просто случайных встречных. Рисунки его — большинство в натуральную величину — стремительны, смелы и точны. Число их ошеломляет. Множество известных людей жаждало быть запечатленными Дюрером, о приезде его узнали заранее, и теперь знакомства с ним добивались. В потоке встреч мелькают имена знаменитостей.

Самый значительный среди них — Эразм Роттердамский. Встретились они у Петра Эгидия — друга Томаса Мора, издателя его «Утопии». Вот в какой круг вошел Дюрер в Антверпене. Эразму пятьдесят один год. Слава его огромна. Его перевод «Нового завета» и комментарии к нему, его остроумнейшие «Разговоры запросто», его «Похвальное слово глупости», в котором таится много скрытых смыслов, и другие сочинения широко известны. К нему прислушивается вся читающая Европа. Но после того как началась Реформация, Эразма ожесточенно поносят в католических церквах, осыпают бранью в памфлетах, больше похожих на пасквили. Его обвиняют в том, что он своими книгами подготовил приход Лютера. Поношения часто сопровождаются угрозами. Эразму это тем неприятнее, что сам-то он хорошо знает: его взгляды отличны от взглядов Лютера. Прямолинейность и догматизм протестантов, к этому времени уже выявившиеся, чужды ему. Он убежден, что истина сложна и противоречива, не любит категорических формул, не спешит высказать окончательную точку зрения, предпочитает показать, как многосложно все, что подлежит суждению. Как горько, что его широту и терпимость часто считают робостью и уклончивостью.

Дюрер был наслышан об Эразме от Пиркгеймера, с которым тот состоял в давней переписке, читал «Рассуждение о христианском воине», вдохновившее его на создание гравюры «Рыцарь, смерть и дьявол». Теперь он проводит много времени в обществе ученого. Эразм, которому имя Дюрера тоже давно известно, встречает его радушно, дарит ему дорогие подарки. Много бы дали биографы обоих великих людей, если бы Дюрер хотя бы кратко записал в «Дневнике», о чем они говорили. Увы! Он этого не сделал. Мы только можем строить догадки об их беседах. Эразм много путешествовал, а чужие края постоянно интересовали Дюрера. Эразм был почитателем св. Иеронима, как и он, знатока древних языков, переводчика, поклонника античности, путешественника. Св. Иероним — постоянный и любимый персонаж Дюрера. Художнику должны были быть близки многие мысли Эразма о красоте мира, об одухотворенности природы. Эразм говорил: «Может ли быть зрелище великолепнее, чем созерцание нашего мира?» Или: «Природа не нема!»

Эразму было дорого чувство меры во всем, начиная от сути философских истин до слога и стиля. Поиски соразмерности в искусстве постоянно занимали Дюрера. И, наконец, представление Эразма о Христе, его христология была человечной, радостной, светлой, свободной от фанатичной мрачности, от исступленного изуверства, от догматизма — и прежнего и нового. Такой Христос был близок Дюреру, особенно с тех пор, как он создал «Малые страсти». Словом, у них должны были найтись общие темы для разговора. И все-таки Эразм, верный себе, своей нелюбви к однозначной определенности, не до конца раскрылся перед Дюрером. Своего истинного отношения к Лютеру, например, не обнаружил.

Жизнь Антверпена все больше увлекает нюрнбержца. Скупые строки «Дневника» иногда разворачиваются в большое описание. Подробно и красочно описал Дюрер процессию во славу богоматери: сословия и цехи прошествовали по городу в пышных нарядах, на ходу были представлены сцены из Нового завета. Зрелище это пленило его торжественной пышностью, а музыка не понравилась — показалась слишком громкой и резкой. Художник запоминает подробности празднества, его запись походит на перечень тем для будущих работ.

Настроение Дюрера хорошее еще и потому, что дела его идут успешно. У него купили много гравюр по неплохой цене. Продалось и несколько картин. Окрыленный этим, художник с широтой и щедростью раздает разным людям свои гравюры. В «Дневнике» мелькают записи: «подарил «Св. Иеронима в келье»», «подарил «Меланхолию»», «подарил три новые «Марии»», «подарил «Антония» и «Веронику»», «подарил «Евстафия» и «Немезиду»». Знатный португалец, сеньор Рудерико, которому Дюрер преподнес бессчетное число гравюр, отдарился бочонком засахаренных фруктов, коробкой леденцов, двумя мисками меду, марципанами и другими сладостями, а также сахарными тростниками в том виде, в каком они растут на плантациях. Да еще преподнес жене художника маленького зеленого попугая. Этим подаркам, особенно попугаю, Дюрер по-детски радовался!

Однажды художник ушел из гостиницы на рассвете. Было прохладно и сыро. Он спешил на берег Шельды. Не туда, где причаливают могучие высокобортные корабли, а к рыбачьей пристани, где отстаиваются скромные баркасы. Здесь он сделал рисунок пером. Угол городской стены с башнями, плоский берег, лодки со спущенными парусами, крошечные фигурки людей. Все... Зоркий глаз отобрал немногие детали, уверенная рука запечатлела их немногими линиями. Рисунок дышит утренней свежестью. Широкая спокойная река с лодками, дремлющими у берега и на якоре, небо, затянутое утренней дымкой, почти безлюдный в этот ранний час город покоится за прочными стенами... Лист поражает тем, сколько позднейших открытий в графике предвосхитил он. Не забывая о главной цели поездки, Дюрер упорно завязывал знакомства с влиятельными людьми, которые могли быть полезными в его деле, и, чтобы завоевать их благосклонность, щедро одаривал их своими работами, рисовал и писал их портреты.

