Анатомия измены. Истоки антимонархического заговора

Глава XXV

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОГИЛЕВ. СЛУЧАЙ НА ОДНОЙ СТАНЦИИ. ПРИЕЗД В МОГИЛЕВ. ПРИЕЗД ИМПЕРАТРИЦЫ МАРИИ ФЕОДОРОВНЫ. РОЛЬ АЛЕКСЕЕВА В УДАЛЕНИИ ФРЕДЕРИКСА И ВОЕЙКОВА. ОТКАЗ ОТ ПРЕСТОЛА МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА. МАНИФЕСТ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА. МОГИЛЕВ В ДНИ ПРЕБЫВАНИЯ ГОСУДАРЯ. АРЕСТ ГОСУДАРЯ. ЕГО ОТЪЕЗД. АЛЕКСЕЕВ СООБЩАЕТ ОБ АРЕСТЕ. ОБРАЩЕНИЕ ГОСУДАРЯ К ВОЙСКАМ НЕ ОПУБЛИКОВЫВАЕТСЯ.

Поезда (Императорский и Свитский) шли на Могилев. Дубенский пишет об одном очень интересном эпизоде.

«На одной какой-то станции уже к вечеру наш "Свитский" поезд остановился: я вышел из вагона и направился к вокзалу... В самом вокзале, в зале первого класса, совершенно пустом, ко мне подошел какой-то человек, лет за 40, по виду, одежде и разговору торговый человек или состоятельный крестьянин. Он поклонился, затем очень тихо спросил меня:

"Простите, позвольте узнать, неужели это Государя провезли?" Я ответил, что да, это проследовал Его Величество в Могилев в Ставку.

"Да ведь у нас здесь читали, что его отрешила Дума и теперь сама хочет управлять".

Я дал ему разъяснение, но он остался неудовлетворенным и с грустью сказал:

"Как же это так. Не спросясь народа, сразу Царя Русского Помазанника Божия и отменить и заменить новым".

И человек отошел от меня.

Я задумался над этими простыми, но ясными словами. Точно нарочно этот русский случайный человек передал мне в первый же день, когда у нас уже не было Государя Императора Николая II, голос толпы, голос того русского народа, который сотни лет так свято чтил имя Православного Царя».^{415} Дубенский продолжает свои записи:

«Утром 3-го марта я зашел в купе барона Штакельберга. Он сидел еще не одетый, и все лицо его было красно от слез.

"Меня возмущает обстановка, при которой совершен переворот. Готовили все это давно. Воспользовались только волнениями в Петрограде. Ставка по отъезде Государя в один день снеслась со всеми Главнокомандующими фронтов от севера России до Румынии и Малой Азии. Установилась полная связь между Алексеевым, Родзянко и всеми высшими генералами. Английский посол Бьюкенен принимал давно горячее участие во всех интригах и происках. Решили, что надо сменить "шофера", и тогда Россия помчится быстрее к победе и реформам. И начальник штаба Государя, его генерал-адъютант, прощается с Его Величеством 27 февраля, провожая Государя в Царское для создания "ответственного министерства", а час спустя начинает осуществлять смену шофера. Вот что меня особо удивляет и возмущает. Ведь это измена и предательство".

Я ответил Штакельбергу, что мне трудно понять поведение Алексеева, тем более, что лично давно его знаю. Я Алексеева помню еще на академической скамье. Он товарищ моего брата по академии. Все считали его простым, искренним и чистым Человеком. Некоторые увлекались им, находили его даже особо даровитым, чуть ли не государственным человеком. Я лично никогда не разделял этого взгляда. Мы целый год писали вместе с Алексеевым книгу о Суворове, и пришлось узнать его хорошо. Михаил Васильевич средний человек, но необычайно упорный и трудолюбивый. Он без особой воли и склонный подпадать под влияние. Алексеев всегда выбирал в сотрудники себе недаровитых людей, ему нужны были исполнители, он работал всегда единолично. Но все-таки я не могу понять, как Алексеев мог осуществить это величайшее предательство. Как этот действительно религиозный человек мог изменить своему Царю, будучи самым доверенным у Него лицом».^{416}

Чтобы не быть заподозренным в неправильной передаче приезда Государя в Могилев, привожу воспоминания В.М. Пронина:

«Вагоны тихо проходят мимо меня; я стою "смирно" и держу руку у козырька... Поезд тихо остановился... Я оказался против второй площадки Царского вагона.

