Альбрехт Дюрер

Глава III

Биографам Дюрера есть на что опереться. Под старость художник написал «Семейную хронику». Сохранились отрывки автобиографических записей из его «Памятной книги», немало писем разных лет, подробнейший дневник путешествия в Нидерланды. Современники начали писать о Дюрере при его жизни. Правда, они смешивали факты со слухами и заполняли пробелы догадками, но все же записали для потомков многие обстоятельства его биографии. Дошло до нас огромное число рисунков, гравюр и картин Дюрера. Значительная часть произведений датирована им собственноручно, годы создания большинства остальных с достаточной достоверностью установлены. Однако в жизни Дюрера есть белые пятна. Одно из них приходится на 1494 — 1495 годы. Несколько поколений исследователей потрудилось над тем, чтобы установить, что в эти годы Дюрер совершил путешествие в Италию, побывал в Венеции, а может быть, и в других городах.

Вот каким был ход доказательств.

В 1506 году Дюрер был в Италии. Его письма из Венеции, датированные этим годом, сохранились. В одном из них Дюрер пишет о своих впечатлениях от работ венецианских художников: «А те вещи, что так понравились мне одиннадцать лет назад, теперь мне больше не нравятся»[9]. Дюрер в 1506 году увидел в Венеции нечто, что уже повидал здесь одиннадцать лет назад, значит, он был здесь в 1495 году. Это заставило внимательно всмотреться в его рисунки и гравюры более ранних лет, чем годы его второго путешествия в Италию. На этих работах заметили корабли, каких он никоим образом не мог видеть на реках и озерах Германии, но какие плавали по Адриатическому морю и причаливали в венецианской гавани: высокобортные парусники и длинные, низко сидящие в воде гребные галеры. Дюрер запечатлел на своих рисунках, как суда исчезают за линией горизонта. Увидеть такое можно лишь на морском берегу. На одной его ранней гравюре гребец гребет, стоя в лодке, одним длинным веслом. Так до сих пор гребут венецианские гондольеры. Вглядевшись в дом на другой гравюре, заметили, что здание на ней — северо-итальянской архитектуры. Нарядно одетые женщины на ранних рисунках Дюрера в венецианских нарядах, они причесаны так, как причесывались итальянские дамы, и по обычаю венецианок они носят жемчужные ожерелья на лбу. Заметили даже мелочи. Однажды Дюрер нарисовал краба. В Германии он подобного морского животного видеть не мог, на венецианском рыбном рынке крабов продавали. Повторим, что все эти работы сделаны много раньше второго путешествия Дюрера в Венецию, которое датировано точно. Значит, Дюрер впервые побывал в Венеции в 1495 году. Выехал он сюда осенью предыдущего, 1494 года. Зимой в такие путешествия не отправлялись.

Пригвождение к кресту. Картина из цикла «Семь страстей Марии». 1495. Дрезден, Картинная галерея.

Дюреру предстояло проехать по дорогам Баварии, которые пользовались из-за грабителей самой дурной славой в Европе, преодолеть Альпы, проехать по Северной Италии, дорогами, по которым шли римские легионы, германские племена, солдаты и искатели приключений всех национальностей, купцы.

Штудия рук к картине «Христос среди книжников». 1506.

Этот путь до Дюрера проделало множество паломников, добиравшихся через Венецию в Рим или Иерусалим. Они оставили путевые записки. По ним видно, что дорога эта занимала в те времена около месяца.

Дома три — четыре недели часто проходят так незаметно, что их и вспомнить нечем. Три — четыре недели в путешествии, да еще по чужим краям, — огромный срок. Воспоминаний от такого путешествия хватает на долгие годы. Особенно, если путешествует художник. Дюрер взял с собой в дорогу бумагу, серебряные карандаши, чернила, акварельные краски. На его пути было много красивых городов. Инсбрук пленил его. Об этом говорит акварельный рисунок. Небо голубовато — серое в легких облаках. День не пасмурный, но и не солнечный, озаренный ровным осенним светом. Белая каменная стена окружает город, над городом возвышаются прямоугольные башни с красными кровлями, а у церкви серый островерхий шпиль, крытый дранкой. Город стоит на берегу неширокой реки. Речная вода чуть колышется под легким ветром, и в воде дрожат зыбкие отражения белой стены, красных кровель, коричневых домов. Неужто никто до него не видел, как прекрасно перевернутое отражение города в воде? Может быть, видели. Наверное, видели. Только не замечали. Во всяком случае, никто этого до Дюрера так не рисовал. Когда Вольгемуту и его ученикам для фона на алтаре нужен был город, они не делали рисунков с натуры. Им было достаточно сокращенной формулы: кривая улочка, несколько домов со щипцами — так обозначался город, город вообще. Холм, дерево, по которому не узнать, какой оно породы, — так обозначался сельский пейзаж. А Дюрера Инсбрук увлек тем, что в его облике было особенным и неповторимым, как особенно и неповторимо лицо человека. Его рисунок передает состояние природы и собственное настроение при ее созерцании. Краски легки и прозрачны. От листа дышит свежестью, речной прохладой. Кажется, что художнику не стоило никакого труда нарисовать все так, как он это нарисовал. Он рисовал, испытывая радость от того, что видит, и от предчувствия, как много еще предстоит ему увидеть в долгом пути. Но вдохновение не мешало ему быть точным, даже педантичным. Самая высокая башня на его рисунке — в строительных лесах. Хроника Инсбрука тех лет рассказывает, что башня — инсбрукцы называли ее Гербовой — была достроена в 1496 году. Дюрер рисовал ее, когда работы еще шли. Вот дополнительные доказательства того, когда он совершил это путешествие. Те, кто хорошо знает Инсбрук, определили даже точку, откуда рисовал Дюрер, — с Готтингских холмов, что лежат на противоположном по отношению к городу берегу реки Инн. Мы вглядываемся в небольшой лист бумаги, ее обрез исчезает; перед нами река, покрытая мелкой зыбью, городские стены и башни, ясный осенний день. Остановка на долгом пути. Острое чувство впервые увиденного, жадное желание запомнить, сохранить, закрепить его на бумаге. Нам передается это настроение. И только потом приходит мысль — ведь этот лист один из первых акварельных пейзажей в европейском искусстве. И удивление — неужели ему почти пятьсот лет?

