Анатомия измены. Истоки антимонархического заговора

Глава XVII

ПРОТОПОПОВ. РЕЧЬ МИЛЮКОВА 1-ГО НОЯБРЯ 1916 ГОДА. СИГНАЛ К ШТУРМУ ВЛАСТИ. ПУРИШКЕВИЧ. ЕГО РЕЧЬ. ПОСЛЕДСТВИЯ ЭТОЙ РЕЧИ. КИРИЛЛ ВЛАДИМИРОВИЧ. ПАМФЛЕТЫ.

В настоящей главе будет рассмотрен интересный вопрос о роли Протопопова в событиях, непосредственно предшествовавших революции.

Александр Дмитриевич Протопопов, симбирский помещик и промышленник, принадлежавший к партии октябристов, член Думы, был выбран товарищем председателя Государственной Думы четвертого созыва.

До своей заграничной поездки весной 1916 года в качестве председателя парламентской делегации он был мало известен в политических кругах. На обратном пути в Стокгольме на частной квартире одного шведского деятеля он встретился с советником германского посольства Варбургом. Свидание это состоялось по просьбе немецкого дипломата. Беседа эта происходила не наедине, а в присутствии нескольких членов делегации. Варбург высказал весьма неопределенно пожелание, чтобы Россия и Германия могли бы подумать о мире.

Протопопов на это никак не реагировал и по приезде в Россию сейчас же сделал доклады и Сазонову, и думским кругам. Затем он был приглашен в Ставку, где сделал доклад Государю. Протопопов произвел хорошее впечатление на Государя, а сам Протопопов был "обворожен", по его же словам. Государем. Надо сказать, что еще раньше, когда Родзянко приезжал в Ставку, он не раз предлагал Государю уволить Министра торговли и промышленности князя В. Шаховского и на его место назначить Протопопова. Протопопов, помимо того, что был Товарищем Председателя Государственной Думы, был членом Прогрессивного блока и членом Военно-промышленного комитета. То есть, с точки зрения и думских, и общественных кругов, человек совершенно "свой", лояльный в отношении той оппозиции, которая велась Думой и общественностью против правительственных кругов и, конечно, человек "прогрессивных" и "передовых" взглядов.

Когда в начале сентября А.А. Хвостов (не пресловутый А.Н. Хвостов — его племянник), бывший тогда Министром Внутренних Дел, заявил о своем желании покинуть свой пост, Государь решил пригласить на этот пост Протопопова. Государем руководило желание, не меняя основных принципов своего политического направления, сделать известную уступку Думе и ввести в состав Совета Министров видного представителя Думы. Протопопов, как он говорил позже, думал предложить Государю несколько реформ: улучшение положения евреев, расширение прав земств и др.

Но Прогрессивный блок ставил себе совсем другие цели: переход власти в руки людей, зависящих не от Монарха, а от "общества", то есть от них самих. Поэтому назначение Государем члена блока на пост Министра Внутренних Дел (один из главнейших постов в Императорской России), рассматривался возглавлением блока не как жест дружественного характера, а как "измена" Протопопова блоку. Ведь в то время блок уже совсем обдуманно шел на государственный переворот и ждал только удобного к этому случая.

Родзянко, с присущей ему важностью и развязностью, заявляет в своих воспоминаниях:

«Каково же было мое удивление, когда я узнал, что Протопопов вызван помимо меня в Ставку... (Какая однако самоуверенность у этого господина, уже в эмиграции писавшего свои воспоминания и, казалось бы, имевшего возможность понять "смысл совершившегося", но куда там! — В.К.). Все это было мною определенно высказано господину Протопопову и предъявлено было официальное требование от предложенной ему кандидатуры решительно отказаться. Но Протопопов был непоколебим, и мы расстались врагами».^{258}

И в несколько недель он был в глазах всей России превращен в ненормального, нечестного "германофила" и даже изменника.

Чрезвычайно интересно, как же это все эти "гениальные", "передовые", "прогрессивные" господа выбрали его в Товарищи Председателя Государственной Думы, члены блока, всяких комитетов и т.д.