Глядя на вагон, в трех шагах от меня находившийся, я был поражен большим на нем количеством каких-то царапин и изъянов. Покраска местами как бы потрескалась и большими слоями поотваливалась — "будто следы от попавших в него мелких осколков снарядов" — мелькнула мысль.

С площадки вагона соскочили два казака и стали по бокам выхода на перрон.

Спустя несколько минут вышел Государь в сопровождении Министра Двора Барона (ошибка — графа — В.К.) Фредерикса. Государь подошел к генералу Алексееву, обнял его и расцеловался с ним; затем, что-то сказав ему, медленно пошел вдоль фронта офицеров, молча здороваясь, глядя каждому в глаза и пожимая руку. "Бодрится"... промелькнула у меня мысль, когда я заметил, что Государь все время вскидывает вверх головой и поводит, как бы вздрагивая, плечами.

Пожав руку правее меня стоявшему Генерального Штаба Полковнику Киященко, Государь подошел ко мне. В этот момент Киященко, видимо глубоко взволнованный переживаемым моментом, зарыдал. Император повернул в его сторону голову. Свет, падавший от фонаря, освещал Императора, и я увидел его полное скорби лицо и крупные слезы, катившиеся по его щекам... Резким движением левой руки Он смахнул слезы и, повернувшись ко мне лицом, глядя прямо в глаза, протянул и пожал мне руку».^{417}

Пронин пишет дальше:

"4 марта. Подходя сегодня утром к штабу, мне бросились в глаза два огромных красных флага, примерно в две сажени длиной, висевшие по обе стороны главного входа в здание городской думы..."

И дальше:

"Начальник Конвоя, генерал граф Граббе явился к генералу Алексееву с просьбой разрешить снять вензеля и переименовать "Конвой Его Величества" в конвой Ставки Верховного Главнокомандующего".

И дальше.

"Отмечу один гнусный факт, вызвавший негодование: придворный парикмахер отказался брить Императора; пришлось вызывать частного парикмахера из города".^{418}

Дежурный генерал Ставки Кондзеровский пишет:

«...Люди действительно приближенные показали себя по отношению к Государю в эту трудную минуту часто ничуть не лучше лакеев. И вот Федоров (лейб-хирург, профессор — В.К.) сказал несколько таких фраз, которые, должен сказать прямо, больно резанули меня по сердцу. Почему-то, говоря о Государе, он не назвал его ни "Государь", ни "Его Величество", а говорил "он".

И это "он" было ужасно!..

Ну, а затем и то, что было сказано профессором, навсегда оттолкнуло меня от него. Он стал говорить, что совершенно не знает, кто из докторов будет сопровождать Государя за границу, ибо прежде это было просто: "Он" пожелает, чтобы ехал такой-то, ну и едет; теперь же другое дело. Бросать семью, все дела и ехать с "ним" за границу — это не так просто. Я никак не ожидал от профессора Федорова такого цинично-житейского разговора».^{419}

4-го марта Государь в последний раз принимал доклад Алексеева о положении на фронте. Об этом пишет Клембовский, бывший вместе с Лукомским на этом докладе.

«Сколько должно было быть силы воли у Государя, чтобы полтора часа слушать последний раз доклад о великой войне. Ведь Государь, нечего скрывать, относился к боевым операциям не только сознательно, но Он ими руководил и давал определенные указания Михаилу Васильевичу. И все это оборвать, кончить, помимо своей воли, отлично понимая, что от этого, наверно, дела наши пойдут хуже. Я даже задавал себе вопрос: что это — равнодушие или ясно осознанная необходимость порядком кончить свою роль перед своим штабом? Только перед тем, как оставить всех нас, Государь как будто заволновался и голосом более тихим, чем всегда, и более сердечным сказал, что Ему "тяжело расставаться с нами и грустно последний раз быть на докладе, но, видно, Воля Божия сильнее моей воли"».

