Ангел-наблюдатель (СИ)

Глава 11. Границы сдержанности Максима

Уже сейчас можно с полной уверенностью утверждать, что в решении вопроса о будущем исполинов ограничиться пассивным наблюдением за ними не представляется возможным. Человеческая сторона их природы предопределяет такие особенности их поведения, как изворотливость, неразборчивость в средствах достижения своей цели и возведение сиюминутных желаний в ранг высших идеалов. Нахождение исполинов в земных условиях, способствующих превалированию бурной эмоциональности над уравновешенной рассудительностью, делает любой прогноз их поступков крайне ненадежным. Общение же исполинов с себе подобными, практически превращающее их взаимодействие в саморазгоняющийся механизм, вносит еще больше неизвестных факторов в систему оценки и прогнозирования их поведения.

Кроме того, не следует оставлять без внимания и тех представителей небесного сообщества, которые оказываются в окружении исполинов. По неизученным пока причинам последние способны вызывать у ангелов куда более глубокую привязанность и преданность, чем у людей. Наблюдались даже случаи возникновения у отдельных ангелов чувства собственности по отношению к исполинам, абсолютно, казалось бы, чуждого небесной природе и свойственного скорее обитателям земли. И как показывают результаты многолетних наблюдений, столь глубокое разъедание самих основ взаимоотношений может вызвать у небесных посланцев на земле склонность к постановке под сомнение и других принципов, вплоть до отрицания целесообразности ограничений в их общении с существами, не принадлежащими к ангельскому сообществу.

Исходя из вышесказанного, представляется необходимым рассмотреть вопрос о существенном ограничении срока пребывания на земле ангелов, попавших в окружение исполина, поскольку влияние последнего многократно усиливает разрушительное воздействие земных условий жизни на систему ангельских приоритетов.

(Из отчета ангела-наблюдателя)

Предложение поделиться здесь своими воспоминаниями явилось для меня сюрпризом. Поначалу приятным. По зрелом размышлении, не очень. Уж слишком напоминало оно типичную тактику наших светлых собратьев: при малейшей неудаче любого из их начинаний мгновенно отыскивается мрачная тень коварно затаившегося злобного врага и поднимается громкий ропот благородного негодования. Призванного, в большинстве случаев, отвлечь внимание от их собственных недосмотров и недоработок.

Не имея ни малейшего желания выступить в роли грамотного козла отпущения, готового со страстным блеском в глазах и в письменном виде самолично предложить свою кандидатуру в качестве главного участника готовящегося показательного процесса, я отказался. В отличие от представителей так называемого милосердного течения, мы не считаем достойным расплачиваться кровью — как в буквальном, так и фигуральном смысле — одной невинной жертвы за грехи всего человечества. Как показывает история, на пользу ему это вовсе не идет.

Марина, однако, уверила меня, что целью данного проекта является вовсе не сбор свидетельских показаний со стороны защиты или обвинения, а скорее восстановление истинного хода событий, и каждый его участник волен самостоятельно определиться как в задаче, так и в характере изложения. Остальные, насколько мне известно, также высказались достаточно откровенно, не стараясь ни обелить себя, ни приукрасить своих, и даже позволив себе временами конструктивно-критические замечания, направленные на улучшение нашей работы в целом.

Такой подход не вызывает у меня возражений, поскольку мысль о том, что деятельность и нашего подразделения требует радикального пересмотра как в отношении ее буквы, так и духа, возникла у меня давно. Поэтому моя часть этих записей адресована, главным образом, его сотрудникам. Получив многократные и единогласные заверения в том, что процесс их распространения будет свободен от какой бы то ни было дискриминации, я имею смелость надеяться, что мой довольно обширный опыт тесного общения с представителями как ортодоксального течения нашего общества, так и различных слоев человеческого сможет оказаться практически полезным для тех из моих коллег, которым предстоит более или менее долгосрочное пребывание на земле. Тем же истовым приверженцам господствующей у нас доктрины, которые ожидают найти на этих страницах самобичевание раскаявшегося оппозиционера и его отречение от прошлых заблуждений, просьба не беспокоиться.

Говоря о букве деятельности нашего подразделения, я в первую очередь имею в виду его строгую и неукоснительную изолированность. Разумеется, наше представление о развитии человечества и ангельской функции на земле принципиально отличается от принятого в основном течении, но, замкнувшись исключительно в своей идеологии, мы сами лишаем себя исконного права любого легитимного члена нашего сообщества на доступ к обширнейшей информации о людях, собранной куда более многочисленными светлыми отделами.

Я допускаю, что наше руководство ничуть не хуже меня осознает опасность такого положения вещей для развития нашей идеологической платформы в ногу со временем и, следовательно, в информационном поле находится на равных со светлыми позициях. Что же касается рядовых наших сотрудников, то до них все эти постоянно обновляющиеся данные доходят в чрезвычайно сжатом и сокращенном виде и, как правило, перед проведением совместных со светлыми операций, которые — в силу своей кратковременности и считающейся непреодолимой настороженности сторон — отнюдь не способствуют обмену опытом.

Мне представляется, что уже явно созрела необходимость поднятия вопроса о создании некой нейтральной зоны хранения всего накопленного нашим сообществом опыта, в которой каждый его член, независимо от его идеологических взглядов и профессиональной ориентации, мог бы получить свободный доступ к любым необходимым ему для работы сведениям — разумеется, в рамках открытой для широкого пользователя информации. Очевидно, что в основу эффективного функционирования такой зоны должен быть положен принцип непредвзятости и равноправия.

Что возвращает нас к кадровому вопросу и, в частности, к моему видению усовершенствования духа работы нашего подразделения. Пребывание в постоянно находящемся под огнем критики меньшинстве вынуждает нас куда более строго относиться к отбору кандидатов в наши ряды, но в отношении их перспектив не может не броситься в глаза крайне неравноправное, по сравнению со светлыми, положение. В отличие от них, возможности служебного роста наших сотрудников жестко ограничены немногочисленностью состава нашего руководящего звена, что оставляет им единственный путь рутинного выполнения своих обязанностей и неминуемо ведет к снижению уровня соревновательности в нашей работе, необходимого для выявления наиболее способных и перспективных работников. Понятие же переквалификации отсутствует у нас вообще.

Я отнюдь не имею в виду переход наших кадров в подразделения, обеспечивающие деятельность сторонников доминирующего течения — невозможный как с точки зрения различия наших мировоззрений, так и вследствие неискоренимого высокомерия светлых, категорически отказывающихся видеть рациональное зерно в любой идеологии, кроме своей собственной. Но для штата вышеупомянутой нейтральной зоны наши сотрудники подошли бы намного лучше, чем последние — благодаря столетиями отшлифованной толерантности, с одной стороны, и способности распознать за видимой благонадежностью злоумышленника его истинные цели.

В случае успешного развития такой свободной от предрассудков и дискриминации зоны наше подразделение могло бы взять на себя и подбор кандидатур для расширения ее штата — в частности, среди людей. Исходя из своего уже довольно разностороннего опыта пребывания на земле, могу с полной уверенностью сказать, что среди них вполне найдутся такие, которые блестяще пройдут любой, сколь угодно придирчивый, аттестационный отбор.

Вспомнив о работе в земных условиях, я опять-таки не могу не отметить ущемление прав наших сотрудников и в этой сфере. Благодетельные пастыри человеческих душ присвоили себе единоличные права на землю и всех ее обитателей, превратив ее в экспериментальную теплицу, в которой позволено безгранично разрастаться как культивируемым растениям, так и сорнякам, и из которой потом выжившие в таком естественном отборе автоматически пересаживаются в наш вечный сад. Наши же попытки заранее отделить зерна от плевел рассматриваются как вторжение на частную территорию и постоянно встречают как активное и групповое, как правило, сопротивление всей своры ее стражей, так и ими же взлелеянные ненависть и презрение по отношению к нам со стороны тех, кого мы как раз и стремимся оградить от затесавшихся среди них вредителей.

При всем этом вожди господствующего течения отнюдь не гнушаются прибегать к нашим услугам, когда возникает необходимость очистить их собственные ряды от ими же совершенных ошибок или когда только наша проницательность и бескомпромиссность оказывается единственным залогом успеха их операций. Вторая из описанных ситуаций дает нам редкую возможность вести с ними диалог с позиции силы, и я абсолютно убежден, что мы должны обращать каждый подобный случай на пользу себе. Мой личный опыт привел меня к заключению, что светлые, вступив в контакт с нами по необходимости, оказываются вполне способны если не преодолеть, то хотя бы сдерживать выражение чувства собственного превосходства и сотрудничать если не охотно, то, по крайней мере, профессионально.

Еще разительнее бросается в глаза привилегированное положение светлых при рассмотрении вопроса длительного пребывания на земле. Наше участие в совместных с ними операциях сводится к короткой роли подсадной утки, призванной выманить объект их пристального внимания на открытое пространство, после чего нас отправляют восвояси без лишних слов благодарности. Наши же собственные миссии на земле, направленные на закалку и, следовательно, укрепление человеческой морали, сокращаются всеми возможными, зачастую более чем неспортивными, способами.

Даже наше собственное отношение к работе в земных условиях не избежало перекосов. Существование в унизительном положении морального меньшинства, в окружении откровенной враждебности, в постоянной готовности к отражению явной агрессии со стороны проигрывающего соперника способствует, разумеется, склонности к спартанскому образу жизни. Те внешние атрибуты комфорта, которыми нас изредка обеспечивают на земле и которые давно уже стали притчей во языцех у светлых, являются не более чем декорациями, необходимыми для воплощения определенных видов сценария. По окончании своей миссии мы расстаемся с ними без малейшего сожаления. Но в эмоциональной сфере даже они нам недоступны.

Чего уж никак не скажешь о примерных и добропорядочных членах нашего сообщества, исповедующих признанную единственно верной идею. Им позволено испытывать симпатию или антипатию к доверенным им людям и даже отказываться от них в случае, если они не сошлись характерами. Им позволено подтасовывать факты при оценке людей и даже оказывать неприкрытое давление на так называемую беспристрастную контрольную комиссию. Им позволено открывать свою сущность людям, практически направо и налево, и даже записывать это вопиющее нарушение ими же писаных законов невмешательства в человеческую жизнь в свой послужной список как достижение на пути завоевания человеческого доверия. Им позволено создавать семьи и воспитывать детей.

Чтобы избежать обвинения в лжесвидетельстве, замечу, что в полном объеме информация об ангельских детях оказалась скрытой от широких слоев даже законопослушной части нашего сообщества. По всей видимости, его руководство решило вывести свою экспериментаторскую деятельность на новый, более высокий виток. И хотя речь идет об ангельских детях, без уточнения их окраски, право растить и воспитывать их опять почему-то досталось только светлым.

В этой связи я считаю необходимым, во избежание дальнейшего ослабления позиций сотрудников нашего подразделения как в моральном, так и в правовом аспекте, поднять вопрос об уравнивании их в родительских правах со светлыми — либо же о лишении их собственно оснований претендовать на такие права. Столкнувшись на личном опыте со всеми последствиями отсутствия законодательного порядка урегулирования отношений вокруг ангельских детей, я могу с полной уверенностью утверждать, что сохранение ныне действующей системы полумер ведет к резкой эскалации напряжения во всем нашем сообществе. Доказательством чему служит существующее на сегодняшний день положение вещей.

В самом начале его возникновения, однако, я был весьма далек от подобных мыслей. Я просто выполнял очередное задание. Не могу сказать, что оно вызвало у меня особый интерес — я уже давно предпочитал браться за случаи, требующие куда большего напряжения всех сил и способностей. Но в то время наступило какое-то затишье, ничего интригующего никак не подворачивалось, а засиживаться в безделье в ожидании достойного противника мне не хотелось. Как я уже говорил, продвинуться за счет блестящего решения нескольких сложных задач у нас довольно сложно, остается браться за все подряд, чтобы не потерять форму.

Оглянувшись на месте, я окончательно убедился, что случай этот наверняка не войдет в историю наших выдающихся достижений. Светлые опять взяли под крыло близкий себе по духу объект, для которого слепое повиновение общепринятой догме приравнивается к высокой, глубоко осознанной духовности, и удовольствовались, как обычно, лишь беглым осмотром его благонадежности. После чего уверенно и в срочном порядке внесли его в списки своих кандидатов и даже хранителя ему прислали абсолютно неопытного.

Единственная изюминка того задания заключалась в том факте, что рядом с этим совершенно зеленым наблюдателем оказался еще один, вступивший, как я очень скоро понял, в явно несанкционированный контакт со своим человеком, а впоследствии и с коллегой. Необходимость переиграть команду соперников сразу же перевела ординарную задачу в мою весовую категорию, и, кроме того, я просто не мог не воспользоваться случаем собрать неопровержимые доказательства методичного нарушения светлыми ими же установленных законов нашего пребывания на земле.

Не стану вдаваться в подробности всех их попыток удержать явно не стремящийся к вечности объект под своим влиянием. Чувствуя близость поражения, они всегда с готовностью шли на любые запрещенные приемы. Но их переход в видимость в полном составе дал и мне моральное право последовать туда за ними — и на оперативном просторе все их, даже объединенные, усилия не могли идти ни в какое сравнение с моим мастерством. Они, впрочем, так и не нашли в себе силы признать, что столь страстно лелеемый ими объект стремился вовсе не к высотам духа, а к банальному приобретению — мужа, уютного гнезда, завидного положения и потомков.

Когда эта женщина сообщила мне, что у нее — а следовательно, и у меня — скоро появится ребенок, я не испытал ничего, кроме полного удовлетворения от оперативно и успешно проведенной операции. Она никогда не вызывала у меня ни малейших чувств, даже жалости. Мне не понадобилось никаких особых усилий, чтобы она превратилась в мою бледную тень. Мне не пришлось ни подчинять ее своей воле, ни подавлять ее личность, в чем многие здесь меня обвиняют. В ней не было ничего, кроме всепоглощающего желания пристроиться к кому-то и семенить за ним по жизни, с радостной готовностью уткнувшись лицом ему в спину.

На эту роль, как показали последующие события, ей подошел бы кто угодно — первый, кто согласился бы сыграть ее. Ей нужен был Муж — не мужчина, не человек, не личность — который бы принимал за нее решения и нес за нее ответственность, дав ей возможность с упоением замкнуться в своем узком мирке. Все, что выходило за его пределы, даже если оно составляло часть жизни ее хозяина и покровителя, никогда не вызывало у нее даже мимолетного интереса. За полгода моего присутствия в ее жизни она ни разу не спросила меня не то, что о сути — даже о месте моей работы; что касается ее нынешнего супруга, ей это известно лишь потому, что он работает с ней в одной организации.

Я прекрасно понимаю, что эта часть моих воспоминаний никак не добавит мне популярности среди других соавторов. Но поскольку меня заверили в том, что стиль и характер всех без исключения свидетельских показаний не будут подвергнуты никакой цензуре, я ввел ее сюда с целью осведомления сотрудников моего подразделения о том, из какой ничтожной, непредвиденной и незаметной малости могут вырасти кардинальные перемены в нашем сознании.

Более того, я не стану удалять эту часть даже под угрозой того, что высоконравственные авторы проекта могут не устоять перед искушением использовать ее для нанесения очередного запрещенного удара. В самом деле, в жизни всякие необъяснимые явления случаются, а в их жизни особенно — и, несмотря на твердые обещания, что данные материалы получат распространение исключительно в нашем сообществе, однажды они вполне могут оказаться в руках Дары.

Пусть читает. Насколько я понимаю, наиболее глубоко оскорбила ее та ложь, которой с первой минуты ее жизни окружили ее сторонники идеи милосердия и искренности. Неустанно ратующие за чистоту и правдивость слов и помыслов. Человечества, разумеется. Истово навешивающие ярлыки коварства и подлости на тех, кто осмеливается иметь отличную от их собственной точку зрения. Но в приказном порядке требующие от них безмолвного участия в их обмане. Во спасение и во благо, конечно.

Для меня период такого молчаливого соглашательства закончился. Случайно — ни в герои подполья, ни в причисленные к лику святых великомученики я, в отличие от некоторых, не стремлюсь. Но если я хочу, чтобы моя дочь приняла меня таким, каковым я на самом деле являюсь, она сделает это, зная обо мне все. Она все же частично человек, а я всегда даже безразличным мне людям предоставлял право выбора.

Возвращаясь же к ее матери, скажу, что то ли я ее хранителя недооценил, то ли она оказалась одной из тех земных женщин, которые одержимы навязчивой идеей произвести на свет потомство. Для чего муж является лишь средством и превращается после великого события в неизбежное и неизбывное дополнение к ребенку. Как бы там ни было, в один прекрасный день она объявила мне, что длительные размышления (и куда менее длительные копания в моих бумагах и подслушивание моих телефонных разговоров) привели ее к заключению, что я недостоин воспитывать ее младенца.

В ответ я только плечами пожал. Можно было, конечно, ожидать большей благодарности от той, чьи все желания я воплотил в жизнь, словно по мановению волшебной палочки, но, с другой стороны, чудотворные пассы и ее истинную мелочную сущность открыли. Всем желающим видеть истину, разумеется. К которым уж никак нельзя было причислить ее рьяного хранителя. Как ему тогда удалось вывернуть наизнанку перед своим начальством неоспоримые, вопиющие свидетельства непригодности его объекта к вечному служению каким бы то ни было идеалам, понятия не имею, но это были уже проблемы поклонников бесконечных вторых шансов. Меня, к примеру, совершенно не удивляет, что она у них до сих пор в списках многообещающих кандидатов числится — высокая квалификационная комиссия, чтобы не снижать численные показатели бурного роста популярности их идеологии в человеческом обществе, всего лишь закрыла глаза на так называемые трудности духовного роста. А ее прыткий хранитель даже женился на ней, чтобы уже в открытую держать ее под столь желанным для нее контролем и дотащить ее таки до совершенно непонятных и ненужных ей высот.

Впрочем, если следовать взятым на себя обязательствам в отношении полной откровенности, мне придется признать, что в одном этот не в меру самонадеянный юнец оказался тогда прав — от его объекта я отказался (и со значительной долей облегчения), потому что совершенно случайно наткнулся на куда более интересный.

Марина. Рядом с ней скуки можно было не бояться, рядом с ней нужно было каждую минуту максимально напрягать все свои силы, чтобы оправдать возникший у нее интерес. Я понял еще тогда (и с тех пор ничто пока не заставило меня разувериться в этой мысли), что она относится к редчайшим единицам человеческого общества по многим параметрам. Ничего не воспринимающая на веру, не боящаяся сойти с хорошо утоптанной дороги общепринятых понятий, не терпящая никаких установок и условностей — она уже тогда представляла собой совершенный образец гордого и непреклонного инакомыслия.

Не могу не отметить, кстати, многозначительную деталь: к полной самодостаточности и неприятию каких-либо прописных истин ее привело не что иное, как пресловутая стопроцентно надежная защита светлого хранителя, доведшая ее в свое время до гибели. С другой стороны, возможно, именно это трагическое событие научило ее не доверять пышному громогласному многословию и составлять свое мнение о чем бы то ни было лишь по оценке действий и их результатов.

Светлое большинство, однако, никогда не было в состоянии признать свое поражение — даже когда то смотрело им прямо в глаза. Не справившись с самостоятельно взятой на себя задачей охраны человека, заставив его затем прожить еще раз неоконченную вовсе не по его вине жизнь, не оказав ему ни малейшей — ни моральной, ни духовной — помощи во время этой повторной жизни, они, тем не менее, не смогли смириться с тем, что этот человек захочет выбрать иной, не одобренный ими, путь. И, чтобы снова лишить его права осознанного выбора, они опять пренебрегли своими собственными, торжественно оглашаемыми при каждом удобном случае, правилами игры.