Вырубова пишет:

«Редко кого Государь "не любил", но Он "не любил" Родзянку, который приехал в Ставку требовать удаления Протопопова, принял его холодно и не пригласил к завтраку, но зато Родзянку чествовали в штабе!.. Видела Государя вечером. Он выглядел бледным и за чаем почти не говорил. Прощаясь со мной, Он сказал:

— Родзянко ужасно меня измучил, я чувствую, что его доводы не верны.

Затем рассказал, что Родзянко уверял его, что Протопопов будто бы сумасшедший!..

— Вероятно, с тех пор, что я назначил его министром, — усмехнулся Государь. Выходя из двери вагона, он еще обернулся к нам, сказав:

— Все эти господа воображают, что помогают мне, а на самом деле только между собой грызутся; дали бы мне окончить воину».^{259}

Нет, Государю эти люди не дадут окончить войну. Они понимали, что с победой Императорской России все их планы рухнут навсегда, и потому вся их злоба в тот момент была направлена против своего же единомышленника, посмевшего ослушаться "их" и принять назначение его Государем Министром Внутренних Дел.

Но назначение Протопопова было крайне неудачным, он не оказался на высоте возложенной на него миссии. Без административного опыта он не был приспособлен к тем сложным задачам управления в такое трудное время. Как и все, что шло из Думы, было несерьезно, нетрудоспособно и легковесно. Таким же был и Министр Внутренних Дел А.А. Хвостов, тоже член Думы и человек, не сумевший вести себя так, как требовало достоинство министра Российской Империи. И как права была Государыня, когда Она писала Государю:

"Где у нас люди, я всегда себя спрашиваю и прямо не могу понять, как в такой огромной стране, за небольшим исключением, совсем нет подходящих людей?"^{260}

Государыня во многом была права, и в своем письме от 14 декабря 1916 года Она писала о том, что впоследствии, уже в эмиграции, говорили многие:

"Будь Петром Великим, Иваном Грозным, Императором Павлом, сокруши всех... Я бы повесила Трепова за его дурные советы... Распусти Думу сейчас же... Спокойно и с чистой совестью перед всей Россией я бы сослала Львова в Сибирь... Милюкова, Гучкова и Поливанова — тоже в Сибирь. Теперь война и в такое время внутренняя война есть высшая измена. Отчего ты не смотришь на это дело так, я, право, не могу понять".^{261}

В стране же появилась усталость от войны. Упадочные настроения все больше распространялись по всей России. Циммервапьдское воззвание распространялось успешно в рабочей, студенческой и полуинтеллигентской среде. Это настроение охватывало и левые фракции Думы — трудовиков и социал-демократов и, конечно, рабочую секцию Военно-промышленного комитета. Пораженческие настроения имели успех. Но все русское общество, науськиваемое Прогрессивным блоком, винило во всем власть. Деятели Прогрессивного блока, участвовавшие во всяких особых совещаниях, конечно, знали, как много было сделано властью для достижения победы. И зная все это, они продолжали утверждать, что власть "никуда не годится".

П. Милюков как лидер Прогрессивного блока, усиленно готовился к "штурму власти". Еще раньше его соратником по партии и Блоку В. Маклаковым была напечатана статья в газете, которая называлась "Безумный шофер" и в которой проводилась мысль, что шофер, не умеющий править машиной, должен быть удален силой, если он сам не хочет уступить место "опытному вожатому". Все это, конечно, с радостью читалось повсюду, так как все понимали, о ком пишет Маклаков.

Но к открытию Думы 1 ноября 1916 года после перерыва занятий блок в лице своего лидера Милюкова готовил свою речь, в которой он открыто, нагло и цинично осмелился обвинить в измене Ее Величество Государыню Императрицу.

Свою "историческую" (так ее назвал английский посол Бьюкенен) речь Милюков начал так:

"Ядовитая сила подозрения уже дает обильные плоды. Из края земли русской расползаются темные слухи о предательстве и измене. Слухи эти забираются высоко и никого не щадят. Увы, господа, эти предупреждения, как и все другие, не были приняты во внимание. В результате в заявлении 28 председателей губернских управ, собравшихся в Москве 25 октября этого года, вы имеете следующие указания:

"Мучительное, страшное подозрение, зловещие слухи о предательстве и измене, о темных силах, борющихся в пользу Германии и стремящихся путем разрушения народного единства и сильной розни подготовить почву для позорного мира, перешли ныне в ясное сознание, что враждебная рука тайно влияет на направление хода наших государственных дел. Естественно, что на этой почве возникают слухи о признании в правительственных кругах безцельности дальнейшей борьбы, своевременности окончания войны и необходимости заключения сепаратного мира".