Очень многие писали и были уверены, что Воейков сам покинул Государя. Меня вообще поражает, как повсюду лгали на Воейкова. Лгал Дмитрий Павлович, Бубнов, Рузский, Пуришкевич и целый ряд других. Приписывали ему совершенно фантастические вещи, какое-то необыкновенное влияние, самовольное оставление Государя, влияние в назначениях министров и прочий вздор. Ничего этого, конечно, не было. А вот как Воейков вынужденно оставил Могилев.

"Среди свиты и штабных шли разговоры, что будто бы в гарнизоне Ставки между нижними чинами начались брожения, были митинги и вынесено заявление, переданное генералу Алексееву, что солдаты требуют удаления из Могилева графа Фредерикса и дворцового коменданта генерала Воейкова. Солдаты, будто, не доверяют этим лицам, и если их желание не будет немедленно исполнено, то волнение может угрожать и Его Величеству. Генерал Алексеев доложил уже о сем Государю и с разрешения Его Величества передал министру Двора графу Фредериксу и генералу Воейкову указания, что они должны ныне же оставить Ставку. Сообщение это всех очень удивило и многих возмутило, ясно, что басне, сплетне сразу придали значение и поспешили удовлетворить наглое требование заволновавшихся солдат. Генерал Алексеев отлично знал, что и граф Фредерикс, и генерал Воейков неповинны, однако не посмел отказать солдатам, генерал Алексеев превосходно понимал, что, удаляя принудительно министра Двора и дворцового коменданта из Ставки, он тем самым оскорблял Его Величество и как бы подтверждал вздорные слухи о предательстве и измене России этих ближайших лиц Государя".^{420}

Об этом пишет и сам Воейков.

«Еще до прибытия Императрицы Марии Феодоровны генерал-адъютант Алексеев сказал мне, что ему нужно со мной переговорить по очень важному делу, касающемуся меня и графа Фредерикса, и спросил, не могу ли я сегодня к нему зайти в штаб в 4 часа?

В 4 часа я отправился к генералу Алексееву. В передней дворца скороход Климов с усмешкой сказал мне, что генерал находится в городе, на базарной площади, где под его председательством происходит первый солдатский митинг. Вскоре он вернулся. Я вошел. Вид у генерал-адъютанта после непосредственного контакта с освобожденными солдатами был менее самоуверенный, чем утром. Из нашего довольно длинного разговора особенно врезались мне в память сказанные им слова: "Вы понимаете, что в такое революционное время, которое мы переживаем, народу нужны жертвы. Переговоривши с Родзянко и Гучковым, мы пришли к выводу, что граф и вы должны быть этими жертвами". После этих слов мне стало ясно, что граф и я должны быть теми козлами отпущения, на которых в настоящую минуту профессиональным демагогам нужно было натравить революционный поток. На мой вопрос, каким образом оформить это жертвоприношение, он ответил, что нам с графом необходимо как можно скорее уехать от Государя куда угодно, только не в Петроград и при этом не вместе, а в разных направлениях... Я сказал, что сам этого не сделаю, а, если Государю будет угодно, исполню его повеление. Выйдя от генерала Алексеева, я поставил в известность обо всем от него слышанном Государя и графа Фредерикса. Мое сообщение, видимо, поразило Его Величество. Через полчаса после моего ухода от Алексеева последний явился во Дворец с докладом... По уходе генерала Алексеева камердинер доложил мне: "Его Величество вас просит". Когда я пришел, Государь мне сказал, что Ему очень больно и тяжело принять такое решение; но, принимая во внимание доклад Алексеева, Он находит желательным, чтобы граф и я уехали, так как наше присутствие в Ставке почему-то всех раздражает. В воскресенье, 5 марта, в 6 часов вечера, я последний раз в жизни видел своего Государя».^{421}

В Петрограде происходит другое, но такое же гнусное "действо". Это "отказ" Великого Князя Михаила Александровича от предложенного ему Престола. Между прочим, телеграмму Государя к брату Временное Правительство не доставило. Шульгин, участник этого "действа", описывает еще одно "добровольное" отречение.

