Анатомия измены. Истоки антимонархического заговора

Глава XX

ПОДГОТОВКА РЕВОЛЮЦИИ. ДОНЕСЕНИЯ ОХРАННОГО ОТДЕЛЕНИЯ. КНИГА "ОТРЕЧЕНИЕ" СЕРГЕЕВСКОГО И ПРЕДИСЛОВИЕ "ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА". ГОСУДАРЬ ЕДЕТ В СТАВКУ. НАЧАЛО БЕЗПОРЯДКОВ. РОЛЬ ДУМЫ. ПРОТОПОПОВ И СОВЕТ МИНИСТРОВ. ПОВЕЛЕНИЕ ГОСУДАРЯ. ДУМА ПЕРЕХОДИТ НА СТОРОНУ БУНТА. ХАБАЛОВ И ЕГО РАСТЕРЯННОСТЬ. БЕЛЯЕВ И КОНЕЦ СОПРОТИВЛЕНИЯ. СОЦИАЛИСТЫ И ОБРАЗОВАНИЕ ВРЕМЕННОЮ КОМИТЕТА. СОВЕТ РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ. АРЕСТ ПРАВИТЕЛЬСТВА.

Забастовка петроградских рабочих началась 23 февраля. Государь уехал в среду 22 февраля, в 2 часа дня.

Вспомним, что писал князь Оболенский в своих воспоминаниях, когда он случайно был посвящен в планы заговора. Все совпало день в день. Социалисты (и большевики, и меньшевики, и социалисты-революционеры, и интернационалисты и еще какие-то отдельные группировки) работали не покладая рук среди рабочих по заводам. В этот день бастовало уже около 30.000 рабочих. Боевыми лозунгами бастующих, по указанию всех этих партий, были:

"Долой войну" и "Хлеба!"

Полиция уже с трудом поддерживала порядок, и среди полицейских были раненые. Вызванные войска (9-ый драгунский Запасной полк) с трудом рассеяли толпу. Толпа бастующих устремлялась на Невский. Чрезвычайно странно вели себя казачьи части. Они не оказывали никакого содействия полиции и другим воинским частям, вызванным для водворения порядка.

Об этом пишет в своих воспоминаниях даже Суханов (Гиммер), который был одним из главных руководителей и учредителей пресловутого Совета Рабочих и Солдатских депутатов.

"Особенную лояльность неожиданно проявили казачьи части, которые в некоторых местах, в прямых разговорах, подчеркивали свой нейтралитет, а иногда обнаруживали прямую склонность к братанью".^{326}

Впереди бастующих рабочих шли подростки и кричали: "Хлеба".

Повсюду останавливали трамваи, отбирали ключи у вагоновожатых, били стекла в магазинах, снимали рабочих на фабриках и все устремлялись в центр города. Полиция и войска рассеивали скопища рабочих, но те усвоили новую тактику — разбегаясь, они опять собирались и опять устремлялись к Невскому. К ночи все разошлись по домам.

Ни Протопопов, ни Хабалов не поняли, что началась подготовляемая давно атака на существующий строй. Хабалов был уверен, что все происходит из-за нехватки хлеба. Он пригласил пекарей и заявил им, что волнения вызваны провокацией. На следующий день, в пятницу 24 февраля появились расклеенные объявления Хабалова:

"За последние дни отпуск муки в пекарни для выпечки хлеба в Петрограде производится в том же количестве, как и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватило, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на сухари. Ржаная мука имеется в Петрограде в достаточном количестве. Подвоз этой муки идет непрерывно".

Но число бастующих увеличивалось, и 24 февраля их было уже около 170.000. Толпы народа усиленно разгонялись полицией и пехотными и кавалерийскими частями. Спиридович пишет, что большой ошибкой властей было упущение в деле задержания 19 агитаторов, которых не предали военнополевому суду. Немедленный расстрел этих агитаторов произвел бы охлаждающее действие гораздо лучше, чем действия военных частей.

Протопопов же сообщил в Царское, что безпорядки вызваны только из-за хлеба. Какой чудесный и хорошо осведомленный Министр Внутренних Дел Российской Империи!

Вечером еще 23 февраля в Градоначальстве, под председательством генерала Хабалова, собрались градоначальник генерал Балк и командиры всех воинских частей Петроградского гарнизона. Обсуждалось создавшееся положение. Во время этого обсуждения уже выяснилось, что "казачий полк во всех случаях бездействовал". Между прочим, инструкция совместных действий войск и полиции была выработана еще осенью 16-го года. Показывая ее Государю, Протопопов услышал замечание Государя:

"Если народ устремится по льду через Неву, то никакие наряды его не удержат".

Так позже и вышло.