Далее Милюков патетически восклицает:

"...Как вы будете опровергать возможность подобных подозрений, когда кучка темных личностей руководит, в личных и низменных интересах, важнейшими государственными делами".

Назвав затем имена Штюрмера (тогда Председателя Совета Министров), Распутина, князя Андронникова, Митрополита Питирима, Манасевича-Мануйлова, Милюков процитировал австрийскую газету "Neue Freie Press", в которой говорилось о "победе придворной партии, которая группируется вокруг молодой Царицы".

Все эти имена Милюков называл из статей немецких и австрийских газет, как "Berliner Tageblatt", "Der Bund" и других. Помимо этого Милюков привел какие-то газетные слухи о каких-то дамах, проживавших в Швейцарии и которые, якобы, были теми лицами, которые близки к "германофильским" кругам русского правительства. Милюков важно вещал:

"Пропасть между думским большинством и властью стала непроходимой. Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе".

В своей речи Милюков, передавая все эти сплетни и клеветнические измышления под видом "раскрытия тайн первостепенного значения", часто повторял вопрос: что это — глупость или измена? И в конце заявил:

"Как будет трудно объяснить все только глупостью". Мельгунов, подробно анализируя эту речь Милюкова, говорит:

«В действительности "историческая" речь со стороны конкретного материала, легшего в той части, что касается "измены", абсолютно не выдерживает критики. Милюков считал себя вправе бросать тяжелые обвинения на основании более чем зыбком, что и побуждало эти обвинения на крайне правом фланге Думы рассматривать, как инсинуацию и клевету. Милюков заявил, что он "не чувствителен к выражениям Замысловского ("Клеветник!" — В.К.)».^{262}

Но несмотря на то, что речь Милюкова была явно демагогической, лживой и недостойной настоящего общественного деятеля, на что претендовал этот оратор, она нашла шумное одобрение в "передовых" и "прогрессивных" кругах, в великосветских салонах и у членов Императорской Фамилии. И только член Думы Марков 2-й имел мужество туг же в Думе спросить Милюкова:

- А ваша речь — глупость или измена?

На что Милюков с самомнением ответил:

- Моя речь есть заслуга перед родиной, которой вы не сделаете. Опять-таки Мельгунов в своей "Легенде о сепаратном мире" говорит о речи Милюкова:

«Обличительная демагогия — иначе назвать речь Милюкова нельзя — всегда имеет и свои отрицательные стороны. Гнусное слово "измена", брошенное без учета отзвука в России и за границей, могло способствовать лишь тому, что ров между верховной властью и общественной оппозицией, действительно, стал непроходим».^{263}

После этой речи Штюрмер в своем докладе Государю 3 ноября заявил, что им возбуждено преследование по суду за клевету. В свое время Милюков уклонился от дачи по существу объяснений 1-го департамента Сената по этому делу, указав, что готов представить все доказательства в следственную комиссию, если она будет "наряжена над действиями министра".

Наступившая вскоре революция все это дело, конечно, прекратила. Ни Государь, ни Государыня никак не реагировали на "историческую" речь Милюкова. Было ли это ошибкой? Трудно сказать. В случае какой-либо реакции пришлось бы прибегнуть к очень решительным мерам, вплоть до крайних, что в виду войны Государь не считал возможным сделать. Их Величества считали себя выше всех клеветнических выпадов антигосударственных элементов России.

Вслед за выступлением Милюкова выступил в Думе 3 ноября Шульгин. В своей речи Шульгин вторил своему лидеру по блоку, заявляя:

"Ужас в том, что Председатель Совета Министров сюда не придет, объяснений не даст, обвинений не опровергнет, а устраивает судебную кляузу с членом Государственной Думы Милюковым".