"Посредине, в большом кресле, сидел офицер, моложавый, с длинным худым лицом. Это был Великий Князь Михаил Александрович. Вправо и влево от него на диванах и креслах — полукругом, как два крыла, были все, кто должны были быть его окружением: вправо — Родзянко, Милюков и другие, влево — кн. Львов, Керенский, Некрасов и др. Эти другие были: Ефремов, Ржевский, Бубликов, Шидловский, Терещенко, Гучков и я сидели напротив (почти сплошь все масоны — В.К.)".^{422}

Два министра уговаривали Великого Князя принять корону: Милюков и Гучков. Так сказать, Его Величество, милостью масонскою... Никитин, который заведывал тогда контрразведкой, пишет:

"Напротив, Родзянко, князь Львов и все остальные стремились добиться его отказа от Престола, указывали, что в противном случае все офицеры и члены Дома Романовых будут немедленно вырезаны в Петрограде".^{423}

Шульгин же главную роль отводит Керенскому:

«Ваше Высочество... Мои убеждения — республиканские. Я против Монархии. П.Н. Милюков ошибается. Приняв Престол, Вы не спасете России! Наоборот... Сейчас резкое недовольство направлено именно против Монархии. Умоляю Вас во имя России принести ату жертву! Во всяком случае, я не ручаюсь за жизнь Вашего Высочества!

Великий Князь встал. Все поднялись. "Я хочу подумать полчаса..." Великий Князь вышел в соседнюю комнату... Великий Князь вошел... Это было около двенадцати часов дня... Мы поняли, что настала минута. Он сказал: "При этих условиях не могу принять Престола, потому что..."

Он не договорил, потому что... заплакал.

Скоро вызвали Набокова и Нольде (оба масоны). Они собственно и обработали более или менее записку Некрасова. Великий Князь так и понимал. Он сказал мне:

"Мне очень тяжело... Меня мучает, что я не мог посоветоваться со своими. Ведь Брат отрекся за себя... Я, я, выходит так, что отрекаюсь за всех... ».^{424}

Так была ликвидирована Монархия в России.

Все, конечно, лгали Государю, когда говорили о Регенте, об отречении в пользу сына и т.д. В душе все понимали, что они "предатели не только Государя, но и Монархии", а все разговоры Милюкова и Гучкова, это только пустые фразы. Заговор желал другого, заговору нужно было уничтожить Монархию. И, конечно, никто не осмелился протестовать. Все было, как писал Шульгин, "легализовано", все было ложью, клеветой.

"Кругом измена, и трусость, и обман".

Дом Романовых начался Царем Михаилом и кончился не царствовавшим Императором Михаилом... Начался в Ипатьевском монастыре и кончился в Ипатьевском подвале...

И никаких двух революций не было. Была одна — февральская. Одни начинали, другие кончили. Одни свергнут, арестуют; другие — убьют. Палачи — все. И народ, потеряв Царя, ринется по пути позора и безчестия. А затем — страшное рабство, разрушение святынь, изменение коренное всей жизни, быта... Власть, сперва сифилитика с подручными, затем садиста палача, затем шута, затем "дипломированных полуинтеллигентов"!.. И превращение Дома Богородицы в дом сатаны.

Вот текст отречения Великого Князя Михаила.

Тяжкое бремя возложено на Меня волею Брата Моего, передавшего Мне Императорский Всероссийский Престол в годину безпримерной войны и волнений народных.

Одушевленный единою со всем народом мыслию, что выше всего благо Родины нашей, принял Я твердое решете, в том лишь случае восприять Верховную власть, если такова будет воля Великого Народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, через представителей своих в Учредительном Собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.

Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа,

Михаил.