Я абсолютно уверен, что Марина согласилась на ту театральную сцену выдворения меня с земли под влиянием внезапно, но по вполне объяснимым и изложенным выше причинам, заинтересовавшихся ею светлых. В первую очередь, речь идет, конечно, об Анатолии и Тоше — хранителях, которым, насколько мне известно, было предписано посвящать все свои силы, время и помыслы порученному делу и не положено по штату вмешиваться в дела друг друга, не говоря уже о деятельности сотрудников нашего подразделения.

А вмешательство их силовой структуры вообще нарушило все наши договоренности о свободе деятельности на нейтральной территории, не говоря уже о личном участии в нем ее руководителя. Который, впрочем, как не скрывал, так и не скрывает, что также по достоинству оценил выдающиеся качества Марины и твердо намерен украсить ими блистательный образ своих боевиков. После того, как воспользуется ими в полном объеме на земле. Неудивительно, что весь этот авторский коллектив пропагандистского спектакля о торжестве светлого начала в мятежном, но сознательном человеке захотел присутствовать на его финале.

Вот так мне и пришлось, впервые за многие десятки лет филигранной работы, вернуться к себе домой не по своей воле. Разговор с руководством оказался не из приятных. Не то, чтобы на меня взыскание наложили — при том обилии палок, вставляемых со всех сторон в наши колеса, неудивительно, что их изредка заклинивает. Наше руководство, вышедшее из числа рядовых сотрудников и прекрасно осведомленное об условиях их работы, предпочитает тщательный, детальный анализ обстоятельств, приведших к неудаче, разносам и примерному наказанию провинившихся. Поэтому я сам на какое-то время отошел от дел — мне нужно было подумать.

Из головы у меня никак не шла Марина. Не вписывалась она в образ ретивого пособника какой бы то ни было идеологии массового употребления. Мне действительно никогда прежде не встречались настолько трезво мыслящие и резко отвергающие любое благоденствие, даруемое в обмен на послушание, люди. И я готов был письменно присягнуть, что во время наших с ней многочисленных, долгих и достаточно откровенных разговоров высказываемые мной соображения вызывали у нее самый искренний отклик.

Я просто обязан был выяснить, что заставило ее, не только решительно признавшую наше право на существование, но и увидевшую в нем тот самый, абсолютно необходимый во всем, баланс сил, пойти на поводу у тех, которые всегда и любыми средствами старались сдвинуть этот баланс в свою сторону. Поэтому я довольно долго отказывался от заданий, терпеливо ожидая появления объекта, территориально близкого к ней.

И однажды к нам поступил запрос от светлых боевиков. Блистательно проведя очередную бескомпромиссную чистку земли от нас, они, по всей видимости, вновь добились того, что все болезни человечества перешли в хроническое, бессимптомное состояние. И тут же спохватились, что больше не о чем начальству докладывать, старательно и сознательно поддерживая иллюзию своей важности. И решили, как обычно, временно закрыть глаза на нашу деятельность среди людей, эффективно переводящую все их скрытые пороки в единственно подвластную лечению острую стадию.

Но запрос этот, однако, поступил лично на меня и лично от их главы. Решив, что он не удовольствовался моим унижением в присутствии двух своих мелких сошек и двух людей, я категорически отказался. Передав ему на словах, что делами такого уровня я занимался примерно в то время, когда его на профессиональную пригодность тестировали. В ответ он потребовал личной встречи со мной.

Тогда-то я и узнал, что светлые не только имеют на Марину большие виды, но и уже планомерно воплощают их в жизнь. Великодушно предоставив ей, как подающему большие надежды вундеркинду, куда большую свободу, чем своим обычным объектам. Каковой она и воспользовалась, чтобы немедленно привлечь к реализации своего проекта меня.

Устоять перед шансом выяснить, где Марина видит свое место в вечности, и открыть ей все же глаза на то, где оно, и притом самое подходящее для нее, находится, я не смог. Не говоря уже о возможности напомнить светлым — доходчиво и в присутствии стоящего перед выбором человека — без кого не обходится ни одно из их самых эффектных мероприятий. Так и началось мое следующее, весьма затянувшееся пребывание на земле, существенно затуманившее мое столь ясное до тех пор понимание картины мироздания.

Сотрудничать со светлыми оказалось… возможно. Отведенная мне ими роль контрастного вещества в диагностике человечества не слишком льстила моему самолюбию, но Стас, как предпочитает величать себя на земле глава их силового подразделения, откровенно помыкать мной в присутствии Марины не решался. Формальное руководство экспериментом по выявлению скрытых злокачественных элементов человеческой природы и определению наиболее эффективных способов нейтрализации их было возложено на Марину, и она прислушивалась к моей точке зрения с ничуть не меньшим вниманием, чем к разглагольствованиям Стаса.

С удивлением обнаружив, что при непрямом, опосредованном контакте даже светлые оказываются неплохими партнерами и уже не вызывают у меня прежней брезгливости, я тогда впервые задумался о необходимости создания нейтральной, промежуточной сферы между нами, ориентированной на обеспечение проведения совместных мероприятий и открытой для тех, кто способен подавить в себе устоявшееся чувство предубеждения.

У Марины мои соображения не вызывали ни явного неприятия, ни пренебрежительной отмашки — широта взглядов никогда ей не изменяла — и я уже поздравлял себя с тем, что мне удалось если и не развернуть стрелку ее интересов в сторону нашего полюса, то хотя бы отклонить ее от оного светлых. Имея возможность появляться на земле чаще Стаса, которому по долгу службы требовалось постоянно одергивать своих костоломов (у нас постоянное пребывание на земле сотрудников, привлеченных к операциям светлых, не предусматривается), я делал все возможное, чтобы укрепить Марину в мысли даже в вечности избегать избитых, проторенных путей.

Так бы и продолжал я терпеливо и тонко, в отличие от грубых кавалеристских атак светлых, завоевывать ее доверие, если бы они снова не провалили взятую на себя часть работы. Увидев ее в больнице, после аварии, в которую она попала вопреки всем их хвастливым заверениям в ее полной безопасности, я понял, что наступил момент истины. Земным врачам явно было не под силу удержать ее на земле, светлые целители, как мрачно буркнул мне Стас, не решались прямо воздействовать на человека, и так уже слишком много знающего о нашем сообществе, а в штате нашего подразделения специалистов, занимающихся восстановлением человеческой жизни, вообще не было.

Я провел ту ночь в больнице, в коридоре возле ее палаты, в невидимости, составляя и раз за разом переписывая развернутую докладную записку своему руководству, включающую убедительные аргументы в пользу того, что все спорные кандидатуры, в силу их равной привлекательности для обеих сторон, следует направлять на комплектацию вновь созданного посреднического подразделения. Именно поэтому я имел удовольствие наблюдать очередной, ярчайший пример дисциплины и строгого разделения труда у светлых.

Когда в больницу явился старший из крутящихся возле Марины хранителей, Анатолий, и принялся, чуть не захлебываясь, шипеть на Стаса, я даже документы в сторону отложил, с удовольствием прислушиваясь к выяснению отношений между всегда выступающими против нас единым фронтом светлыми. Но орать на вышестоящего? Чуть ли не за шиворот его хватать и выволакивать куда-то за собой? Воистину, такое могут себе позволить только наши записные, во весь голос проповедующие величие непротивления, миротворцы!

Я, разумеется, остался там, где меня удерживало чувство долга и обязательства, взятые мной на себя в момент согласия на временное сотрудничество со светлыми. Чтобы — в случае рокового известия — немедленно дать знать о нем руководству и доверить решение дальнейшей судьбы Марины его компетентным рукам. И в очередной раз хочу подчеркнуть, что если бы не вмешательство этого неуправляемого тандема хранителей, если бы не попустительство со стороны руководителя самой, казалось бы, дисциплинированной структуры светлых, многие запутавшие и отяготившие эту историю обстоятельства просто не возникли бы.

Я не знаю, почему обычные, ничем не выдающиеся хранители занимают у светлых столь привилегированное положение. Я не знаю, почему руководство отдела целителей с такой готовностью откликнулось на их призыв обеспечить выздоровление человека в обход, как они сами потом признались, обычной процедуры. Я не знаю, почему их собственное начальство столько лет сквозь пальцы смотрело на все их непредсказуемые выходки, не дав себе труда задуматься, к чему может привести такая вседозволенность.

Добившись возвращения Марины в земную жизнь, навязанную ей, между прочим, в качестве наказания, они, по-моему, окончательно уверовали в свою избранность и право вмешиваться в дела кого угодно. Поскольку спустя совсем непродолжительное время они выследили нас с Мариной и Стасом и без малейших церемоний ворвались на наше заседание, потребовав — не много и не мало! — отчета о моем истинном участии в Марининых делах.

И в тот момент я понял, насколько глубоко запали ей в душу мои слова о возможности установления более продуктивных и определяемых потребностями конкретной ситуации отношений между нами и светлыми. Всеми светлыми, как, к сожалению, поняла она. Поскольку в той, созданной исключительно стараниями этой обуянной манией величия парочки, ситуации она сочла не только возможным, но и нужным раскрыть им — не моргнув глазом — мое инкогнито. После чего вышла наружу моя наиболее ревностно хранимая ото всех тайна.

Дело в том, что в нашей деятельности по обнаружению бесцельно, мелко злобствующих представителей человечества, не представляющих для нас никакого интереса своей недалекостью и годящихся только на распыление, этапы бурной активности то и дело сменялись периодами вынужденного выжидания. Последние, требуя, тем не менее, моего присутствия на земле, оставляли мне слишком много ничем не занятого времени. И однажды, бродя от безделья по улицам города, я случайно очутился возле того места, где базировался во время своего прошлого задания, вспомнил о той женщине, которая являлась его предметом, и неожиданно для самого себя задумался о том, кто же у нее все-таки родился.

В доме, где она раньше жила со своей матерью, ее не оказалось, но выследить ее не составило ни малейшего труда. Ее собственный хранитель (этого вечно взъерошенного воробья до седых волос Тошей звать будут) привел меня к искомой цели — я только хмыкнул, обнаружив, что он последовал моему примеру и взял ее под полный и нераздельный контроль. Затем мне понадобилось всего несколько дней, чтобы выяснить, в какое время она выходит на дневную прогулку с ребенком.

Однажды я пошел за ней следом и, чуть ускорив шаг, обогнал ее, бросив взгляд в коляску. Поскольку уже наступило лето, ребенок не был спрятан под ворохом одежды, и я успел рассмотреть, что это была девочка — удивительно красивая девочка, но поразило меня нечто совсем иное. Еще издалека я почувствовал ее присутствие — именно ее присутствие, поскольку это ощущение усиливалось по мере моего приближения к коляске и, как только я миновал ее, стало понемногу ослабевать.

Такое явление никогда еще не встречалось мне на земле и, естественно, заинтриговало меня. Несколько дней подряд я кружил вокруг мест их обычной прогулки, чтобы удостовериться, что мне не почудилось. Нельзя было также исключать вероятность совпадения — в тот первый раз где-то неподалеку мог находиться какой-нибудь рядовой хранитель в невидимости. Пару раз меня не остановило даже присутствие Тоши рядом с ними — для этого задания я выбрал внешность, максимально отличающуюся от своей предыдущей, а привычка инвертировать свою сущность на земле давно уже стала моей второй натурой. Вскоре я убедился, что ощущаю именно девочку — чем ближе, тем отчетливее, особенно когда она бодрствовала, и совершенно иначе, чем каких бы то ни было небесных сотрудников.

Это было совершенно невероятное, неуловимое, дразнящее ощущение — как будто пытаешься разглядеть издалека некую надпись или расслышать негромкий разговор — которое до такой степени разожгло мое любопытство, что даже разоблачение в глазах вездесущих хранителей не вызвало у меня законного возмущения. Скорее оно показалось мне шансом добраться до сути этой загадки, о которой я понятия не имел, с легким сердцем соглашаясь на единственное условие моего возвращения на землю, выдвинутое Мариной — официальный, письменный отказ от каких бы то ни было прав на этого ребенка и его мать.

В тот раз я впервые вплотную столкнулся с извращенным чувством юмора земной жизни — повторять свои клятвенные заверения мне пришлось в той же компании, которая не так давно сделала все возможное, чтобы проститься со мной навсегда. Что я сделал совершенно искренне, добавив, правда, что любопытство по отношению к девочке никоим образом не может рассматриваться, как претензия на нее.

Марина со Стасом, явно на сей раз заинтересованные в сотрудничестве со мной, сочли возможным поверить мне, чего не скажешь о хранителях. Я абсолютно убежден, что именно эта встреча подтолкнула Тошу к скоропалительной женитьбе на матери моей дочери — жаль, что та так никогда и не узнает, благодаря кому все же воплотилось в жизнь ее самое заветное желание. Тоша же с того самого дня был постоянно настороже, и видеть девочку я уже мог только совсем издалека и, желательно, из-за какого-нибудь укрытия. Где ощущение ее присутствия превращалось скорее в воспоминание, чем в реальное восприятие.

К концу года я уже чувствовал себя как следователь, у которого из-под носа похитили единственного свидетеля-очевидца, способного пролить свет на тайну расследуемого им дела. На то, чтобы убедить Тошу в беспочвенности его подозрений в мой адрес, не стоило даже и надеяться — еще один пример того, как светлые сами, своей собственной непробиваемой узколобостью, вынуждают нас действовать обходными путями. И непрерывно оттачивать свое в этом мастерство.

Подробно останавливаться здесь на тактических приемах нашего подразделения я не вижу ни малейшей необходимости — в виду того, что они не имеют никакого отношения к цели данного проекта. Скажу только, что в конечном итоге — через Марину и Анатолия — мне удалось на совершенно законных основаниях и впервые на столь близком расстоянии оказаться рядом со своей дочерью.

Чтобы не спугнуть особо наэлектризованного в тот день Тошу, я решил действовать осторожно и не приближаться к ней сразу. Сравняться со мной в терпении не мог никто из присутствующих, а мне всего-то и нужно было дождаться, пока разрядится за столом, как принято на земле, напряженная обстановка, и завести с кем-нибудь разговор в двух-трех шагах от девочки — чтобы тщательно проанализировать исходящие от нее импульсы. Но тут появились наблюдатели.

Некое невидимое присутствие рядом с ней я ощутил уже давно. И навел справки. Которые всколыхнули во мне чуть приглушенное в последнее время отвращение к светлым проповедникам милосердного прощения, готовых, тем не менее, подвергать гонениям не только своих оппонентов, но и их потомков. До седьмого колена, нужно понимать. Но личная встреча с представителями их элитного отряда довела меня до самого настоящего бешенства. Такого чванливого высокомерия, такого откровенного презрения ко всему и вся, не исключая своих, такого неприкрытого хамства я даже после многочисленных столкновений с их боевиками представить себе не мог. Недаром их отборными сливками нашего большинства считают — в них воплотилась сама квинтэссенция его упоения своим господствующим положением.

В одном, правда, их появление сыграло положительную роль — даже у присутствующих светлых оно вызвало не менее сильные, чем у меня, чувства. Которые как-то неожиданно смели на мгновение разделяющие нас барьеры. И я вдруг увидел, что Тоша действительно готов пустить в ход и зубы, и когти для защиты моей девочки. Что слегка примирило меня с его прежней враждебностью. А его, похоже — с фактом моего существования, если оно послужит укреплению живого щита между ней и наблюдателями. По крайней мере, против моего периодического появления рядом с ней он уже больше не возражал.

Свое нынешнее пребывание на земле я называю жизнью на ней с того дня, когда Марина, все больше укрепляясь в намерении наладить взаимодействие между своими светлыми сателлитами и мной по всем направлениям, взяла нас со Стасом на дачу к Свете. Кисе по хранительской привилегии приглашения не потребовалось. Во время выполнения предыдущего задания Света не произвела на меня никакого впечатления — наоборот, то и дело встречая ее завороженный взгляд и сравнивая ее со своим объектом, я еще больше недоумевал, кому могло прийти в голову прислать к последней хранителя. Но упустить шанс лишний раз увидеть свою дочь я просто не мог.

На этот раз Света, лишь приветливо кивнув мне при знакомстве, оказалась намного более приятным человеком — особенно, в своем умении постоянно собирать вокруг себя всех присутствующих людей, дав мне возможность приблизиться, наконец, к уединившимся с детьми хранителям. К тому времени у меня уже появился самый законный для этого повод — пожалуй, только я мог открыть им глаза на то, что в военную историю входят самые искусные, а не самые нахрапистые полководцы, и что забрасывание боевой техники камнями еще никогда не выводило ее из строя.

Я подходил к ним, почти дрожа от предвкушения — прежде смутное, ускользающее ощущение становилось все отчетливее. В прежде смазанной, словно через залитое водой стекло наблюдаемой картине проступали детали. В прежде невнятном бормотании послышались отдельные слова. Я заговорил о чем-то, чтобы не настораживать хранителей своей сосредоточенностью, но когда моя дочь повернула ко мне голову, впервые глянув прямо мне в глаза, все составляющие этого ощущения объединились, развернув передо мной картину фантастического мира.

От неожиданности я растерялся — и привычный блок сознания пошел трещинами, через которые туда начали просачиваться мысли девочки. Без малейшей боязни переплетаясь с моими и наполняя статическую прежде картину объемом и движением.

Это был мой — абсолютно и совершенно мой ребенок! В ней не было и следа мелочности, недалекости и ограниченности ее матери. Прекрасно осознавая свою уникальность, она, тем не менее, не взирала на окружающий мир с надменным прищуром, а оглядывалась по сторонам с веселым вызовом, в полной готовности завоевать его. Ей не нужно было ни подстраиваться, ни приспосабливаться — я как-то сразу понял, что бурлящей в ней жизненной силе и энергии не сможет противостоять никто и ничто. Так же как ничто и никто никогда не сможет заставить ее перестать быть самой собой — бесстрашной и уверенной в своей непобедимости.

И неразрывно связанной со мной. Такого полного единения с другим существом я не испытывал никогда в жизни. Ни в одной жизни. Даже в земных — подобное чувство я не смог бы забыть даже после смерти. Марина оказалась первым в моей практике человеком, у которого моя сущность вызвала не панический ужас или яростное, не раздумывающее отторжение, а желание разобраться в причинах и целях моего существования — но это было лишь слабое подобие того, что я ощутил от своей дочери. Марина приняла меня трезво и осознанно, после долгих размышлений и личного печального опыта со светлыми, Дара (она дала мне знать, как сама называет себя, в тот самый первый день) — сразу и целиком. Как единое и совершенно естественное явление. Как близкий во всех отношениях разум. Как родственную душу.

В тот день появился тот Макс, которого здесь пинают ногами все, кому не лень, кого более или менее знает одна только Дара и о ком не имеет понятия ни мое руководство, ни сотрудники. Потому что Макс — это не образ, в котором я выполняю очередную совместную со светлыми операцию и который я небрежно сброшу, вернувшись после нее к себе. Потому что я ответственно заявляю, что дряни в человеческом обществе, способствовать искоренению которой меня направили, столько, что работы мне хватит на всю Дарину жизнь на земле. А после ее окончания Макс вернется к нам, наверх, вместе с ней и рядом конструктивных предложений — и той дряни, которая ей там обвинительное заключение готовит, даже их верховный и сиятельный покровитель не поможет. При малейшем поползновении это заключение огласить. Пользуюсь случаем напомнить господам светлым вершителям судеб о пресловутых вторых шансах, а также о том, в чьи руки они сами распылитель вручили.

В тот день также возникла у меня и точка соприкосновения с Анатолием. Неслучайно именно он догадался, что я Дару чувствую — в тот момент в глазах у него мелькнуло не требующее никаких слов понимание. Которое однажды всем нам очень пригодилось. И которое у Тоши появилось значительно позже.

В тот день и Тоша окончательно смирился с тем, что я просто необходим Даре. Она сама совершенно недвусмысленно дала ему это понять — окончательно превратив нас в невольных братьев по оружию. Этот младший братец потом, конечно, откровенно этим пользовался, вызывая меня всякий раз, когда нужно было в ее мыслях разобраться. Ему нужно, разумеется, но я и этим готов был довольствоваться.