И эта речь, конечно, имела успех. Родзянко говорит:

"В историческом заседании 1-го ноября 1916 года все было гласно и громко сказано. Как бы ни относиться к речам, произнесенным тогда с кафедры Государственной Думы, можно увидеть в них только боль за судьбу России".^{264}

Но 19-го ноября 1916 года в Государственной Думе была произнесена еще одна речь. Произнес ее член Государственной Думы В.М. Пуришкевич. Перед речью в своем дневнике он пишет: "В течение двух с половиной лет войны я был политическим мертвецом: я молчал, и в дни случайных наездов в Петроград, посещая Государственную Думу, сидел на заседаниях ее простым зрителем.

Я позволил себе нарушить мой обет молчания и нарушил его не для политической борьбы, не для сведения счетов с партиями других убеждений, а только для того, чтобы дать возможность докататься к подножию трона тем думам русских народных масс и той горечи, обиде великого русского фронта, которые накопляются и растут с каждым днем на всем протяжении России, не видящей исхода из положения, в которое ее поставили царские министры, обратившиеся в марионеток, нити от коих прочно забрали в свои руки Григорий Распутин и Императрица Александра Феодоровна, этот злой гений России и Царя, оставшаяся немкой на Русском Престоле и чуждая стране и народу, которые должны были стать для нее предметом забот, любви и попечения".

"...Я с чувством глубочайшей горечи наблюдал день ото дня упадок авторитета и обаяния Царского имени в войсковых частях и, увы! не только среди офицерской, но и в толще солдатской среды — и причина тому одна — Григорий Распутин".

В своей речи Пуришкевич сказал:

"Зло идет от тех темных сил, от тех влияний, которые двигают на места тех или других лиц, которые не способны и не могут их занимать.

Ночи последние не могу спать, даю вам честное слово. Лежу с открытыми глазами, и мне представляется целый ряд телеграмм, сведений, записок, то к одному, то к другому министру, чаще всего к Протопопову".

"Я позволю сейчас обратиться помимо Думы, я обращаюсь к Совету Министров. Если у министров долг выше карьеры, то идите к Царю и скажите, что дальше так быть нельзя. Это не бойкот власти, это долг ваш перед Государем".^{265}

После этой речи к Пуришкевичу звонили целые дни, поздравляя его с правдивой речью, заезжали члены Государственной Думы, Государственного Совета, дамы-патронессы и общественные деятели. Но вот 26 ноября Пуришкевичу позвонили из дворца Великого Князя Кирилла Владимировича.

"Передали, что Его Высочество просит меня заехать к нему сегодня по важному делу около 2-х часов.

Я ответил, что буду, и решил поехать, хотя Великий Князь Кирилл Владимирович и оба милые его братья всегда внушали мне чувство глубочайшего отвращения, вместе с их матерью Великой Княгиней Марией Павловной, имени коей я не мог слышать хладнокровно на фронте в течение всего моего пребывания там с первых дней войны.

Они не оставили мысли о том, что Корона России когда-нибудь может перейти к их линии, и не забыть мне рассказа Ивана Григорьевича Щегловитого о том, как в бытность его Министром Юстиции к нему однажды разлетелся Великий Князь Борис Владимирович с целью выяснения вопроса: имеют ли по законам Российской Империи право на престолонаследие они, Владимировичи, а если не имеют, то почему.

Щегловитов, ставший после этого разговора с Великим Князем Борисом Владимировичем предметом их самой жестокой ненависти и получивший от них кличку Ваньки Каина, разъяснил Великому Князю, что прав у них на престолонаследие нет вследствие того, что Великая Княгиня Мария Павловна, мать их, осталась и после брака своего лютеранкой. Борис уехал, но через некоторое время представил в распоряжение Щегловитова документ, из коего явствовало, что Великая Княгиня Мария Павловна из лютеранки уже обратилась в православную...

В два часа дня я входил в подъезд дворца Великого Князя Кирилла Владимировича на улице Глинки и через несколько минут был им принят. Официальным мотивом приглашения меня, как я понял из первых слов его разговора, было желание его жены Виктории Феодоровны, милейшей и умнейшей женщины, родной сестры румынской королевы Марии, дать мне несколько поручений к румынской королеве, в виду отъезда моего с санитарным поездом на Румынский фронт через Яссы; но, в сущности, это было лишь претекстом для нашего свидания со стороны Великого Князя, а хотелось ему, видимо, другого: он желал, по-видимому, освещения с моей стороны настроения тех общественных групп, в которых я вращаюсь, а попутно ему хотелось раскусить, отношусь ли я лично отрицательно лишь к правительству Императора, или же оппозиционность моя подымается выше.