3 марта 1917 г. Петроград"

Этот манифест был вынужденным. Как и все, начиная с первых дней волнений в Петрограде, этот документ основан на совершенно ложном предположении, что Великий Князь "одушевлен мыслию", что Он хочет "восприять" власть через Учредительное Собрание", все, буквально все пронизано ложью. Это не удивительно. Весь Февраль-Март был основан на лжи. Лгали все — министры, генералы, Родзянко, члены Думы, Совдеп, великие князья, все, кроме одного человека — Государя Императора. Ему лгали и его оболгали. А в Ставке старый граф Фредерикс говорил:

«60 лет я честно служил Царю и Родине. Полвека находился при Государях, готов был всегда отдать жизнь свою в их распоряжение, а сейчас оставлять Его Величество я считаю для себя недопустимым и, если делаю это, то только по настоянию генерала Алексеева, который этого требует и говорит, что, если я и Воейков останемся в Ставке, он не ручается за спокойствие Его Величества. Это меня глубоко потрясло, я так предан всему Царскому Дому". И старый граф зарыдал».^{425}

Бедный старик! Он не понимал, что Алексеев давно на стороне революции, что как раз его преданность Государю, как и Воейкова, и есть та причина, по которой они удаляются от Государя. Государя должны отныне окружать только соглядатаи нового режима, только "приявшие" революцию. 4-го же марта приехала в Могилев Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна и Великий Князь Александр Михайлович. Великий Князь пишет об этом времени.

"По приезде в Могилев, поезд наш поставили на "императорском пути"... Через минуту к станции подъехал автомобиль Никки... Государь остался наедине с матерью в течение двух часов... Когда меня вызвали к ним (в деревянный барак на станции — В.К.), Мария Феодоровна сидела и плакала навзрыд, Он же неподвижно стоял, глядя себе под ноги, и, конечно, курил. Мы обнялись... Он показал мне пачку телеграмм, полученных от Главнокомандующих разными фронтами в ответ на его запрос. За исключением генерала Гурко (его никто не запрашивал — В.К.), все они и между ними генералы Брусилов, Алексеев и Рузский советовали Государю немедленно отречься от Престола. Он никогда не был высокого мнения об этих военноначальниках и оставил без внимания их предательство. Но вот в глубине пакета Он нашел еще одну телеграмму с советом немедленно отречься, и она была подписана Великим Князем Николаем Николаевичем.

— Даже он! — сказал Никки и впервые его голос дрогнул".

Великий Князь продолжает свои записки.

"Генерал Алексеев просит нас присягнуть Временному Правительству. Он, по-видимому, в восторге: новые владыки, в воздаяние его заслуг перед революцией, обещают назначить его Верховным Главнокомандующим... Мы стоим за генералом Алексеевым. Я не знаю, как чувствуют себя остальные, но я лично не могу понять, как можно давать клятву верности группе интриганов, которые только что изменили данной присяге".^{426} И дальше описывает прощание с Государем. "Мы встаем из-за стола. Он осыпает поцелуями лицо матери (Он больше никогда Ее не увидит — В.К.). Потом он поворачивается ко мне, и мы обнимаемся... Члены Думы, прибывшие в Ставку, чтобы конвоировать Никки до Петрограда и в то же время шпионить за его приближенными, пожимают руку генералу Алексееву. Они дружелюбно раскланиваются. Я не сомневаюсь, что у них есть основания быть благодарными Алексееву".^{427}

О пребывании в Могилеве Государя и об его отъезде пишут многие. Я передам некоторые из них.

"В храме стояла удивительная тишина... Все понимали, что в церковь прибыл последний раз Государь, еще два дня тому назад Самодержец величайшей Российской Империи и Верховный Главнокомандующий великой Русской армии, с матерью своей Императрицей, приехавшей проститься с сыном, бывшим Русским Православным Царем. А на ектиниях поминали уже не Самодержавнейшего Великого Государя Нашего Императора Николая Александровича, а просто Государя Николая Александровича... Многие плакали. Генерал Алексеев, вообще очень религиозный и верующий человек, усердно молился и подолгу стоял на коленях. Я невольно смотрел на него и думал, как он в своей молитве объясняет свои поступки и действия по отношению к Государю, которому он не только присягал, но у которого он был ближайшим сотрудником и помощником в эту страшную войну за последние полтора года. Я не мог решить, о чем молится Алексеев".^{428}

Дальше Дубенский вспоминал:

«Как случилось, что Царь ушел и вся громадная Россия переходит во власть ничтожных людей, ничем себя не заявивших, кроме упорной, безумной интриги против Главы государства в разгар войны, когда чувствовался уже перелом в нашу сторону. И верилось мне в возможность таких речей, о которых шел слух среди лиц, стремившихся к перевороту: "Только теперь возможно свержение Царя, а потом, после победы над немцами, о перевороте в России не придется думать, и власть Государя надолго упрочится у нас"».^{429}

Дубенский пишет дальше.