В Царском в тот же день заболели корью Наследник и Великая Княжна Ольга Николаевна. Вскоре заболела и Вырубова. Болезнь дочерей (вскоре заболели и остальные дочери) и особенно сына, оторвали Государыню от обычных источников информации. Как натура нервная, Государыня предчувствовала подсознательно наступающую беду. 24 февраля Императрица писала Государю:

"Вчера были безпорядки на Васильевском Острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разнесли Филиппова и против них вызвали казаков. Все это я узнала неофициально".

Но дело было не в хлебе. Из социалистов большевики первые объявили политическую забастовку. Уже открыто были выброшены лозунги:

"Долой Царское Правительство",

"Да здравствует Временное Правительство и Учредительное Собрание",

"Долой войну".

И все устремляются на Невский проспект. Полиция опять оттесняет толпу в 40.000 человек, но они разбегаются и затем боковыми улицами двигаются к Невскому.

По всем большим артериям Петрограда двигаются тысячные толпы. Поют марсельезу, громят магазины, бьют витрины, прекращают трамвайное движение. Около Троицкого моста конная полиция загораживает путь. Из толпы стреляют. Со всех сторон двигаются к центру города. Поют уже:

"Вставай подымайся рабочий народ".

Бывшие поблизости казаки не принимают никакого участия в рассеянии толпы. В толпе уже раздаются крики:

"Казаки за нас!"

Начался митинг у памятника Александру III. Среди криков "да здравствует республика", "долой полицию", раздавалось "ура" по адресу присутствующих казаков, которые отвечали народу поклонами. Несмотря на то, что к тому времени (23 и 24 февраля) было уже избито 28 полицейских, Хабалов не хотел прибегать к стрельбе. Чувствовалось безсилие власти. Правительство совершенно не отдавало себе отчета в происходящих событиях. На очередном заседании Совета Министров о событиях даже не говорили, а занимались текущими делами. Протопопов даже не явился на это заседание.

В субботу 25 февраля бастовало уже 250.000 рабочих. По рукам ходила листовка большевиков следующего содержания: "Впереди борьба, но нас ждет верная победа. Все под красные знамена революции. Долой Царскую монархию. Да здравствует демократическая республика. Да здравствует восьмичасовой рабочий день. Вся помещичья земля народу. Долой войну. Да здравствует братство рабочих всего мира. Да здравствует социалистический интернационал".

В 10 часов утра полицмейстер Шалфеев подвергся нападению толпы и тяжело раненый, в безсознательном состоянии, отвезен в госпиталь. У городовых стали отнимать револьверы и шашки. Казаки все время вели себя безобразно, явно сочувствуя демонстрантам. Когда 5.000 рабочих с пением революционных песен двинулись по проспекту, конная полиция стала разгонять толпу. Полицейский пристав, командовавший конной полицией, обратился за помощью к начальнику казачьего разъезда 1-го Донского полка. Вместо помощи разъезд скрылся. На Невском из толпы бросают в полицию и воинские части бутылки, камни. Раздаются выстрелы.

У памятника Александру III казаки в первый раз открыто идут на измену. Пристав Крылов бросился отнимать красный флаг. Его убивает шашкой казак. Когда конная полиция бросается к Крылову, казаки под командой офицера оттесняют полицию. Толпа качает казака, который убил пристава. Толпа становится все более агрессивной. В высших учебных заведениях были сходки и забастовки.

И все же в этот день военный министр (Беляев) рекомендовал Хабалову избегать открытия огня. Хабалов доносил в Ставку:

"...В подавлении безпорядков, кроме Петроградского гарнизона, принимают участие пять эскадронов 9 запасного кавалерийского полка из Красного Села, сотня Лейб-гвардии сводноказачьего полка из Павловска и вызвано в Петроград пять эскадронов гвардейского запасного кавалерийского полка. Хабалов".

А Протопопов телеграфировал Воейкову:

"Наряду с эксцессами противоправительственного свойства, буйствующие местами приветствуют войска. Прекращению дальнейших безпорядков принимаются энергичные меры военным начальством. Москве спокойно. Протопопов".

Вечером около 6 часов из толпы стали стрелять по полиции и войскам. Офицер отряда не растерялся и дает по толпе залп. Несколько человек было убито и ранено. Это значительно охладило толпу. Невский сразу опустел. Чернь разбегалась.

А в Городской Думе при попустительстве власти заседание, посвященное продовольственному вопросу, превратилось в политический митинг. Прибытие Керенского было встречено аплодисментами. Городской Голова (Лелянов) добивается по телефону от градоначальника Балка освобождения арестованных. Начальство еще не понимало, что началась революция.

Но если начальство еще не понимало, что началась революция, то это хорошо понимали те подлинные темные силы, которые вылезли из подполья и стали направлять бунтарское движение в нужном для этих темных сил направлении. И самым злобным, открыто ненавидящим Россию был Суханов (Гиммер). Вот что он пишет об этих днях.

