Архитектор его величества

ПРИВЕТСТВУЮ ТЕБЯ, СИЯТЕЛЬНЫЙ Конрад, мой архипастырь и брат во Христе!

Долго не имел я возможности написать тебе, любезный мой земляк. Невиданные доселе злоключения были мне посланы Господом за мои грехи. Обратил ли ты внимание, что сие письмо написано на дешевом плохом пергаменте, причем во Пскове? Не знаю, сподобил ли тебя Бог слышать о таком городе. Меня не сподобил до самого недавнего времени, когда я не только услышал, но волею Господней оказался в нем.

В один воистину несчастный день в конце июля, уже в нетерпеливом предвкушении отъезда на нашу богоспасаемую родину, я ходил вместе с братом Северином в новгородский Георгиев монастырь осматривать тамошний собор. Возвращались мы в терем Радко Хотеновича вечером, но летние ночи в Новгороде короткие, и еще было светло как днем. И вот, брат мой во Христе, подходя к дому, я увидел, что он оцеплен воинами, и вокруг толпятся горожане.

Господь умудрил меня спрятаться в толпе, и издали я увидел, как стражники вывели из ворот связанных Арнульфа, Мирослава и слуг. Потом вынесли все наши сундуки, в том числе и с дарами христианнейшего императора Фридриха. Рядом шел Радко и что-то объяснял стражникам, показывая то на моих спутников, то вокруг.

По бесконечной милости Божией, Радко, человек маленького роста, не заметил среди толпы меня и брата Северина. Увидел нас только рыцарь Арнульф, возвышавшийся над толпою и стражниками. Перекрывая шум, он крикнул своим могучим голосом, что иуда Радко предал новгородскому князю Святославу наше посольство, что он и Мирослав арестованы, что за мною и Северином теперь будут охотиться стражники, что мы должны срочно покинуть Людин конец, дабы не попасться на глаза богопротивному Радко, и что нам надо попытаться наняться на какой-нибудь корабль и вернуться в Империю.

Я однажды поведал доблестному рыцарю Храма, что во время работы в Палестине выучил арабский язык. Поэтому многоопытный Арнульф прокричал свои наставления по-арабски, дабы иуда и стражники не поняли и не догадались, что я рядом. И кричал тамплиер, отвернувшись в другую сторону от меня и Северина, дабы не выдать нас. Бог бесконечно милостив, и может быть, я еще встречусь с сим отважным рыцарем, но пока что его вместе с Мирославом, слугами и сундуками затолкали в большую закрытую повозку и увезли в направлении Городища, где находится княжеская темница.

Если бы я был героем какой-нибудь песни французских трубадуров, то, наверное, попробовал бы пробраться в темницу и освободить своих спутников. Но разум на то и дан нам, чтобы удерживать от самоубийственных поступков, ибо самоубийство является тягчайшим из земных грехов. Поэтому я лишь тихо послал благословение вослед увезенным спутникам, покинул вместе с братом Северином Людин конец и отправился к Великому мосту, под которым, как я замечал раньше, ночует множество бездомных.

Деньги аббатства, взятые мною в путешествие, лежали в одном из сундуков под неусыпной охраной доблестного рыцаря Арнульфа из Кесарии и его слуг, то есть были увезены вместе с сундуками. Осталось у меня и Северина только несколько мелких монет, которые мы не успели раздать нищим в Георгиеве монастыре. При самом жестком хлебоводном посте на них можно было прожить два-три дня, потом нам грозила голодная смерть.

Пошел дождь, летом тут дожди теплые, но если промокнешь, то холод пробирает до костей. Забившись под одну из береговых опор Великого моста, я стал обдумывать, что делать дальше.

Возможно ли было выполнить последнее указание Арнульфа — наняться на корабль, отплывающий на нашу родину? Я решил, что нет, и на то были две причины. Во-первых, княжеская стража, поскольку у нее было задание нас найти, наверняка проверяла все отплывающие в Империю корабли. Во-вторых, какие из нас с братом Северином мореходы? Вряд ли какой-нибудь капитан возьмет на корабль двоих полноватых, одышливых и несведущих в морском деле стариков, один из которых еще и молчальник.

Не забывай, любезный мой земляк Конрад, что я как не знал русский язык, так и не успел выучить его за краткое время пребывания на Руси. Конечно, я вслушивался в разговоры и среди русских послов, и на новгородских улицах, но одно дело — немного понимать язык и объясняться при покупках на торгу, и совсем другое — свободно говорить на нем.

И что мне было делать в чужой стране, без денег, без языка, разыскиваемому княжеской стражей? Только одно: найти какого-нибудь соотечественника и умолять о помощи.