«Приехали агитаторы, появились газеты, радостно сообщавшие о "безкровных днях" переворота, наконец ясный переход генерала Алексеева на сторону Временного правительства, все это сделало то, что и войска Царской Ставки начали организовывать митинги и собрания... Утром стало известно, что на базаре соберутся войска Ставки и будет какой-то митинг... Генерал Цабель (командир Собственного Его Величества Железнодорожного полка — В.К.) не знал, надо ли быть в погонах с вензелями Государя, или их надо снять, как этого хотел генерал Алексеев... Он стал снимать вензеля с пальто, но дело не ладилось и генерал обратился к стоявшему здесь же старому преображенцу, курьеру Михайлову:

"Михайлов, помоги мне, сними с погон вензеля".

"Никак нет, не могу, увольте. Никогда это делать не согласен, не дай Бог и смотреть", и он, потупившись, отошел.

Генерал Цабель замолчал, нахмурился и стал сам ковырять что-то на погонах. Но совершенно неожиданно вышло на самом митинге. Оказалось, все солдаты собственного Его Величества полка были в вензелях, кроме явившихся без вензелей командира полка генерала Цабеля и его адъютанта, поручика барона Нольде».^{430}

Заражали русский народ сверху. Старались и социалисты, и Государственная Дума, а потом Совдеп и... господа офицеры ("младотурки", окружение Гучкова, а когда его вышибли, его преемника Керенского — Барановский, князь Туманов, Якубович, Половцев, Энгельгардт и др.).

О миссии Иванова я долго говорить не буду. Сбитый с толку телеграммами Алексеева и телеграммой Государя, посланной под сильнейшим давлением Рузского, обманутый разговорами по телеграфу с ловкими Бубликовым и Ломоносовым, старый и недалекий от природы, генерал Иванов прибыл в Царское, был у Государыни, которая спокойно его выслушала и высказала мысль, что Иванову надо вернуться назад, так как помочь делу было уже поздно. Он недолго простоял в Царском со своим отрядом и затем вернулся в Могилев. В Могилеве он часто беседовал с Дубенским. Последний записал эти разговоры.

«"Самое величайшее бедствие — это отказ Царя от царства. Алексеева знаю хорошо, он ведь мой начальник штаба; Алексеев человек с малой волей, и величайшее его преступление перед Россией — его участие в совершенном перевороте. Откажись Алексеев осуществлять планы Государственной Думы, Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убежден, что побороть революцию было бы можно, тем более, что войска на фронтах стояли и теперь стоят спокойно, и никаких брожений не было. Да и Главнокомандующие не могли и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева". Этот разговор я записал немедленно по уходе Николая Иудовича».^{431}

Есть много версий об аресте Государя. Многие утверждают, что Алексеев узнал об этом в последнюю минуту от приехавших четырех членов Думы во главе с Бубликовым. Воспоминания генерала Тихменева это категорически опровергают.

«По взволнованному и недоумевающему лицу К. (Кислякова, Товарища Министра Путей сообщений, прикомандированного в Ставке, ставшего сразу на сторону революции, это его не спасло и он был впоследствии "растерзан большевицкой толпой в Полтаве" — В.К.), я увидел, что случилось что-то особенное. "Я пришел к Вам по-дружески за советом, — сказал он мне, — вот я только что получил шифрованную телеграмму от Некрасова с известием, что завтра утром приедут в Могилев четыре члена Государственной Думы для того, чтобы арестовать Государя и отвести в Петроград. Мне воспрещается осведомлять кого-либо об этом и приказано приготовить секретно поезда и паровозы". "Видите ли, — ответил я ему, — или Вы должны были уж держать все это в секрете и никому не говорить, или раз Вы пришли ко мне за советом, то вот Вам мой ответ; вот у поезда стоит мой автомобиль, садитесь в него и немедленно поезжайте к Алексееву". К. уехал к Алексееву».^{432}

Таким образом, мы видим, что Алексеев знал о предстоящем аресте Государя еще накануне и ничего не предпринял. Не сообщил об этом Государю и не протестовал в Петроград. Отныне Алексеев будет верным исполнителем всех директив своего нового начальства — Временного Правительства и Военного Министра Гучкова, а затем Керенского.