Тем более что в самом скором времени я чуть было не лишился и этих редких оказий. Поначалу у меня даже мелькнула мысль, что хранители по своей извечной закоснелости в предрассудках все это время лишь изображали согласие на мою помощь, поджидая удобного случая навсегда избавиться от меня — и, как всегда, чужими руками. Но, увидев лицо Анатолия в тот момент, когда Татьяна вывалила на объект их французской коллеги правду обо мне, я понял, что он просто-напросто потерял какой бы то ни было контроль над ней.

Примечательно, что давать объяснения по факту столь вопиющего поведения находящегося в его ведении объекта вызвали не его, а меня — что, впрочем, явилось всего лишь очередным доказательством выборочного отношения светлых ко всеобщей подвластности закону. Подразделение хранителей, пользуясь своей невероятно раздутой численностью и, соответственно, весом, оказывало неприкрытое давление на наше руководство и принуждало его к принятию решительных мер. В результате, несмотря на то, что то оказалось полностью удовлетворенным моей объяснительной запиской, ему пришлось временно отстранить меня от задания — до выяснения всех обстоятельств.

Самое главное их них выяснилось через пару дней — оказалось, что незапятнанность мундира самоотверженных миссионеров светлых не идет ни в какое сравнение с надежностью камуфляжа их боевиков. Стас лично потребовал моего возвращения к участию в проводимой им операции — в виду отсутствия каких бы то ни было последствий очередной недоработки хранителей. Пацифистское большинство с радостной готовностью приняло на веру твердое слово боевого генерала и постановило выдать меня ему на поруки. О чем он не преминул напомнить мне перед возвращением на землю.

Мне же, честно говоря, было в тот момент абсолютно все равно, каким образом я туда вернулся — за те несколько дней вынужденного отсутствия возможность видеть Дару даже по высокомерному Тошиному свистку стала казаться мне пределом мечтаний. В один их таких вызовов я понял, что Дара взялась за дрессировку своего наблюдателя. Очень умно взялась — не обращая на него прямого внимания, чтобы не дать ему возможности открыто воспротивиться ей, и каждый день демонстрируя ему полную уверенность в своем превосходстве, чтобы у него и мысли не возникло поставить ее под сомнение.

Как мне хотелось помочь ей, подкрепить свои гены своим же обширным опытом — в конце концов, кто еще здесь мог обучить ее тонкому искусству укрощения строптивых? Но я не решался — даже ее физическое родство со мной наверняка возглавляло у наблюдателей список ее смертных грехов. А начни она перенимать мои приемы, они вполне могли инкриминировать ей наследственную склонность к оппортунистическим методам и воззрению в целом. Оставалось только то поощрять ее, то сдерживать, выражая полное и активное одобрения всякий раз, когда она выбирала действительно эффективные меры, и недоуменное разочарование, когда действенность ее методов оставляла желать лучшего.

Не последним фактором, заставившим меня действовать особо филигранно, явилось опасение, что мое влияние на Дару заметит Тоша — после чего можно будет с уверенностью проститься с шатким равновесием между его утробной ненавистью имеющего все к покусившемуся на его малую часть и осознанием интересов Дары. Он был (и остался) вполне способен представить это влияние основной движущей силой всех ее спорных поступков — с тем, чтобы меня либо вообще с земли отозвали за нарушение взятых на себя обязательств, либо, по крайней мере, существенно ограничили в возможностях видеть ее.

А мне уже тех жалких нескольких раз в году, когда я мог совсем рядом с ней находиться, было мало. Они все больше стали напоминать мне свидания в тюрьме под орлиным взором охранников и через прочное стекло блока на моем сознании, который я в присутствии хранителей снимал крайне редко и неохотно, только чтобы подпитать их любопытство в отношении Дариного видения мира.

Когда Дара пошла в детский сад, я два-три раза в неделю подкарауливал ее у забора, когда она на прогулочную площадку выходила — в невидимости, конечно, и строго контролируя незыблемость блока. В первую очередь меня, конечно, интересовало, не испытывает ли она каких-либо притеснений со стороны человеческих детей — обилие и разнообразие земных пороков было известно мне лучше кого бы то ни было. И только я мог научить ее не обходить их, согласно печально знаменитой привычке хранителей закрывать глаза на недостойные явления, и не бросаться на них с боевым топором карателей, а изучать их и использовать в целях укрепления своего положения среди людей. Не говоря уже о том, что в особо злостных случаях ничто не мешало мне обеспечить на некоторое время работой двух-трех сотрудников своего отдела.

Но не стану также скрывать, что я мог часами любоваться тем, с каким мастерством Дара управляла окружающими ее детьми. Мое вмешательство не потребовалось ей ни разу. По крайней мере, в то время. Она не только взяла от меня умение расположить к себе окружающих, заставить их ловить каждое ее слово, помнить каждый мимолетно брошенный взгляд, ценить каждый знак ее внимания. Она превратила его в непроницаемый для человеческой глупости и низменности щит — держа потенциальных их носителей на расстоянии, не позволяя им втянуть себя в их мелочные распри и сохраняя в девственной нетронутости свою несгибаемую уверенность в себе и своем понимании жизни.

В голове у меня уже мелькали завораживающие картины будущего, когда Дара придет в наше подразделение — блистательным и победоносным выразителем нашей идеи более строгого и однозначно конкурсного отбора среди людей, способным даже светлым открыть глаза на все неоспоримые ее преимущества и заставить даже их считаться со столь ярким представителем оппозиции и также рьяно бороться за честь сотрудничать с ним.

Единственное, что неизменно огорчало меня во время наблюдения за Дарой — это ее совершенно необъяснимая слабость к этому сыну всего хранительского полка. В самом начале, не спорю, ее могло заинтересовать их некоторое сходство, особенно в стремлении держать дистанцию с посторонними. Но у меня просто в голове не укладывается, как могла она, со всей ее проницательностью в отношении людей, не увидеть, что в нем воплотились, в самом концентрированном виде, все типичные до зубной боли черты хранителей.

В то время как в Даре бурлила характерная для всех моих единомышленников жажда познать жизнь во всей ее полноте и красочности, стремление бросить ей вызов и абсолютное бесстрашие перед ее непредсказуемыми поворотами, Игоря всегда отличали столь ценимые у хранителей угрюмость, замкнутость, узколобое следование по проложенной для них дороге, а также полное отсутствие способности маневрировать и разжать зубы, намертво впившиеся в шиворот жертвы. Простите, оговорился — объекта. Которым в его случае оказалась Дара.

Неудивительно, что он всю жизнь за нее цеплялся, выказывая наследственную склонность к шантажу и моральному вымогательству в те моменты, когда она инстинктивно пыталась высвободиться из-под пресловутого хранительского гнета, сковывающего все порывы ее души. Находясь рядом с ней, он всегда мог смело рассчитывать на яркую, кипучую жизнь вместо мрачного одиночества, на уважение и восхищение окружающих вместо их неприязни к угрюмым мизантропам, защиту от любого недоброжелателя вместо надобности самостоятельно противостоять ему, и, вне всякого сомнения, на интересного и единственного расположенного к нему собеседника.

Специально для Дары, если когда-нибудь ей попадет в руки результат этого проекта. Исповедуя доктрину полной и безусловной свободы волеизъявления личности, я всегда уважал и продолжаю уважать ее выбор. Но мне все же хотелось бы, чтобы выбор этот был действительно свободным — сознательным и осмысленным, совершенным не под влиянием детских привязанностей, которые, как розовые очки, мешают видеть реальность таковой, какой она является на самом деле.

Даже до меня доходили отголоски того, во что превращался Игорь в те периоды, когда Дара переставала постоянно поддерживать в нем осознание его нужности и значимости. Даже его отец признает, с какой легкостью, готовностью, без малейшего сопротивления, скатывался он в депрессию, ввергая в панику всех окружающих и оказывая через них давление на Дару. Даже по отношению к всегда и во всем потакающей ему Татьяне его обычная нелюдимость не раз прорывалась вспышками откровенного человеконенавистничества. Не говоря уже о полном отсутствии выдержки, самообладания и умения хранить доверенную ему тайну — что, собственно, и привело к столь многословно обсуждаемой здесь критической ситуации.

Разумеется, Дара вправе строить свою жизнь так, как она считает нужным. Я принимаю ее целиком, такой, какая она есть. Я не хочу уподобляться светлым в их маниакальном стремлении гнать человечество по единственно правильному, ими определенному, пути.

Но все же я не вижу ни малейших оснований для того, чтобы она — вместо того, чтобы развивать свои недюжинные способности — посвятила всю эту жизнь тому, чтобы неустанно полировать с таким трудом взгроможденного ею на пьедестал почета ничем не примечательного потомка рядового представителя безликого большинства. До сих пор этот потомок ни разу не доказал, что достоин такой преданности — не облегчил ей жизнь, не уберег ее от неприятностей, не позаботился о ней в действительно трудный момент.

В этом, правда, он следовал не только генетическому коду, но и примеру своих благородных опекунов, которые даже в переломные моменты оказались неспособны защитить кого бы то ни было самостоятельно.

Взять хотя бы случай, когда Дара заболела. Тоша поднял всех на ноги, чтобы найти адекватный способ лечения? Анатолий вспомнил, что совсем недавно решал такую же проблему со своим сыном? Кому-нибудь из них пришло в голову хотя бы в известность меня поставить? Разумеется, нет. Мне позвонила Марина — и кнопку отбоя я нажимал уже в кабинете Стаса.

У меня не было ни малейших сомнений, что нужно действовать молниеносно. У меня мгновенно всплыли в памяти все обрывки разговоров о том, как вылечили Игоря. У меня ни одна клеточка не дрогнула при мысли о том, что я ринулся в самое логово светлых с нескрываемым намерением протаранить, если потребуется, их замшелые порядки. У меня даже мысли не возникло, что выпад в сторону своего авторитета Стас может счесть достаточно серьезным основанием для того, чтобы больше не настаивать на моем участии в его операциях.

У меня — а не у этого интригана, которого Дара отцом считала, которому чаще, чем собственной матери, на шею вешалась и который все это время просидел возле нее, занимаясь именно тем, чему он со сотоварищи уже столько столетий учит человечество — ничего не делая и верноподданнически уповая на высшую силу, которая сама все как-нибудь устроит.

Но окончательно убедился я в том, что даже интересы Дары не могут сломить прочно вбитый ему в голову стержень устава, после того, как у него своя собственная дочь родилась. Казалось бы, почувствовав, наконец, прямо, не через чужие мысли, всю силу и глубину связи с ребенком, увидев своими собственными глазами, насколько быстро и неуловимо, неописуемо словами, происходят изменения в его сознании, он должен был понять, что Дара ничуть не меньше нуждается во внимательном, направляющем влиянии. Особенно, если учесть тот факт, что Дара оказалась намного талантливее, инициативнее, смелее и изобретательнее других, даже ангельских детей, а сам он не мог больше уделять ей даже прежнего, поверхностного внимания.

Ничего подобного. Этот гарпагон оказался не в состоянии выпустить из рук даже то, что ему случайно досталось, и взялся упрочивать свое состояние, чуть ли не на месяц заперев Дару дома. Когда она снова вернулась в детский сад, я чуть не сорвался, обнаружив, что все ее мысли заняты сводной сестрой. Согласно привычке своих соплеменников пригвождать нас к позорному столбу в теории и без всякого стеснения пользоваться нашими услугами на практике, у заботливого папаши не дрогнула ни рука, ни сердце эксплуатировать даже нашего ребенка — он наверняка решил и свою дочь прицепом к Даре пристегнуть, и в мыслях той через открытое ему сознание пошпионить.

В то время хоть одно меня немного утешало — Дара отвлеклась от Игоря. И, как и следовало ожидать, ее прирожденная способность без труда управлять сколь угодно большой группой представителей человечества расцвела пышным цветом, в то время как он неизменно сидел где-то в стороне, надувшись и всем своим видом изображая непонятого гения в опале.

Но и эта моя трепетная, едва затеплившаяся надежда на то, что у Дары открылись, наконец, глаза на то, что Игорь скорее на дно ее утащит, чем она его на плаву удержит, просуществовала недолго. Усилиями светлых, естественно. Один заботливый папаша, опечалившись лицезрением душевных терзаний единственного чада, наверняка воззвал к чувству коллегиальности другого, а тот с готовностью согласился, что общество светлого потомка, какие бы угрожающие симптомы не просматривались в его поведении, не может принести Даре ничего, кроме пользы. Чего о моем, разумеется, не скажешь.

Я несколько раз пытался поговорить с ним — по-хорошему — о том, что нечестно лишать Дару поддержки единственного истинно понимающего ее существа, но он вдруг начал старательно избегать меня. По телефону он отделывался от меня короткой фразой: «При встрече поговорим», постоянно откладывая ее в некое туманное будущее.

Я понял, что в этом году поеду на это их стандартное сборище у Светы на даче даже без Марины — уж там-то он точно появится, чтобы всем свое творение продемонстрировать, и сбежать ему, вцепившемуся в коляску с оным, будет некуда. А пока, раз уж он не оставил мне никакого другого выхода, стоило подумать о кнуте и прянике — единственно эффективном способе общения с неподдающимися ни доводам рассудка, ни воззваниям к совести светлыми.

Вариантов кнута пришло мне на ум невероятное количество, а вот самый действенный пряник придумала Марина. Она вновь заметила мою рассеянность, и, устав сдерживаться, я выложил ей всю правду о том рабстве, в которое неуклонно затягивали Дару громогласные глашатаи ценности каждой личности. И нужно признать, что простота и изящество предложенного Мариной решения даже мне показались совершенно неотразимыми.

На постоянное пребывание на земле я перешел после той первой, настоящей встречи с Дарой. Но образ на сей раз я выбрал неброский, ничем не выделяющийся в толпе и, главное, как можно хуже запоминающийся. К нему прилагался гардероб ширпотребовского происхождения и крохотная гостинка в старом доме без лифта, но никак не машина. И, признаюсь, это был единственный материальный объект из моего предыдущего задания, которого мне по-настоящему недоставало. Дело не в человеческом транспорте — пользоваться им у меня, по случайному недосмотру светлого владыки, надобности не было. Но за рулем у меня всегда возникало ощущение свободы и неприкосновенности, как дома — в скорости, в единении с машиной как с продолжением себя самого, в умении рассчитать каждый маневр, использовать любой представившийся шанс и избежать любой опасности выражалась вся наша сущность.

Не устоял перед таким искушением и этот коллекционер подарков судьбы. Хотя и поломался, конечно, изображая принципиальность и неподкупность. Но ради возможности ежедневно находиться рядом с Дарой — любоваться ею, слышать ее, говорить с ней — я был готов на что угодно. Даже на перспективу того, что этот вечный пассажир на заднем сидении будет ковыряться в сделанной мне по спецзаказу машине своими руками, приученными в одни только клавиши тыкать. Даже на вообще выходящее за любые рамки требование, чтобы наши совместные поездки за Дарой в детский сад начались с осени — как будто это я к нему в совладельцы напрашивался.

В то лето я на всех, наверно, СТО города побывал, чуть ли не через день проверяя техническое состояние машины, но, к счастью, мне ее изначально не только кардинально усовершенствовали, но и снабдили защитой от дурака. И вскоре я уже просто наслаждался слегка забытым ощущением полной власти над этим единственным по-настоящему гениальным изобретением человечества. Даже осенью, когда наша сделка вступила, наконец, в полную силу, я не спешил отдать ему руль — знал, что он не преминет присвоить даже наше общее время.

Кстати, вот еще одна многозначительная деталь — Анатолий мое появление в детском саду воспринял как злоумышленное проникновение на охраняемую им территорию. Без взлома, но при попустительстве сменщика по караулу. Казалось бы, его должно было радовать, что тому стало немного проще жить, что Дара оказалась под более надежным контролем, что с него самого свалилось бремя постоянного крюка по дороге домой.

Ничего подобного. Он с равным усердием давил подозрительными взглядами и меня, и Тошу, лишний раз доказывая, что светлые неспособны доверительно относиться даже к своим. А также то, что они не стесняются использовать не только нас, своих официально объявленных противников — не случайно примерно в то же время Татьяна вдруг начала дополнительно заниматься как с Игорем, так и с Дарой, стараясь, вне всякого сомнения, свести на нет ее впечатление от встреч со мной.

Но это так, к слову. По правде говоря, меня все это не слишком задевало — ксенофобия светлых давно уже не была мне в новинку, а их раздоры никогда не шли нам во вред. Оскорбление недоверием удобрило то томление, с которым он поглядывал на руль машины всякий раз, когда мы выходили из детского сада, и вскоре он буркнул мне, что анализировать мысли Дары удобнее и безопаснее на заднем сидении. Что вполне меня устраивало — он все лето, похоже, пытался разобраться в машине, а собственно вождение наверняка в какой-нибудь компьютерной игре осваивал. И с тем черепашьим шагом, которым он тащился, продолжительность моего общения с Дарой, как минимум, удваивалась.

Не скажу, что это было время каких-то откровений. Дара много занималась, готовясь к поступлению в школу, и у меня просто дух захватывало от того, насколько безграничными оказались ее стремление ко все новым и новым знаниям и способность их все усваивать. И силы — каким-то образом у нее их хватало еще и на то, чтобы и помыслы своей неотвязной тени в то же русло направлять. И на то, чтобы развитием сестры заниматься — в тот день, когда машина проложила мне зеленую дорогу к Даре, я имел удовольствие наблюдать, что и с этим делом, избавить ее от которого даже в столь напряженный период никому не пришло в голову, она справляется безукоризненно. И на то, чтобы наблюдателей продолжать дрессировать — уже двоих.

По поводу последнего факта мне неоднократно хотелось поговорить с Тошей. Наедине и напрямик. С какой стати моя дочь должна тратить время и силы на наблюдателя его ребенка? Он что, на все возможные передовые решил ее выставить? В чем его долгожданная отцовская роль проявляется? Кто должен его ребенка учить, как защищаться от его собственной светлой элиты?

Но, с другой стороны, судя по Дариным впечатлениям, это вновь прибывшее недремлющее око, явно следуя столь поощряемой у светлых дедовщине, с готовностью приняло установленный старшим порядок вещей. Кроме того, не скрою, я не исключал возможности того, что при одном только намеке на критику с моей стороны я вновь окажусь на водительском сидении. Где лишусь возможности мягко и незаметно открывать перед Дарой пути превращения недостатков других в способы управления ими.

Таким образом, весь тот год я просто наслаждался обществом своей удивительной дочери — она умудрялась даже меня заряжать своей бурлящей радостью жизни, полным пренебрежением ко всяким уколам судьбы и абсолютно непреклонной верой в то, что всех нас ждет безоблачное и сияющее будущее. Под ее воздействием даже летний перерыв в нашем общении не казался мне столь тягостным. Но к концу августа, однако, выяснилось, что школьная жизнь Дары будет подчиняться несколько иному распорядку.

И вновь, я просто не могу не отметить крайне специфическое отношение хранителей к взятым на себя обязательствам. Они хватают их без разбора, зачастую без каких-либо приемлемых оснований, заботясь не так о планировании своих действий, как о демонстрации всем, кому только можно, безграничности своих возможностей и служебного рвения. Когда же обнаруживается, что границы последних оказываются существенно уже, чем им в их вечной мании величия представлялось, они начинают перебрасывать поднятую в рывке ношу на плечи друг другу в незыблемой уверенности всех идеалистов, что она и для окружающих является той самой своей, которая не тянет. Исключительно окружающих единомышленников, конечно — любая рука помощи извне воспринимается ими грязной когтистой лапой, норовящей запятнать чистоту их бескорыстного духовного единения.