"На больших улицах происходили летучие митинги, которые рассеивались конной полицией и казаками — без всякой энергии, вяло и с большим запозданием. Генерал Хабалов выпустил свое воззвание, где в сущности уже расписывался в безсилии власти, указывая, что неоднократные предупреждения не имели силы, и обещая впредь расправляться со всей решительностью. Понятно, результата это не имело. Но лишним свидетельством безсилия это послужило. Движение было уже явно запущено. Новая ситуация в отличие от старых безпорядков была ясна для каждого внимательного наблюдателя. И в пятницу я стал уже категорически утверждать, что мы имеем дело с революцией, как с совершающимся фактом".^{327}

Дальше Суханов, который был, конечно, гораздо умнее всех думских заправил, пишет, что революция удастся, если буржуазия (то есть та же Дума в лице Прогрессивного блока) возьмет "власть" в свои руки, которая фактически должна быть в руках социалистов всех мастей.

"Вся наличная государственная машина, армия чиновничества, цензовые земства и города, работавшие при содействии всех сил демократии, могли быть послушными Милюкову, но не Чхеидзе. Иного же аппарата не было и быть не могло. Первая революционная власть в данный момент, в феврале, могла быть только буржуазной".^{328}

Сам Суханов был пораженцем, фанатичным циммервальдцем и, как и Ленин, видел в России только плацдарм для грядущей мировой революции. Его партнерами были Соколов и Стеклов (Нахамкес). О Соколове пишет сам Суханов:

«Однако, так или иначе мы вполне сходились с Н.Д. Соколовым в наших практических выводах. Как человека, более и определеннее других выступавшего против войны, как литератора, имевшего довольно прочную репутацию пораженца, интернационалиста и ненавистника патриотизма, Н.Д. Соколов убеждал меня выступить сейчас как можно скорее и решительнее против развертывания антивоенных лозунгов и содействовать тому, чтобы движение проходило не под знаком "долой воину"».^{329}

В общем Суханов, Соколов, Стеклов и компания сознательно подготовляли обман для думцев, чтобы под эгидой Государственной Думы (как мы увидим дальше) взять фактически власть в свои руки при помощи сплошь распропагандированных в духе социальной революции петроградских рабочих и того сброда, который числился в частях гарнизона столицы. Этот план блестяще удался. Государственная Дума столько лет расшатывала авторитет Верховной Власти и Правительства, что социалистам не пришлось затрачивать почти никаких усилий, чтобы прибрать массы к своим рукам. Дума кричала "война до победного конца", а социалисты "долой войну", Дума хотела, чтобы ее лидеры управляли страной, а социалисты говорили — "гоните в шею буржуев", а вскоре после приезда "гуманиста" Ульянова-Ленина бросили столь близкий сердцу столичных "масс" (попросту подонков) лозунг "грабь награбленное".

Конечно, в лице "Временного Правительства" все эти "гениальные" Гучковы, Милюковы, Львовы и прочая "элита" могла быть очень "временно" в "правительстве", которое, впрочем, не правило. Их вышибали методично и решительно. Сперва выгнали "неторгующего купца" (который за два месяца развалил Армию), потом очень умного профессора ("с проливами"), а потом и самого молчаливого (в прениях правительства он не принимал участия, а всегда ... молчал) "главу правительства". Все это было заранее предусмотрено "революционной демократией".^{330}

Но вернемся к развивающимся событиям. После сообщений Хабалова и Протопопова о безпорядках в Петрограде, причем в своем донесении Хабалов не доложил об убийстве пристава казаком и о том, что толпа качала казака-убийцу, Государь отправил в 9 часов вечера личную телеграмму Хабалову:

"Повелеваю завтра же прекратить в столице безпорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай".

Мне хочется спросить Издательство "Отречения 1917 года", как это ясное приказание Императора и Верховного Главнокомандующего Российской Империи совместить с утверждением авторов "От Издательства" о "непротивлении злу" Государя?

А вот что пишет в этот день генерал Д. Дубе некий ("рамолик", "злобный" человек и "клеветник") по утверждению автора того же "Отречения" Сергеевского.

"Генерал Алексеев пользовался в это время самой широкой популярностью в кругах Государственной Думы (еще бы! — В.К.), с которой находился в полной связи. Он был надеждой России в наших предстоящих военных операциях на фронте. Ему глубоко верил Государь (выделено мною — В.К.). Высшее командование относилось к нему с большим вниманием. На таком высоком посту редко можно было увидать человека, как генерал Алексеев, к которому люди самых разнообразных партий и направлений относились бы с таким доверием. Уже одно то, что его называли, по преимуществу, Михаил Васильевич, когда о нем упоминали, говорит о всеобщем доброжелательном отношении к нему. При таком положении генерал Алексеев мог и должен был принять ряд необходимых мер, чтобы предотвратить революцию, начавшуюся в разгар войны, — да еще в серьезнейший момент, перед нашим весенним наступлением.