Самсон убивает льва. Гравюра на дереве. Около 1496 — 1498

Когда Дюрер рисовал путевые акварели, он упорно искал, откуда, с какой точки рассматривать ландшафт. Иногда он отходил далеко от дерева или здания, которое должно было быть главным на рисунке. Тогда глаза охватывали сразу слишком много домов, деревьев, холмов, а выглядели они на большом расстоянии домиками, деревцами, холмиками. Подробности при большом отходе исчезали, а Дюрер привык рисовать их и, рисуя пейзаж с большого расстояния, поначалу выписывал все так подробно, словно видит — вопреки удалению — и ветви деревьев, и камни стен, и переплеты в окнах. Рисунок становился дробным, зоркость — навязчивой, перечисление виденного — монотонным. Отказаться от подробностей? Скоро он так и поступит. Этот шаг кажется нам простым и естественным, но он равносилен открытию. Пока он этого открытия еще не сделал. Иногда, так было во дворе Инсбрукского замка, он выбирал слишком близкую точку и мог рисовать только то, что с этого близкого расстояния видно действительно подробно. Но за стенами здания пропадало небо, рисунку не хватало воздуха, рисунок задыхался. Казалось бы, как просто тому, кто уже не ученик, а мастер, выбрать место, откуда рисовать, но, господи, как это трудно. Как мучительно трудно! У каждого ландшафта есть своя тайна. Дюрер ощутил ее дуновение впервые, когда рисовал в окрестностях Нюрнберга. Теперь, в долгом путешествии, он приблизился к ее разгадке.

Почему так непохожи друг на друга одинаковые деревья? И облик каждого из них тоже меняется. Иначе упал солнечный луч, переменил направление ветер, зелень вспыхнула золотом, листва затрепетала, задрожала, зашептала. Хочешь, чтобы дерево было похоже на тебя, попробуй даже шепот его листвы передать кистью.

Река кажется то смеющейся, то угрюмой, она то манит, то страшит. Горы представляются то дремлющими, то бодрствующими, то дружелюбными, то враждебными. У всего сущего есть душа, и пока ты карандашом и кистью касаешься только внешней оболочки, но не проникаешь в душу дерева, ручья, камня, ты не добьешься даже простого сходства. От пейзажа к пейзажу природа у Дюрера становится все более одухотворенной: она живет, радуется, печалится, говорит с человеком и о человеке.

Горные дороги Швейцарии порой пугали Дюрера, но даже в опасных местах он останавливался, бережно доставал из переметной сумы дорожный чернильный прибор, альбом, затачивал гусиное перо. На одном из путевых набросков: слева утес — грозное нагромождение каменных глыб, справа долина, пышные купы горных дубов, вдали гора с замковой башней. Рисунок закончить не удалось: долина, деревья, гора с башней чуть намечены. Проводник или спутник — в одиночку по этим дорогам не ездили — заторопил Дюрера. И снова впереди крутой подъем: каменная стена — слева, справа — головокружительный обрыв. Рисунок едва начат, в сущности, это набросок. Но Дюрер бережно сохранил его. Достанет дома листок, взглянет на него, и в памяти возникнет этот день в пути: резкий, как родниковая вода, горный воздух; суровые каменные глыбы — в них упираются глаза, если поглядеть налево, и бесконечные дали, если посмотреть направо. Беспредельный огромный мир, через который ведет его дорога, и кажется, что между узкими улочками Нюрнберга, где бродит, нагоняя ужас, чума, и этой дорогой, открытой всем ветрам, не считанные дни, а бесконечность!

Позади остался внушавший Дюреру тревогу перевал Бреннер, впереди показался городок Штерцинг. Гордость здешней церкви — алтарь и статуя Мадонны, вырезанные из дерева и раскрашенные мастером Гансом Мульчером. Было в Мадонне Мульчера нечто отличное от множества других мадонн. Тревожно изломанные складки одеяния были обычными. Живое тело не угадывалось под ними. Такое он видел и раньше. Но простое и прекрасное лицо матери — девы казалось завораживающе спокойным: она знала, что предстоит ее сыну, но ничего не страшилась.