Неутомимо посещал он мастерские антверпенских собратьев. В его суждениях об их работах нет ни тени ревности, зависти или превосходства. Они благожелательны и благородны. «Великим мастером» называет Дюрер покойного Рогира ван дер Вейдена, «превосходным скульптором, равного которому я никогда не видел», — Конрада Мейта. И это не преувеличенные комплименты, какими художники иногда осыпают друг друга, это выражает его истинное отношение к нидерландским собратьям по искусству.

О Патинире он записывает в «Дневнике» так: «Мастер Иоаким — хороший пейзажист». По мнению историков искусства, этот термин «Landschaftsmaler» был здесь впервые употреблен письменно. Дюрер точно понял, что самое главное в картинах Патинира, и прекрасно выразил это.

В конце августа Дюреру пришлось поехать в Брюссель. Он полагал, что именно здесь ему придется хлопотать о своем деле. Двор Карла V уже прибыл сюда, ожидали самого императора. Наместница Нидерландов Маргарита Савойская пообещала Дюреру покровительство, а пока дала понять, что не прочь получить несколько его работ.

В Брюсселе Дюрер встретился с депутацией Нюрнбергского Совета — она привезла на коронацию имперские реликвии. Господа советники, дома отказавшие художнику в вознаграждении и пенсии, увидев, какой славой пользуется он в Нидерландах — поистине нет пророка в своем отечестве, — тоже посулили поддержку и пригласили художника к своему столу, что привело его в отличнейшее расположение духа.

Ожидая приезда императора, Дюрер, дабы не пребывать в праздности и чтобы заглушить беспокойство за исход своего дела, осматривал достопримечательности. Ему показали оружие и утварь, привезенные в дар императору из заокеанских колоний, — непривычные для европейского глаза предметы мексиканского искусства: огромный золотой диск с изображением неведомого чудовища, золотые шлемы в форме раковин, голову аллигатора, выкованную из золота и украшенную мозаикой, украшения из перьев, веера. Дюрер пришел в восторг. «Я видел... чудесные, наиискуснейшие вещи и удивлялся тонкой одаренности людей далеких стран», — записал он. Все, что приоткрывало далекий мир, интересовало его и радовало.

Едва оглядевшись на новом месте, пренебрегая неудобствами временного жилища, Дюрер начал работать больше всего пером и особенно углем. Это понятно. Обилие лиц, которых он хотел запечатлеть, ритм, в котором он жил, внутреннее напряжение требуют стремительной техники.

Императора все еще нет, а долго ждать не в характере Дюрера. Он снова срывается, едет обратно в Антверпен, в пути делает беглые зарисовки зданий и нарядов, а вернувшись, продолжает работу над портретами. Лучше всего он понимает человека тогда, когда изображает его. Нидерландские портретные рисунки запечатлели не только множество лиц, но и множество характеров. Иногда Дюрер чувствует, что для такого лица даже фон нужен особенный. Так, портрет девушки с закрытыми, словно она спит, глазами он нарисовал на серо — фиолетовой тонированной бумаге. Иногда в портрете вдруг возникает единственная деталь в цвете. Таков человек в красной шапке, с пугающе пристальным взглядом.

Все новшества нидерландских живописцев интересуют Дюрера. Он прослышал, что они работают краской, которую делают из толченого кирпича, непременно нового, и не успокоился, покуда не достал такую краску.

«Дневник» дышит неистощимой энергией, поразительным трудолюбием и ненасытной любознательностью. В Антверпене хранились кости доисторического животного, их принимали за останки великана. При первой возможности Дюрер отправляется осмотреть эту диковинку и записывает: «Этот великан был высотой в восемнадцать фут и правил в Антверпене». А сразу за этими строками, свидетельствующими о почти детской доверчивости, — горькая запись: «После смерти Рафаэля Урбинского все его произведения рассеялись». Имя Рафаэля было дорого Дюреру. Однажды знаменитый итальянский собрат, чтобы почтить немецкого художника, известного ему по гравюрам, прислал Дюреру с оказией свой рисованный портрет. Польщенный Дюрер ответил письмом и послал свои гравюры. Так двое равных выразили друг другу свое уважение. Теперь в Нидерланды приехал ученик Рафаэля. От него Дюрер узнал о смерти великого итальянца и начал хлопотать о том, чтобы получить из Италии гравюры с картин Рафаэля.

Тем временем выяснилось, что коронование императора состоится не в Антверпене и не в Брюсселе, а в Аахене. Дюрер снова отправляется в путь, взяв с собой большой сундук с нарядами и много денег. Как знать, сколько придется пробыть в Аахене. Он давно покинул дом, путешествие его затянулось, он много повидал, но острота его восприятия не притупилась. В Аахене его восхитили колонны из зеленого и красного порфира, которые Карл Великий некогда вывез из Италии. «Они действительно сделаны в соответствии с указаниями Витрувия!» — радостно записывает Дюрер в своем «Дневнике».