У него была вся власть. Государь поддержал бы его распоряжения. Он бы действовал именем Его Величества. Фронт находился в его руках, а Государственная Дума и ее Прогрессивный блок, — не решились бы ослушаться директив Ставки. К величайшему удивлению, генерал Алексеев не только не рискнул начать борьбу с начавшимся движением, но с первых же часов революции выявилась его преступная бездеятельность и безпомощность. Как это случилось, — понять трудно".^{331}

Трудно было понять Дубенскому, который не знал о деятельности Алексеева еще в 16-м году. Не знал Дубенский и о сношениях Алексеева с Гучковым и Львовым.

Получив телеграмму от Государя, Хабалов "растерялся'’. "Меня ударило как обухом по голове", — говорил он про впечатление от этой телеграммы. То есть почему это? Почему Командующий Петроградским Военным Округом "растерялся", получив приказ от Государя Императора? Кто был вообще Хабалов? Кто его назначил на этот пост?

На этот вопрос я приведу ответ в лице адмирала Бубнова, который уж не может быть назван Сергеевским тоже "рамоликом", "клеветником" и т.д. А может быть, тоже?

"...Сделало ли верховное командование в лице генерала Алексеева и его сотрудников все, что было необходимо и возможно для предотвращения катастрофы, которая принесла России столько бедствий и страданий, а всему человечеству столько лишений и тревог за будущее?

Можно, быть может, было бы еще спасти положение принятием энергичных и обширных мер в самые первые дни революционного движения, то есть 25 и 26 февраля. Но для этого верховное командование и главнокомандование Северо-Западным фронтом должно было быть в руках прозорливых, смелых и решительных боевых начальников, каковыми ни генерал Алексеев, ни тем более генерал Рузский не были. Остается, значит, во всей своей широте, чреватый великой ответственностью, вопрос: почему же не были своевременно предприняты меры для предотвращения начала революционного движения в столице и, в случае необходимости, для успешной борьбы с ним".^{332}

А вот еще несколько слов об Алексееве, написанные флигель-адъютантом полковником Мордвиновым:

«...Я убежден, по многим признакам, что Его Величество относился к генералу Алексееву с большей симпатией и любовью, чем к другим... Понимал ли генерал Алексеев Государя настолько, чтобы любить его как человека, был ли предан Ему, как настоящий русский своему настоящему Русскому Царю, вот те вопросы, которые я задавал себе неоднократно тогда и потом и как тогда, так и потом вплоть до настоящего времени, не мог себе с достаточной ясностью на них ответить.

Многое, а после отречения и, судя по искренним рассказам его семьи — очень многое мне говорило "да", но всегда с неизменной во мне прибавкой "вероятно, недостаточно крепко, хотя бы до забвения сплетен".

Генерал Борисов, близкий друг М. В. Алексеева, в частных разговорах со мной уже после отречения неоднократно выражал сожаление, что Государь "не сумел с достаточной силой привязать к себе Михаила Васильевича и мало оказывал ему особенного внимания, недостаточно выделяя его, якобы, из других". "Тогда все было бы, конечно, иначе", — неизменно, с полным убеждением, доказывал мне Борисов.

Все же нельзя сказать, чтобы к генералу Алексееву в те тяжелые и смутные дни свита, находившаяся в Ставке относилась с безусловным доверием и надеждой».^{333}

Алексеев и не любил, и не понимал Государя, и абсолютно ничего не предпринял, чтобы предотвратить катастрофу. Разве может человек, который любит своего Государя, говорить так, как говорил он.

"Ну, что можно сделать с этим ребенком! (это так называл Алексеев своего Государя — В.К.) Пляшет над пропастью и... спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей: Распутин, Вырубова, Штюрмер, Раев, Питирим... На днях я говорил с ним, решительно все высказал ему".^{334}

Так говорил Алексеев о Государе. О любви к Государю не может быть, конечно, и речи. Но есть вещь похуже. Алексеев не только верил всем сплетням и клевете, но и сочувствовал всем этим государственным преступникам, эти сплетни распространявшим. И был с некоторыми из них в "неофициальных" отношениях. Как начальник штаба Верховного Главнокомандующего он обязан был знать о пропаганде социалистов в воинских частях Петроградского гарнизона, он обязан был заменить их надежными частями, он обязан был назначить на пост Командующего Петроградским Военным Округом не Хабалова, который в прошлом был начальником Московского Юнкерского Училища, а энергичного способного человека. Он ничего этого не сделал. Но все это было до начала революционных событий в Петрограде. Во время этих событий Алексеев пошел на открытую измену. Впрочем, измена уже была совершена Алексеевым, когда он не сообщил Государю о предложении, сделанном ему, участвовать в заговоре.

В своих воспоминаниях Сергеевский говорит о пропущенной возможности — назначения Великого Князя Сергея Михайловича с особыми полномочиями вместо Иванова. Соглашаясь вполне, что Иванов никак не подходил к этой роли (об этом будет еще сказано дальше), остановимся на Великом Князе Сергее Михайловиче. Обратимся к характеристике Сергея Михайловича, данной его братом Александром Михайловичем.

