Альянс бунта

ГЛАВА 9

Пакс

Однажды, когда мне было восемь лет, отец взял меня в одну из своих многочисленных «деловых поездок».

На Гавайи. На неделю в один из этих дерьмовых, дешевых курортов «все включено», где на завтрак «шведский стол» подают яичницу из порошка, тонкие ломтики нарезанной колбасы и бесконечные подносы с перезрелой дыней. Я был так взволнован поездкой — взволнован тем, что он хотел взять меня с собой. Достаточно глуп, чтобы думать, что тот действительно хотел провести со мной время.

Но понял свою ошибку почти сразу. Прямо из аэропорта отец отвез меня за мороженым, и пока я запихивал в рот полную ложку, он с очень серьезным выражением лица сообщил мне, что в отеле я встречусь с одним из его друзей. Женщиной по имени Вероника. Вероника одна из его лучших подруг. Он сказал, что ему нравится с ней общаться, но по какой-то непонятной причине моя мама не хочет, чтобы он встречался со своей подругой.

— Это как… — Он нахмурился, подыскивая нужные слова. — Это как с Бобби, да? Ты помнишь Бобби? Маленького мальчика, с которым ты играл после школы несколько лет назад?

Я кивнул, проглотив кусочек шоколада. Я помнил Бобби.

— Твоей маме не нравился Бобби, да? Она сказала, что ты должен играть с мальчиками, которые… больше похожи на тебя. — Уже тогда я знал, что «больше похожи на тебя» — это не значит общительный, спортивный или умный. Это означало, что Бобби не из обеспеченной семьи. Его родители не ездили на «Астон Мартине», и мама считала, что, если ее сын проводит время с ребенком из семьи среднего класса, это значит, что я стану бедным по ассоциации.

— Значит, у Вероники нет хорошей работы? Поэтому она не нравится маме?

— Ну, не то чтобы маме не нравилась конкретно Вероника. Она с ней никогда не встречалась…

— Тогда откуда ты знаешь, что она ей не нравится?

— Потому что твоя мама — злобная, холодная сука, Пакс. Ей никто не нравится. — Он покраснел от стыда и гнева, идеально сочетающихся друг с другом. Вена на его виске пульсировала, как поршень под кожей. Он немного успокоился, а затем сказал: — Твоя мать все время портит тебе веселье, не так ли? Она берет все, что должно быть замечательным, и разрушает это. Вот что она сделает, если узнает, что мы на этой неделе общались с Вероникой, ясно? Так что мы не можем ей ничего об этом рассказать. И должны держать это в секрете, только между нами. — Он наклонился вперед, вынимая вторую ложку из горы мороженого и зачерпывая на нее немного неоново-зеленого молочного крема. Заговорщически понизив голос, он сказал: — Послушай. Я знаю, ты уже давно хотел одну из тех новых игровых приставок. Но она ведь не позволяет тебе получить ее?

Мгновенно разочарование всколыхнулось в моей груди.

— Нет.

— А у всех остальных есть такие, да? У всех твоих друзей в школе?

Я кивнул.

— Ну, это просто несправедливо, правда? Неправильно, что у всех есть приставки, а у тебя нет?

Несправедливость происходящего впилась в меня когтями.

— Итак… — Отец подтолкнул мою ложку своей, и большая порция мороженого с брызгами упала на стол между нами. — Как насчет этого. Сегодня днем я куплю тебе одну из этих приставок. И пару игр. И ты будешь играть на ней всю неделю, когда захочешь. А я всю неделю буду общаться с Вероникой, и нам не придется беспокоиться о том, что твоя мама испортит нам веселье. Как тебе такой план?

Я на секунду задумался.

— Но как быть, когда мы вернемся домой? Смогу ли я взять приставку с собой?

Отец покачал головой.

— Не домой, нет. Но я могу взять ее в свой офис. Бывает, что я хочу пообщаться с Вероникой после работы. Мы можем сказать твоей маме, что собираемся вместе играть в футбол в парке или что-то в этом роде, и она, наверное, поверит. Ты сможешь посидеть у меня в кабинете и поиграть в свои игры на большом экране, который я иногда использую для презентаций. Ты знаешь, о каком я говорю?

— Да.

— Это огромный экран. Уверен, твои игры будут выглядеть на нем потрясающе, верно?

— Ага. — У меня мозги застыли от мороженого..

— И я мог бы пойти поужинать и, может быть, провести час или два с Вероникой, а потом мы могли бы пойти домой и рассказать маме, как весело провели время в парке. Это будет наш секрет. Ты бы хотел это сделать? Тогда мы оба получим то, что хотим.

На многих уровнях я понимал, что со мной играют. Я знал. Но все равно кивнул головой, морщась от холода мороженого, пронзившего мой мозг…

— Никогда не считал тебя подозрительным типом. — Рэн толкает меня плечом, когда мы поднимаемся по ступенькам на третий этаж общежития Чейз; странного вида парень с дредами указал нам верное направление — по его словам, новая рыжая девушка из Нью-Йорка вызвала немалый ажиотаж.

В студенческом общежитии пустынно. Совсем не то, что я себе представлял. Это похоже на гребаный молодежный хостел. Причём дерьмовый. Ковер в коридоре тонкий, как бумага, сумасшедший рисунок выцвел до приглушенных оранжевых и коричневых тонов. Стены обшарпаны и заляпаны, покрыты плакатами, бланками регистрации, петициями и корявыми рисунками того, что похоже на динозавров. В воздухе витает слабый запах плесени. Здесь почти так же холодно, как на улице, черт побери.