Они с удовольствием пошли навстречу пожеланиям Дары и Игоря получать более глубокое и разностороннее образование — понимаю и всецело разделяю.

Но если вы думаете, что Тоша хоть на мгновение задумался над тем, каким образом перестроить график работы, чтобы доставлять Дару к источникам этих знаний, то вы глубоко заблуждаетесь. Он предпочел забыть и о том, сколь упорно называл мою дочь своей, и о том, что необходимое средство передвижения я ему практически в зубах, на блюдечке с голубой каемочкой принес, и о нашем джентельменском соглашении, на основании которого у него это средство передвижения появилось. И доверить перевозку Дары единственно надежному в его окружении Анатолию. Тем более что в машину к тому мне даже в невидимости доступа не было.

Анатолий, правда, тоже оказался не совсем всемогущим — земная нагрузка по обеспечению должного для не алчущего материальных благ ангела-хранителя образа жизни давно уже перестала быть для него второстепенным делом. И если вы снова думаете, что он отказался от части ее или хотя бы перераспределил ее так, чтобы в нужное собственному сыну время находиться в нужном ему же месте, то вы заблуждаетесь еще глубже.

Не стоит даже предполагать, что Тоша решил хотя бы раз в неделю соратнику в безграничном доверии плечо подставить — он просто рассказал о неразрешимой с виду ситуации мне. Вспомнив о необходимости присматривать за Дарой, как по глупости, столь легко подхватываемой в обществе хранителей, подумал я — и тут же ухватился за возможность видеть Дару пусть раз в неделю, но зато без всяких надсмотрщиков. Но мое предложение подменять Анатолия встретило у того резкое, категорическое, почти истеричное «Нет!». В другой ситуации меня бы рассмешило его опасение, что я могу хоть на секунду заинтересоваться его уже в кровь впитавшим кастовые предрассудки наследником.

Каким-то образом этот исступленный вопль докатился до Марины — и вот тут-то против светлых сыграла их собственная прошлая преступная халатность. Зная из собственного опыта, к чему она приводит, Марина никогда не упускала случая осадить их, когда они слишком уж зарывались, в результате чего они остерегались обращаться с ней так, как с другими людьми. Не говоря уже о нас, презренных оппозиционерах.

Вот так я и получил свои еженедельные свидания с Дарой — в присутствии, правда, двух свидетелей, один из которых молчал и только бросал во все стороны тяжелые, подозрительные взгляды, другой же мастерски поддерживал легкую непринужденную беседу. Меня устраивали оба обстоятельства — в то время мне было намного важнее слушать Дару, чем говорить самому.

Она, как и следовало ожидать, с готовностью откликнулась на разговорчивость Марины. И вдруг оказалось, что и она в отсутствие подавляющего хранительского ока чувствует себя намного свободнее. Она говорила не только об учебе и своих неизменных успехах в ней, но и обо всех своих новых увлечениях. Причем с таким удовольствием, что я не раз пробирался за ней в театральную студию, где, затаив дыхание, наблюдал, насколько естественно она перевоплощается из одного образа в другой, и все больше убеждался, что полное развитие такой талант может получить только у нас.

Присматривал я за ней и в бассейне — так называемые хранители не удосужились даже в первое время отвлечься от своих дел, чтобы гарантировать безопасность детей на воде. Весьма скоро мне пришлось признать, что плавает Игорь ничуть не хуже Дары — в чем, впрочем, не было ничего странного, поскольку плавание является индивидуальным видом спорта, требующим не искусства общения, а упрямого, без рассуждений и головой вперед, движения к поставленной цели, столь почитаемого у светлых всех мастей.

Ближе к зиме некоторые из дней посещения Дарой бассейна стали превращаться для меня в истинные праздники — по типичным для людей организационным, а вернее, дезорганизационным причинам тренировки отменялись, и мы с Мариной отправлялись с Дарой и Игорем в кафе на первом этаже этого центра детской занятости, чтобы не оставлять их предоставленными самим себе в ожидании Анатолия. Отдельная, искренняя благодарность Марине за то, что не спешила вернуться на работу в такие дни — застань Анатолий меня одного рядом с его драгоценным сыном, боюсь, тот намного раньше стал бы свидетелем необузданного нрава своего родителя. И сцены его последующего усмирения, естественно.

Одним словом, прожил я тот год от среды к среде, и пролетел он так быстро, как будто эти среды друг за другом в жалкий месяц выстроились. Летом Дару с Игорем в лагерь отправили — и, вновь не премину заметить, опять без какого-либо присмотра, если не считать тех двух-трех раз в неделю, что я навещал их. В невидимости, разумеется, и в рабочие дни. За пределами городских ограничений скорости можно было дать машине показать ее скрытые возможности, и дорога занимала у меня от силы минут сорок. Главное было по возвращении цифру пробега вернуть в приемлемые дневные рамки.

Оставшиеся два летних месяца также прошли вовсе не так томительно, как можно было бы ожидать. Приближалось время отправлять Тошину дочь в детский сад, и, зная его пренебрежительное отношение к каким-либо договоренностям, я задумался, не решит ли он проведывать в обеденное время своего ребенка, лишив меня встреч с Дарой. Для пресечения подобных поползновений в зародыше мне всего лишь понадобилось превратить мое владение машиной в дневное время в непременное условие реализации проекта Стаса, планы которого Тоше не позволило бы нарушить чинопочитание — основа основ всей светлой структуры.

Само собой разумеется, что работа над этим проектом нейтрализации широкой сети человеческих мошенников не останавливалась ни на минуту. Тоша постоянно снабжал нас все новыми и новыми данными — временами у меня складывалось впечатление, что истинной его целью было загрузить меня до такой степени, чтобы у меня не оставалось ни сил, ни времени даже вспоминать о Даре. Но уровень моей квалификации вполне позволял мне ограничиваться до сих пор рекомендациями в отношении действий боевиков Стаса, подбором наиболее подходящих сотрудников из нашего подразделения и, в отдельных случаях, телефонными звонками утвержденным руководителем операции объектам.

Знание человеческой природы позволяло мне добиться невероятных результатов в результате простой, вежливой беседы, от имени группы заинтересованных лиц, в которой детально и скрупулезно анализировались аспекты деятельности объекта и в конце которой звучала просьба передать привет его родственникам. Поименно. Всю последующую работу по визуализации грядущих последствий выполнял за меня образ мышления подобных особей.

Теперь же я перешел к личным встречам с ними и получил возможность с уверенностью утверждать, что любые чудеса в сфере коммуникаций не идут ни в какое сравнение с душевной беседой лицом к лицу. Навещал я их исключительно на рабочем месте — для усиления впечатления — и исключительно в обеденное время — чтобы не дать им повода к обвинению меня в попытках нарушения производственного процесса. В большинстве случаев мне было достаточно представиться адвокатом, представляющим интересы потерпевших по их коллективному иску, и предложить ответчику копию подробного перечня их обвинений — под роспись. Решительный отказ ставить оную где бы то ни было я спокойно и аккуратно вписывал в протокол передачи документов. После чего, как правило, душевный разговор начинал со мной сам махинатор.

Ни о каком осознании и раскаянии в случае таких представителей человеческого рода и речи не шло, но затихали они обычно на довольно продолжительное время — в чем порукой мне была патологическая боязнь власти, в частности, ее судебной ветви, впитавшаяся в кровь человечества — по крайней мере, в этой части земли. Марина сияла улыбками и потирала от удовольствия руки, а Стас даже проворчал однажды вполголоса, что мое участие имеет-таки некоторое отношение к экспоненциальному росту эффективности деятельности его подразделения.

Противостоять им обоим у Тоши не было ни малейшего шанса. И с осени мы с Мариной стали вновь возить Дару с Игорем в бассейн, причем Марина вдруг начала настаивать, чтобы они побыстрее собирались после тренировки, чтобы мы успевали до приезда Анатолия выпить чаю в кафе. Возможно, это был жест навстречу мне в ответ на мое повышенное усердие, но не думаю. Скорее всего, она вдруг заметила в них сочувствие к снедающей ее идее торжества справедливости.

Я тоже почувствовал, что после лета Дара изменилась. То ли у нее впервые за два последних года выдалось свободное от всяческих занятий время, то ли сказалось беспрецедентно длительное отсутствие хранительского давления, но она начала вдруг задумываться над человеческими взаимоотношениями. И задаваться весьма нелицеприятными для последнего вопросами.

К примеру, оказалось, что в самом начале школьного обучения их учительница сочла все обилие их дополнительных занятий желанием покрасоваться, распылением сил и явной угрозой качеству выполнения домашних заданий. В результате чего она добрых полгода пыталась всеми правдами и неправдами поймать их на неподготовленности, чуть ли не облизываясь всякий раз от предвкушения примерного наказания самоуверенности и зазнайства. Когда же все эти попытки закончились вполне ожидаемым ничем, они вдруг сделались в ее устах образцом усердия и прилежания — громогласно и методично вбиваемым в головы остальных учеников. Что вызвало у последних желание держаться от Дары с Игорем на расстоянии — уважительном, но типично по-человечески неприязненном.

Я был абсолютно уверен, что Дара говорит об этом вслух впервые — ни Тоша, вечно воркующий о популярности моей дочери с поволокой в глазах, ни Анатолий с Татьяной, не останавливающиеся ни перед чем ради устранения любого недовольства Игоря, не пропустили бы столь тревожные сигналы. А я уж точно не пропустил бы их реакцию на них. И то, что Дара решилась посвятить в эти болезненные, тщательно скрываемые от всех подробности своей жизни меня, послужило мне окончательным доказательством нашей с ней неразрывной, взаимной, неподвластной никаким внешним воздействиям связи.

В то же время я узнал о способности Игоря чувствовать в окружающих неправду. Марина встретила это известие, глазом не моргнув — я же едва сдержался, чтобы не присвистнуть, представив себе, как ему живется, постоянно ощущая двуличие окружающих его людей. У меня даже на какое-то время сочувствие к нему возникло, и к Анатолию тоже, которому наверняка приходилось из всей своей хранительской кожи лезть, чтобы убедить сына — согласно установке свыше — в беспочвенности его ощущений и не дать ему одновременно почувствовать расхождение между его, Анатолия, собственными словами и мыслями.

Но момент моей слабости продлился недолго. Пусть даже Анатолия не снабдили, в отличие от меня, способностью блокировать свои мысли, но кто ему мешал научиться этому? В конце концов, я тоже не родился с таким умением. Вернее было бы сказать, что не умер. И уж, конечно же, он был вполне в состоянии преподать сыну основы моральной эволюции человеческого рода и научить его не принимать близко к сердцу то, что он не в силах изменить.

Не стоило, впрочем, удивляться тому, что Анатолий предпочел действовать строго в рамках должностных инструкций и сосредоточиться исключительно на своих прямых обязанностях — хранить кого угодно, где угодно, когда угодно и от чего угодно, не дожидаясь ни их просьбы, ни хотя бы согласия. Задачу же примирить собственного сына, родившегося с необычным даром в более чем обычном окружении, он небрежно отбросил в сторону, в полной уверенности, что кто-нибудь ее подберет и выполнит.

Разумеется, я ее не то, что подобрал — на лету подхватил. Нас принято обвинять в человеконенавистничестве, но в этой уже оскомину набившей аксиоме нет и крупицы правды. В основе нашего отношения к людям лежит не враждебность, а трезвость, принципиальность и бескомпромиссность, которые отличают строгих, требовательных, но наиболее запоминающихся учителей. И мне вовсе не хотелось, чтобы под влиянием Игоря, сознание которого было для Дары полностью открытой, к сожалению, книгой, у нее сложилось впечатление о человечестве как о некой безликой, унылой, не достойной внимания массе. Что впоследствии вполне могло привести к тому, что она в какие-нибудь администраторы к светлым попросится.

С другой стороны, Дарины наследственные любознательность и широта взглядов давали все основания полагать, что она окажется невосприимчивой к холодному равнодушию светлых к людям, не вошедшим в число их избранников. Уже в то время она умела задавать самый важный в жизни вопрос: «Почему?». Ее интересовало, почему люди обманывают, зачастую самих себя, почему им так важно мнение окружающих, почему они не держат свое слово, но постоянно надеются на ответственность других, почему их мнение может меняться по несколько раз в час…

Как правило, в ответах на эти вопросы мы с Мариной были единодушны, хотя говорила, в основном, она, я же изредка пару слов вставлял. Все люди — разные, уверенно заявляла Марина, как среди себе подобных, так и в течение своей жизни, и им нужно постоянно сравнивать себя с другими, чтобы видеть, насколько и в какую сторону они меняются. А многие вообще верят в то, что растут, только тогда, когда слышат об этом от других. Потому они так и держатся за окружающих — слепо следуют за более уверенными в себе, приноравливаются к ним, ищут их одобрения и закрывают глаза на обиды. И часто совершают неблаговидные поступки по глупости, из ревности, из желания привлечь к себе внимание или заслужить чье-то расположение.

— Значит, если кто-то у нас в классе о другом гадости за спиной говорит, — спрашивала Дара, — нужно ждать, пока он сам исправится?

Меня переполняла гордость за этого ребенка, который уже в столь юном возрасте так глубоко чувствовал всю несуразность слепой веры светлых в самосовершенствование людей.

— Зачем же? — спокойно возражала ей Марина. — Нужно сказать, что он поступает плохо…

Дара с Игорем коротко переглянулись.

— … или предупредить того, о ком он сплетни распускает, — продолжила Марина, словно спохватившись, — и всем вместе перестать обращать на него внимание. Такие люди больше всего боятся остаться в одиночестве.

Я усмехнулся про себя — похоже, Марина вспомнила о своих давних попытках приструнить недостойное поведение прямыми и решительными методами. Провалились они с треском и угрозой жизни ей самой, что, по всей видимости, произвело на нее требуемое впечатление. Как, впрочем, и мой последующий многолетний пример более искусного решения таких проблем.

— А почему хорошие люди так друг друга не любят? — вдруг спросил Игорь, глядя в упор на Марину.

На этот раз переглянулись мы с ней — этот вопрос явно касался не его одноклассников.

— Иногда два хороших человека, — медленно заговорила Марина, подбирая слова, — настолько привыкли, что они оба — хорошие, что уже не обращают на это внимания. Тогда им скорее всякие глупые мелочи в глаза бросаются, и они начинают подначивать друг друга, чтобы другой даже от таких изъянов избавился и стал еще лучше.

— Так, может, в каждом, — задумчиво произнесла Дара, глядя куда-то в даль, — хороший человек есть? Если всмотреться, как следует, сквозь все эти мелочи?

— Всматриваться нужно, — не удержался я при виде того, что Дару сносит к ненавистной идее вечных вторых шансов и не менее вечных поисков золотой иглы в стоге прелой соломы, — но нужно также помнить, что все состоит из мелочей, все дело в их количестве. По-настоящему плохих людей мало, но они есть, и их нужно… избегать, — вовремя поправился я, а потом упрямо закончил: — или наказывать.

Дара с Игорем вновь обменялись молниеносным взглядом.

Разговоры эти становились все интереснее, поскольку вопросам Дары с Игорем, который вдруг тоже разговорился, не было ни конца, ни края, и мы все ждали этих редких встреч с одинаковым нетерпением. А вскоре у нас появились и более важные темы, хотя Дара с Игорем об этом еще не догадывались.

Однажды Марина предложила им почитать фентези. Я удивленно глянул на нее, и на обратном из бассейна пути она объяснила мне, что в таких книгах говорится о существах с необычным, как правило, волшебным даром — о том, как они приспосабливаются к жизни среди обычных людей, как учатся владеть своим даром и использовать его для достижения своих целей. Я не смог удержаться от улыбки при столь явном подтверждении того, что наше с Мариной многолетнее общение не прошло для нее даром — такой способ обойти обет молчания, наложенный на хранителей их начальством, привыкшим плести свою паутину из глубокой тени, даже мне показался изящно беспроигрышным.

Методические пособия по совершенствованию природных способностей, написанные к тому же в доступной и увлекательной форме, захватили Дару целиком, и вскоре она, как и следовало ожидать от ее не терпящей праздной умозрительности натуры, взялась за воплощение прочитанного в жизнь. Я заметил, что в рядах наблюдателей, все также время от времени появляющихся на всех наших встречах, произошел раскол, который особенно бросался в глаза, когда они собирались все втроем.

Наблюдатели Дары и ее сестры стали подбираться поближе к играющим детям, даже несмотря на присутствие рядом с ними других ангелов, в то время как наблюдатель Игоря неизменно держался на расстоянии ото всех, испуская во все стороны волны неприязни и раздражения. Дара никогда не оставляла такие шаги навстречу без внимания — она тут же незаметно перемещала всех окружающих в пространстве таким образом, чтобы убрать все препятствия с линии прямой видимости наблюдателей, превращая их из подсматривающих из-за угла пакостников в желанную публику. Перед которой разворачивались — одна за другой — сцены заразительной жизнерадостности и глубокого взаимопонимания, в которых Игорю и Дариной сестре Алене отводились ничуть не менее яркие роли, чем самой Даре.

Через несколько таких представлений я убедился, что Дара окончательно и бесповоротно включила своих наблюдателей в круг своего общения, против чего те, по всей видимости, отнюдь не возражали. У Игоря же со своим, судя по обрывкам смутно-обеспокоенных мыслей в голове Дары, отношения скорее ухудшались, чем улучшались. Что меня вовсе не удивляло — идея Дары искать лучшее в каждом встречном и поперечном просто не могла прийтись ему по душе, и, явно потерпев с ней неудачу, он наверняка с готовностью перешел к более близкой ему стадии истеричной агрессивности.

У нас с Мариной несколько раз, независимо друг от друга, возникала мысль открыть Анатолию глаза на сложившееся положение вещей — судя по его неизменному самодовольно-напыщенному виду, он понятия о нем не имел. Но всякий раз мы с ней неизменно упирались в простой и самоочевидный факт: ни с одним из нас разговор о своем сыне он вести не станет, объявив любое союзническое предупреждение грубой инсинуацией. А если и станет, то только для того, чтобы отыскать источник злостного внешнего влияния. И далеко ходить за ним он не будет — радикально отсечет Игоря от всех возможных, а именно от нас с ней и от Дары. У меня такой вариант развития событий не вызывал ни малейших возражений, но Марина, к сожалению, разделяла всеобщую иллюзию в отношении взаимной необходимости Дары и Игоря друг в друге.

Дара же к тому времени вышла уже на новый виток глубоких философских рассуждений.

— А как вы думаете, откуда берутся плохие люди? — спросила она однажды, ни к кому конкретно не обращаясь, но глянув на меня — очевидно, моя юридическая легенда сказалась.

— А хорошие откуда? — намеренно ответил я вопросом на вопрос, чтобы не давать ей ни слишком прямых, ни обтекаемо-уклончивых ответов.

— Вот-вот, и они тоже! — обрадовалась она. — Дети рождаются не плохими и не хорошими, они такими потом становятся. Как?

— Но они же не в пустоте растут, — осторожно подтолкнул ее к дальнейшим выводам я.

— Значит, их кто-то этому учит… — не подвела меня она.

— Почему тогда дети на своих родителей так редко похожи? — буркнул Игорь, и я чуть не закашлялся — уж кто бы говорил!

— Ну, их не только родители учат, — небрежно пожала плечами Дара. — Иногда и взрослые вдруг ни с того ни с сего озлобляются. Но если подтолкнуть человека к плохому может кто угодно, за что тогда его наказывать?

Марина, до сих пор молча слушавшая рассуждения Дары, одарила меня насмешливым взглядом. Я только улыбнулся — Дара была на верном пути, оставалось лишь подождать, пока она сама подойдет к очевидному заключению.