«Мой четвертый брат — Великий Князь Сергей Михайлович — радовал сердце моего отца тем, что вышел в артиллерию и в тонкости изучил артиллерийскую науку. ...Его советов никто не слушал, но впоследствии на него указывали в оппозиционных кругах Государственной Думы, как на "человека, ответственного за нашу неподготовленность’'... У него была манера на все обижаться, которая дала ему прозвище: "Monsieur Tant — Pis"».^{335}

О нем же пишет Лукомский:

"Русская полевая артиллерия очень многим обязана Великому Князю. Благодаря его знаниям и громадной энергии, с которой он проводил подготовку личного состава, постоянно объезжая и контролируя, наша полевая артиллерия и в Японскую, и в Европейскую войны была на должной высоте.

Но как администратор Великий Князь себя ничем не проявил, да и быть генерал-инспектору начальником главного управления совсем не подобало. А фактически так было, и создавалось самое невероятное положение. Начальника Главного артиллерийского управления генерала Кузьмина-Караваева часто бранили Сухомлинов и Поливанов, на него нападали и в Государственной Думе. А он, фактически исполняя указания Великого Князя, не мог это сказать и все удары принимал на себя".^{336}

Вряд ли обе характеристики говорили в пользу волевого характера Великого Князя.

А когда Государя и Царскую Семью Керенский отправил в Тобольск, Великий Князь Сергей Михайлович писал своему брату Николаю Михайловичу:

"Самая сенсационная новость это — отправление полковника (выделено мною — В.К.) со всей семьей в Сибирь. Считаю, что это очень опасный шаг правительства — теперь проснутся все реакционные силы и сделают из него мученика. На этой почве может произойти много безпорядков".

Вот на этого человека "уповал" в своих воспоминаниях Сергеевский. Но несмотря на свое пресмыкательство перед "Керенщиной", оба Великих Князя были расстреляны в январе 1919 г. большевиками.^{337} Герцог Орлеанский, он же Филипп Эгалитэ — тип безсмертный.

Руководство подавления мятежа должен был взять на себя сам Алексеев, оставаясь в Ставке. Хан-Гуссейн Нахичеванский или граф Келлер, конечно, справились бы с петроградской рванью. Но Алексеев этой ответственности на себя не взял.

В Петрограде же Хабалов, собрав командиров запасных батальонов, прочел телеграмму Государя и отдал приказание незначительные демонстрации разгонять кавалерией, а с красными флагами рассеивать огнем.

В тот же день вечером на заседании Совета Министров обсуждался вопрос о роспуске Государственной Думы и о безпорядках. Протопопов несвязно говорил, что безпорядки надо подавить силой и распустить Думу. Вызванный Хабалов произвел впечатление насмерть перепуганного обывателя. Он забыл даже доложить о телеграмме Государя. А Протопопов ни разу за все те дни не отправил Государю своего доклада о событиях. В Царском Государыня приняла нового Таврического губернатора. Все казалось спокойным.

На следующий день — 26 февраля, в Воскресенье, события приняли уже угрожающий характер. Газеты не вышли. Всюду расставлены полицейские заставы и войсковые наряды. Демонстранты, следуя указаниям из своих центров, приняли новую тактику — братанье с солдатами. Ночью полиция арестовала до ста человек из разных партий. К полудню появляются толпы с красными флагами, В три часа начинается стрельба пехотных частей по толпам. Цепи стреляют залпами. Но кто-то стреляет по солдатам сзади. Стрельбе по толпе мешают казаки, смешиваясь с толпой.

В Царском во Дворце царила атмосфера лазарета — особенно худо было Наследнику. Государыня получила успокоительное письмо от Протопопова, в котором тот лгал, сообщая, что к понедельнику все войдет в нормальную колею.

Вечером того же дня Спиридович, который был в те дни в Петрограде, приехав из Ялты по делам, звонил в Ставку своему бывшему начальнику Воейкову, указывая на крайне серьезное положение и настаивал на прибытии в Петроград Государя.

Родзянко же в это время явился к Голицыну и не нашел ничего лучшего, как просить его немедленно выйти в отставку. Голицын отказался, но указав на папку на столе, в которой находился указ о роспуске Думы, просил устроить совещание лидеров фракции, чтобы "столковаться".

В Ставке жизнь шла нормально, только было получено сообщение от Государыни. Это были две телеграммы. В одной было:

"В городе пока спокойно".

А во второй:

"Совсем нехорошо в городе".

Родзянко звонил по телефону также и Хабалову и спрашивал "зачем кровь?". Хабалов ни словом не обмолвился и здесь о телеграмме Государя. Позвонив Беляеву (военному министру), Родзянко посоветовал рассеивать толпу при помощи пожарных. Он также телеграфировал Государю:

"Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит безпорядочная стрельба. Части войск стреляют друг а друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца".