В Аахене Дюрер поселился вместе с нюрнбергской депутацией. Вырвавшиеся из своего города, где они были на виду, депутаты вели в Аахене нескучный образ жизни. Дюрер не отставал от более молодых земляков. В «Дневнике» подряд красноречивые записи: «Пропил с приятелями пять штюберов... Пропил с приятелями и истратил на купание пять вейспфеннигов... Проиграл семь штюберов в таверне «Зеркало»... Истратил три штюбера с приятелями... Я проиграл три вейспфеннига. Еще проиграл два штюбера. Я проиграл три с половиной штюбера». Достаточно взглянуть на нарисованного им члена депутации молодого Мертена Пфинцига, чтобы понять: не отстать от такого за питейным и картежным столом нелегко! Но в то время как господа депутаты купались в знаменитых аахенских ваннах, пили, ели, играли в карты, Дюрер, принимая участие во всем этом, еще и работал. В Аахене он купил альбом и изрисовал его серебряным карандашом. На листах альбома, часто изрисованных с обеих сторон, портреты нюрнбергских знакомых, оказавшихся в Аахене, которые свидетельствуют, что художник видит насквозь этих прижимистых дома и тароватых на чужбине людей, виды города, наряды... Замечательное дополнение к «Дневнику».

Наконец-то состоялась коронация. Этому торжественному событию, которое сопровождалось пышным ритуалом, Дюрер посвятил всего несколько торопливых слов: «В 23 день октября в Аахене короновали короля Карла, и я видел все чудесные драгоценности — таких драгоценных вещей не видел никто из живущих».

Новому императору не до Дюрера. Не только из-за коронационных торжеств. Карл V был молод. Ему предстояло сразу после коронации решать сложнейшие проблемы: как повести себя в отношении Франции? Как отнестись к Лютеру и его сторонникам?.. Что значило среди всего этого дело какого-то художника? Император отбыл в Кёльн, не удостоив Дюрера приемом. Художник поспешил за ним, по-прежнему в обществе нюрнбергских депутатов. Вместе с ними он присутствовал на балу и банкете в честь императора и от огорчения, что дело не сдвигается с места, продолжал бражничать.

В Кёльне произошла прелюбопытная история, которая раскрывает еще одну грань характера Дюрера. Знатные кёльнские господа показали ему в соборе картину Стефана Лохнера. Она чрезвычайно понравилась Дюреру. Окружающие заметили его восторг. И тогда одни из тех, кто водил его по городу, сказал, что художник умер в приюте для бедных. Он хотел уколоть Дюрера. Воображайте что угодно в своем искусстве, а вот какой может оказаться ваша жизнь и ее конец. Дюрер побледнел от гнева. Его, которого именно в эту пору так тревожила мысль о необеспеченной старости, нельзя было ранить больнее. Он почувствовал острую боль за своего умершего собрата. «Поистине, вы прославили себя навеки, — ответил Дюрер. — Какая великая честь, что про вас будут теперь всегда рассказывать, как презрительно, как недостойно говорите вы о человеке, который мог бы прославить ваше имя». Его ответ спустя века с восторгом пересказывали немецкие художники.

И вот, наконец, свершилось! В «Дневнике» появляется запись о долгожданном событии. «Император подтвердил мою пенсию моим господам из Нюрнберга в понедельник после Дня св. Мартина [12 ноября] в 1520 году после больших трудов и хлопот».

Поздняя осень. Похолодало. А Дюрер снова входит на корабль и предпринимает долгое плавание, возвращаясь речным путем в Антверпен. В пути его дважды застигает буря. Первый раз он переживает ее на корабле, второй раз приходится высадиться на берег и дальше ехать верхом.

Привели крестьянскую клячу, но седла не нашли. Пожилой художник отправился в путь на неоседланной лошади. Даже подумать страшно, как он решился на такое! Но он словно позабыл о возрасте. Он не чувствует усталости. В пути Дюрер познакомился с органных дел мастером Арнольдом из Зелигенштадта. Тот ему очень понравился. Это ощущается в бурном ритме портретного рисунка. Таким живым, обаятельным, лукавым мог быть Тиль Уленшпигель, прилегший отдохнуть у придорожного камня. Однако в пути были не только приятные встречи, но и досадные происшествия. Однажды спутники Дюрера повздорили с хозяином постоялого двора, и тот выкинул их вместе с художником за порог своего дома среди ночи. Наконец и это путешествие завершилось! Впереди снова шпили Антверпена...

Дюрер, обветренный, измученный, голодный, добрался до гостиницы, где его терпеливо дожидалась Агнес за своей прялкой и где он чувствовал себя как дома. Он хотел рассказать обо всем, что видел, но Агнес перебила его. Пока Дюрер путешествовал, у нее тоже случилось происшествие: в церкви во время торжественного богослужения срезали кошелек с деньгами и ключами. Когда, наконец, вернутся они домой?