Да, он хорошо поступил, не оставшись дома. Пусть он уже признан самостоятельным мастером, но он еще так мало видел, ему еще так много нужно узнать. Но и издавна знакомое в пути вспоминалось совсем по-другому. Чтобы лучше понять привычное, нужно отойти от него, отдалиться, найти точку, с которой становится видно главное. Перед ним еще много крутых дорог, опасных мостов, узких тропинок. Не только на этом пути, но и в жизни, что лежит перед ним, — никем до него не пройденная. Цокают о камень подковы, выкованные славными нюрнбергскими кузнецами, поскрипывает дорожное седло, сшитое знаменитыми нюрнбергскими седельщиками. Горный ветер дует в лицо, неведомыми запахами пахнут вянущие горные травы, вдали над ущельем, словно указывая путь, исчезает огромная ширококрылая птица — орел. Молодой Альбрехт Дюрер продолжает свой путь: зорко всматривается, надолго запоминает, жадно вбирает в себя контуры, краски, запахи, звуки, думает, думает, думает... Так думается только в…

Дорога была долгой. Приходилось останавливаться, чтобы отдохнуть самому, дать передышку коню, войти в придорожную церковь, возблагодарить бога за избавление от опасностей, оставшихся позади, попросить покровительства перед предстоящими — ненадежными мостами, крутыми перевалами, опасными встречами.

Еще дальше на юг. Немецкая речь звучала здесь уже совсем непривычно. В ней часто появлялись итальянские слова. По-другому были одеты те, кого он встречал на дороге, по-иному выглядели их лица. Они были смуглее, волосы чернее, мимика подвижнее. Все сильнее чувствовалось, как далеко он от дома.

На одном из постоялых дворов Дюрер услышал, что неподалеку, в зеленой долине Пустерталь, есть монастырь францисканцев, а в нем алтарь работы мастера Михаэля Пахера — самого знаменитого в Тироле резчика по дереву и живописца. Слава его доходила и до тех мастерских, где прежде работал Дюрер. Францисканцы привыкли, что путешественники не минуют их монастыря. Дюрера пустили в церковь. Он преклонил колена перед алтарем, помолился, а потом стал внимательно его разглядывать. В этот ранний час алтарь был закрыт. Смысл картин на внешних сторонах створок Дюрер сразу уловить не смог. Вот некое странное существо, подобное огромному зловещему насекомому (видно, дьявол), покорно держит перед человеком в епископском одеянии раскрытую книгу... Подошел монах — францисканец, объяснил, что это св. Вольфганг, который силой молитвы заставил нечистого прислуживать ему, держа раскрытый молитвенник.

Дюрер пропустил это пояснение мимо ушей. Его внимание приковала другая картина: в глубине — улочка, с обеих сторон застроенная домами. Чем дальше, тем меньше они. Улочка уходит вдаль, увлекая за собой глаза в глубь пространства. Где-то там, далеко — далеко, противоположные стороны улицы сходятся, и она исчезает на горизонте, как бы втянутая далью. Так написанной улицы Дюрер прежде не видывал.

Потом алтарь открыли. Внутри оказались четыре узкие высокие картины. Торжественное облачение, пурпурные, фиолетовые, почти черные одеяния.

Отцы церкви, пояснил монах, — святые Иероним, Августин, папа Григорий Великий, епископ Амвросий.

Дюрер пугается своих неблагочестивых мыслей. Он думает не о том, что перед ним отцы церкви, а о том, как они написаны. Улочка на внешней створке алтаря уходила вдаль, в глубь картины. А отцы церкви словно выступали вперед, в пространство перед картиной. Их взгляды устремлены в некую единую точку. Если стать перед алтарем на то место, которое указал францисканец, эти взгляды скрещиваются на тебе, они устремлены на тебя снизу вверх и как бы заставляют тебя поднять глаза, а все линии на картинах, где написаны святые, ведут, увлекают за собой, подчиняют себе твой взор.

В мастерских Кольмара, Базеля, Страсбурга Дюреру уже случалось слышать слово «перспектива». Оно пришло из Италии. Немецкие художники еще плохо представляли себе, что оно значит. Одни говорили, что это тайное искусство придавать глубину плоской стене, доске или холсту. Искусство, почти равносильное волшебству. Другие бранили загадочную перспективу как фокусничество и шарлатанство. Святые были вмещены в узкие, перегруженные украшениями ниши. Балдахины и ниши выглядели как на картинах мастеров, которые работали задолго до Пахера. Людям, написанным по-новому, было тесно в этих нишах. Старое умение, которое художнику дали немецкие мастерские, и новые приемы, которым его научила Италия, пришли в резкое столкновение: они громко противоречили друг другу. И другой художник — молодой, зоркий, наблюдательный — заметил это и не мог над замеченным не задуматься. Да, у Дюрера были серьезные причины, чтобы надолго задержаться в долине Пустерталь...

Дюрер уставал в дороге, но когда останавливались на ночлег, долго не мог уснуть. Засыпал, перед глазами все мелькали дорога, путники, дома, церкви. Часто они возникали в сновидениях очерченными еще резче, окрашенными еще ярче, чем наяву. Снова перевал. После него немецкие названия окончательно сменились итальянскими, кругом слышалась уже только итальянская речь, и Дюрер сам стал вставлять в разговор итальянские слова, поначалу самые простые: «хлеб», «мясо», «вино», «ночлег».