Копии этой телеграммы были разосланы командующим с Просьбой поддержать перед Государем обращение Родзянко. Первым ответил Брусилов:

"Вашу телеграмму получил. Свой долг перед родиной и Царем исполнил".

Вторым ответил Рузский:

"Телеграмму получил. Поручение исполнено".

Между тем, в четвертую роту запасного батальона Лейб-гвардии Павловского полка пробрались агитаторы. Они стали жаловаться, что учебная команда Павловцев стреляет по народу. Рота заволновалась. Схватив винтовки, без офицеров, толпой вышли на улицу. Им загородила путь на Екатерининском Канале конная полиция. Началась перестрелка. Вызванный взвод Преображенского полка водворил Павловцев в казармы. Рота образумилась. Было выдано 19 зачинщиков, но 21 человек скрылись с винтовками.

А Протопопов опять послал успокоительную телеграмму Воейкову. Кончалась телеграмма так:

"...Поступили сведения, что 27 февраля часть рабочих намеревается приступить к работе. В Москве спокойно. М.В.Д. Протопопов".

О бунте в Павловском полку не было сказано ни слова. В Совете Министров большинство министров высказалось за роспуск Думы, и Голицын сообщил об этом Родзянко в ночь на 27 число.

О решении распустить .Думу Голицын телеграфировал в 1 час 58 минут ночи на 27 февраля Государю.

После стрельбы по демонстрантам настроение в социалистических "главных квартирах" понизилось. Но положение не улучшилось, так как военное начальство никуда не годилось. Не было руководительства, и офицеры открыто бранили высшее начальство.

27 февраля можно считать первым днем настоящей революции. Началось с военного бунта, который потом при явном содействии Государственной Думы перешел в революцию.

В этот день начался мятеж в учебной команде Запасного батальона Лейб-гвардии Волынского полка. Ночью во второй роте команды старший унтер офицер Кирпичников уговаривал своих солдат не выступать завтра против "народа". Было решено заявить об этом завтра командиру 1-ой роты капитану Лашкевичу. Утром агитация велась уже во всех взводах. Кирпичников спросил всех, согласны ли слушаться его приказаний. Все согласились. Когда вошел капитан Лашкевич, унтер офицер Марков заявил, что солдаты решили больше не стрелять в "народ". Когда Лашкевич бросился к нему, он был убит.

Вместо энергичных и быстрых мероприятий офицеры обсуждали вопрос, что делать дальше. Затем происходит что-то невероятное — учебная Команда выходит на улицу, а командир батальона, предложив офицерам разойтись, куда-то уезжает.

Учебная команда во главе с Кирпичниковым отправляется в Преображенский полк. К ним присоединяется 4-ая рота преображенцев. Тут же убивают полковника. К ним присоединяется рота Литовского полка; затем саперы. Присоединившиеся рабочие ведут мятежников вперед. Играет музыка. Офицеры, не принимавшие участия в этом мятеже, прячутся от озверевшей солдатни. Все направились к казармам Московского полка. Часть московцев присоединилась к мятежникам. Офицеры отстреливались из военного собрания. Толпа начала громить полицейские участки. Затем, осадив тюрьму "Кресты", освободила всех арестантов.

После этого толпа солдат и рабочих поджигает здание Окружного Суда. Пожарная команда не допускается к тушению пожара. И затем озверевшая толпа кричит:

"Все в Государственную Думу!"

И лавина человеческого месива плывет в Думу...

Хабалов несколько раз доносил в Ставку, "что среди котла событий" безпорядки продолжаются, и приказаний Его Величества он выполнить не может.

Родзянко нашел у себя на квартире следующий указ:

"На основании статьи 99 Основных Государственных Законов, Повелеваем: занятия Государственной Думы прервать с 26 -го февраля сего года и назначить срок их возобновления не позже апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий Сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение".

Государственный Совет тоже распускается. Государыня послала Государю телеграмму, которая заканчивалась весьма тревожно:

"Очень безпокоюсь относительно города".

27 февраля утром Родзянко опять послал Государю телеграмму:

"Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и Династии".

Правительство не приняло никаких мер, чтобы в Думу никого не пропускали и чтобы не было никаких демонстраций.

Поэтому, несмотря на роспуск Думы, утром депутаты стали стекаться в Думу, где в комнате Прогрессивного блока шло совещание. Было решено указу подчиниться, но членам Думы не разъезжаться и собраться на "частное" совещание.

На этом совещании было произнесено много речей — Некрасовым, Чхеидзе, Керенским, Милюковым и другими. Решили выбрать Временный Комитет — "для водворения порядка в столице и для сношений с общественными организациями и учреждениями". В этот комитет вошел состав бюро Прогрессивного блока с Керенским и Чхеидзе, так сказать, в придачу. Это, конечно, было решение в пользу революционного движения. В скором времени в Думу поступили сведения, что к Думе движется вооруженная толпа. Некоторые депутаты поспешили скрыться. Толпа рабочих, солдат, уличной черни и всякого сброда ворвалась в Таврический дворец, оттеснила караул, убила его начальника и запрудила все помещения Думы.