Однако Дюрер и слышать не хочет о возвращении. Ему уже давно так хорошо не работалось, так легко не дышалось, так увлекательно не жилось. «Никогда не насытятся глаза зрением», — эти слова Екклезиаста мог бы сделать он своим девизом. Он еще не насытил своей любознательности. Он страшится утратить то вдохновенное состояние, в котором пребывает здесь... Он покупает краски, белила, бумагу. И конечно же — первая его запись, сделанная по возвращении в Антверпен, — запись о работе. Но ему не сидится на месте. Он снова покидает Агнес, отправляется в Берген, осматривает и зарисовывает красивые здания. Тут до него доходит новость: в Зеландии море выбросило на берег огромного кита! Можно ли упустить такой случай? В пестрой компании людей, легких на подъем, Дюрер садится на маленький корабль и отправляется в Зеландию поглядеть на кита. В первый день корабельщик не может сняться с якоря. Путешественники мерзнут, терпят голод. Плавание вообще оказалось утомительным, опасным, а главное, бесполезным: когда добрались до места, отлив уже унес кита в море. Зато, оказавшись в Миддельбурге, Дюрер повидал знаменитую алтарную картину Яна Госсарта Мабюзе «Снятие с креста». Он отзывается о ней кратко, но это суждение знатока, который не просто хвалит, а оценивает увиденное. «Она не столь хороша по рисунку, как по краскам», — заносит он в «Дневник». И в остальном продолжает в неожиданном путешествии свой деятельный образ жизни: осматривает достопримечательности, ведет «Дневник», рисует, рисует, рисует. В этом путешествии Дюрер едва не погиб, но проявил поразительное присутствие духа. Рассказывает он об этом бесхитростно, ничуть не рисуясь своей храбростью. А случилось вот что. Причалили к пристани Арнемюнде. Уже положили сходни, матросы и пассажиры сошли на берег, на борту оставался только один из нюрнбержцев, две старухи, корабельщик с маленьким мальчиком да Дюрер, который вежливо уступал всем дорогу. И тут на их корабль натолкнулось большое судно, причальный канат оборвался, штормовой ветер погнал корабль в море. «Мы все стали взывать о помощи, но никто не хотел отважиться. Тогда ветер снова отбросил нас в море... Корабельщик схватил себя за волосы и стал кричать, ибо все его люди сошли на берег и корабль был разгружен. И были страх и горе, ибо ветер был сильный, на корабле оставалось всего шесть человек. Тогда я сказал корабельщику, что он должен собраться с духом и уповать на бога и подумать, что он должен делать. Он сказал, что если бы удалось натянуть малый парус, он бы попробовал, не удастся ли снова подойти к берегу. Тогда мы с трудом, помогая друг другу, наконец подняли его наполовину и стали снова приближаться к берегу. И когда люди на берегу, уже отчаявшиеся нас спасти, увидели, как мы сами себе помогли, они пришли нам на помощь, и мы добрались до берега».

Потрясение было большим, но Дюрер скоро от него оправился. В Зеландии его поразили каналы, которые текут выше уровня земли. Как красиво можно было бы изобразить город Миддельбург с его прекрасными ратушей и башней! Зеландские страницы «Дневника» Дюрера — пример для художников всех последующих поколений. Он все время в дороге, ночует то в тесной и холодной общей каюте корабля, то на постоялых дворах, подвергается опасности, но все время ненасытно смотрит и каждый день неутомимо работает. Лейтмотивом проходят в «Дневнике» записи: «Я изобразил Яна де Хаса (бергенский хозяин Дюрера), его жену и двух дочерей углем, а служанку и старуху штифтом...», «Я сделал портрет моего хозяина в Арнемюнде...», «Я нарисовал разбойника» (к сожалению, неизвестно, какого разбойника имеет в виду Дюрер и как он с ним познакомился), «Я сделал также портрет хозяйского зятя Клауса», «Я сделал портреты маленького Бернарда из Бреславля, Георга Кецлера и француза из Калериха...». За записями скрываются лица, известные и неизвестные биографам художника, и портреты, выполненные в разных техниках — углем, пером, серебряным карандашом...

Едва вернувшись в Антверпен, Дюрер завязывает новые знакомства, посещает новые приемы, начинает новые работы. Агнес уже и не спрашивает, когда они поедут домой. Обилие впечатлений и неустанный труд требуют разрядки. Дюрер находит ее в веселом застолье с друзьями и в картежной игре. В карты ему не везло. Он был азартен и беспрерывно проигрывал. Если он выигрывал, его мучила совесть и он дарил проигравшему какую-нибудь свою работу или давал возможность отыграться.

Но, конечно, у Дюрера есть и более важные расходы. Он не жалеет денег на краски, на итальянские гравюры, на книги. Нанимает натурщиков. Отдает торговцу красками за одну унцию ультрамарина на двенадцать гульденов своих гравюр. Иногда его жестоко обманывают. Он выменял за свои работы несколько колец якобы очень старинных. Оказалось, что его безбожно надули. Дюрер не возмущается. «Я этого не заметил», — простодушно записывает он.