— У каждого подлого поступка, у каждого низкого чувства должен быть какой-то толчок, — сосредоточенно хмурясь, продолжала размышлять вслух Дара, — людям просто лень до них докапываться. Но у такого толчка должен быть другой, предыдущий, а у того — еще более ранний… Получается, что люди на протяжении всей своей истории это зло, как эстафету, из поколения в поколение передают? Кто тогда научил ему самого первого человека? И зачем? Наверно, нужно тогда с него начинать?

Я опустил глаза, чтобы скрыть свое торжество. Ведь совсем еще ребенок, а умеет, в отличие от умственно дисциплинированного большинства, смотреть в самый корень проблемы! Мне тоже не раз, во время особо острых стычек, случалось поинтересоваться у светлых оппонентов, не противоречит ли их верноподданническая травля нас точке зрения их же верховного правителя. Который как будто нисколько не возражает против нашего существования — напротив, даже очень творчески его использует для подчеркивания своей белоснежности, подав тем самым и им яркий пример для подражания. После чего наш с ними обмен любезностями, как правило, либо заканчивался, либо переходил в куда более активную фазу.

Кстати, весьма скоро прилежные воплотители его идей в отдельно взятой точке неустанно просветляемой земли вновь попытались нанести мне удар из-за угла. Как только Дара перешла в среднюю школу, Тоша — с чрезвычайно неубедительным выражением озабоченности на лице — заявил мне, что дети потребовали большей свободы в своих передвижениях. Возможно, я бы этому и поверил — моя дочь вполне могла решительно воспротивиться постоянному надзору — если бы не обнаружил, что светлые покровители как-то вдруг оказались готовы к неожиданному, казалось бы, бунту детей, предоставив им большую свободу исключительно в обществе Светиного сына.

Скорее всего, Анатолий заметил, наконец, новый виток напряжения между своим сыном и неприкасаемым представителей их элиты — и немедленно, не удосужившись выяснением истины, приступил к тому самому отсечению источников вредного воздействия. На что Тоша, как и положено младшему по чину светлому, только каблуками клацнул. Но слепое, безрассудное рвение, из-за которого они уже столько раз попадали впросак, ничему, впрочем, не учась, вновь заставило их просчитаться и переиграть самих себя.

Мне и в голову не пришло переложить заботы о безопасности Дары на другого не то, что ангела — даже не совсем еще человека в полном смысле этого слова. Разумеется, я незримо сопровождал ее повсюду, куда бы она ни направлялась после школы. И пару раз я обнаруживал там же Тошино присутствие — на почтительном расстоянии и в мучительно, судя по ощущениям, скрюченном виде. Невидимость в те моменты пришлась весьма кстати — я мог не думать о сдержанности, усмехаясь.

Во-первых, Тошино беспрекословное подчинение командным окрикам Анатолия явно начало давать трещины. Во-вторых, не владея моими навыками полной блокировки сознания, он был вынужден держаться от Дары подальше, перебегая чуть ли не на четвереньках из укрытия в укрытие, что не мешало ему, вне всякого сомнения, чувствовать себя ее истинным защитником. В-третьих, не смея приблизиться к ней с Игорем, чтобы факт возмутительного нарушения устава не дошел до сведения старшего единомышленника, он просто не мог слышать разговоры, которые они вели с Олегом, причем в направлении, которое нравилось мне все больше и больше.

Разумная, логичная, естественная идея о необходимости поисков истоков и глубинных мотивов любых поступков, мыслей и эмоций людей не могла не пустить глубокие корни в сознании моей дочери. Также не могла она не заметить совершенно беспричинной с точки зрения непосвященных, но достаточно откровенной неприязни к ней Анатолия и уже давно и безнадежно попавшей к нему под пяту Татьяны. Не говоря уже о Тошиной постоянной стойке «Смирно!» перед ними обоими — наряду с явным, невооруженному глазу заметным отсутствием у него каких бы то ни было нежных чувств к ее матери.

Я знал, конечно, что пока еще Дара просто не должна докопаться до истины в этом вопросе. Мое временное отстранение от дел, последовавшее за небрежным разоблачением моей легенды перед объектом французской хранительницы, завершилось конфиденциальной беседой с руководством, на которой меня прямо и без обиняков предупредили, что в случае подобной утечки информации никак еще не классифицированным детям уповать мне будет не на кого. Поскольку светлые с удовольствием ухватятся за возможность прикрыть свое неумение оперативно и гибко реагировать на постоянные изменения человеческого рода очередными происками его врага.

Но все же, не стану скрывать, мне было приятно осознавать, что у моей дочери в столь юном возрасте обнаружились недюжинные способности интуитивно чувствовать диссонанс между внешне безупречными поступками и отношениями и их истинной природой. И не просто безучастно констатировать факт его присутствия — как я вскоре понял, недавно высказываемые ею мысли о необходимости поисков сути любого явления были не мимолетной фразой или удачным аргументом в дискуссии, а твердой жизненной установкой.

И подошла она к изучению липкой паутины взаимоотношений, в которой барахтались ярые поборники чистоты и светлости помыслов и втянутые ими туда люди, умно и осмотрительно. Она внимательно наблюдала за ними в различных жизненных ситуациях и изредка искусно подводила Олега в разговоре к воспоминаниям о его детстве. Став по младенческой наивности первой жертвой в умело расставленных сетях хранителей, тот бы, наверно, и до сих пор на них молился, если бы Дара и ему не раскрыла глаза на все их хитроумные комбинации.

Но периферийные раскопки не открыли ей пути к сути загадки, и Дара обратилась к другим свидетелям ее зарождения — более внимательным и более беспристрастным. Которые с точки зрения хранителей таковыми, разумеется, не являлись — стоило Даре один раз подойти у них на глазах к Марине, как они мгновенно вспомнили о своих защищающих или, вернее, ограждающих обязанностях.

Игорю впоследствии вообще, насколько я понял, было запрещено приближаться к главному источнику раздражения его отца. Чтобы избавить Дару от подобного давления, я предпочел оставлять их с Мариной наедине — доступ к основным положениям любого их разговора продолжал оставаться для меня открытым в ее мыслях, а мое в нем неучастие лишало Тошу каких-либо оснований для обвинения меня в подстрекательстве.

Но согласиться с ее правом на какую бы то ни было часть жизни, не подвластную его полному контролю, он явно не собирался. И я ответственно заявляю, что все долгие годы моего приспосабливания к его интересам и потакания любому его самодурству стоили выражения его лица в тот момент, когда я пошел, как всегда, навстречу его просьбе. Сообщив ему, что та, которую он самонадеянно считал безоговорочно своей дочерью, подозревает его в тайной страсти к жене его ближайшего соратника.

Вместо того чтобы немедленно приступить к анализу собственных просчетов и восстановлению в глазах Дары своего доброго имени, он вновь, по сложившейся уже привычке, принялся оглядываться в поиске рук, которые развели бы огонь под ее уже остывающей привязанностью к нему. Я допускаю, что в это трудно поверить, но он попросил меня — меня! — развеять ее сомнения и выдать его профессионально-добросовестное отношение к ее матери и ревниво-собственническое к ней самой за глубокие и искренние чувства.

После моего решительного и первого за все это время отказа светлые мгновенно вернулись к привычной мысли о том, что, даже оказавшись с ними по одну сторону баррикады и простояв там не один год, любой из нас видит свою главную цель исключительно в подрыве их позиций. В результате чего они тут же забыли о собственных разногласиях и объявили всеобщую мобилизацию, выставив, как всегда, на передний край других.

Как им удалось склонить к лжесвидетельству Марину, я могу только догадываться, но без игры на ее чисто человеческой слабости к Татьяне там явно не обошлось. Хотя в ее случае речь скорее шла не о извращении фактов, а о сокрытии существенной, принципиальной их части. Какое-то время я просто видеть ее не мог, обнаружив в голове Дары вложенные туда ею воспоминания, в которых не было и следа меня. И в образовавшиеся пробелы в предыстории ее появления на свет Дара затем сама, разумеется, вписала единственного представленного там спутника ее матери.

А вот он — светлый, принципиальный, человеко- и правдолюбивый — не погнушался пойти на прямой подлог и психологическое давление. У него тоже вдруг обнаружилась душераздирающая история скорбного детства, одинокого отрочества и героического строительства своей жизни исключительно своими же силами. Снабженная фальшивыми вещественными доказательствами и оглашенная Даре в присутствии ее легковерной, слезливой, сентиментальной матери. Я буду весьма признателен любому представителю белокрылого большинства, который объяснит мне коренное отличие между подобным введением в заблуждение объекта его хранителем от неизменно подвергаемых самой уничижительной критике методов воздействия на наших.

Вряд ли стоит удивляться тому, что Дара оказалась не в силах сопротивляться такой массированной атаке. Особенно, если учесть тот факт, что заботливые хранители с готовностью подсунули ей — на сей раз руками Олега — новый предмет интереса взамен признанного нежелательным. Увлечение Дары генетикой прошло у меня на глазах в самом прямом смысле слова, поскольку примерно в то время у меня вновь появилась возможность более-менее регулярно встречаться с ней в видимости.

Марина оказалась единственным участником заговора против моей дочери, у которого откровенный, пусть даже и вынужденный, обман вызвал хоть какое-то чувство неловкости. И однажды, в дождливый, холодный день, когда детям вновь понадобилось средство передвижения, а у хранителей уже осел всплеск бурной заботливости, она мгновенно вспомнила обо мне, без колебаний предоставив мне возможность возобновить общение с Дарой. Несмотря на то, что в последнее время я свел все свои встречи с ней к самому необходимому, строго деловому минимуму.

У Дары наши прежние откровенные, без нравоучений, беседы тоже определенно крепко засели в памяти, и она сама попросила нас с Мариной изредка подвозить их из школы на дополнительные занятия. Более того, последние уже явно потеряли для нее былую привлекательность, и она не раз с легкостью отказывалась от них, чтобы не прерывать на самом интересном месте очередное обсуждение. И, хотя мне было крайне тяжело слышать ее постоянное упоминание в лучшем случае равнодушно знать о ней не знающих, а в значительной степени и вовсе фиктивных предков, я с удовольствием говорил с ней о проблемах и проявлениях наследственности. В твердой уверенности, что однажды она увидит их в истинном свете.

И этот момент пришел. Правда, более тернистым путем и быстрее, чем я рассчитывал. Хотя признаю, с моей стороны было крайне неразумно строить какие бы то ни было долгосрочные планы в сотрудничестве со светлыми — с их несравненной небрежностью в делах. Потому, наверно, им и собственное начальство далеко не всегда позволяет в полную видимость переходить — в ней без строжайшей самодисциплины не обойдешься, в ней нужно каждый свой жест на десяток шагов вперед просчитывать, все мельчайшие детали своей жизни в голове держать. А у них она пунктами и подпунктами устава забита — больше ни на что места не остается.

Узнал я о том, что Дара нашла документальное опровержение слащаво-приторной версии создания своей семьи, на следующий после судьбоносного события день. И замер. Чтобы отвлечь внимание от своей некомпетентности, светлые всегда освежали краски на портрете зловещего врага. Поэтому я ни секунды не сомневался, что, вновь загнав себя в угол, они и из этой ситуации постараются выжать максимум пользы. Чтобы не отвечать на прямые вопросы Дары о многолетнем вранье, преподнесут ей свою трактовку событий, предшествующих ее рождению, изобразив меня охотником за плотскими радостями, сбежавшим при известии о появлении плода оных, а себя — сердобольными благодетелями, сделавшими все возможное, чтобы скрыть от нее изнанку жизни.

Хуже всего мне приходилось при мысли о своей полной связанности по рукам и ногам — я не только не мог опровергнуть эту клевету, не подвергнув себя риску немедленного и окончательного отзыва и потери Дары, у меня не было оснований даже заговорить с ней об этом, чтобы помочь ей разобраться в ее ощущениях. А она молчала. И, судя по отсутствию в ее мыслях каких бы то ни было тошнотворных образов, не только со мной.

Через некоторое время последнее обстоятельство начало вызывать у меня чувство определенного… предвкушения. Ведь не бросилась же она за разъяснениями ни к Тоше, ни к матери — значит, просто не доверяла им больше, не хотела очередную ложь от них слышать. Она предпочла осмыслить найденную информацию, определить свое отношение ко всем, имеющим к ней отношение, выработать тактику по пресечению их любых маневров и отступлений — я бы и сам на ее месте точно также поступил. Окончательно же я убедился в том, кто вдруг оказался Даре ближе всех в самый критический момент, когда она задала свой первый и единственный прямой вопрос Марине — отведя ее в сторону, конечно, но мне ее намерения стали очевидны, как только они с Игорем сели в машину.

А вот наши радетели за мир и спокойствие в человеческих душах как-то не торопились внести их в Дарину. Даже после того как им открытым текстом доложили, что ее не удастся больше держать в потемках, Тоше не один день понадобился, чтобы поинтересоваться, как она себя чувствует. Впрочем, скорее всего, это было всего лишь предлогом его звонка ко мне — главным образом его заботило, как переложить вину за свое головотяпство на кого-то другого и продемонстрировать завидное усердие в изолировании Дары от уже найденного и совершенно, с его точки зрения, очевидного виновного.

Вот только прошли уже те времена, когда я был готов приспосабливаться к нему, уговаривать его, выслушивать от него все, что угодно, лишь бы он не отобрал у меня возможность видеться с Дарой. Свои призрачные права на нее он сам по ветру пустил, тогда как ее интерес и уважение ко мне произошли из моего неизменного умения — и желания — понять ее. О чем я ему и сказал — впервые за много лет — твердо и бесповоротно.

Нужно отдать ему должное, после этого времени он терять не стал — тут же ринулся восстанавливать утраченные позиции. Самоотверженно, судя по всему, поскольку Дара вдруг перестала нуждаться в нашем с Мариной обществе. Выражение лица последней в тот момент, когда Дара предупредила ее, что их с Игорем больше не нужно никуда подвозить, уверило меня, что она полностью разделяет невольно вырвавшийся у меня комментарий. Но лично я предпочитал, а в последнее время так и вовсе привык разделять мысли Дары, поэтому без малейших колебаний вернулся к своему негласному наблюдению за ней.

И тут же понял, почему Тоша, добившись от меня обещания избавить Дару от каких-либо откровений, не стал спорить в ответ на мое решительное заявление о нашем с Дарой взаимопонимании. О нет — у него в рукаве, как оказалось, совсем другой козырь был припасен. В разговоре с Дарой он не изобразил меня бессердечным чудовищем — сказалась, видно, непривычная ему твердость в моем голосе. Правда, в ее мыслях то и дело мелькал образ какого-то павлина с пушистым, в виде нимба, хохолком на голове, от которого меня временами просто подташнивало. Себя он также не стал представлять благородным и преданным поклонником, готовым ради беззаветной любви к женщине взять на себя заботы о ее ребенке — не решился, видно, упорствовать в этой лжи после того, как Дара его в другой уличила.

Вместо этого, не имея больше возможности убеждать ее в невероятном сходстве с ним самим, он прочно вбил ей в голову мысль, что она пошла в мать. Моя дочь — точная копия этой невзрачной, недалекой, истекающей раболепием и покорностью женщины?! Не стоило удивляться, что она впала в глухую депрессию, мириться с которой, равно как и с ее причиной, я не собирался.

Медленно, осторожно, поначалу едва уловимыми ощущениями, затем все более яркими и четкими картинами, я начал возвращать ей ее же воспоминания, которые хранил у себя в голове, как человек — свои самые главные ценности в шкатулке. Об окружающем ее всеобщем преклонении. О восторженном принятии ее публикой во время любого спектакля. О неспособности даже наблюдателей устоять перед ее полной жизни натурой. О своем восхищении глубиной ее мыслей и чувств. Об охотном согласии Марины вести с ней разговор на равных. О неутолимой потребности ее сестры и Игоря в ее бездонном оптимизме.

Хранительский наследник, кстати, случайно оказался в то время менее бесполезным, чем обычно, приложением к Даре, и я впервые в жизни не жалел, что ему ее мысли доступны чуть ли не лучше, чем мне. Убеждая ее в том, что ей не грозит жалкая судьба ее матери, он, конечно, в первую очередь стремился доказать ей свою незаменимость, но меня устраивали чьи бы то ни были усилия, помогающие мне оттащить ее от пропасти отчаяния.

Она так до сих пор и не знает, что главной силой в возвращении ей веры в себя был вовсе не Игорь, которому, как обычно в любом нашем сотрудничестве со светлыми, достались затем все лавры ее признательности. Но это неважно. Для меня главным было то, что к лету она снова стала моей Дарой, словно переборов тяжелую болезнь и выйдя из нее еще более непобедимой.

Ее ближайшее, как она все еще полагала, окружение отреагировало на это в присущем им стиле: ее мать сочилась, как обычно, слезами, Тоша — гордостью, как будто хоть один палец к ее возрождению приложил, а ее сестра и Игорь вновь вцепились в нее мертвой хваткой, чтобы хотя бы отраженным светом светиться. Я же решил на какое-то время ослабить свое на нее воздействие — чтобы дать ей возможность самой задуматься над тем, почему они все вдруг снова оказались рядом только после того, как к ней вернулись ее энергия и жизнелюбие. А также над тем, от кого они ей достались — если с матерью у нее нет ничего, кроме незначительных внешних черт, общего.

И осенью мне показалось, что лучшее решение еще никогда не приходило мне в голову. Дара явно начала избегать Игоря, как, впрочем, и всех остальных желающих подзарядиться от нее. Но возвращаться в невидимость мне не пришлось — за лето Дара вдруг резко повзрослела, и у нее определенно появилась потребность в более зрелом, взрослом общении. И удовлетворить эту ее потребность смогли, как оказалось, только мы с Мариной, которые никогда в жизни не обращались с ней, как с младенцем.

У меня возникло ощущение, что воплощается в жизнь моя давнишняя мечта — отбросив все детские увлечения, Дара сама ищет моего общества, у нее появляется все более глубокий интерес к моему ремеслу, и над душой у нас не стоят ни сами светлые, ни их потомки. А спустя самое непродолжительное время я вдруг осознал, что воплощение этой мечты превзошло мои самые дерзкие ожидания.

Говорила с нами Дара, в основном, о выявлении самых низменных сторон человеческой природы и способах радикальной борьбы с ними — я только посмеивался, догадываясь, чьи именно пороки бросились ей в последнее время в глаза, взывая об отмщении. Но только догадываясь — самой яркой, заполнившей почти все ее сознание в то время, стала мысль отыскать отца.

К моменту моей первой после лета встречи с Дарой, которая тогда впервые отменила свой поход в бассейн, эта мысль уже практически превратилась у нее в навязчивую идею. Столкнувшись с которой, я впервые по-настоящему понял смысл пресловутого у нас — я имею в виду, у всех нас, проводящих большую часть времени на земле — пугала под названием «конфликт интересов». Мне не только перекрыли все пути к тому, что я хотел и без малейшего труда мог сделать — мне оставили только одно-единственное направление действий, против которого восставало все мое естество. Если и помогать Даре в поисках отца, то лишь для того, чтобы показать ей, что это невозможно.

У меня бы хватило и терпения, и выдержки довести этот сценарий до конца и восстановить истину лишь после принятия решения о будущем Дары, если бы светлые опять не перегнули палку в своем законопослушном рвении. Неудивительно, что у Дары в голове то и дело мелькали воспоминания о том, как все они противились ее желанию встретиться с истинным по крови и духу родителем — сделав все возможное, чтобы настроить ее против него, они просто боялись, что такая встреча закончится очередным уличением их во лжи.

Впервые Дара заговорила о том, что больше всего интересовало ее в нашей с Мариной деятельности, глубокой осенью, когда она попросила нас о встрече у той на работе.

— А вам не случалось заниматься теми, — начала она, — о ком есть информация только многолетней давности, и та неполная?

— Зачем? — удивленно дернула плечом Марина. — Нам в настоящем клиентов хватает. И потом — у каждого из них, когда копнешь, прошлое ничуть не лучше оказывается.