Все шло в Думу — и рабочие, и взбунтовавшиеся и убившие своих офицеров солдаты, и журналисты, и только что выпущенные из тюрьмы преступники, и, конечно, социалисты всех мастей.

Да, хоронили.., но только не домового, а Русскую Государственность. Хоронили руками русских людей, одураченных преступным Заговором, десятилетиями мечтавшим разрушить Русское Православное Царство. Но этих похорон никогда бы не было, если бы Высшее Командование Армии во главе с генералом Алексеевым не приняло бы участия в этом величайшем преступлении.

Что же делал в это время Хабалов? Он сформировал небольшой отряд около 1.000 человек и отправил его под начальством полковника Кутепова против мятежных частей. Но этот отряд "застрял" и требовал подкреплений. Подкреплений требовали многие: Голицын — охраны, телефонная станция — небольшого отряда, Мариинский дворец — то же. Между 2-3 часами Хабалов, совершенно растерянный явился к Голицыну. Там же был и военный министр Беляев. Решили собрать "резерв" под командой князя Аргутинского-Долгорукова. Оказалось, что уже нет патронов. Обратились в Кронштадт. Оттуда ответили, что опасаются за крепость. Беляев, видя полную растерянность Хабалова, приказал начальнику Генерального Штаба Занкевичу вступить в командование гвардейскими запасными частями. Приехал еще и Кирилл Владимирович и "рекомендовал" сместить Протопопова. Это был прерогатива только Государя, но тогда уже началась анархия и в головах очень многих. После этого Беляев отправился в Мариинский дворец (резиденция правительства), где министры "уже ожидали своего ареста".

Не понимая сущности событий, члены кабинета думали, что все происходит из-за нежелания Думы видеть Протопопова министром, и убедили его "сказаться больным", на что Протопопов, этот фанфарон и никчемный министр, совершенно растерявшись, согласился. Когда об этом было сообщено в Ставку Государю, Государь немедленно телеграфировал:

"Перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю недопустимыми".

Государь был совершенно прав — это было только ненужным и безполезным самоунижением. Никакого "непротивления злу" Государь не знал.

А в Думе, в одной из комнат собрался на первое собрание только что организованный Совет рабочих Депутатов. Председателем выбрали Чхеидзе, его заместителем Керенского, в исполнительный комитет Суханова, Стеклова, Соколова и других вожаков-пораженцев.

Оставшиеся верные воинские части сосредоточились на площади Зимнего Дворца. Там были Беляев, Хабалов и Занкевич. Совет Министров объявил осадное положение, но все это уже запоздало. Голицын отправил телеграмму Государю, в которой "дерзал представить предложение" о замене себя другим лицом и составить... ответственное министерство.

Государь отвечает телеграммой Голицыну:

"О главном начальнике для Петрограда мной дано повеление начальнику моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же относительно войск. Лично вам предоставляю все необходимые права по гражданскому управлению. Относительно перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми. Николай".

Где же "непротивление злу", о котором так много говорят "хорошо информированные" издатели "Отречения"?

Около 8 часов вечера в Мариинский дворец приехали Родзянко и приехавший в этот день в Петроград по вызову последнего Великий Князь Михаил Александрович. Там Родзянко и Голицын просили Великого Князя объявить себя регентом, принять командование над всеми войсками и поручить князю Львову сформировать правительство. Великий Князь на регентство не согласился, так как понимал, что это нарушение присяги своему Брату, а пойти с войсками против революции не решился из-за своего действительно слабого характера. Великого Князя убедили обратиться к Государю со следующим заявлением:

"Для немедленного успокоения принявшего крупные размеры движения — необходимо уволить весь Совет Министров и поручить образование нового министерства князю Львову как лицу, пользующемуся уважением в широких кругах".

Великий Князь просил также Государя не приезжать в Царское Село.

Через короткое время Алексеев от имени Государя передал ответ. Государь благодарил за сообщение, но не считает возможным отложить свой отъезд и выезжает 28 февраля. Все мероприятия Государь отложил до своего возвращения в Царское Село. В Петроград отправляется генерал-адъютант Иванов как главнокомандующий Петроградским Округом, а с фронта направляются четыре пехотных и четыре кавалерийских полка.

В это время в Мариинский Дворец было сообщено, что ко дворцу двигается вооруженная толпа. Все растерялись и... решили разойтись. Ворвавшаяся чернь (народ, как потом писали) начала разгром дворца.