Продолжает Дюрер собирать и самые разные разности. Подарки и покупки превращают их комнаты в гостинице в кунсткамеру. Тут модель парусника — на память о долгом плавании, турецкие платки, рожки для пороха, кувшины с ост-индскими слабительными плодами, шишки итальянского кедра, сахарные головы, фарфор и фаянс, инструменты, очки, плетеная шляпа из зерен бузины, калькутские перья, старинный турецкий бич, бычьи рога, солонки и гребни из слоновой кости, чаши из кленового дерева, лопатка лося, всевозможные раковины, точильные камни, магнит, разные медали, семена и луковицы заморских растений, череп настоящий и череп из слоновой кости, ароматические свечи, вышитые покрывала, флаконы розовой воды, тростниковые стрелы, лекарства, четырнадцать кусков гуйякового дерева, на всякий случай, говорят, помогает от «французской болезни».

В клетках кричат попугаи, скачет мартышка. Тщетно пытается Агнес с помощью служанки навести хоть какой-то порядок. Часть багажа Дюрер уже отправил с оказией в Нюрнберг, заплатив за это большие деньги, но комнаты снова стали заполняться всевозможными раритетами — индейскими орехами, кораллами, черепахами, щитами из рыбьей кожи, плавниками огромных рыб...

Дюрер делает щедрые подарки новым знакомым и их женам и накупает подарки для тех, кто остался в Нюрнберге. В списке этих даров — искренняя радость человека, который любит доставлять удовольствие людям. Чувствуется, с каким вкусом он выбирал для друзей все эти береты, письменные приборы из буйволова рога, алые платки, шелковую тафту, кошельки и совсем неожиданно — большое копыто лося.

Чем ближе подходило время возвращения на родину, тем чаще думал Дюрер о ней и вспоминал вести, которые получал оттуда. Осенью 1520 года до Дюрера доходит весть о дерзком поступке Лютера. На глазах у потрясенной толпы он сжег папскую буллу, грозившую ему отлучением от церкви. Это окончательный разрыв с Ватиканом. Дюрер, вдохновлявшийся сильными страстями и мужественными людьми, был искренне увлечен великим реформатором в эту пору самых смелых выступлений Лютера. Когда Георг Спалатин — гуманист на службе у Фридриха Саксонского — прислал художнику книгу Лютера, Дюрер обрадовался, сердечно благодарил и просил не забывать о нем, когда выйдут другие книги того же автора. Прочувствованно написал он, что истина дороже богатства и власти. Страшась, что Лютеру может угрожать опасность, просил Фридриха заступиться за него. И, наконец, выразил любовь к реформатору способом, который всего более пристал художнику, — предложил сделать его портрет на меди. Намерение это осталось, однако, неосуществленным.

Письмо примечательно. Оно показывает, что Дюрер следит за книгами в поддержку Лютера, которые выходят в Нюрнберге. Он знает, что одна такая книга, изготовленная анонимно, навлекла на себя хулу противников Лютера. Что из того! Она разошлась, ее читают, ее скоро напечатают снова, пишет он. Словом, он в курсе всей борьбы вокруг этого сочинения. Это неудивительно — автором книги был его добрый знакомец Шпенглер. Дюрер пишет о нем с уважением. Он давно и думать забыл о своей досаде из-за стихов, которые разбранил Шпенглер. Тот — сторонник Лютера, это куда важнее...

Дюрер поддерживает прежние знакомства с самыми интересными людьми в Антверпене и заводит новые. Он снова обедает с Эразмом Роттердамским, сходится с историком и музыкантом, секретарем Антверпенского Совета, убежденным сторонником Реформации Корнел псом Граффеусом. У них складываются превосходные отношения. Граффеус откровенен с Дюрером, делится с ним тревогами за судьбу Реформации, предчувствиями возможных преследований. Впоследствии Граффеус будет писать в Нюрнберг доверительные письма Дюреру и посылать к нему своих единомышленников с поручением рассказать о том, что произошло после отъезда Дюрера из Нидерландов. Опасения Граффеуса сбылись. Здесь запретили книги Лютера, самого Граффеуса арестовали и вынудили к отречению. По приказанию папского легата сожгли на костре двух молодых монахов — сторонников Реформации. Вот какого склада друг появился у Дюрера в эту пору. Он любовно нарисовал его и записал в «Дневнике»: «Я сделал твердым углем очень хороший портрет Корнелиса — секретаря Антверпенского Совета».

И вот в «Дневнике» появляется запись: «Написал масляными красками портрет Беригарда из Рестена». Исследователи долго бились, пока не пришли к теперь уже общепризнанному выводу: речь идет о портрете молодого человека, который хранится в Дрезденской галерее. Это один из лучших портретов в европейской живописи. На красновато-коричневом фоне погрудное изображение молодого человека с письмом в руках. На нем большой берет из черного бархата и коричнево — черный кафтан, отороченный темным пушистым мехом. В квадратном вырезе — белая рубашка из тонкого шелка с круглым воротником. У молодого человека скуластое лицо, подбородок с ямочкой, полные губы с едва заметной улыбкой, светло-каштановые волосы и светло-карие, чуть отдающие зеленью, ясные глаза. Его облик излучает чистоту, спокойствие, надежность, силу. К Бернгарду из Рестена художник испытывал большую симпатию. Она передается зрителю спустя века. Дюрер все еще не насытился впечатлениями. Он снова срывается с места, на этот раз в Брюгге. Его чествуют в доме здешнего знаменитого ювелира, потом на банкете в капелле цеха живописцев. Дюрер осматривает императорский дворец, картины в залах и роспись в капелле, любуется в церкви св. Иакова картинами Рогира ван дер Вейдена и Гуго ван дер Гуса, которых называет замечательными мастерами, а в церкви Богоматери внимательно разглядывает Мадонну работы Микеланджело. «Тут бессчетно прекрасных картин», — записывает он в «Дневнике».