Теперь он ехал быстрее, дорога стала легче и все чаще шла под гору. В Триенте по-настоящему почувствовалось приближение к югу. Светящаяся голубизна неба, голубоватые, розоватые, зеленоватые горы, словно тающие в солнечной дымке осеннего дня, белые вспышки каменных башен, коричневые стены домов — таким он увидел и таким нарисовал этот город. Что это за деревья по другую сторону реки, на низком берегу? У них листья темно — зеленые сверху и серебристые снизу. Издали их зелень кажется синевой, а когда ветер колышет листву, в синеве появляются серебристые вспышки. Это маслины, которые теперь будут сопровождать его на всем пути. Путешествие подходило к концу. Никогда за месяцы, проведенные на месте, не повидал бы он столько, сколько за недели пути.

В это время в Италии шла война. Четыре могущественных государства — Папская область, Флоренция, Милан и Венеция, которые давно и яростно соперничали, вовлекли в свою междоусобицу мелкие княжества и герцогства. Этим воспользовался французский король. Войска его вторглись в Италию в том самом году, когда Дюрер отправился в свое путешествие. Разобщенная страна сопротивляться не смогла. Пришлось, забыв на время внутренние распри, призвать на помощь Германию и Испанию. Понадобился год, чтобы заставить французов уйти. За освобождение было заплачено огромной ценой. Большая часть страны надолго попала в зависимость от Испании. Всех этих сложностей Дюрер не знал, но о том, что в Италии идет война, слышал. Он решил пренебречь опасностью. Слишком многое влекло его сюда.

Пока конница скакала, а пехота шагала по каменистым дорогам, пока крепости осаждались, сдавались на милость победителей и освобождались снова, пока из города в город пробирались лазутчики в монашеских рясах и студенческих плащах, пока, загоняя коней, мчались гонцы из дворца во дворец, по Адриатическому морю по-прежнему плавали венецианские корабли, по-прежнему паломники и путешественники шли и ехали по дорогам Италии. По-прежнему тянулись в Италию торговые караваны. Иногда им, правда, приходилось делать неожиданные остановки: дорога была перерезана боевыми действиями. Среди всех этих воинов, паломников, купцов продолжал свой путь в Италию и Дюрер. Последнюю часть пути предстояло плыть морем. Дюреру жаль было расставаться со своим конем. Несмотря на все объяснения, он не мог понять, что это за город Венеция, по которому на коне не проедешь, а придется плавать на лодке. Впервые в жизни он ступил на борт морского корабля, не такого, как те, что плавали по Рейну. Ночью он долго лежал без сна, глядел в черное небо, не похожее на небо над Нюрнбергом. Звезды тут были большими и казались мохнатыми. Над ним вздувались паруса, а верхушка мачты упиралась в одну и ту же неподвижную звезду. Дюрер проснулся на рассвете и увидел, как в голубой воде кувыркаются черные лоснящиеся чудища. Кто это?! «Дельфины», — объяснили ему. Странное чувство охватило его. Он не мог представить себе, что все это происходит с ним. Вместе с этим чувством пришло нетерпение, жгучее, как жажда: он спешил в Венецию и силился представить себе ее.

Дюрер знал, куда ему идти, когда корабль причалит. Нет, не идти, а плыть, пересев на лодку, которые здесь назывались гондолами. В Венеции уже не первый век существовало Немецкое подворье. Это и склад товаров, и гостиница для приезжающих из Германии, и место, где встречаются немцы, живущие в Венеции. Во главе Немецкого подворья стоит нюрнбержец из патрицианского рода Имгоффов.

Дюрер встретил здесь соотечественников, которые взяли его под свое покровительство. Он стал знакомиться с Венецией. Город потряс его. Прежде всего тем, что существовал дважды. Дворцы, дома, мосты не только возвышались над водой лагун и каналов, но отражались в ней. Рябь от набегающего ветра колебала опрокинутые отражения, солнечные блики придавали ему живую изменчивость. Рядом с Венецией, прочно утвердившейся на островах и сваях, существовала вторая, зыбкая, отражающаяся в воде. По лагуне скользили лодки с цветными парусами — желтыми, синими, оранжевыми, темно — коричневыми, оранжево-красными. Краски и освещение этого города были непохожи на краски и освещение его родины. У венецианских восходов цвет апельсиново — розовый, у закатов — жемчужно — голубой, черны платки на золотоволосых венецианках и ослепительно бел снег альпийских вершин, видных из города.

Город невелик, но густо заселен. Жизнь на его улочках и площадях, особенно на площади Сан Марко, бурлила. Здесь толпились приезжие: испанцы, французы, немцы, евреи, турки. Бронзовые лица, яркие плащи, отороченные мехом, оружие, усеянное драгоценными камнями, шляпы с перьями, сложные прически, пышные тюрбаны, затейливые бороды. Всюду звучала разноязычная речь.

По сине — зеленой воде лагуны плыли рыбачьи лодки под пестрыми залатанными парусами, по каналам скользили бессчетные черные гондолы с бронзовыми украшениями и бархатными подушками на скамьях. Мост Риальто, тогда еще деревянный, был застроен лавочками, где продавали все на свете.