Царское Правительство перестало существовать, не использовав против революции находившуюся в его распоряжении воинскую силу. Только Беляев продолжал еще короткое время бороться, вплоть до своего ареста. С ним был Занкевич, который фактически командовал не перешедшими к мятежникам частями. Он приказал собраться частям во дворе Зимнего Дворца. Произнес речь о событиях и... все. Никаких приказаний. Настроение понижалось. Когда подошло время ужинать, стали расходиться по казармам, сперва ушли Преображенцы, затем Павловцы. Ушли и не вернулись. Ночью генералы решили перейти в здание Адмиралтейства. Оставалось всего 1.500-2.000 человек. Там оказались, кроме Беляева и Занкевича, Хабалов, Балк и другие. Начальства было много, но... никто не командовал, все чего-то ждали и не знали, что делать. Мороз делал свое дело. Солдаты были одеты налегке. Спрашивали друг у друга, почему не вызываются военные училища. Хабалов лгал, что они получили какое-то другое назначение. Приезжал Кирилл Владимирович и говорил, что положение безнадежно. Приехавший генерал-адъютант Безобразов советовал не оборонять никому не нужное Адмиралтейство, а перейти в наступление.

Но генералы решили, что дело проиграно (по их же вине; вернее, тех "высших генералов", которые все это могли предвидеть) и надо вернуться в Зимний Дворец и оборонять его как символ Царской Власти. Все отправились во главе с горе-генералами к Зимнему Дворцу. И... опять "застыли" и стали ждать. Чего? Они и сами не знали. Солдаты стали расходиться. Ночью приехал Великий Князь Михаил Александрович и заявил, что войска надо увести из Дворца, так как он "не желает, чтобы войска стреляли в народ из дома Романовых". Совершенно сбитые с толку генералы, сделав неудачную попытку связаться с Петропавловской крепостью, ушли опять... к Адмиралтейству. Оставление Дворца по приказанию Великого Князя, брата Государя, произвело удручающее впечатление. (Позже мы увидим, как члены Императорской Фамилии "вообще" себя вели. Это было полное вырождение.) Офицеры не понимали ничего. Да и трудно было понять, когда оставшимся верными долгу и присяге мешали выполнять свой долг.

В городе же победоносная солдатня осаждала казармы еще не присоединившихся к революции частей, нападала на офицеров, громила, что могла. Офицерство разбегалось. Какие-то подозрительные типы руководили всей этой рванью. Дольше всех сопротивлялся Финляндский полк. Потом уступил толпе и он.

Потом все устремилось в Таврический Дворец — Государственную Думу — цитадель революции. В Думе Временный Комитет тоже не знает, что делать. Милюков и другие "лидеры" стали уговаривать Родзянко в том, что "Дума должна взять власть в свои руки".

Позже, в эмиграции, Милюков писал в своей газете, в статье "Первый день".

"Тяжкие четверть часа (размышления Родзянко — В.К.). От решения Родзянки зависит слишком много: быть может, зависит весь успех начатого дела. Вожди Армии с ним в сговоре (Подчеркнуто мною — В.К.) и через него с Государственной Думой".

Наконец, Родзянко "согласился". Временный Комитет объявляет себя властью. Комендантом Петрограда комитет назначает члена Думы отставного полковника Генерального Штаба Энгельгардта.

В 6 часов утра 28-го Родзянко послал Алексееву и главнокомандующим фронтами телеграмму.

"Временный Комитет членов Государственной Думы сообщает Вашему Высокопревосходительству, что ввиду устранения от управления всего состава бывшего Совета Министров правительственная власть перешла в настоящее время к Временному Комитету Государственной Думы".

Во второй телеграмме Родзянко сообщал:

"Временный Комитет, при содействии столичных войск и частей и при сочувствии населения, в ближайшее время водворит спокойствие в тылу и восстановит правильную деятельность правительственных установлений".

Это была сознательная ложь: власть не принадлежала Временному Комитету. Она принадлежала Совету Рабочих и Солдатских Депутатов. Когда Щегловитов был арестован, Керенский сказал ему:

"Господин Щегловитов, от имени народа объявляю вас арестованным. В это время сквозь толпу протискивалась могучая фигура Родзянки.

— Иван Григорьевич, — как радушный хозяин обратился он к Щегловитову, — пожалуйте ко мне в кабинет.

Замешательство разрешил студент, заявивший:

— Нет, бывший министр Щегловитов отправится под арест, он арестован от имени народа.

Керенский и Родзянко несколько минут красноречиво, молча смотрели друг на друга и затем разошлись в разные стороны. Щегловитов был отведен под стражей в знакомый ему министерский павильон Государственной Думы".^{338}

Временный Комитет в самом своем зачатии был совершенно безсилен, и "родившееся" от него Временное Правительство никаким правительством не было — оно было нужно для того, чтобы Родзянко ("самый глупый из всех участников заговора") мог легче лгать, а изменники-генералы легче предать Государя Императора и этим самым отдать Россию в вековечное рабство интернациональным заговорщикам, которые так легко овладели нашей Родиной после того, как был убран ненавидимый ими Удерживающий. И тут поистине открылась Тайна беззакония (2 Фес. 2, 7). Но было уже поздно — новые хозяева крепко держали в руках свою добычу. И держат до сих пор...