Из Брюгге неутомимый путешественник едет в Гент — один из красивейших городов Нидерландов. Запись о Генте одна из самых подробных в «Дневнике». «Когда же я приехал в Гент, — пишет художник, — ко мне пришел староста гильдии живописцев и привел с собой лучших живописцев, и оказали мне много чести, прекрасно меня приняли, предложили мне свои услуги и вечером отужинали со мной... Они повели меня на башню св. Иоанна, откуда я мог обозреть весь большой удивительный город, в котором меня перед тем приняли как большого человека. Затем я видел картину Яна, это драгоценнейшая и превосходнейшая картина, и особенно хороши Ева, Мария и бог отец. После того я видел львов и нарисовал одного штифтом. Видел я также на мосту, где обезглавливают людей, две статуи, сделанные в память о том, как сын обезглавил своего отца. Гент — прекрасный и удивительный город. Четыре большие реки протекают через него. Я дал на чай привратнику ризницы и служителям при львах три штюбера. Вообще в Генте я видел много редкостных вещей, и живописцы с их старостой не покидали меня, ели со мной утром и вечером и платили за все, и вели себя очень любезно. И я оставил на прощание в гостинице пять штюберов». Запись, как весь «Дневник», тороплива и безыскусна, в ней все — вперемешку, и все-таки ясно видно, как восхитил его алтарь Яна ван Эйка.

Однако, верный себе, своей простодушной любознательности, он прямо от алтаря поспешил в зверинец — порисовать львов с натуры.

И все-таки Дюрер переоценил свои силы. Напряжение оказалось непосильным. Да к тому же он подхватил еще в Зеландии какую-то лихорадку. Вернувшись в Антверпен из очередной поездки, он скоро заболел. У него разламывалась голова, его знобило, он терял сознание.

В записях расходов появляются доктор и аптекарь. Они упоминаются все чаще, а суммы, которые приходится платить им, делаются все больше. Лечение помогает плохо... Дюрер еще далеко не оправился, он лежать не хочет: снова работа, снова встречи с художниками, снова пиры в его честь. А чувствует он себя прескверно. Приглашает еще одного доктора, знаменитого иностранца. Расплачивается с ним своими работами. Так пожелал сам врач, проницательно понявший, что гравюры Дюрера — дороже денег.

Удивительный человек! Он едва стоит на ногах, а уже начинает работу. Не может устоять перед удивительной моделью — стариком, которому девяносто три года, но который еще здоров и ясен умом. У него длинная серебристая борода, лоб, изрезанный морщинами, сильные, несмотря на возраст, руки. Дюрер договаривается с ним о позировании, делает прекрасный рисунок, в котором старость предстает просветленной и достойной. Рисунок послужил основой для картины «Св. Иероним». Художник снова обратился к одному из любимейших своих образов и воплотил его по-новому. От всех подробностей обстановки, которая обычно окружала св. Иеронима, остался только пюпитр с книгами да череп. Рука св. Иеронима покоится на черепе, напоминая о бренности всего земного. Но сам он, его облик, спокойный и мудрый, говорит о бесстрашии перед смертью, о силе человеческой мысли. Это одна из лучших работ, сделанных в путешествии. В ней сказалось сильное влияние нидерландских художников, но и она в свою очередь произвела на них сильнейшее впечатление. Они копировали эту работу и подражали ей.

Наступает весна 1521 года. Стоят теплые майские дни. В садах зацветают яблони и вишни. Дюрер чувствует себя лучше. Но тут через антверпенских сторонников Реформации он узнает страшную новость: Лютер предательски схвачен противниками! Известие это оказалось ложным. На самом деле Лютер, обманув своих врагов, скрылся в замке Вартбург. Но Дюрер этого не знал. Он поверил в известие и был потрясен. Запись в «Дневнике» обрела трагическую силу, особенно ощутимую, потому что строки эти идут вслед за обыденно говорящими об обыденном. Волнение захлестывало его. Он исписывал страницу за страницей словами, полными гнева и боли. «Жив ли он, пли они убили его, этого я не знаю; и претерпел он это за христианскую правду и за то, что обличал нехристей пап... О боже, освободи твой бедный народ, теснимый великим насилием и законом, которому никто не подчиняется охотно, ибо приходится постоянно грешить против своей совести и поступать против ее веления...». Дюрер взывает к Эразму Роттердамскому, надеясь, что тот продолжит дело Лютера, не зная, несмотря на общение с Эразмом, насколько оба во взглядах далеки друг от друга. Он кончает запись словами о католической церкви, каких не говорил прежде: «...увидим мы кровоточащих невинных, кровь которых пролил папа, попы и монахи». Да, это уже не тот Дюрер, который писал «Праздник четок», поэтизируя папу и братство, основанное доминиканцами.