Уже с утра я отправился на немецкое подворье. Старшина подворья, пожилой купец по имени Фридрих-Гензель, даже не пригласил меня войти в терем. Оказывается, еще накануне вечером к нему приходила княжеская стража и велела доложить, как только я появлюсь, а поскольку порча отношений старшины с новгородским князем могла сказаться на привилегиях немецких купцов, я ни в коем случае не мог получить убежище на подворье.

Я спросил у него, как же тогда он понимает христианский долг перед попавшим в беду соотечественником, к тому же милостью Божией аббатом и бароном. Он ответил, что я для него не аббат и не барон, ибо нахожусь в Новгороде под чужим именем, по прибытии не объявил о себе городским властям, одет в купеческое платье, никаких грамот предъявить не могу. Поэтому никакого христианского долга передо мною он не чувствует, и единственное, что может для меня сделать, — это дать мне время удалиться, прежде чем он пойдет докладывать княжеской страже.

Тогда я попросил для себя и брата Северина убежище в католическом храме на немецком подворье. Но и в этом Фридрих-Гензель отказал — под предлогом, что настоятель храма якобы в отъезде, а старшина не вправе решать за Святую Церковь, кому предоставлять убежище, а кому нет.

Бог судья сему Фридриху-Гензелю, ибо в каком-то смысле его тоже можно было понять. Я откланялся и вернулся под Великий мост к брату Северину.

На следующий день я пошел на торг. Почти два дня я ходил там, всматриваясь в окружающих, прислушиваясь к их языку, подходя к людям, выглядящим как иноземцы, и заговаривая с ними. Брат Северин ждал меня под мостом через Волхов, ибо я понимал, что стража будет искать двоих немцев, и не хотел привлекать внимание. К концу второго дня, когда я уже ослабел от усталости и недоедания, мне повезло: человек, к которому я подошел как будто спросить дорогу на Неревский конец, ответил мне по-немецки. Он оказался здешним ростовщиком, зовут его Христофор, да хранит Господь его самого и всех его близких.

Я не стал раскрывать Христофору скорбную правду о нашем посольстве, ибо он мог испугаться, что окажется втянутым в княжеские междоусобицы. Да простит меня Господь за вынужденный грех лжи, но представился я ему как плотник Людвиг, находящийся в Новгороде вместе со своим кузеном Гельмутом, немым резчиком по дереву, родом, как и я, из Кельна: я выбрал сей город, потому что хорошо знаю его, мне приходилось строить там храмы. И рассказал я ростовщику заранее придуманную историю о том, что мы работали в Бремене, познакомились там со старым моряком, напились до потери памяти, попали вместе с ним на его корабль, а когда пришли в себя, то корабль уже отплыл в Новгород, злобный капитан не захотел повернуть назад и высадить нас, в течение всего плавания мы выполняли на корабле самую черную работу, и только сейчас нам удалось бежать, причем капитан считает, что мы ему еще и задолжали за пропитание, и разыскивает нас вместе с княжеской стражею.

Христофор спросил, хорошие ли мы мастера. Брат Северин — резчик прежде всего по камню, но и с деревом он работает превосходно, поэтому я безо всякого преувеличения сказал ростовщику, что в жизни не встречал более искусного резчика по дереву, нежели мой кузен Гельмут. Свой собственный опыт в плотницком деле я, каюсь, преувеличил, ибо владел им лишь на уровне, необходимом для каждого уважающего себя архитектора. Достойно сожаления, что некоторые нынешние молодые архитекторы пренебрегают ремесленными навыками и вообще не постигают ни древодельного, ни каменосечного искусства.

Ростовщик объяснил, как найти его дом на Словенском конце, и вечером мы с братом Северином, соблюдая осторожность, разными дорогами пришли к нему. Северин продемонстрировал свое искусство, вытесав для Христофора из неструганой дубовой доски при помощи простого топора изысканное распятие Господа нашего Иисуса Христа. Христофор был в восторге и накормил нас ужином, и скажу я тебе, любезный мой Конрад, что после такого голода простая каша показалась мне вкуснее любых деликатесов.

Я попросил одолжить нам денег на дорогу домой, но сей, прости Господи, жадный ростовщик сказал, что без залога он никому в долг не дает: наверное, даже если бы он ведал, что я настоятель аббатства, то все равно не дал бы. Но он предложил нам отправиться к его другу Гансу из Мильбаха, который живет во Пскове — городе Новгородской земли, неделях в двух речного пути от Новгорода, что по здешним меркам совсем недалеко[23]. Христофор рассказал, что Ганс владеет древодельной мастерскою и у него наверняка найдется работа для соотечественников. А поработав там, мы сможем накопить денег на обратную дорогу в Германию. Псков, как объяснил нам Христофор, хорош тем, что через него пролегает еще один, недавно освоенный путь в Империю, и тем, что злобный капитан нас там уж точно не найдет.