Любознательность была у Дюрера в крови: он любил долгие пешие прогулки в окрестностях родного города и дальние путешествия по чужим краям. Попадая в новое место, он не только вглядывался во все зорким взглядом — «орлиным взором» назовут этот взгляд его современники, — но расспрашивал обо всем, о чем хотел узнать. Познания в латыни облегчили ему первое знакомство с итальянским. Да и немцев в Венеции было немало. Ему показывали город, рассказывали про его историю, какой она сохранилась в преданиях и книгах. Места, на которых возник город, были то мостом между Востоком и Западом, то полем сражений между ними. Долгая история Венеции складывалась из войн, морских экспедиций, военных и торговых договоров, заговоров, восстаний, пожаров. Острова, на которых была расположена Венеция, заселялись, отстраивались, укреплялись в течение долгих веков. На острове Торичелло сохранилась церковь — одна из самых старых в Венеции. В ее апсиде была изображена Мария с младенцем. Это была вытянутая бестелесная фигура с маленьким узким лицом, в темно — синем одеянии, которое лежало плоскими и жесткими складками. Мария словно парила на фоне из золотой мозаики. Дюрер повидал в Венеции много подобных изображений с непременным золотым фоном. Они вели свое происхождение из Византии, подчинялись строгим византийским правилам. Правила эти показались Дюреру странными и чужими.

Как все жители города, Дюрер часто проходил по площади Сан Марко, шел к собору или Дворцу дожей. Огромная тень от прямоугольной островерхой башни Кампанилы медленно, как стрелка огромных солнечных часов, скользила по камням площади, ложась на вытянутое здание Старых Прокураций, постройка которого была завершена лет пятнадцать назад. Осматривать Дворец дожей, с тяжелыми стенами, с прорезанными окнами и лоджиями, опирающимися на два яруса аркад, можно было бесконечно. Под теми аркадами, что обращены к воде, веял ветер с лагуны — прохладный и влажный. Дюрер медленно шагал по гулким каменным плитам, покуда не упирался в капал. Иногда он смотрел, как во внутреннем Дворце дожей работают каменотесы, завершая парадную мраморную лестницу. Эта лестница отделяет от большого двора маленький тенистый дворик. Здесь можно отдохнуть, посидеть, прикрыв глаза, которым, кажется, не вместить всего, что они видят. Потом Дюрер снова обходил дворец снаружи. На одном углу дворца при нем высоко над землей установили мраморную статую Евы скульптора Риццо. Никогда прежде не видывал он ничего пленительнее. Изваянное из мрамора тело было прекрасно юной чистотой. По нему скользили тени от облаков. Оно казалось живым и теплым, задумчиво были полуприкрыты глаза, а губы чуть тронула зовущая полуулыбка. Он навсегда запомнил эту скульптуру. Он входил в собор Сан Марко, и множество алтарей, пол, выложенный из агата, ясписа и мрамора, многоцветные мозаики, картины, закрывавшие стены, подобно коврам, резные исповедальни, огромные чеканные подсвечники, чередование полумрака и света — все нестерпимо обжигало глаза несходством с тем, что он знал прежде, поражало яркостью, иногда пестротой, порой такой, что хотелось зажмуриться. Бесполезно, увиденное все равно стояло перед глазами.

Вдоль Большого канала и морской набережной стояли прекрасные дома и дворцы — «палаццо». Зодчие не жалели драгоценных материалов — зеленого, белого, красного мрамора, позолоты, смальты. В Венеции было много прекрасных старых церквей, но постоянно строили новые. При Дюрере близилась к завершению церковь Сайта Мария деи Мираколи. Каменщики облицовывали ее стены мраморными плитами, а наверху мастеровые заканчивали круглый купол. Было увлекательно следить, как ловко они работают, слушать, как перекликаются.

Неисчислимые произведения античного искусства свезли венецианцы в свой город. Неутомимо добывали они и христианские реликвии. Сочетая благочестие с дерзостью, они похитили в Александрии реликвии св. Марка, привезли их в Венецию, где они стали главной святыней города. Во времена дожа Энрико Дандолло ограбили Константинополь.

Венеция казалась могущественной, как никогда прежде. Она гордилась своей славой, своим грозным флотом, своей обширной торговлей, своими всемирными связями. Не жалея денег, республика продолжала отстраивать и украшать город, заказывать все новые скульптуры ваятелям, все новые картины художникам. Работа эта вознаграждалась столь щедро, что на родине Дюрера о подобном никто и не слыхивал.

Он выходил из гостиницы в ранние рассветные часы. Улочки, площади и мостики были совсем пустынны, по каналам плыли только лодки с товарами, двигавшиеся в направлении рынка, а первые гондольеры дремали в гондолах в ожидании ранних пассажиров. Иногда ему не хотелось подзывать гондолу, и он решал пройти по городу пешком. Это значило — шагать по узким переулкам, то и дело упираясь то в один, то в другой канал, отыскивать крутой мостик для перехода, постоянно сворачивать. Достаточно было, чтобы внимание отвлекла стена, заросшая вьющимся виноградом, дворик, где лежала густая тень, старая скамья, высеченная из камня бог весть когда, и чужестранец тут же сбивался с пути. Казалось, среди этой путаницы каналов и канальчиков, крохотных площадей, улиц, оборачивающихся тупиками, дорогу найти невозможно. Он никогда не доберется туда, куда идет, никогда не вернется туда, откуда вышел. А рядом по каналу плыли гондолы, гребцы лениво гребли, чтобы не отставать от пешеходов. Там, где канал становился особенно узким, так что весло могло задеть за стену дома, гондольер ловко отталкивался от нее босой ногой. Вначале настойчиво, потом насмешливо зазывал он пешехода в лодку. Дюрер покорялся и входил в гондолу. На канале пахло застоявшейся водой, сыростью, замшелыми камнями, подгнивающим деревом причальных столбов. Нужно было привыкнуть выходить из гондолы на каменную набережную канала так, чтобы не оступиться на скользком, покрытом зелеными водорослями камне.