В день отъезда 8 марта Государь, еще ничего не зная о своем предстоящем аресте, пожелал попрощаться со всеми чинами штаба. Об этом пишет Лукомский:

"Государь вошел и, сделав общий поклон, обратился к нам с короткой речью, в которой сказал, что благо Родины, необходим ость предотвратить ужасы междоусобицы и гражданской войны, а также создать возможность напрячь все силы для продолжения борьбы на фронте — заставили его решиться отречься от Престола в пользу своего брата Великого Князя Михаила Александровича; что Великий Князь, в свою очередь, отрекся от Престола.

Государь обратился к нам с призывом повиноваться Временному правительству и приложить все усилия, чтобы война продолжалась до победного конца.

Затем, пожелав всем всего лучшего и поцеловав генерала Алексеева, Государь стал всех обходить, останавливаясь и разговаривая с некоторыми. Напряжение было очень большое; некоторые не могли сдержаться и громко рыдали. У двух произошел истерический припадок. Несколько человек во весь рост рухнули в обморок... Государь не выдержал; оборвал свой обход, поклонился и, вытирая глаза, быстро вышел из зала".^{433}

Дальше описывают отъезд Дубенский и Мордвинов.

«Сейчас по своем прибытии Бубликов передал распоряжение Временного правительства о запрещении адмиралу Нилову следовать с Государем и приказание остаться в Ставке. "Что же, я арестован?" — спросил мрачно Нилов. "Нет, но Вы должны остаться здесь", — Ответил Бубликов. Нилов гневно отошел, и я, стоявший с ним рядом, искренно ожидал, что адмирал как-либо оскорбит депутата.

После переговоров Бубликова с генералом Алексеевым оказалось, что Государь должен считать себя арестованным и лишенным уже свободы. Это распоряжение произвело крайне тяжелое впечатление на всех и вызвало большое волнение и негодование среди свиты и некоторых других лиц Ставки.

"Как, почему, с какой стати, какие основания, неужели Алексеев решится передать это заявление Его Величеству", — говорили многие. Оказалось, однако, что генерал Алексеев передал Государю: "Ваше Величество должны себя считать как бы арестованным". Я не был при этом разговоре, но слышал, что Государь ничего не ответил, побледнел и отвернулся от Алексеева. Прошло еще минут 10-15. Мы все напряженно стояли у вагонов при полной тишине... Отворилась вагонная дверь, и Государь стал спускаться по ступенькам на рельсы. Тут плотным кольцом окружили Его Величество провожавшие... Большинство со слезами целовали руки Царя... Затем Государь поднялся в свой вагон и подошел к окну, стараясь его протереть...

Наконец поезд тронулся. В окне вагона виднелось бледное лицо Императора с его печальными глазами. Генерал Алексеев отдал честь Его Величеству.

Последний вагон Царского поезда был с думскими депутатами; когда он проходил мимо генерала Алексеева, то тот сиял шапку и низко поклонился. Помню этот поклон депутатам, которые увозили Царя "как бы арестованным", тяжело лег на сердце и окончательно пошатнул мое мнение об Алексееве».

Дальше Дубенский пишет:

"Сдача Великим Князем (его не допустили до верховного командования, несмотря на его заслуги в деле отречения Государя — В.К.) верховного командования генералу Алексееву повергла всех в уныние, и стало ясно, что революция теперь не остановится и скорая погибель армии, а с ней и России, неизбежны. Ставка при этом хорошо понимала, что генерал Алексеев Верховным Главнокомандующим ни по своему характеру, ни по своим способностям, ни по системе своего труда, при котором он стремился одинаково внимательно разрешать и крупные и мелкие вопросы, быть не может".^{434}

А вот что пишет Мордвинов:

«"Вот до чего мы дожили", — вырвалось у меня в обращении к генералу Алексееву, пришедшему проводить Государя и стоявшему рядом со мной в коридоре вагона Его Величества...