Другого выхода Господь все равно нам не предоставил, и я согласился. Дорога до Пскова стоит совсем недорого, но Христофор отказался ссудить нам даже такие деньги, посоветовав наняться на любой купеческий корабль гребцами: на внутренних речных путях сия черная работа никакого опыта не требует и является для бедноты отработкой платы за проезд и пропитание. Но наш соотечественник, видимо, все же испытывал угрызения совести за свою, прости Господи, жадность, ибо расположил нас на ночлег в сенях, поутру напоил водой из колодца, дал по куску хлеба и послал с нами на причал своего сына, дабы тот выступил толмачом: не зная языка, мы не смогли бы сами наняться на корабль, а сей молодой человек нам помог. И мы нанялись и в тот же день отплыли во Псков.

Любезный брат мой во Христе, хочу перед тобою покаяться за высокомерие, которое я, принадлежа к привилегированному сословию, раньше проявлял к простому народу. Не ведаю, входило ли отпущение сего греха в полученную мною папскую индульгенцию, но даже если нет, теперь я точно от него навеки излечился. Работа простого труженика по тяжести и неблагодарности не сравнима ни с чьей, кроме разве ломовых лошадей. Никакого отдыха, кроме нескольких часов тяжелого сна на голой земле или досках с собственной шапкою, подложенной под голову вместо подушки, безвкусная похлебка на обед, по куску черствого хлеба на завтрак и ужин — вот жизнь здешнего гребца, и не раба-галерника, а свободного крестьянина или горожанина.

Я отнюдь не белоручка, мне приходилось во время обучения строительному делу работать подмастерьем и на строительных площадках, и в каменоломнях, — но то было именно обучение, и я знал, что вечером Бог мне даст вкусно и обильно поесть и отдохнуть в теплой постели. А главное — я знал, что никто не посмеет понукать меня, как скотину, и тем паче поднимать на меня руку. Здесь же, несмотря на мой возраст, поднимали не раз. И Сотко Сытиныч, капитан и владелец большой ладьи, везшей пушной товар из далекого северного города Белоозера[24], и его помощник, рулевой Данила, и даже некоторые мои товарищи по несчастью, которых я отягощал своей телесной слабостью, неумением грести, орудовать на мелководье шестом и перетаскивать ладью по волокам.

Впрочем, не я один страдал от избиений. Вышестоящие здесь бьют нижестоящих по самым ничтожным поводам, и рабы, которых здесь зовут холопами, отличаются от свободных людей только тем, что первых бьют плетками, вторых — кулаками. Действующие на Руси законы Ярослава Мудрого запрещают побои и довольно сурово карают их, но люди не всегда выполняют даже божественные установления, что уж говорить о княжеских? Кстати, брата Северина били гораздо меньше, нежели меня, потому что здесь принято жалеть немых, равно как увечных и сумасшедших. Последних здесь даже по-своему уважают, ибо считают, что их устами глаголет Господь Бог.

Руки мои были сбиты в кровь, лицо разбито от побоев и неумелых движений огромным веслом, я похудел фунтов на тридцать[25], оброс бородою и, наверно, внешне не отличался от разбойников, виденных на Волхове. Справедливости ради скажу, что так выглядели все в нашей ладье, кроме Данилы и самого Сотко Сытиныча. Наверное, брат мой во Христе Конрад, если бы ты меня тогда увидел, то расплакался бы от христианской жалости, хотя сейчас, когда я пишу тебе сие письмо, я выгляжу ненамного лучше. И по Новгороду я мог бы уже смело разгуливать, ни от кого не скрываясь: иуда Радко меня точно не узнал бы.

Но как говорят в нашей родной Верхней Франконии, каждая вещь имеет две стороны: русский язык в таком отчаянном положении усваивался как будто сам собой, и к концу двухнедельного путешествия я мог вполне сносно разговаривать, хотя мой лексикон состоял, прости Господи, преимущественно из грубых и непотребных выражений, свойственных простому народу. А сейчас я уже говорю по-русски почти свободно, только выговор выдает во мне иноземца. Писать, правда, на сем языке пока не научился: ни разу не представилось случая даже подписаться.

Подплывая вечером к Пскову, мы увидели колышущееся в небе тревожное зарево. Над городом волею Господней прошла сильная летняя гроза, и от молний загорелись несколько домов. Ливень был коротким и не успел залить огонь. Все же стараниями жителей пожары удалось потушить почти везде, кроме Запсковья, одного из псковских концов. Части города во Пскове, как и в Новгороде, называются концами.