Когда Дюрер бродил по Венеции пешком, он шел, часто оборачиваясь назад, иногда почти пятясь, чтобы запомнить приметы для возвращения — какую-нибудь часовню, непохожий на другие мостик, редкое здесь дерево — плакучую иву, напоминавшую о родных краях.

Иногда он отваживался выйти из дома ночью. Город волшебно преображался. На дворцах и домах знати пылали, отражаясь в черной воде, рыжие смоляные факелы. Бесшумно скользили лодки с фонарями на носу мимо темных зданий. В некоторых домах были отворены двери, виднелись освещенные парадные залы, огни множества светильников, звучали музыка, пение, раздавались веселые голоса. Дюрер проходил или проплывал мимо чужой жизни, ощущая ту горечь, которую дано испить на чужбине каждому путешественнику, — сколько ни всматривайся в эту жизнь, она никогда не раскроется тебе до конца, не станет тебе понятной.

Иногда он бродил по городу с земляками из Немецкого подворья. Те рассказывали о богатствах Венецианской республики, о ее огромных торговых оборотах. Порой спутники жаловались, что дела с венецианскими купцами вести трудно, что нелегко привыкнуть к здешней кухне: тут едят таких морских тварей, на которых и взглянуть страшно! Видно, хитрили — уезжать отсюда они не собирались, немецкая торговля в Венеции процветала. Понизив голос, рассказывали о суровости венецианского правосудия, о том, что в стене Дворца дожей устроена особая щель для доносов. Она привлекает бесчестных и бессовестных обвинителей. Шепотом толковали о том, что, живя в Венеции, надобно многого оберегаться. Государственная власть вникает тут во все, что может угрожать ее политическим интересам и торговым выгодам, следит за расходами, за порядком, за увеселениями, ведет строгий счет грехам граждан, не упускает из внимания их дружбы с жителями других городов, приглядывает за иноземными путешественниками, сует свой нос на каждую кухню, посылает соглядатаев на похороны и празднества, берет на заметку пьяную болтовню и слухи. Еще больше понижая голос, говорили о тюрьме во Дворце дожей. Узкие каменные темницы под свинцовыми крышами немилосердно раскалялись от солнца. Народная молва наделила эти камеры хлесткими названиями: самую мрачную прозвала — «Новая радость».

Тюрьма, расположенная в самом Дворце, наводила на размышления: видно, властители Венеции могли спать спокойно, только если знали, что возможные бунтари и посягатели на установленный порядок содержатся под замком рядом, в нескольких шагах от залов, где заседают правители.

Любознательный путешественник записал однажды со слов здешней красавицы рецепт состава, которым венецианки красили волосы, добиваясь золотистой рыжеватости. В состав входили трава золототысячник, гуммиарабик и самое лучшее твердое мыло. Варить состав надобно на несильном огне, красить волосы на солнце, сушить на ветру. Похоже, что Дюрер попробовал этот состав на самом себе, и он ему понравился. На многих автопортретах Дюрера рыжеватые волосы отливают венецианским золотом.

В Венеции работало много художников. Они хорошо помнили мастера Антонелло да Мессина, сицилианца родом, сына каменщика. Когда на далеком севере в Нидерландах после долгих и упорных поисков был открыт секрет масляной живописи, итальянских художников взволновала весть об этом открытии. Антонелло, страстно желавший узнать о нем, поехал в Нидерланды, узнал там секрет, волновавший его собратьев, и вернулся в Италию. Он работал тут в разных городах и подолгу жил в Венеции, а венецианским художникам тайна масляной живописи была важнее всех прочих. Во влажном воздухе другие краски оказывались недолговечными. Глядя на картины венецианцев, написанные маслом, Дюрер видел, как сильно преуспели они в том искусстве, в котором он сделал только первые шаги. Дюрер не только слышал об Антонелло да Мессина, но и видел его работы, написанные в Венеции, например алтарь церкви Сан Кассьяно и искусные портреты. Рассказы об Антонелло да Мессина укрепили Дюрера в убеждении, что художник, если он хочет преуспеть в своем искусстве, непременно должен видеть разные страны, разные города, работы разных мастеров. В ту пору самыми знаменитыми в Венеции были два живописца — сводные братья Джентиле и Джовашш Беллини. Впрочем, начать нужно, пожалуй, с их отца Якопо. Он умер лет за пятнадцать до приезда Дюрера в Венецию, но сыновья бережно сохранили его бесчисленные ландшафтные и архитектурные рисунки, зарисовки памятников античной древности и руин.