— А если все-таки зайти с другого конца? — не унималась Дара. — Если кто-то в прошлом совершил низость, он же и сейчас продолжает делать то же самое — значит, нужно остановить его.

Я насторожился. Информация многолетней давности могла появиться у Дары только обо мне, и если речь зашла о низости, то источник ее не вызывал сомнений.

— А кто это тебе вдруг понадобился? — Марина тоже вдруг вся подобралась.

— Я хотела бы найти своего… биологического отца, — запнувшись, ответила Дара, и от ненависти, прозвучавшей в ее голосе, у меня горло перехватило. Очень кстати — оттуда ни один звук не смог вырваться.

— Зачем он тебе? — быстро спросила Марина, метнув в меня предупреждающим взглядом.

— Посмотреть, — также коротко бросила Дара. — Продолжает ли он заниматься тем же, что и раньше. И если да, то укоротить ему руки.

— И чем же он занимался? — вернулся ко мне, наконец, голос. Очень ровный и спокойный — спасибо длительной практике.

— Мне никто ничего толком не сказал, — досадливо поморщилась Дара. — Но наверняка чем-то подлым, иначе мама бы его не прогнала. И его даже это не заставило к лучшему измениться, иначе бы он хоть раз поинтересовался, что с ней стало. И со мной.

В кабинете Марины вдруг стало очень душно. Я откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

— Дара, мы и тогда-то почти ничего о нем не знали… — донесся до меня непривычно нерешительный голос Марины.

— Но попробовать же можно! — горячо возразила ей Дара. — Поможете мне? Вы же сами столько раз говорили, что справедливость просто должна торжествовать.

Именно в тот момент — ясно и четко — я понял, что делать. Конфликт интересов может возникнуть только у светлых, которые всегда и везде ведут себя, как слон в посудной лавке, не имея вынужденной необходимости в любой ситуации искать способы совместить несовместимое.

— Конечно, поможем, — уверил я Дару, открыв глаза и улыбнувшись.

Марина прищурилась, окинув меня острым взглядом.

— И не только мы, — решительно добавила она. — Всю первичную информацию для нас всегда Тоша собирает — поговори с ним, хватит ли ему данных для поиска.

В тот день я впервые доставил Тоше машину к концу рабочего дня вместе с Дарой. Она сама меня об этом попросила — и я понял, что ей не хочется лишний раз подпускать к своим мыслям Игоря. Перед отъездом Марина спросила у меня, намерен ли я отправиться сразу после этого домой. Почему, я понял, услышав через полчаса после возвращения звонок в дверь.

Это был первый раз, когда она посетила меня в моем более чем скромном в это пребывание на земле жилище. Тогда, в самом начале наших деловых, к сожалению, отношений, подобное событие настроило бы меня на весьма оптимистичный лад — сейчас, узнав ее получше, я практически не сомневался, что за ним стоят отнюдь не романтические настроения.

— Что ты задумал? — прямо с порога подтвердила она мою догадку.

— Ничего, — небрежно ответил я, жестом приглашая ее войти.

— Ты мне голову не морочь! — процедила она сквозь зубы, сделав два шага в мою единственную комнату и круто развернувшись ко мне лицом к лицу.

— Ах, да! — усмехнулся я, обходя ее и присаживаясь на видавший виды и, к счастью, совершенно не нужный мне диван. — Я забыл — это право только белым лошадкам предоставлено. А почему Тоша не с тобой — или ты ему еще не все доложила?

Марина круто развернулась на месте, чтобы оказаться лицом ко мне, но упрямо осталась стоять, уперев руки в бока и вперившись в меня грозным взглядом.

— Макс, — отчеканила она, — давай, если о правах говорить, то только о Дариных. Ты не выносишь Тошу, он — тебя, Анатолий — меня, я — вас всех вместе взятых. Чем это все на сегодняшний день для мелких кончилось?

— С этим — к Тоше, — бросил я, похлопывая рукой по спинке дивана.

— Уже, — кивнула она, и продолжила, когда я саркастически вскинул бровь: — Не один год назад. Вместе с Татьяной. Сколько раз мы пытались уговорить Тошу прекратить упираться, как баран, на своем, а теперь и ты туда же? Как канат ее перетягивать? Мало ей мечей над головой?

— А я — не меч, — прищурился я, — я щит. Не отполированный до блеска, без гордого, выгравированного на нем девиза, даже ничего не имеющий против нахождения в невидимости. Но если и это кого-то не устраивает, если кому-то нужно его грязью забросать, чтобы только она глазу открывалась…

— Вот только не нужно передергивать! — перебила меня она, сверкнув глазами и рубанув по воздуху ребром ладони. — Ты же слышал — ей никто ничего не говорил. Она просто сама додумала, как с тем дурацким треугольником между Тошей, Анатолием и Татьяной.

— Верю, — согласно склонил голову я. — Но не кому-то на слово, а имея доступ к ее мыслям. Но, если мне не изменяет память, упомянутые тобой участники всего этого трагикомического фарса сочли необходимым оправдаться в ее глазах, представив ей свою версию событий и даже снабдив ее вещественными доказательствами.

— И какую же версию намерен предложить ей ты? — спросила Марина, раздувая ноздри.

— Марина, Марина! — протянул я с подчеркнуто разочарованным вздохом и театральным жестом прикрыл глаза ладонью. — Куда же делась твоя неутолимая жажда справедливости и всеобщего равноправия?

— Никуда! — рявкнула она, ощетинившись. — Неизменно остается при мне, приведя меня сюда и потребовав права голоса. Вам бы всем только правами меряться, совершенно не думая о том, что человек — не добыча на спорной территории, которую нужно зубами у другого из глотки рвать!

— Поверь мне, — медленно, с расстановкой проговорил я, — Дарино благосостояние волнует меня куда больше, чем всех вас, вместе взятых. Потому что, в отличие от вас, я знаю, что именно для нее благо.

— В последний раз спрашиваю, — также медленно произнесла она сквозь зубы, — что ты собираешься делать?

— Ничего, — повторил я. — Делать — ничего. Так можешь и передать… всем. Вы отлично знаете, что я ничего не могу сделать. Как своими собственными, так и вашими стараниями. Но если речь идет о Дариных правах, то я предпочел бы поговорить о ее праве на самоопределение. Которым владеют лишь те, кому доступна роскошь… хотя бы сомнения.

Мне было бы приятно думать, что и Тошу не миновал ураган типичной Марининой реакции на любые, зачастую воображаемые попытки ущемления человеческого — исключительно человеческого — достоинства. Но то ли его действия были признаны полностью соответствующими высокому званию хранителя, то ли он сам, как это у них принято, счел человеческое мнение недостойным какого бы то ни было внимания. По крайней мере, в голосе его, когда он позвонил мне через несколько дней, не послышалось ни раскаяния, ни смущения, ни стремления искать компромисс. Не то, чтобы я их ждал от него, конечно.

— Ты в курсе, что Дара попросила меня разыскать ее отца? — сухо поинтересовался он.

— Да, — коротко ответил я.

— И что мне теперь делать? — раздраженно прошипел он.

— Понятия не имею, — равнодушно бросил я.

— Ты, насколько я понял, тоже обещал ей в этом помочь? — перешел он на привычный подозрительный тон.

— Да, — ограничился я простым подтверждением.

— Зачем? — Он словно выстрелил в меня.

— Чтобы объяснить ей закономерность отсутствия результатов поиска, — ровно произнес я.

Несколько мгновений он молчал, явно раздумывая, под каким из моих слов скрывается подвох.

— У тебя вообще как — все в порядке? — как-то нервно отозвался, наконец, он, определенно решив, что если мои гнусные намерения трудно разглядеть, то они глубоко продуманы, тщательно замаскированы и превосходят обычные по масштабу.

— Разумеется, — постарался я удержаться от сарказма. Безуспешно.

— Я могу сказать ей, что исходных данных не хватает, — неохотно предложил мне он.

— Как хочешь, — холодно отказался я решать за него и эту проблему.

Разумеется, Тоша не избавил меня от необходимости обсуждать с Дарой каждого возможного кандидата на роль ее отца, которых он ей по паре-тройке в месяц подбирал — один другого несуразнее. Они были настолько невероятно, гротескно нелепы, что мне было совсем несложно раз за разом доказывать Даре всю несостоятельность ее предположений. Но вот чего Тоша не учел, так это того, что весь этот мартышкин труд сделает наше с Дарой общение намного более интенсивным — если не количественно, так качественно.

Как только у нее появлялось новое досье, она тут же звонила мне, без раздумий пропуская ближайшее дополнительное занятие. Проследить судьбу каждого фигуранта было довольно просто, и всякий раз в ней обнаруживался факт, событие, обстоятельство, позволяющее нам решительно и бесповоротно вычеркнуть его из списка подозреваемых. Сначала Дара разочарованно вздыхала, затем гримаса раздражения, с которой она отбрасывала в сторону материалы по очередному кретину, сменилась выражением явного облегчения от того, что вот этот-то, хвала всем святым, не имеет к ней никакого отношения, а к весне она решила сузить сферу поисков, подойдя к делу с другой стороны.

— А как ты думаешь, чем он мог заниматься? — однажды спросила она меня, сосредоточенно то втягивая, то выпячивая губы.

— В каком смысле? — на всякий случай переспросил я, почувствовав, что разговор, наконец, поворачивается в давно ожидаемую мной сторону.

— В смысле — чем-то нелегальным, — перевела она на меня напряженный взгляд.

— Ну, люди могут чем угодно заниматься, — начал я из безопасного далека. — Но должен тебе заметить — это из моего личного опыта — что зачастую поведение человека лишь выглядит подозрительным.

— Как это? — нахмурилась она.

— Человек может быть скрытным по своей природе, — не спеша начал перечислять я. — Или, столкнувшись с предательством, сделаться недоверчивым к окружающим. Или просто не придавать большого значения их мнению о нем, — добавил я более близкий ей пример и перешел к аргументу, с которого давно уже решил начать восстановление своей, пусть и безликой, репутации: — Или у него может быть такая работа, которая не способствует чрезмерной открытости и дружелюбию. Окружающие его люди — которым вообще свойственна подозрительность — с готовностью усмотрят в его сдержанности, замкнутости и уклончивости желание скрыть нечто противозаконное, в то время как на самом деле инкриминировать ему можно лишь отличие от них.

Как по выражению лица, так и по вдруг забурлившим мыслям Дары я понял, что мне удалось все-таки заронить в ее сознание зерно того самого сомнения, которое мы, в отличие от светлых с их эвклидовым мировоззрением, всегда относили к роскоши духовной жизни.

— А ты моего отца точно не знал? — вернулась она к этой теме спустя некоторое время.

— С чего ты взяла? — изобразил я удивление, чтобы уйти от прямого ответа.

— Ну, не знаю, — пожала она плечами. — Работали вы, а может, и до сих пор работаете в одной сфере, в одном городе…

— Дара, — усмехнулся я со старательной снисходительностью, — юристов на свете — пруд пруди. Не говоря уже о том, что сюда я переехал значительно позже.

Не стану скрывать, что, создавая свою нынешнюю легенду, я взял за пример Анатолия, проявившего нетипичную для светлых свободу мысли в организации своего видимого пребывания на земле. Правда, только на первых его этапах — затем он по уже неистребимой, видимо, привычке начал встраиваться во всевозможные, пусть и земные, но крепко устоявшиеся структуры. Мне же образ частного консультанта по юридическим вопросам давал свободу передвижений, видимый законный источник доходов и, что немаловажно, опаску проявлять чрезмерное любопытство со стороны соседей.

— Ну да, а он прямо в воздухе растворился! — саркастически искривила губы Дара, и тут же снова поджала их. — Нет, я чего-то не понимаю. Такое впечатление, что какого-то звена не хватает, без которого вся цепь распадается. Сколько я ни спрашивала, никто мне так и не объяснил, что в нем было подозрительного. Но зато все в один голос твердят, что человеком он был ярким и приметным — так двойную жизнь не ведут. С другой стороны, исчез он действительно внезапно и с концами, как будто бежать от чего-то сломя голову пришлось. А теперь еще и ты его защищаешь.

— Дара, я его не защищаю! — только я оставалось, что сказать мне. — Я только хочу сказать тебе, что как бы ни складывались отношения между мужчиной и женщиной, дети — это нечто совершенно иное. Даже если твоему отцу разонравилась твоя мать, которая, насколько мне известно, сама от него ушла, мне трудно поверить, что ему ни разу не захотелось увидеть тебя.

— Как видно, не захотелось! — фыркнула Дара.

— Ты не можешь этого знать! — не сдержался я. — О какой достоверности теории можно говорить, если она строится на изначально недостаточных предпосылках? Если ты не знаешь своего отца, это совершенно не означает, что ты ему не интересна! Возможно, он просто не хочет бередить старые раны — твоей матери, к примеру; возможно, он ждет того момента, когда встреча с тобой не затронет больше никого другого…

— М-да? — протянула Дара, окинув меня холодным взглядом с головы до ног. — Ладно, мне домой пора.

После этого разговора Дара исчезла. Она больше не приезжала и даже не звонила. Неделю, две, почти три. Я едва сдерживался, чтобы не наведаться к ней в школу и не заглянуть ей в мысли, но ее последний взгляд на меня был полон такой личной неприязни, что я просто боялся убедиться в том, что она мне вовсе не показалась. Но подошли майские праздники, и я получил законное основание глянуть на нее хоть издалека. У Светы, как обычно, собиралась обычная толпа, в которой можно было понаблюдать за Дарой, не привлекая к себе ее внимания.

В ее поведении я не заметил ничего тревожного — кроме того, что она вновь позволила своей прежней свите окружить себя. Окрыленные явно неожиданной благосклонностью, Игорь с Олегом, да и сестра ее не отходили от нее ни на шаг, и даже пройти мимо них незаметно мне так и не удалось. Но я и по лицу ее видел, что оживление старых приятелей не вызывает в ней ответной реакции, а мысли ее витают где-то далеко. И не только я.

Как только дети вышли с веранды и направились — все вместе — к своему излюбленному месту возле гаража, у Анатолия лицо налилось кровью, и он резко кивнул Тоше в сторону выхода. Я выбрался вслед за ними и пошел в сад — в надежде, что Дара воспользуется возможностью сказать мне хоть что-то наедине. Но вместо нее меня догнал Тоша.

— Что происходит? — спросил он сквозь зубы, тяжело дыша.

— Понятия не имею, — неохотно признался я. — Я ее уже давно не видел.

Он как-то странно глянул на меня.

— Ей что, надоело в сыщиков-разбойников играть? — помолчав, произнес он.

— Не думаю, — без всякой радости развеял я его надежды. — Скорее, она решила стать единственным сыщиком. В погоне за единственным разбойником.

— Катастрофа! — выдохнул Тоша. — Макс, я не знаю, какой она тебе видится, но я тебе точно говорю, что до сих пор она еще никогда от своего не отступалась. Она и дома такая же — как стрела вытянутая и в одну точку нацеленная. Ее нужно как-то с цели сбить. — Он снова помолчал и добавил, явно подбирая слова: — Я тебя не прошу ей что-то… тебе неприятное внушать, но ты ее лучше всех знаешь — только подскажи, как мне к ней подступиться. Если она еще Игоря привлечет… — Покосившись через плечо, он мучительно поморщился.

— Я подумаю, — ответил я, чтобы выиграть время. У меня не было ни малейших сомнений в его реакции на мой рассказ о неудачных или, скорее, неожиданно удачных посевах сомнений в Дариной душе.

Но раздумывать ни над чем мне не пришлось. Ни над тем, как объяснить светлым, что я действительно ни на йоту не нарушил данное им обещание. Ни над тем, как все же убедить Дару в необходимости владения всей информацией, прежде чем делать какие-то выводы. Ни над тем, как вернуть ее отношение ко мне хотя бы как к доверенному другу семьи, которое уже отнюдь не казалось мне несправедливо недостаточным. В конце встречи, когда все стали собираться по домам и суетились, рассаживаясь по машинам, она сама подошла ко мне.

— У тебя завтра будет где-то час, чтобы поговорить со мной? — негромко спросила она, склонив голову к плечу и улыбаясь, как обычно при прощании.

Никакой стройности в мыслях у меня и до следующего дня не появилось. Нужно было согласиться с Дарой в ее жаркой ненависти к отцу — чтобы не потерять возможность общаться с ней. Нужно было молчать и слушать, ища в ее мыслях слабые звенья — чтобы отвлечь ее, совместно с Тошей, если придется, от навязчивой идеи. Нужно было упорно стоять на своей точке зрения — чтобы, убедив ее в преимуществах широты взглядов на все и вся, облегчить ей последующие, еще далекие, но неминуемые откровения.

В целом, я, так или иначе, подготовился ко всем сценариям — кроме того, который представила мне Дара.

— Скажи мне, пожалуйста, где находится мой отец, и с какой стати он отправил тебя следить за мной? — с места в карьер оглушила она меня, как только мы отъехали от школы.

Я не исключаю того, что она специально выбрала именно этот момент для начала разговора — когда мое внимание было сосредоточено на дороге, а не на поисках приемлемых ответов. Но вести машину я мог даже в бессознательном состоянии, и скорость набрать еще не успел из-за школьников, вечно норовящих перебежать дорогу у водителя под носом — руки мои сами собой чуть шевельнули руль в сторону тротуара, а нога вжала педаль тормоза. Машина замерла на месте вместе со мной.

— Что? — негромко спросил я, не поворачивая головы.

— Тебе нужно время, чтобы что-то придумать? — хмыкнула она. — Для меня или для Тоши? Или он тоже в курсе?

— Дара, ты соображаешь, что говоришь? — с трудом выдавил я из себя.

— Соображаю! — отрезала она. — Потому что мне все время приходится соображать. Потому что вы все время врете, вы все. Нам долдоните про справедливость и порядочность, друг другу улыбаетесь, чуть зубами не клацая — вы и перед зеркалом, наверно, всякий раз другое представление разыгрываете.

— И в чем же я тебе вру? — повернулся я к ней, наконец, закипая с такой скоростью, что ставшая уже моей второй натурой осторожность перестала вдруг справляться с перегревом.

— Нет-нет, я не спорю, — презрительно искривила губы Дара, — история у тебя получилась трогательная. Мой бедный брошенный папа, для которого душевное спокойствие мамы все еще стоит на первом месте, не решается выйти из тени, чтобы не расстроить ее, и терпеливо ждет, пока я вырасту и смогу оценить все величие его самопожертвования. Конечно, ему нужно знать, когда же наступит этот переломный момент — а значит, следить за мной. Но уж никак не лично, чтобы… как там было, не бередить старые раны?

— Что у тебя, насколько я понимаю, не вызывает ничего, кроме брезгливости, — озвучил я, тяжело дыша, очевидный факт.

— Естественно! — фыркнула она, сверкнув глазами. — Это проще простого — умыть руки и изображать из себя мученика! И свалиться мне на голову с распростертыми объятиями, когда я самостоятельной стану! Когда мне помощь уже не нужна будет. Сидит, небось, вычисляет, когда уже можно будет на мою рассчитывать!

— Дара, ты не имеешь права так говорить! — вырвалось у меня каким-то утробным рычанием.

— Да неужели? — прошипела она, глядя на меня с уже нескрываемой яростью. — Где он был, когда Тоша, как белка в колесе, вертелся, чтобы у нас все нужное было? Где он был, когда мне поговорить не с кем было, потому что все с утра до вечера работали? Да он просто боится нос свой здесь показать, чтобы его — снова — не погнали вон метлой поганой! Я только не понимаю, какой тебе-то прок в этой слежке? Ты его старый и верный друг, да? Отказать не смог, когда тебя послали, как собачонку, вынюхивать, где заботами в старости пахнет?

От таких низких инсинуаций в устах моей собственной дочери у меня помутилось в глазах. В голове молнией мелькнуло воспоминание о том, что в свое время Тоша поприветствовал мое возвращение на землю точно такими же — и помутнение распространилось на рассудок. Только этим я и могу объяснить то, что случилось затем.