Портрет молодого человека. 1521


И несмотря на потрясение — работа. Работа. Работа. Портреты. Рисунки гербов по заказу знатных антверпенцев. Эскизы карнавальных костюмов для них же. Зарисовки здешних нарядов для себя. Подготовительный рисунок для большой гравюры «Распятие», которая так и не была награвирована. Картины «Несение креста» и «Моление о чаше» — повое обращение к теме «Страстей». Некоторые новые работы Дюрер продает, но куда больше раздаривает.

«Я сделал еще много рисунков и других вещей для разных людей, — записывает он, — и за большую часть своей работы я не получил ничего». А чувствует он себя плохо. Доктор и аптекарь то и дело упоминаются в «Дневнике». Дюреру опять кажется, что ему может помочь перемена места. Он едет в Малин, посещает наместницу Маргариту, которой подарил уже немало работ.

Визит приносит ему горчайшее разочарование. Дюрер привез Маргарите портрет императора Максимилиана, сделанный по аугсбургскому рисунку. Подарок наместнице не понравился. Тут она была, пожалуй, права: портрет не принадлежит к большим удачам художника. Маргарита без обиняков сказала художнику, что он может забрать его обратно. Дюрер был глубоко задет и с досады отдал кому-то портрет за штуку сукна. За прочие его работы Маргарита ничего не заплатила. Он знал, что у нее хранится альбом покойного Якопо Барбари, который в последние годы жизни был на службе у Маргариты. Он все еще верил, что Барбари были ведомы какие-то тайны пропорций, которые так и остались неизвестными ему, Дюреру. Он попросил у Маргариты этот альбом — как известнейший художник, старый знакомец Барбари, он имел, казалось, на это право. Маргарита отказала. Она обещала альбом своему придворному живописцу. Дюрер вернулся из Малина оскорбленный и обманутый в своих надеждах и расчетах. Утешением, как всегда, стала работа.

Агнес упрашивала его ехать домой, а он все никак не мог расстаться с Нидерландами. Тут каждый день дарил его новыми впечатлениями и знакомствами. Вот ради встречи с Дюрером приехал из Голландии знаменитый, несмотря на молодость, живописец и гравер Лука Лейденский. Лука Лейденский хорошо знал гравюры Дюрера, которые продавались в Нидерландах. Ими навеяно многое в его работах. Дюрер нарисовал его серебряным карандашом с явным удовольствием от знакомства. Луке было в ту пору двадцать шесть лет. На портрете Дюрера он выглядит совсем юным и очень привлекательным. Они обменялись своими гравюрами. Им было что показать друг другу, о чем поговорить...

Даже спустя столько веков больно думать, как Дюрер не берег себя. Он еще нездоров, а не может отказаться от вина, карт, от всяческой суеты. Хлопочет с упаковкой и отправкой багажа в Нюрнберг. Сколько ящиков и тюков уже отослано, какие деньги уже за это плачены, а в комнатах опять не повернешься! Дюрер продолжает покупать разные разности, вроде сушеной каракатицы. Агнес сердится — к чему им эта сушеная тварь! Дюрер, как дважды два четыре, доказывает, что она ему необходима. Ну и, конечно, покупает то, что нужно для работы: кисти обычные и кисти из волоса морских свинок и еще — кисти, кисти, кисти. А потом вдруг маленький желтый почтовый рожок. Зачем? Понравился!

Наступает время подвести итоги поездки. Денежные — невеселы, Дюрер не в силах противостоять соблазнам, любит дружеское застолье, не умеет хладнокровно подсчитывать шансы за игорным столом и вовремя прервать игру, с наслаждением делает подарки. Но дело не только в собственной расточительности Дюрера. С ним обходились бесчестно те, на чье благородство он твердо рассчитывал. Его щедростью пользовались. Вот одна из последних записей «Дневника»: «Во всех моих работах, расходах на еду, продажах и других сделках я имел в Нидерландах одни убытки; и в особенности госпожа Маргарита мне ничего не дала за все, что я ей подарил и сделал».

Похоже, очень похоже, что эти строки написаны в минуту дурного настроения. Уж очень они противоречат другим записям, где Дюрер говорит, как его прекрасно принимали, угощали, привечали, сколько подарков ему делали. Но денежные заботы к концу путешествия у него действительно появились. Год с лишним провел он в Нидерландах, привез с собой большой запас картин и гравюр на продажу, работал неутомимо, а когда собрался в обратный путь, оказалось, что снова просчитался. Ему пришлось взять в долг большую сумму у богатого нюрнбержца, оказавшегося здесь.

Вещи упакованы. Дюреры собрались в дорогу. Но тут в гостинице появился гонец. В Брюссель приехал датский король. Он наслышан об искусстве Дюрера и хочет, чтобы тот написал его портрет. Делать нечего! Такому заказчику не откажешь... Дюрер поехал в Брюссель писать портрет Кристиана II, проработал тут неделю, получил неплохое вознаграждение, но сразу же потратил его.