Запсковье выгорело почти полностью. Зрелище пылающего города, любезный мой Конрад, потрясло меня не меньше, нежели кровавые последствия сражения с разбойниками на реке Волхов. Ревущее пламя, поднимающееся чуть ли не до небес, жар, обжигающий даже плывущих в ладье посередине реки, снопы искр, страшный треск горящих бревен, люди, лихорадочно суетящиеся среди сих чудовищных проявлений божественного гнева, обугленные скорчившиеся трупы тех, кто до последнего старался спасти свое имущество и погиб в огне, — все это запало в память до скончания дней моих.

Несмотря на черствость и жестокосердие здешних нравов, на выручку погорельцам спешило множество лодок со всех концов города. Сотко с Данилой тоже повернули к горящему Запсковью, не раздумывая и не боясь, что от искр загорится ценный груз. Почти до утра мы растаскивали горящие бревна, заливали пламя, перевозили на другой берег реки Псковы потерявших кров жителей и спасенные от огня вещи. Я должен тебе сказать, брат мой во Христе, что русские вообще отличаются взаимовыручкой, и почти все погорельцы сразу же, по христианскому обычаю, находили кров и пропитание у родственников и знакомых.

Рано утром, распрощавшись со своими спутниками, мы с братом Северином, усталые и покрытые пеплом, пришли в древодельную мастерскую нашего соотечественника Ганса из Мильбаха. Владелец мастерской встретил нас с распростертыми объятиями и даже не стал читать рекомендательное письмо на бересте, которым нас снабдил новгородский ростовщик Христофор. Ганс едва не приплясывал, говоря о страшной трагедии, постигшей Запсковье: дескать, будет много заказов на новое строительство! Такое бессердечие в духе языческого императора Нерона в наши христианские времена достойно всяческого сожаления, если не осуждения, хотя судить не дано никому, кроме Господа. Впрочем, и ханжество здесь неуместно, ибо благодаря тому пожару мы с братом Северином получили работу буквально через пять минут после знакомства с Гансом, и я сразу, даже не отдохнув, отправился на склад отбирать бревна для будущего строительства.

И по сей Божий день мы трудимся в мастерской Ганса из Мильбаха. Я работаю на строительстве деревянной церкви на месте сгоревшей. Нас, плотников, на сей строительной площадке трое, есть еще двое подсобных работников. Все, кроме меня, русские, и я над ними старший — не потому, что искуснее их в плотницком деле, а потому, что соотечественник Ганса. Должен сказать, что хозяин не только никогда не поднимает руку на мастеровых, но и умудряется поддерживать в своей мастерской довольно хорошие отношения, и драки здесь происходят преимущественно по большим церковным праздникам, когда многие русские отдыхают от работы и напиваются.

В целом, брат мой во Христе, по сравнению с галерной каторгой Сотко Сытиныча работа у Ганса вполне сносна, и за нее хоть что-то платят. Именно что-то. Как еще можно назвать плату, которой хватает только на кашу, яблоки и хлеб? Брат Северин зарабатывает больше меня — он вырезает фигурные завершения крыш и оконные наличники, и его мастерство уже известно во всем Пскове. Но даже если откладывать каждый месяц по половине наших заработков и не покупать никакой одежды, то на проезд до богоспасаемой Священной Римской империи придется копить не менее полугода. А теплую одежду волей-неволей скоро придется покупать: начинается осень, а за нею с неминуемостью придет морозная русская зима.

Слава Всевышнему, что я нашел в себе силы написать тебе сие письмо дрожащими от усталости мозолистыми руками. Извини меня не только за плохой почерк, но и за плохой пергамент: даже на самый дешевый, что я нашел на торгу, нам с Северином пришлось копить больше недели. А чтобы отправить тебе послание с отъезжающими в Гамбург английскими купцами, пришлось копить еще неделю. И так в поте лица зарабатывают свой хлеб все здешние простые люди, так ничтожно оплачивается их труд! Если бы я не так уставал от плотницкой работы, то неизбежно задумался бы о справедливости мироустройства.

Высокопреосвященный мой архиепископ Конрад, я принимаю свалившиеся на меня на старости лет страдания и тяготы с должным христианским смирением, терпением и всепрощением — ведь плотником работал и святой праведник Иосиф Обручник. Но все же надеюсь быть более полезным на строительстве имперских соборов, нежели псковских деревянных церквей. Буду бесконечно признателен, если его величество отправит за мною своего посла или хотя бы пришлет денег на дорогу домой. Найти меня можно во Пскове, в древодельной мастерской Ганса из Мильбаха, в доме для мастеровых. Я здесь живу и работаю под именем Людвига из Кельна, и мне иногда даже не верится, что я аббат фон Розенау.

Благодать Божия да пребудет с тобою всю твою жизнь. Аминь.

Несчастный земляк твой Готлиб-Иоганн