Я закатываю глаза на Джейкоби.

— Может, не будем, чувак? Я редко прошу тебя о чем-то…

Он фыркает.

— Ты постоянно просишь меня о всякой херне.

Клянусь богом, я вырублю этого ублюдка через минуту. Несмотря на холод, потею в своей толстой куртке. Кожа зудит, а сердце сжимается самым странным образом. Такое ощущение, что оно скачет галопом за ребрами.

Элоди толкает своего парня в спину, как будто чувствуя мой приближающийся взрыв.

— Оставь его в покое.

— Мне не нужно, чтобы ты меня защищала. Я могу надрать задницу этому ублюдку за три секунды, и он это знает.

— Господи. Вы двое стоите друг друга. Напомни, какой номер, по словам того парня, у комнаты Пресли?

— 313B, — говорю я сквозь стиснутые зубы.

— Значит, это слева.

Так и есть.

Через четыре двери.

Три двери.

Две.

Одну.

Коридор тянется, как в драматическом фильме ужасов. Какого хрена у меня так вспотели ладони? Мы втроем останавливаемся перед дверью Чейз. Полуоторванные наклейки с Гарри Стайлзом покрывают облупившуюся краску. О, Господи, почему мое горло сжимается? Почему…

— Ты будешь стучать, или это сделать мне? — спрашивает Элоди.

Я вздрагиваю, глядя на нее краем глаза.

— Я собираюсь это сделать. Через секунду. Я просто…

— Не торопишься, блядь, — бормочет Рэн себе под нос.

Я поднимаю руку, собираясь постучать, но не успеваю — дверь распахивается, и там стоит она. Мой Огонь. Пресли Мария Уиттон Чейз, во всем своем рыжеволосом великолепии. На ней сине-черная клетчатая фланелевая рубашка, в которой я ее раньше не видел. На ней она смотрится массивно. Судя по сапогам, подбитым мехом, Чейз собирается на улицу. Если это так, то она точно не должна быть в штанах для йоги. Или облегающей черной майке на бретельках под рубашкой.

Ее лицо бледнеет, когда девушка понимает, кто стоит перед дверью ее комнаты; рот открывается и закрывается, глаза вдвое больше обычного, она похожа на карикатурную версию самой себя, пытающуюся осмыслить увиденное.

— Прес! — Элоди бросается обнимать свою подругу. — Боже мой, как я рада тебя видеть!

Чейз на секунду замирает, затем машинально обхватывает Элоди, не сводя с меня глаз. Она обретает дар речи, и слова, слетающие с ее губ, звучат странно. Слишком высоко. С придыханием.

— Ребята. Что… какого черта вы здесь делаете?

— Хороший вопрос, — бормочет Рэн.

Я ничего не говорю. Не могу отвести взгляд от девушки, в которую влюбился еще в Нью-Гэмпшире. И чувствую исходящий от нее страх с расстояния в пару метров. Слово «тревога» даже близко не подходит к этому состоянию — она в ужасе. И теперь я понимаю это. И понимаю, почему.

— Пакс? Эй, Земля — Паксу? — Элоди перестала обнимать Чейз. Она пристально смотрит на меня, тычет пальцем в руку.

Чувствую на себе ее пристальный взгляд, но переключить внимание на нее невозможно. Я застыл на месте, охваченный необъяснимой паникой.

— Не будь грубым. Разве ты не собираешься поздороваться со своей девушкой? — уговаривает Элоди. — Видишь, все в порядке. Он чертовски беспокоился о тебе. Не переставал говорить о том, что хотел бы повидаться с тобой, пока мы, в конце концов, все не решили просто сесть в самолет. И вот мы здесь, и с Пресли все в порядке, Пакс. Ты в порядке. Я в порядке. С Рэном все в порядке. У всех все в порядке!

Сглатываю комок в горле размером с мячик для гольфа, но это не избавляет меня от жгучей боли, которую я там чувствую.

— Не все в порядке, не так ли, Пресли? — говорю я, и мой голос звучит хрипло.

Ее глаза блестят, в них наворачиваются слезы, когда она протягивает руку, пытаясь взять меня за руки.

— Пакс, пожалуйста. Не надо. Не сходи с ума… — Она прерывает себя, когда я отступаю назад, за пределы ее досягаемости.

Между нами начинает образовываться невидимая стена. Та самая стена, которая раньше стояла между мной и внешним миром — стена, которую я слишком хорошо знаю. Она, как знакомый, давно потерянный друг, обнимает меня, когда все возвращается на место.

— Мне нужно подышать воздухом, — хриплю я.

— Пакс, нет! Давай просто поговорим об этом! — умоляет Пресли.

— Кто-нибудь может объяснить, что, блядь, происходит? — требует Рэн. — Вы все ведете себя как ненормальные. Я не понимаю, в чем проблема.

Конечно, не понимает. С чего бы это? Рэн смотрит только на свою Малышку Эль. Он видит, что Чейз стоит там целая и невредимая, и не удосужился присмотреться повнимательнее. А вот Элоди — да. И я тоже. Если бы Рэн потрудился по-настоящему взглянуть на Чейз, то сразу бы заметил причину, по которой Элоди поправила рубашку Чейз, когда та отстранилась от нее. Он бы увидел небольшую, но заметную выпуклость ее обычно плоского живота. Увидел бы, что она, черт возьми, беременна.