По-видимому, мое направление его не удовлетворило: он понял, что со мной рассуждать и осуждать Государя не приходится, и очень быстро прекратил этот разговор, который сам начал в этой области.

Выходя из дворца Великого Князя, я под впечатлением нашего с ним разговора вынес твердое убеждение, что он вместе с Гучковым и Родзянко затевает что-то недопустимое, с моей точки зрения, в отношении Государя, но что именно — я так и не мог себе уяснить".^{266}

Речь Пуришкевича в Думе производит, конечно, впечатление тягостное. Человек явно неуравновешенный, он говорит о вещах, ему лично совершенно незнакомых. Все только по слухам, только по той злой обывательски-глупой клевете, которая шла из дома в дом со всякими прибавлениями и преувеличениями. Но в дневнике Пуришкевича есть и явная клевета, и заведомая ложь.

"Полгода тому назад сестра моя, работавшая в складе Императрицы в Зимнем Дворце и отказавшаяся от работы только после того, как разговорным языком там стал почти исключительно немецкий, посоветовала мне обратиться к заведующей складом княгине Оболенской".^{267}

Это уже не только ложь, но глупая ложь, так как известно, как Государыня ненавидела Вильгельма, по-немецки никогда не говорила, говоря только по-русски и английски (редко по-французски) и, в особенности, во время войны немецкий язык был совершенно "изгнан" из обихода Царской Семьи. Затем обвинение Вырубовой:

"В силе лишь тот, кому покровительствует этот гад (Распутин) и, само собой разумеется, первое место поэтому при Дворе занимают Мессалина Анна Вырубова и прощелыга-аферист дворцовый комендант Воейков".^{268}

При Временном Правительстве А. Вырубова была заключена в Петропавловскую крепость, где подвергалась глумлениям и мучениям со стороны разнузданной и хамской солдатни и персонала. Там она была несколько раз освидетельствована и тщательно медицинским образом осмотрена, и оказалось, к большому конфузу всех этих людей, что Вырубова была девственницей. Выйдя замуж за Вырубова, она оказалась женой больного человека, который после ранения не был вполне нормальным человеком, вследствие чего брак был очень скоро расторгнут. Это по поводу "Мессалины" Пуришкевича.

Что же касается Воейкова (о котором мы будем говорить еще очень много), то скажу наперед, что этот "распутинец", как его называли очень многие, и "человек, державший в руках Государя", на самом деле яростно ненавидел Распутина, который платил ему тем же, в последнее время был в немилости у Государыни, играл совершенно незначительную роль при Государе, который с ним никогда на политические темы не говорил, но был действительно предан Государю, и этого было достаточно, чтобы его обвиняли во всех смертных грехах.

Пользуясь случаем, скажу, что здесь в эмиграции очень многие пишут всевозможные "письма в редакцию", статьи и заметки, в которых пишут о вещах им очень мало знакомых, со слов кого-либо или прочтя две-три книги. И затем делают выводы, явно расходящиеся с истиной. Впрочем, еще наш классик сказал, что русские люди нелюбопытные и ознакомиться с чем-либо, как следует, не интересуются. "Сойдет и так".

Истерическая речь Пуришкевича (тоже "монархиста", как и Шульгин) вызывает, конечно, одобрение у Родзянко.

"Мне кажется, что эта речь, яркая и образная, служит лучшим подтверждением того настроения, которое обуяло всех граждан Российского Государства в этот ужасающий по своему трагизму час".^{269}

Пуришкевич, помимо своих речей и злостных сплетен, которые он развозил по фронтам со своим санитарным поездом, известен еще и тем, что составлял дешевого стиля балаганные памфлеты (Ну совсем, как перед "великой" французской революцией). Вот образцы этого "творчества".

Или следующий:

Пуришкевич, вскоре после своей речи, сразу сделавшей его популярным, встретился с князем Феликсом Юсуповым, и тот предложил ему принять участие в убийстве Распутина. Пуришкевич немедленно согласился.