— Меня… никто… никуда… не посылал, — медленно, с расстановкой произнес я, с удовольствием представляя себе каждое слово камнем, летящим прямо в голову ее благочестивому наставнику. — Можешь считать меня, кем хочешь, но в трусости и корысти обвинять меня не смей! Я никогда в жизни никого вместо себя…

Она вдруг уставилась на меня с таким выражением, словно я в женское платье вырядился и на лицо пару килограмм косметики нанес. И в мыслях ее я вдруг отчетливо увидел только что произнесенные мной слова — произнесенные, но не расслышанные из-за глухого барабанного боя крови в висках.

— Ты хочешь сказать, что это… ты? — проговорила она, наконец, сморщив нос, как от неожиданно неприятного запаха.

— Мое хочу никого не интересует, — мрачно отозвался я, глядя прямо перед собой — в очень невеселое будущее. — Я больше ничего не могу сказать. Ладно, поехали, у тебя всего час был.

— Я не выйду из этой машины, — заявила Дара, вцепившись в меня обеими руками, — пока ты мне все не расскажешь. И тебя не выпущу. Даже если ты меня к офису отвезешь. Будешь там со мной драться. А потом с Тошей объясняться.

У меня зубы свело. Нужно было срочно придумать какую-то версию, которая не только удовлетворила бы Дарино любопытство, но и свела бы вероятность истерики у ее законопослушного попечителя к максимально возможному минимуму. Светлые в панике непредсказуемы и опасны. Но для начала нужно было отъехать от школы — на нас уже начали озабоченно поглядывать прохожие. Я завел машину и двинулся вперед, высматривая парковку попросторнее. Даже в дневное время такая нашлась не сразу — что дало мне время на раздумья. Но не на искомое решение.

— Что ты хочешь узнать? — спросил я, заглушив машину и разглядывая свои сложенные на руле руки. Я даже вспомнить не мог, когда в последний раз держался за него сразу двумя и так крепко.

— Почему ты сбежал? — мгновенно отозвалась Дара.

— Я не сбежал! — снова вскипел я. — Мне… пришлось уехать.

— А почему вернулся? — не обратила она никакого внимания на мою вспышку.

— Меня… снова сюда направили, — ответил я уже спокойнее и, покосившись на нее, добавил: — Но на тебя посмотреть я пришел практически сразу же по возвращении.

— А почему тебя никто не узнал? — прищурилась она с видом прокурора, поймавшего дающего показания на явной лжи.

— Мне… внешность изменили, — дал я ей единственно возможный правдивый ответ.

— Ты что, в Интерполе работаешь? — Она вновь уставилась на меня широко открытыми глазами. И, сама того не ведая, показала мне крохотную, едва заметную, маловероятную, но возможную лазейку из безвыходного, казалось бы, положения.

— Что-то вроде, — усмехнулся я.

— А…? — начала она.

— Говорить о работе я не могу, — быстро пресек я ее движение в однозначно опасном направлении.

Она вдруг протянула руку к моему лицу и дотронулась кончиками пальцев до моей щеки. Я инстинктивно отдернул голову.

— Я просто хотела проверить, не маска ли это, — сдавленно хихикнула она.

— Нет, это — не маска, — буркнул я, и она снова прыснула.

— А почему ты к нам не вернулся? — вновь взялась Дара за явно более интересующую ее тему.

— Ну, и как бы я объяснил другое лицо? — удивленно глянул на нее я.

— Мог бы и снова за мамой поухаживать, — с досадой бросила она, — чтобы со мной рядом быть.

— Во-первых, однажды она уже сочла меня банальным преступником, — сухо заметил я, — а радикальных изменений моя деятельность не претерпела. А во-вторых, у нее уже был в то время Тоша, и становиться между ними у меня не было ни малейшего желания. — Я снова помолчал, снова глянул искоса на ее помрачневшее личико и добавил: — Но рядом с тобой я был все время. Даже чаще, чем приличествовало знакомому Марины.

Дара нахмурилась, определенно проводя ревизию воспоминаний, затем несколько раз кивнула.

— А Марина знает, кто ты? — снова зашла она с другой стороны.

— В общих чертах, — воспользовался я расплывчатостью ее формулировки. — Мы с ней время от времени сотрудничаем. Но, Дара, я хотел бы попросить тебя…

— Да-да, — рассеянно на этот раз кивнула она, — я поняла — никому ничего не говорить.

Восприняв ее задумчивость сигналом к перерыву в судебном заседании, я отвез ее к Тошиному офису. Уже давненько я взял за привычку оставлять ее там в машине и уходить, чтобы не встречаться без излишней надобности с вечно выясняющими какие-то свои отношения светлыми. Но в тот день я перешел в невидимость в первом же подходящем месте и вернулся к крыльцу, став чуть в стороне, чтобы на меня никто не наткнулся.

— Тебе часов в одиннадцать можно позвонить? — обратился я к Тоше, как только он вышел из офиса.

Когда он чуть не растянулся на месте, споткнувшись от неожиданности, и выпученные глаза его в ужасе заметались по сторонам, у меня мелькнула мысль, что стоит, пожалуй, почаще обращаться к этому каналу связи.

— Что случилось? — взвизгнул он даже мысленно.

— Пока ничего страшного, — мстительно добавил я тумана и вернул на место блок.

Решение поставить его в известность пришло ко мне, как только Дара сорвала у меня с языка те роковые фразы — намного раньше представления о том, как дальше вести с ней разговор. В отличие от светлых, с деловыми партнерами я всегда поступал честно. А в свете удачного поворота в объяснении с ней предстоящий звонок ему и вовсе потерял вид покаянного признания во всех мыслимых грехах.

— Дара знает, кто я, — сразу приступил я к делу, как только он снял трубку.

— Что?! — Как и следовало ожидать, тут же начал задыхаться он.

— Я имел в виду, кто я ей, — поправился я.

— Ты…! — Повторный приступ удушья сменился неистовым заиканием. — Гад! Сволочь! Ты же… обещал! Что теперь…? Она же… дальше… будет… А наблюдатели…? И Игоря… за собой…

— Я же сказал, что пока ничего страшного, — спокойно дождался я, пока у него то ли связки сели, то ли совсем горло перехватило. — Я сказал ей, что работаю в некой разновидности Интерпола — откуда и инкогнито, и другая внешность, и тайны от нее. Так же, как и от всех остальных. Включая тебя. Она мне поверила, можешь не сомневаться. В мыслях у нее и тени сомнения не появилось. Так же, как не пропало глубокое преклонение перед тобой, — едко добавил я.

— При чем здесь я? — снова засипел он свистящим шепотом. — А наблюдатели? Какие выводы они сделают из ее глубокого преклонения перед тобой?

— Наблюдателям ее мысли недоступны, — ровным голосом ответил я на выпад, как казалось ему, и комплимент, как предпочел подумать я. — В этом тоже можешь не сомневаться. А что до остального — она пообещала ни с кем на эту тему не говорить. Я лично ей верю, а ты можешь проверить, но вряд ли ты станешь спорить, что в умении держать язык за зубами даже все мы, вместе взятые, ей в подметки не годимся.

— А Игорь? — вновь закудахтал он. — Ему тоже… недоступны? Он же… сразу… А там и… до Анатолия… И тогда… все!

— Насколько я понял, — удовлетворенно заметил ему я, — ее общение с Игорем по каким-то причинам вдруг стало чрезвычайно редким.

— Им не нужно редко, — неожиданно вернулась к нему связная речь, — им нужно всего-то один раз рядом друг с другом о чем-то подумать. Макс, я тебе однозначно говорю, я тебя прошу, если хочешь — срочно учи Дару блок ставить.

— Это еще зачем? — удалось ему таки озадачить меня.

— Ты просто не знаешь, что с Игорем происходит, — затараторил он. — Кто бы там что ни думал, Дара ему очень нужна…

Я хмыкнул.

— … и он ей тоже, — продолжил он. — В этом ты можешь не сомневаться. Я, конечно, мыслей ее не знаю, но лицо ее каждый вечер, когда они прежде на связь выходили, вижу. Но у нее есть Аленка и я. И ты, — неохотно добавил он. — А у Игоря только Анатолий и наблюдатель — а там еще та сволочь. И между ними о мальчишку уже спички можно зажигать — с пол-оборота взвивается. На радость наблюдателю. А Анатолий на всех кидается — на радость ему же. Ему только подкинь сейчас тему влияния…

— Чуждого элемента? — холодно закончил за него я.

— Ты знаешь, — задумчиво ответил мне Тоша, — когда ребенка с тормозов срывает, наверно, действительно проще списать это на чье-то влияние, чем поверить, что он лично тебя ненавидит.

Я вспомнил сверкающие яростью глаза Дары и ее бьющие наотмашь слова в мой адрес, словно скопированные с Тошиных, и поморщился.

— Они, между прочим, из-за тебя разругались, — говорил он тем временем, — из-за Дариных поисков. Она ему про восстановление справедливости, он ей — про недостойность мести. А потом, я так понимаю, и Анатолий свои пять копеек вставил. Но если уж так случилось, что тема снята и Дара сможет ее заблокировать… Ты же сам вчера у Светы видел, что их, несмотря ни на что, друг к другу как будто тянет. Сделаешь?

— Попробую, — решил я на этот раз обойтись без каких-либо обещаний.

Честно говоря, никакой срочности в передачи Даре моих навыков я не видел. Если Анатолий не удосужился вовремя пресечь склонность сына к срыванию зла на окружающих и теперь поступает точно также в отношении ближайшего собрата и соратника — это их собственные хранительские дела. Хотел бы я посмотреть, как он попробует обвинить в настраивании Дары против его светлейшего наследника меня! До конца школьного года времени оставалось совсем немного, и Дара даже на уроках перестала рядом с Игорем сидеть и после них мгновенно выскакивала на улицу — это я каждый день отслеживал. А летом, как я надеялся, они и вовсе не будут видеться.

Кроме того, еще не подошло время обучать Дару моему мастерству. В целом она мне поверила, но, как и положено моей дочери, предпочла укрепить свою веру неопровержимыми фактами. Мы снова начали встречаться — не так регулярно, как раньше, но уж куда чаще, чем в последние три недели — и всякий раз она исподволь, словно между прочим, задавала мне вопросы о подробностях моего так называемого романа с ее матерью. Безупречная память всегда являлась одним из важнейших профессиональных требований в нашем подразделении, и кастрации после каждого задания, как принято у светлых, никогда не подлежала. Поэтому мне не составило труда рассказать Даре, где мы с ее матерью провели тот или иной день, что там делали и о чем говорили. И однажды, уже где-то в июне, она наконец-то окончательно признала меня отцом.

После чего характер наших встреч радикально изменился. Мы говорили просто обо всем — от вкусов в еде и одежде до глобальных вопросов жизни во вселенной и взаимосвязи духа и материи. Поначалу она больше слушала меня, словно пробуя на вкус мои суждения и сравнивая их со своими. Затем она начала их высказывать и все больше спорить со мной. Особенно в отношении нашей давнишней темы о наказании пороков и восстановлении справедливости, к которой — в свете моей, все еще находящейся под запретом обсуждения, работы — мы снова все чаще возвращались.

— Я не задаю никаких вопросов, — обычно начинала она. — Но, насколько я понимаю, в твою задачу входит разыскивать правонарушителей и пресекать их деятельность?

— Да, — не видел я никакой опасности в подтверждении ее предположений общего плана. — В частности, если речь идет о нарушениях моральных прав или потенциальной склонности к ним.

— Что значит — потенциальной? — нахмурилась Дара. — Как можно наказывать человека за то, что он еще не совершил?

— Почему не совершил? — спокойно возразил ей я. — Я провоцирую его правонарушение в отношении меня. Или лучше ждать, пока он принесет зло неподготовленному и ничего не подозревающему?

— Значит, нужно бросить человека в прорубь, — вскинула она бровь, — а потом лечить его от воспаления легких?

— Я скорее вижу свою работу в том, — объяснил я, старательно избегая слова «человек», — чтобы, обнаружив источник угрожающей жизни инфекции, прицельно и точечно ударить по нему, не позволяя ей распространиться.

— А не лучше ли профилактическими мерами действовать? — спросила Дара. — Поощрять в нем лучшее — оно во всех есть — чтобы у него даже желания совершить преступление не возникло.

— Моя задача как раз и заключается в определении, — вспомнил я убедивший однажды Марину аргумент, — является ли это лучшее основой человека или маской, которой он сознательно и умело нечто совсем иное прикрывает.

В другой раз она заговорила о совершенно неожиданной стороне моей жизни.

— И ты вот так постоянно перемещаешься с места на место? — спросила она, вдруг сморщившись. — Нигде не оседая? Не заводя ни друзей, ни семьи? Все время следя за своими словами и держа всех на расстоянии?

— Меня это никогда не беспокоило, — пожал я плечами, и она надулась. — Раньше.

Дара расплылась в довольной улыбке, но через мгновенье уголки ее губ снова обиженно опустились.

— Значит, однажды ты снова исчезнешь? — медленно проговорила она, чуть откинув голову назад, словно заранее отстраняясь от меня.

— Ну, как ты заметила, — осторожно начал я, — я уже давно никуда не деваюсь и пока не имею ни малейшего намерения это делать. За большими достижениями я уже не гонюсь, а обычной, рутинной работы и здесь на мой век хватит.

— А правда, что тебе Марина нравится? — хитро прищурилась она.

— Возможно, — усмехнулся я в ответ. — Но ее больше интересует деловое сотрудничество. Пока. И давить на нее, как ты знаешь — не самая лучшая идея. У нас с ней очень много общего, и однажды она все-таки это признает. А мне спешить некуда.

— Вот видишь, — задумчиво протянула она, — значит, человеку все же недостаточно даже очень большого дела, даже блестящих успехов, даже признания его способностей и удовлетворения от их реализации. Ему нужно еще и ощущение своей необходимости кому-то другому.

Я вспомнил, что пару дней назад вся… чуть было не сказал, наша компания ездила на пляж. После дня рождения Светы я перестал сопровождать Марину на таких встречах — войдя во вкус тесного общения с Дарой, мне не хотелось возвращаться к прежнему наблюдению за ней издалека. И хотя осмотрительность была у нее явно в крови — даже летом она встречалась со мной исключительно в рабочие дни и в рабочее время — я опасался, что она просто подсядет ко мне, а я не решусь оттолкнуть ее. Привлекать к себе внимание готовых вцепиться в кого угодно хранителей было вовсе ни к чему.

Но оставшись на время без интересного и ставшего уже, как я надеялся, незаменимым собеседника, Дара невольно снова заметила Игоря. Который наверняка сделал все возможное, чтобы его страдальческая поза бросилась ей в глаза, вызвав у нее угрызения совести. Я вспомнил данное Тоше полу-обещание и подумал, что пора, пожалуй, воплощать его в жизнь — заодно и посмотрим, как этому избалованному неврастенику удастся поддерживать интерес Дары к своей светлейшей особе в условиях полного или частичного отсутствия доступа к ее мыслям и ощущениям. Но мне было так жаль терять драгоценные часы нашего ничем не омраченного общения на банальное обучение ее способам самозащиты…

К концу лета, однако, я понял, что тянуть с этим больше нельзя. В тот день Дара, убедившись, видимо, что ни один из ее вопросов не встречает раздражения или уклончивости с моей стороны, вновь подступилась к единственной запретной теме.

— Я вовсе не хочу выведывать твои профессиональные секреты, — на одном дыхании выпалила она уже ставшую привычной фразу, — но как ты определяешь, что человек не ведет достойный образ жизни, а лишь прикрывается им?

— Если он что-то скрывает за привлекательным образом, — улыбнулся я возможности еще раз заранее помочь ей в выборе посмертного вида деятельности, — то, как правило, он просто не в состоянии удерживать его постоянно, везде и в любых ситуациях. От меня требуется лишь внимательность, чтобы не пропустить малейшие диссонансы в его поведении.

— Ты что, следишь за людьми? — отшатнувшись, Дара уставилась на меня во все глаза.

— Я бы сказал — присматриваюсь к ним, — сдержанно возразил ей я, внутренне поморщившись от необходимости присвоить себе плоды сбора первичной информации светлыми, да еще и использовать при этом их терминологию. — И когда у меня появляются подозрения — обоснованные, заметь! — я создаю ситуацию, в которой у такого человека появляется возможность совершить противозаконный поступок против меня. И если он с готовностью за нее хватается… — Я развел руками. — Дальше, при наличии всех необходимых доказательств, им занимаются другие.

Дара замолчала, опустив глаза и покусывая нижнюю губу, словно решаясь на что-то.

— А как долго за таким человеком следят? — спросила вдруг она.

Я мгновенно насторожился — в этом ее вопросе прозвучал интерес отнюдь не общего плана. Это что — ни в чем до сих пор не ведающий отказа и вдруг отвергнутый бывший лучший друг взялся шпионить за моей дочерью? Да еще и, как и следовало ожидать, неумело — иначе она бы его не почувствовала.

— Это от него, конечно, зависит, но обычно недолго, — решил я усыпить ее опасения. И прямо завтра призвать к порядку Анатолия. Чтобы приструнил своего отпрыска. — Испытательному тесту его подвергают при наличии двух-трех подтверждающих друг друга симптомов, а при их отсутствии с него просто снимают наблюдение. А почему ты спрашиваешь?

— Да вот… мне кажется, — нерешительно произнесла Дара, — что за мной тоже… наблюдают.

Так и есть! Что-то в ее фразе кольнуло меня, но возмущение типичным стремлением этих особо светлых хранителей выискивать и вынюхивать за спиной даже давних и не раз проверенных партнеров не дало мне остановиться на этой мысли.

— И давно? — коротко поинтересовался я, чтобы определить временные границы иска по факту незаконного преследования.

— С самого детства, — окончательно смутилась Дара.

Я опешил. И в пустоту в моем сознании, образовавшуюся в результате опровержения такой стройной теории, хлынуло куда более естественное и уже, чуть ранее, давшее о себе знать объяснение. Наблюдатель.

Честно говоря, в последнее время я и думать о нем забыл. Когда мы только начали встречаться с Дарой, он исправно появлялся, но, лишь учуяв его, я переводил разговор на самые невинные темы, Дара легко подхватывала мою инициативу, и вскоре он исчезал. Причем никакой инспекционной въедливости и дотошности в нем не ощущалось, а вот от Дары катилась к нему волна расположенности и дружелюбия — она словно приглашала его подольше оставаться с нами. Потому он, наверно, и не задерживался — светлые же предпочитают людей только волоком куда бы то ни было тащить.

Но теперь, когда Дара сама — со мной единственным! — заговорила об этом первом по серьезности последствий и втором по надоедливости биче всей своей жизни, я понял, что пришло время вооружать ее против обоих.

— А почему ты так решила? — осторожно, чтобы не спугнуть ее откровенность, спросил я.

— Я часто чувствую, — ответила она с извиняющейся гримаской, — что на меня кто-то… смотрит. Но только не смотрит, потому что рядом никого нет. Но все же… смотрит, прямо за каждым жестом моим следит. И не только…

И не только за моим, прочитал я в ее мыслях, но вслух говорить о наблюдателях сестры и Игоря она все же не стала.

— А что еще ты чувствуешь? — решил я подтолкнуть ее к мысли о самозащите. — Ну, знаешь, взгляды бывают одобрительные, или наоборот — тяжелые, раздраженные, неприятные, одним словом.

— Нет, такого ничего, — уверенно замотала головой она. — Просто смотрит. Правда… — Она снова опустила глаза, прикусив нижнюю губу, и затем продолжила, чуть порозовев и хмурясь от неловкости: — Я раньше…, в детстве думала, что это у нас какой-то домовенок завелся, чтобы за порядком присматривать, и мне очень хотелось с ним подружиться — чтобы он мне показался. Ничего из этого, конечно, не вышло, — усмехнулась она, — но в последнее время, по-моему, он с каким-то интересом меня разглядывает.