Джовании работал для Немецкого подворья и часто бывал там. Здесь с ним и мог познакомиться молодой любознательный мастер из Германии и получить доступ в его мастерскую, где хранились рисунки старого Беллини. Роскошную мастерскую и дом другого брата, Джентиле, в Венеции знали все. С изумлением услышал Дюрер, что Джентиле — обладатель двух высоких титулов. Титула пфальцграфа его удостоил германский император, титулом герцога почтил турецкий султан. В Германии такого не случалось.

Джентиле Беллини носил еще и звание официального художника Венецианской республики и получал высокое жалованье. Он слыл чрезвычайно богатым человеком. Интерес к этой стороне дела был не чужд Дюреру. Он хотел знать, как живут здесь художники, сравнивал с тем, что видел на родине, запоминал, принимал решения на будущее.

Дюрер внимательно вглядывался в огромную картину Джентиле Беллини «Процессия святого креста на площади Сан Марко». Площадь и здание были изображены во всех подробностях, быть может, даже излишних. Дюрер уже знал, сколь велик соблазн подробного письма, и понимал, что многословность не всегда достоинство. Однако многолюдство процессии, многоцветность торжественных одеяний, праздничность толпы пленили его. Его заинтересовали и портреты работы Джентиле Беллини, написанные не маслом, а темперой, положенной тонким слоем. Среди рисунков Дюрера этого времени есть изображения турков в национальных костюмах, возможно, копии с константинопольских зарисовок Джентиле. Видно, венецианец показал приезжему свои альбомы.

Джовании Беллини не обладал такими титулами, как старший брат, да и жил поскромнее. Но Дюрера в нем привлекало многое. Джованни всю жизнь неутомимо изучал живопись, совершенствуя манеру, меняя образцы, которым он следовал. Когда-то он учился у своего отца Якопо, позже оказался под сильнейшим влиянием Мантеньи. С Мантеньей, который жил в Падуе, Джованни был в свойстве (тот приходился ему шурином), переписывался и часто виделся с ним, знал его работы.

Теперь Дюрер смог увидеть у Джованни рисунки Мантеньи, который привлек его внимание еще на родине. Он услышал, что тот стремится соединить искусство с наукой, что изучает физику, математику, оптику, читает ученые трактаты, занимается археологией. Дюрер слушал это с необычайным вниманием и волнением. Ему уже приходило на ум, что настало время художнику стать ученым. А он сам еще так мало знает. Удастся ли ему наверстать эти пробелы? Джовании Беллини заинтересовал Дюрера не только своими рассказами, но и своими работами. Это были картины на библейские сюжеты, с изображениями Христа на фоне одухотворенных пейзажей, проникнутые живым состраданием к страждущему. Дюрера пленила мягкость и светозарная сила красок на картинах Джованни. Потрясенный стоял Дюрер перед картиной «Оплакивание Христа», которую Джованни написал в сорок лет, когда Дюрер еще не родился на свет. Христос был таким, словно художник сам только что видел его снятым с креста: дыхание смерти заставило посинеть его кожу, хранившую зловещие следы истязания. Скорбь и отчаяние выражал взор Марии, которая тщетно пыталась согреть объятиями хладное тело. А в глазах Иоанна не только скорбь, но и неукротимый гнев. И все это на фоне невыразимо печальной пустыни.

На других картинах Джованни Беллини Дюрер изумленно любовался тем, как художник изображает, казалось бы, невозможное — воздух, напоенный светом, легкую дымку, окутывающую пейзаж. Дальние холмы таяли в ней. Мягкая дымка приглушала все цвета. Дюрер еще не знал: то, что он видит на картинах Джованни Беллини, назовут впоследствии ученым словом «воздушная перспектива». Но он видел — это прекрасно. Ведь он и сам не раз замечал, как воздух, казалось бы невидимый, меняет краски природы, становится завесой, прозрачной, но все же завесой. Как написать эту трепещущую, едва уловимую дымку, в которой живет само дыхание пейзажа?

В Венеции Дюрер много рисовал красками и пером. Он прилежно копировал работы обоих Беллини, Мантеньи, Антонио Поллайоло, Лоренцо ди Креди, упорно учился у них изображать обнаженное тело. Но он не только копировал, он рисовал сам, давая волю своей фантазии, часто веселой, даже озорной. Однажды на тесном листе он нарисовал семь пухлощеких и толстеньких голых мальчишек — не то ангелочков, не то амуров. Они дуют в трубу, трещат кастаньетами, бьют в бубен, играют на волынке, жонглируют, машут руками, подпрыгивают. В углу листа подпертые колышками и подвешенные на шнурках военные доспехи. Рядом с фигурками мальчишек доспехи и оружие кажутся маленькими, игрушечными. Веселые мальчишки пляшут озорной танец победы над воинственной сталью.

Дюрер обрадовался, когда на одной из площадей увидел каменных львов. Не без смущения заметил он, что эти львы непохожи на того — маленького и худого, которого он нарисовал для «Писем св. Иеронима». Дюрер принялся рисовать венецианских львов, он хотел, чтобы они были на его рисунке живыми. Это удалось ему лишь отчасти. Он не успокоился, покуда не узнал, что в Венеции есть зверинец, где содержится живой лев. Рисунок этого льва, беглый, точный, долгие годы находился в безвестности, пока в двадцатом веке не отыскался чудом в одной частной коллекции.