— Это все равно должно было случиться, — после краткого раздумия, но уверенно возразил он мне, — если не теперь, то случилось бы потом не позднее, как через два года.

Что этим он хотел сказать?.. Почему упомянул об этом сроке? Я глядел на собравшуюся кругом поезда, еще с утра, громадную толпу людей, сосредоточенно молчаливую, почтительную, в большинстве грустную, подавленную.

Я видел слезы у многих.

Я чувствовал, что они пришли проводить не низложенного врага-Монарха, а покидавшего их своего природного, чтимого Царя... Этот русский народ не понимал всего совершившегося; он думал иначе, чем его Думские представители и "русские" генералы. Он думал: "Нет, так не должно было бы быть ни теперь, ни потом ».^{435}

И виновнее всех, хуже всех был генерал Алексеев. Этот "мученик", как хотят его выставить. Напрасно, надо знать правду, как бы она не была неприятна. Надо, чтобы поколения, которые будут жить после нас, знали, как погибло Русское Православное Царство и кто был повинен в этом. Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным (Лк. 8, 17).

Между прочим, Соколов, который вел следствие об убийстве Царской Семьи, писал в своей книге:

"Лишение Царя свободы было поистине вернейшим залогом смерти его и его Семьи, ибо оно сделало невозможным отъезд Их за границу".

И в другом месте:

"В общем ходе мировых событий смерть Царя, как прямое последствие лишения его свободы, была неизбежной, и в июле месяце 1918 года уже не было силы, которая могла бы предотвратить ее".^{436}

Генерал Алексеев, передавший государю, что Он арестован, несет такую же ответственность за смерть Императора, как и Временное Правительство, Совдеп и Советское Правительство. Правительства Великобритании и Германии, которые могли предпринять тогда шаги для спасения Государя и его Семьи, тоже несут эту ответственность.

Предположение же Мельгунова, что инициатива убийства Царской Семьи принадлежала местной власти Уральского Исполкома, категорически опровергается Соколовым. Мельгунов пишет:

«Первый следователь, ведший сибирское расследование, член екатеринбургского окружного суда Сергеев, на мой взгляд (выделено мною — В.К.), занял правильную позицию: "убийство задумано заранее и выполнено по выработанному плану" — главное руководство принадлежало местным большевицким деятелям».^{437}

Соколов пишет:

"Нельзя думать, что Екатеринбург самовольно не подчинился Москве и сам задержал Государя. (...) Задержала Царя в Екатеринбурге, конечно, Москва. Свердлов обманывал немцев, ссылаясь на мнимый предлог неповиновения Екатеринбурга".^{438}

Мельгунов слишком часто высказывает свои собственные взгляды.

Перед своим отъездом из Могилева Государь обратился к войскам со следующим прощальным словом:

"В последний раз обращаюсь к Вам, горячо любимые мной войска. После отречения Мною за себя и за Сына Моего от Престола Российского, власть передана Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и Вам, доблестные войска, отстоять нашу родину от злого врага. В продолжение двух с половиной лет Вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилия, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.

Кто думает теперь о мире, кто желает его — тот изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же Ваш долг, защищайте доблестно нашу Великую Родину, повинуйтесь Временному Правительству, слушайтесь Ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.

Твердо верю, что не угасла в Ваших сердцах безпредельная любовь к Нашей Великой Родине. Да благословит Вас Господь Бог и да ведет Вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий.

Николай,

8-го Марта 1917 года.

Ставка.

Подписал; Начальник Штаба Генерал Алексеев".

После того, как Государь подписал это прощальное слово, Алексеев по прямому проводу счел необходимым протелеграфировать в Петроград. После этого в Ставке: была получена телеграмма от Гучкова как военного министра с воспрещением распространять этот приказ и печатать его. Этому распоряжению подчинился сразу Алексеев, не подчиненный вообще военному министру, и, таким образом, о существовании прощального слова Государя к войскам не было известно даже некоторым командующим армиями.