Уф! Так и слышишь, с каким облегчением вздохнула Агнес, когда они, наконец, отправились в обратный путь. На записи о приезде в Кёльн «Дневник» обрывается...

Дюрер возвращался домой, полный впечатлений. В Нидерландах веяния нового времени чувствовались сильнее, чем в Германии. Острее было здесь ощущение огромности мира, ближе, реальнее казались заморские страны — даже парусники в антверпенской гавани напоминали о них; слабее было здесь влияние Рима, образованнее, независимее и свободолюбивее бюргеры, больше возможностей для общения с представителями разных наций, разнообразнее встречи. Здесь Дюрер познакомился с успехами нидерландского искусства и в полной мере почувствовал, как здешние прекрасные мастера почитают его. Недаром антверпенский магистрат по совету здешних художников сделал ему лестное предложение остаться в этом городе. Ему предложили превосходное жалованье. Дюрер был польщен, но отказался.

На чужбине он особенно сильно почувствовал: ему есть что сказать собратьям по искусству, он обязан закрепить на бумаге свой опыт. Оглядываясь на все, что он сделал за этот год, Дюрер понял — больше всего его занимает теперь портрет. Человек — вот мир, открывать который можно бесконечно!

Когда вчитываешься в «Дневник» Дюрера, когда следишь по карте за его беспрерывными переездами по Нидерландам, часто не вызванными прямой необходимостью, невольно задумываешься: почему он так метался? Что гнало его? Об этом можно только гадать. Уж не было ли его последнее путешествие состязанием с собственным возрастом, попыткой отодвинуть надвигающуюся старость, попыткой доказать самому себе, что ему все нипочем. Вот, быть может, откуда вино, карты, щегольские обновы, молодые собутыльники, опасные плавания. Он способен провести много часов за столом, на котором вино и карты, однако еще больше в серьезном разговоре с Эразмом, Эгидием, Граффеусом и сколько угодно в работе... Как знать, удастся ли ему еще когда-нибудь предпринять подобное путешествие? Он спешит увидеть, узнать, услышать как можно больше. Дюрер любил сравнивать художника с пчелой, собирающей мед с множества цветов. В Нидерландах он делал это неутомимо. Теперь он привез домой драгоценный и сладостный груз впечатлений.

Был август 1521 года, когда Дюреры вернулись домой после тринадцатимесячного отсутствия. Путешествие долго жило в разговорах, напоминало о себе картинами, гравюрами, книгами, которые накупил Дюрер, бесчисленными редкостями, которые они привезли с собой. В клетках кричали попугаи, по комнате скакала мартышка, к столу еще долго подавали заморские сладости. А Дюрер уже строил планы новых путешествий. Ему хотелось еще раз побывать там, где он странствовал когда-то подмастерьем, ему казалось, что в местах, с которыми связано столько прекрасных молодых воспоминаний, он снова почувствует себя молодым. Сильнее всего хотелось повидать Италию, подышать ее воздухом, согреться на ее солнце, тянуло в Венецию, где все ему так знакомо и мило, хотелось побывать в тех городах, где ему бывать прежде не доводилось. Его антверпенские друзья возбудили своими рассказами в нем сильнейшую охоту повидать Англию и Испанию. Иногда у него возникали и вовсе дерзкие планы: переплыть в качестве пассажира на одном из больших парусников океан, отправиться в заокеанские владения Испании и Португалии. Несколько нюрнбержцев уже совершили такое плавание по торговым делам, торговый агент Португалии в Нидерландах, с которым он так подружился, говорил об этом, как о чем-то вполне привычном. Если те немногие вещи, что прислали императору из колоний, так непохожи ни на что, что можно увидеть в Европе, если они столь искусны и столь прекрасны, что у него дух захватило, когда он увидел их в Нидерландах, то каковы должны быть сокровища этих народов в их собственных краях!

Голова старика. Рисунок кистью. 1521


Случалось, он грезил об этих новых путешествиях с прикрытыми глазами, и выглядело это так, словно он дремлет. Агнес ходила по дому довольная, спокойная и шикала на всех:

— Тсс! Мастер отдыхает!

Иногда он не выдерживал, заговаривал за столом о предполагаемой поездке. Тогда Агнес выходила из себя:

— Не угомонился! Ему скоро шестьдесят, едва вернулся домой, подхватил там злую лихорадку, болен, спит и видит, как бы снова удрать! — Но и друзья, если он заводил с ними разговор о путешествии, либо отмалчивались, либо отшучивались, а когда он слишком настойчиво требовал их мнения, отводили глаза в сторону или нерешительно произносили: «Прежде надо бы поправиться...»

— Я здоров! — громко, бодро возражал Дюрер. Слишком громко и слишком бодро.

Трудное путешествие Дюрер вспоминал как великую радость, был счастлив, что столько повидал, со столькими людьми познакомился. Но кроме сильных впечатлений Дюрер вывез из своего путешествия болезнь. Отныне его жизнь стала делиться на две части. До того, как заболел во время зимнего плавания в Зеландию, и после того, как заболел. Болезнь окрасила последние годы его жизни. А их осталось немного.

Портрет Луки Лейденского. Рисунок серебряным карандашом. 1521


Загрузка...