Дюрер хорошо помнил свой первый опыт рисования обнаженной натуры. Рисунок не без ехидства прозвали «Банщица». Дюрер понимал теперь, сколь несовершенен был этот рисунок. В Венеции он продолжил рисование обнаженной натуры. Сохранился рисунок кистью и пером — «Обнаженная со спины». Тонкими и смелыми мазками кисти и штрихами пера нарисована молодая женщина. Она опирается на копье. Ее тело чуть изогнуто, движение естественно, длинный шарф колеблется от ветра. Кажется, что она сейчас повернется к зрителю. Рисунок сделан уверенно и свободно. Робости перед обнаженной натурой нет и в помине.

Дюрера занимали наряды венецианских дам. Однажды он нарисовал венецианку в праздничном одеянии, а потом на том же листе по памяти женщину из Нюрнберга — любопытная получилась пара! Сверстницы и современницы оказались совсем разными.

Иногда его охватывало такое нетерпение, что он не доставал нового листа бумаги, а, сделав набросок в одном углу, продолжал рисовать на том же листе — в другом. Вот один такой лист: чего на нем только нет! Тут и похищение Европы: бык плывет по воде с Европой на спине, а ее подруги мечутся на берегу. В другом углу — Аполлон с луком и стрелой. Рядом алхимик в тюрбане. Он держит в руках череп, перед ним котел, на котором начертана магическая формула. Замыслы, разные, сложные, сталкивались в воображении Дюрера, торопили его руку. Вглядываться в этот лист все равно что пытаться прочитать стремительный поток его мыслей.

Все свободнее и смелее становились его копии с рисунков итальянцев. Пожалуй, они уже переставали быть просто копиями. Однажды ему в руки попала гравюра «Смерть Орфея». Он не знал, кто ее автор, но видел — штрих резок, негибок, невыразителен. Однако сюжет заинтересовал Дюрера. Орфей был музыкантом. Если он играл и пел, камни приходили в движение, деревья качались в такт его музыке, дикие звери покорно следовали за певцом. Когда он потерял любимую жену Эвридику, он не смог ее забыть. За его холодность ко всем другим женщинам вакханки растерзали Орфея. На рисунке полуобнаженный Орфей, упав на колени, напрасно старается закрыться от палок, которыми замахиваются на него разгневанные вакханки. В лице Орфея недоумения больше, чем ужаса. Он не может поднять руку на своих преследовательниц. Его лира валяется на песке. Пустынный берег... Острое ощущение: здесь никто не придет на помощь певцу. Он обречен. Движения вакханок полны слепой ярости. Лира уже отзвучала, сейчас навсегда замолкнет певец. Прекрасен на этом рисунке беззащитный Орфей. Но и вакханки в прозрачных развевающихся одеждах тоже прекрасны и потому особенно страшны. Прекрасны деревья, которые некогда приходили в движение, услышав музыку Орфея. Теперь они недвижны, спокойны, безучастны. Равнодушна природа: ей больше нет дела до певца. Всего лишь древняя легенда... Но Дюрер нарисовал все так, словно он сам незримо был на том пустынном берегу, сам слышал, как лопнули струны на оброненной лире, как свистели в воздухе палки. Художник может вообразить себя кем угодно, даже певцом, побиваемым палками.

От Венеции до Падуи совсем недалеко. Более чем вероятно, что Дюрер побывал здесь. Возможно, не один, а с Вилибальдом Пиркгеймером. По настоянию отца Вилибальд, хотя он смолоду мечтал посвятить себя военной карьере, изучал право в университетах Павии и Падуи. К тому времени, когда Дюрер приехал в Италию, Пиркгеймер провел здесь уже семь лет. Он прекрасно изучил итальянский язык, у него было много знакомых в университетах, и при итальянских дворах, и среди меценатов и ученых. Кроме юридических наук, которыми он занимался, повинуясь воле отца, он изучал греческий язык и классические древности, интересовался античными руинами, покупал книги древних и новых авторов. Старательно зарисовывал Пиркгеймер в свою записную книжку античные надгробия и надписи на них. Лучшего спутника для знакомства с Италией не придумать. Вероятности итальянской встречи Дюрера с Пиркгеймером посвящены специальные исследования, построенные на тонких сопоставлениях многих косвенных данных. Пожалуй, самое убедительное — все то же письмо Дюрера, посланное Пиркгеймеру в 1506 году, в котором он говорит о неких вещах, понравившихся ему одиннадцать лет назад, словно они видели их вместе.

Построение фигуры (Адам). Рисунок пером. 1506

То, что рассказывал Пиркгеймер об Италии, об ее истории и ее искусстве, о памятниках древности на ее земле, было бесценно для Дюрера. Но и он мог на многое открыть глаза своему ученому другу.

Художнику дарован особый путь постижения. Открытия итальянского искусства, наследие искусства классического Дюрер постигал прежде всего глазами. Для художника это главный способ. И самый убедительный. Возможная встреча Дюрера с Пиркгеймером на итальянской земле была счастливой встречей огромного знания и острого зрения. Она обогатила обоих.

Зимой после рождества в Немецком подворье получили известие из Нюрнберга. Пожав страшную жатву, чума покинула город. Однако думать о возвращении пока что не приходилось. В это время горные перевалы были непроходимы. Дюрер отправился в обратный путь весной или ранним летом.