Я крепко сжал зубы, чтобы не скрипнуть ими. В то, что моя дочь может вызвать интерес у кого угодно, мне было совсем несложно поверить, но можно было бы ответить на ее неустанные предложения мирного сосуществования и даже добрососедства хотя бы банальной признательностью. Затем я вспомнил, что речь идет об элите светлых, у которых даже более-менее приличным экземплярам это чувство неведомо.

— Теперь я понимаю, — вдруг вскинула на меня глаза Дара, — за мной такой же, как ты, следит, да? Потому что во мне что-то нехорошее есть?

— Смею, проведя рядом много лет, уверить тебя, — резко ответил я, чтобы в самом корне пресечь даже попытки ее мыслить в этом направлении, — что ничего, хотя бы отдаленно напоминающее человеческие пороки, в тебе нет и никогда не было. Это — во-первых. Во-вторых, можешь не сомневаться, что со мной этот твой домовой не имеет ничего общего — был бы он одним из моих коллег, я давно был бы в курсе его деятельности.

— А чего он тогда ко мне привязался? — нахмурилась Дара. — Нет, он мне уже давно не мешает, но все равно — неуютно временами, словно камеру в комнате кто-то поставил и подглядывает.

Я едва сдержал горделивую улыбку — умение моей дочери найти самое подходящее определение происходящему могло сравниться лишь с ее проницательностью.

— Давай посмотрим на это с другой стороны, — предложил ей я. — Не случалось ли тебе заметить за собой каких-то необычных способностей?

Она коротко стрельнула в меня глазами.

— Что значит — необычных? — с преувеличенным удивлением поинтересовалась она.

— Ну, например, умения влиять на настроение людей, — небрежно, словно речь шла о сущей безделице, повел я рукой. — Или склонять их к принятию того или иного решения. Или угадывать их слова еще до того, как они их произнесут. Или вообще разговаривать с ними не голосом, а… взглядами, скажем так.

Она резко подняла глаза и какое-то время смотрела на меня, прищурившись, словно гадая, не разыгрываю ли я ее.

— Примерно вот так, — медленно произнес я и рывком снял блок со своего сознания.

Глаза у Дары сделались размером в пол-лица, и она чуть в ладоши не захлопала.

— Я знала, я знала, я знала! — почти пропела она. — Я помню, как несколько раз видела, что ты ду…

Я резко вернул блок на место.

— Как ты это сделал? — выдохнула Дара.

— Вот тебе и ответ на твой вопрос! — рассмеялся я — от удовольствия, поскольку передо мной вдруг открылась возможность увести ее мысли не только от глупого сомнения в себе, но и в более многообещающем направлении. — Для моей работы требуются определенные, довольно редко встречающиеся способности. У тебя они определенно есть — вне всякого сомнения, от меня передались. Не исключено, что наблюдают не за тобой, а за их развитием, чтобы однажды предложить тебе способ достойного их применения.

— Их можно развивать? — тут же загорелась Дара. — Научишь?

— Конечно! — с готовностью ответил на оба ее вопроса, искренне пожалев, что у этой сцены не было свидетелей — светлых, конечно. Поучились бы, как, вместо того чтобы принуждать человека к любому действию, мягко и незаметно вызвать в нем искреннее и страстное желание совершить его.

После этого при каждой встрече мы с Дарой неизменно уделяли минут тридцать-сорок (не дольше — она быстро уставала) совершенствованию и оттачиванию особенностей ее сознания. Блокировать свои мысли она научилась почти мгновенно, но удерживать этот блок дольше каких-то несчастных минут у нее никак не получалось. В перспективе возобновления общения с Игорем такое достижение меня никак не устраивало, и мне пришлось научить ее фиксировать блок в поднятом состоянии, после чего он мог поддерживаться бессознательно. Надежным такой способ защиты, конечно, не назовешь, поскольку при отсутствии контроля сознания, ментальный блок очень легко взломать, но последнее в ближайшем обозримом будущем Даре не грозило.

Способы выборочного расположения блока, а также его преодоления, обхождения и пробивания (у каждого из нас они свои) я не стал ей показывать — полное ее проникновение в мои мысли было явно преждевременным. Хотя она и пыталась — не владея навыками терпеливого и методичного ослабления точек фиксации щита, она прибегала к единственно знакомому ей земному способу силового решения любой проблемы и не раз со всего размаха тыкалась в мой блок. Но у нее, к счастью, и сил еще было недостаточно — мой блок, который я много лет уже удерживал так же естественно, как ходил, дышал или моргал, пружинил, отбрасывая ее с приложенной ею же силой. Каждая ее неудача сопровождалась насмешливо вскинутой бровью с моей стороны и обиженно поджатыми губами с ее — словами во время тренировок мы не пользовались.

Вскоре, чтобы отвлечь ее от бесплодной траты времени и сил, я стал учить ее более активным способам самозащиты, развивая ее природную способность ощущать находящихся поблизости ангелов в умение тонко и незаметно перегруппировывать их мысли, отвлекая их внимание от одних и акцентируя его на других. У светлых это умение возведено в ранг культа и верха совершенства, распространено даже на человеческое сознание и направлено на подавление природных стремлений последнего, у нас же оно является лишь вспомогательным, в силу его топорности, методом, но находящейся в окружении светлых Даре он мог прийтись весьма кстати.

Тренировалась Дара, в основном, на мне — поначалу меня просто в дрожь бросало, когда она научилась перекрывать мне доступ к своим мыслям — но, как я скоро понял, не только. После лета я вернулся к роли второго неизменного — после Кисы — сопровождающего Марины на всех ее социальных мероприятиях. Первую же просьбу взять меня с собой на… по-моему, это был день рождения Игоря, она встретила с такой невозмутимостью, что я ни секунды не сомневался, что Тоша уже ввел ее в курс изменения в моих отношениях с Дарой. Впрочем, это было совершенно типично как для ее неизменного стремления держать все нити в руках, так и для неистребимой потребности светлых облегчить бремя своей ноши — хотя бы в виде выброса эмоционального пара.

Для меня все эти празднования — абсолютно неважно, чего — стали поводом лишний раз увидеть расцветающую при виде меня Дару, обменяться с ней заговорщическим взглядом, взлохматить или пригладить, по ситуации, ее мысли, чуть приоткрыть целенаправленно в ее сторону свое сознание, чтобы она навела беспорядок в моих. Кроме того, я с удовольствием наблюдал за тем, как мастерски она пользуется полученными от меня знаниями.

Она перестала избегать Игоря, но, проводя в его обществе большую часть каждой встречи, почти видимо отгораживалась от него щитом блока. И хотя возобновившееся общение с ним доставляло ей явное, к моему разочарованию, удовольствие, он сидел рядом, мрачно потупившись и играя скулами. Татьяна при этом то и дело опасливо косилась на него, а Анатолий сверкал глазами, раздувал ноздри и бросал испепеляющие взгляды на виновато хмурящегося Тошу. Я не испытывал сочувствия ни к одному из них — по-моему, даже слепец не мог не заметить, что Дара делала все возможное для восстановления душевного равновесия хранительского наследника, преградой чему оставался, как всегда, его собственный дурной нрав.

После Нового Года, однако, я получил возможность убедиться, что одними упражнениями в прочном удержании блока Дара ограничиваться не стала.

— Ты что, гад, делаешь? — прошипела однажды вечером телефонная трубка голосом Тоши.

— Я? — Я с удивлением оглянулся по сторонам. — Сижу за столом, составляю план ближайших мероприятий по очередному найденному тобой фигуранту.

— Я тебя еще раз спрашиваю — ты что с Дарой делаешь? — Шипение перешло в натужный скрежет плохо смазанной двери. — Ты чему ее учишь?

— Способам самозащиты, — с готовностью ответил я. — В частности блокировке сознания. Как ты, собственно, и просил.

— А не скажешь тогда, — ядовито поинтересовался он, — с чего это меня весь вечер непреодолимое отвращение к ноутбуку душило?

— Ну, не знаю, — озабоченно удивился я. — А ты температуру мерял?

— Нет, — рявкнул он. — Не пришлось, слава Богу. Поскольку отвращение это у меня пропало, как только Дара спать пошла.

— А-а, — понимающе протянул я.

— Что — А-а? — снова скрипуче засипел он. — Я чье сознание просил тебя научить ее блокировать?

— А ты в следующий раз сначала выясни, что именно просишь, — любезно посоветовал я ему. — Если тебя самого азам тактики не обучили. Средств защиты в чистом виде у нас не бывает, они у нас все — оборонительно-наступательные, смотря, каким концом повернешь.

— А сказать об этом нельзя было? — процедил он сквозь зубы.

— Зачем? — искренне удивился я. — Вам тактика Тяни-толкая хорошо знакома, вы ею сами постоянно пользуетесь. Вот и побудьте немного на месте своих объектов, почувствуйте, откуда берется эта их тяга к вашему светлому будущему.

— Сволочь ты! — зашел он в истошном визге. — Чтобы я тебя еще раз хоть о чем-то попросил!

Вот оно, подумалось мне — очередной пример светлейшего понимания баланса сил, равноправия точек зрения и справедливости оценок. Когда я долгие годы униженно испрашивал соизволения на каждую мимолетную встречу с Дарой и терпеливо ждал неохотно снисходительного согласия, это положение всеми воспринималось в порядке вещей. Стоило же мне мгновенно откликнуться на просьбу поправить психическое здоровье ничуть не интересующего меня светлейшего отпрыска, радикальный способ лечения устраивал хранителей ровно до тех пор, пока его неминуемый побочный эффект не коснулся их самих. Что, естественно, дало им полное моральное право вместо изъявлений благодарности перейти на личности.

Но дело, к сожалению, не ограничилось лишь прямыми оскорблениями в мой адрес. Позволю себе напомнить читателям, что в нем принимали непосредственное участие и другие светлые. Те, которые, в отличие от задействованных хранителей и меня, имели весьма поверхностное представление о земных условиях работы вообще и о сложившейся ситуации в частности. Те, которые понятия не имели о психологических особенностях человеческой природы и о практической стороне наших с ней контактов. Именно они, решив по необъяснимым причинам выйти из своего созерцательного бездействия, открыли ларец Пандоры — надежду в который вершитель всех наших жизней положил на самое дно.

С наступлением холодов мы с Дарой все чаще стали встречаться у меня дома. Я довольно долго сопротивлялся этой идее — раньше мне не представлялось необходимым облагораживать свое очередное временное жилище, а теперь мне было как-то неловко демонстрировать его Даре. Но общественные места явно перестали подходить для ее тренировок в блокировании сознания и моих комментариев по поводу оных, особенно если они сопровождались бессловесным общением, а езда в машине по скользким улицам требовала от меня повышенного внимания, а Дару только отвлекала.

В тот день ей все особенно удавалось — у меня вдруг совершенно неожиданно появилось неистребимое желание взять телефон, набрать номер Марины и выложить ей все свои сокровенные мысли. К концу удлинившейся до полутора часов практики Дара откинулась на спинку дивана, тяжело отдуваясь, но сияя довольной улыбкой, когда я потянулся рукой к заднему карману джинсов, где у меня лежал мобильный.

— Я понял, что ты от меня хочешь, — проговорил я, спокойно возвращая пустую ладонь на свое колено, — но ты все еще действуешь слишком прямолинейно.

Она надулась.

— Это потому, — буркнула она, — что ты знаешь, что я могу делать.

— Разумеется, — согласно кивнул я, — к таким, как я, тебе нужно подходить особенно филигранно. Но дело не только в тонкости подхода — если ты будешь подталкивать человека к чему-то, явно противоречащему его природе, у тебя тоже ничего не выйдет. Зачем, к примеру, ты внушала Тоще отвращение к компьютеру? — Она втянула голову в плечи, бросив на меня короткий, настороженный взгляд. — Да-да, я знаю — он на днях жаловался мне, что чрезмерная нагрузка начинает сказываться. Ты не подумала, что он скорее это за симптом какого-то заболевания примет?

Дара вдруг сдавленно хихикнула.

— Да я же просто пошутила! — пробормотала она, смущенно отводя глаза. — Ты бы видел, как он целый вечер раз за разом бросался к ноутбуку и тут же отскакивал — с таким лицом, словно тот ему под носом воздух испортил.

— В самом деле? — вскинул я бровь, с трудом удерживая смех при виде открывшейся мне в ее сознании картины. — Но позволь мне уверить тебя, что пару таких противоестественных желаний — и человек просто перестанет доверять твоим внушениям.

У меня вдруг возникло ощущение мучительной жажды.

— А вот чаю можно попить, — усмехнулся я, делая движение, чтобы подняться с дивана.

— Я сама приготовлю, — мгновенно подхватилась с дивана Дара и исчезла в кухне.

Как только там зашумела льющаяся в чайник вода, я почувствовал рядом с собой присутствие. Ангельское. Которое сопроводилось раздраженно-встревоженным голосом. Мысленным.

— Я категорически требую, — возмущенно затараторил Дарин наблюдатель, — чтобы Вы немедленно прекратили ставить под угрозу достоверность результатов моей работы.

— Я не вижу ни малейших оснований, — холодно подумал я, дождавшись наконец-то возможности оказаться с ним лицом к лицу, наедине и по его инициативе, — учитывать в своем поведении что-либо, ни о целях, ни о правомерности чего меня даже не поставили в известность.

— Это вопиющая ложь! — перешел он на октаву выше. — Я лично и много лет назад объяснил Вам, что наблюдение проводится с целью составления психологического портрета и прогноза поведения нового биологического вида.

— И что же в моих действиях мешает Вашему наблюдению? — саркастически усмехнулся я.

— Ваше самоуправство по ознакомлению ее с практическим применением ее способностей! — Судя по голосу, он вдруг забегал туда-сюда по комнате. — В результате чего она перешла к открытому манипулированию всеми известными ей представителями нашего сообщества. Мне же придется отразить это в докладе!

— Вот и отразите, — пожал я плечами, — что эти способности не могут оставаться до бесконечности в спящем состоянии. Откуда следует вывод, что давно уже пора открыть ей глаза на ее происхождение и позволить сознательно развивать свой наследственный дар. Под руководством знающего и доверенного специалиста, конечно. Я подчеркиваю — доверенного.

— Выводы делать не Вам! — отрезал он. — Как Вы прекрасно знаете. До сих пор девочка выглядела очень перспективной — я в каждом докладе отмечал ее психологическую устойчивость и легкость адаптации как к человеческим нормам поведения, так и к обществу наших представителей. И другая давала все основания для обнадеживающего прогноза. А вот поведение мальчишки явно перечеркивает все надежды на принятие благоприятного решения.

— К нему я не имею ни малейшего отношения, — буркнул я, начиная испытывать некую смутную тревогу.

— Вы возможно, — дохнуло на меня горячей волной его возбуждения. — Но, как сторонний и независимый наблюдатель, уверяю Вас, что все они испытывают непреодолимое притяжение друг к другу — очевидно, вследствие единства своей природы — и, безусловно, подвержены взаимному влиянию. Поэтому будущая их судьба не может решаться в индивидуальном порядке. Прежде я был в полном праве уравновешивать негативную их оценку, высказываемую моим коллегой, направленным к мальчику — а теперь я буду вынужден зафиксировать ее склонность к программированию любого нашего сотрудника на земле!

Я крепко стиснул зубы, чтобы не ответить ему столь же страстной речью по поводу тупого, бездумного большинства, меряющего все и вся своей меркой обобщения и собирательности. Лишь только многолетний опыт общения со светлыми позволил мне сдержаться.

— Хорошо, я все понял, — начал я, перебирая в уме самые эффективные способы воздействия на них. — И, в первую очередь, хочу поблагодарить Вас. Теперь я намного лучше вижу всю масштабность стоящей перед нами задачи и свою недальновидность. И чтобы сгладить ее последствия, ответственно заверяю Вас, что отныне все практические занятия моей дочери, отменить которые я уже просто не в силах, будут проводиться исключительно на мне. Вы можете даже представить их как отработку навыков защиты от сотрудников моего подразделения.

— Да уж будьте любезны! — проворчал он немного спокойнее. — Еще раз повторяю Вам — сейчас уже речь идет не об отзыве любого из вас и не о модифицировании памяти втянутых в орбиту вашей неортодоксальной деятельности людей. Под вопросом стоит сам факт существования ее плодов. Я лично склоняюсь к мысли о том, что они открывают перед нами широчайшие перспективы, но мне бы не хотелось — Вашими усилиями — остаться в меньшинстве.

Еще бы! Когда он исчез, я еще какое-то время сидел, перебирая в уме все детали нашего разговора. Так, похоже, пока ничего необратимого не произошло. Нужно будет ему при каждой встрече особую благонадежность продемонстрировать. И Даре строго-настрого запретить…

Я вдруг обратил внимание, что из кухни, где она как будто бы чай заваривает, не доносится ни звука. Встав с дивана, я шагнул в крохотный коридор, ведущий из моей единственной комнаты в кухню. И тут же наткнулся взглядом на бледное лицо Дары с огромными, особо яркими на его фоне глазами. И с ужасом вспомнил, что мысленный обмен мыслями моими же собственными стараниями с недавних пор перестал быть для нее беззвучным.

— Значит, ты все же знаешь этого… — медленно произнесла она, не сводя с моего лица застывшего взгляда. — И того, кто за Игорем… И за Аленкой… При чем здесь они? Что вам от нас нужно?

— Дара, подожди… — вскинул я руку в успокаивающем жесте, судорожно соображая, как отвлечь ее. В оправданиях опыта мне явно не доставало.

В ее сознании вдруг замелькали калейдоскопом обрывочные воспоминания. Ведущий безмолвный разговор с ее сестрой Тоша. Внушения Анатолия, отраженные в мыслях Игоря. Постоянно появляющийся и не сводящий с нее глаз я. Невидимый Киса, присутствие которого никто другой, казалось бы, не заметил. И неизменное, постоянное, ставшее вдруг зловещим, ощущение наблюдателей.

— Кто вы такие? — выдохнула она, отступая от меня на шаг к двери. — Что это за сообщество? Зачем нас изучают? Чего мы плоды? Новый биологический вид?

— Дара, ты все неправильно поняла! — в отчаянии повысил я голос, протянув к ней руку.

Она отшатнулась, упершись спиной в дверь.

— Мне нужно к Игорю, — пробормотала она, явно обращаясь не ко мне. — Мне нужно срочно к Игорю, — повторила она, судорожно нащупывая ручку двери за спиной, чуть приоткрыла ее, не сводя с меня загнанного взгляда, протиснулась наружу и рывком захлопнула ее за собой.

Через мгновение до меня донесся топот ног по лестнице. И только потом я заметил ее висящую на вешалке куртку и стоящие под ней сапоги. Схватив их в охапку, я бросился за ней, но ее нигде не было.

В этот момент я сделал небольшую мысленную поправку в своем разговоре с Дариным наблюдателем. Похоже, я все же имею некоторое отношение к Игорю. Поскольку он явно имеет отношение к Даре. И что он сотворит, узнав о только что подслушанном ею разговоре, да еще и в ее превратной интерпретации, я даже представлять себе не хотел.

Нужно срочно предупредить Тошу. И Анатолия. И как можно быстрее найти Дару с Игорем. И ни под каким видом не допустить, чтобы неуравновешенные хранители сами объяснялись с ними. Особенно, если придется объясняться не только с ними. Перед начальством они только козырять умеют. Без меня им, как всегда, ни здесь, на земле, ни там, у нас… нет, у них… нет, все-таки у нас не обойтись. И почему-то меня это сейчас вовсе не раздражает.

На этот раз моя рука, потянувшись к заднему карману джинсов, рывком вернулась к уху с крепко зажатым в ладони мобильным.