Архитектор его величества

Слава Иисусу Христу и ныне и присно и во веки веков, высокопреосвященный и сиятельный Конрад, любезный мой архипастырь и брат во Христе!

В двадцать пятый день сентября я, как и каждодневно, плотничал в Запсковье. Следующий день был праздником святого евангелиста Иоанна Богослова, да будет благословенно его имя. Ты не забыл, дорогой мой земляк, что это день моих именин? Надеюсь, что не забыл, в душе поздравил меня и, может быть, даже поднял чашу за мое здоровье. Но здесь поздравлений я не ждал, ибо, как тебе уже, наверное, известно из моего предыдущего письма, был вынужден жить во Пскове под именем Людвига из Кельна. И я спокойно подгонял стропила, размышляя о святом библейском праведнике Иове, бренности земного благополучия и превратностях человеческой судьбы.

И тут я сверху увидел спешившего к нашей строительной площадке Ганса из Мильбаха во главе целой толпы людей в богатых одеждах и высоких шапках: по русским обычаям, чем выше шапка, тем именитее боярин. Некоторые были с мечами — видимо, дворяне, что для Пскова довольно большая редкость. Ганс что-то говорил и показывал на меня. В моей голове пронеслось множество беспокойных мыслей, но тут рядом с Гансом я узнал брата Северина и, главное, славного боярина Ратибора Борисовича.

Я едва не упал с крыши: моя радость была настолько велика, что я не чувствовал ни рук, ни ног, глаза заволокло туманом, даже уронил свой топор. Когда мне помогли спуститься, я не выдержал и расплакался на груди Ратибора. Воистину блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Когда я немного пришел в себя, Ратибор представил меня Луке Онцифоровичу, благообразному купцу лет семидесяти от роду, который является псковским посадником: на Руси так называются бургомистры.

Лука пригласил меня, Ратибора и Северина пожить у него и сказал, что сегодня вечером дает званый ужин для наиболее именитых жителей города и сочтет за честь видеть нас на сем ужине. Разумеется, мы с благодарностью приняли приглашение. Я хотел было сказать, что прежде надо зайти к Гансу за вещами, но вспомнил, что все мои здешние пожитки — куча неприглядного тряпья, а небольшой кошель с ничтожными накоплениями я всегда носил с собою, ибо опасался оставлять его в избе для мастеровых: кражи у соседей здесь редки, но все же мне не хотелось вводить ближних в искушение. И мы сразу отправились к посаднику, попрощавшись с Гансом и выразив друг другу благодарность: он мне — за хорошую работу, я ему — за приют. Я в тот миг был так счастлив, что выразил бы искреннюю благодарность даже Сотко Сытинычу с Данилой, окажись они рядом.

Ганс высказал мне укор, что я не открыл ему, кто я на самом деле, дабы он мог обеспечить мне достойные условия жизни. Я в ответ выразил сожаление, хотя на самом деле, откровенно говоря, и сейчас не жалею, что не доверился сему скользкому и хитрому человеку.

Не забыл я, брат мой во Христе, попрощаться и со своими товарищами по плотницкой работе, пообещав оказать им посильную помощь. И обещание свое я сдержал: вечером спросил у Ратибора, сколько денег мы можем пожертвовать им, тот назвал сумму, равную заработку сих плотников примерно за год, и деньги были тут же отправлены с одним из слуг.

Подходя к великолепному терему Луки Онцифоровича, я несколько устыдился своей неприглядной и истрепанной одежды, но Ратибор тут же снял с себя великолепный красный плащ и набросил мне на плечи. Меня даже, прости Господи, забавляло, что сей боярин обращается со мною будто с человеком, только-только оправившимся от тяжкой болезни или смертельно усталым. Я ведь в тот день даже устать по-настоящему не успел: проработал меньше половины дня. Да и вообще плотницкий труд пошел на пользу моему здоровью: если раньше я страдал изжогой, одышкой, частыми простудами и бессонницей, то во Пскове все это, слава всемогущему Господу, как рукой сняло.

Расположив нас с Ратибором в покоях, вполне достойных любого барона нашей Священной Римской империи, посадник сказал, что у него еще много дел, и попрощался до вечера. Думаю, сей умудренный годами человек понимал, что нам надо друг другу многое рассказать, и решил не мешать.

Уходя, Лука отдал своим слугам необходимые распоряжения, и уже через полчаса в наших покоях был накрыт великолепный стол. После более чем скромного питания у Ганса из Мильбаха мне стоило большого труда соблюсти умеренность в еде, дабы не нанести вред телесному здоровью.

Потом меня, Ратибора и Северина повели в баню. Бань здесь множество — и частных, и общих. В последних обычно совместно омываются мужчины и женщины, что зачастую имеет место и в нашей Империи и что я считаю признаком опасного повреждения нравов. Но у Луки Онцифоровича все было чинно и высоконравственно. Здешние бани обычно представляют собою большие избы, состоящие из собственно бани и прохладного предбанника. Отапливаются они «по-черному»: дым из открытого очага выходит через отверстия над дверью, а то и просто через приоткрытую дверь, поэтому внутри все черно от копоти, и омываться можно только через некоторое время после прекращения топки. И сам здешний способ омовения в бане весьма отличается и от наших горячих ванн, и от принятого в палестинских «хаммамах» теплого влажного пара. Здесь воздух гораздо более горяч, а у очага лежат большие раскаленные камни, обильно поливаемые водою, от чего происходит весьма сильный пар, и на Руси обычно говорят «париться в бане». А еще в русских банях принято хлестать друг друга вениками из тонких прутьев, а зимою — выскакивать распаренными на мороз и прыгать в снег, дабы тело укреплялось благодаря сим приятным испытаниям.

После бани нас с братом Северином уже ждал брадобрей, который избавил нас от огромных бород, подстриг волосы и даже выстриг на головах монашеские тонзуры. А потом и мне, и Северину с поклоном подали новую одежду. Я, признаюсь, уже не удивился бы, увидев богатое боярское платье, но увиденное превзошло все мои ожидания. Посаднику удалось где-то — видимо, на здешнем торгу, — достать для Северина католическое монашеское облачение, а для меня — аббатское! Я был просто потрясен. Мне еще в Империи приходилось слышать про широкое русское гостеприимство, но до сих пор Русь обращалась ко мне только другой, гораздо более неприглядной стороною. Вот такой подарок благой волею Господней был уготован к моим именинам, осанна и троекратная аллилуйя Господу нашему Иисусу Христу и его святому апостолу Иоанну Богослову.

И вот что мне за это время поведал Ратибор, да продлятся дни сего отважного и честного боярина.

Прокопий Коснятич, уехавший в Киев, пропал, что неудивительно, ибо в столице Руси после смерти Георгия Долгорукого шла жестокая борьба за великокняжеский престол. В Залесье же все было спокойно, никто не смел посягнуть на суверенные права князя Андрея Георгиевича, и он даже совершил то, на что давно уже никто из русских князей не решался: собрал вече в двух старейших городах — Ростове и Суздале и был единодушно избран князем в дополнение к его наследственным правам. А местом своего пребывания Андрей определил Владимир, город не столь древний, но процветающий стараниями Владимира Мономаха и Георгия Долгорукого.

Князь Андрей принял Ратибора Борисовича весьма благосклонно. Услышав, что в Новгороде тайно проживает императорское посольство к его покойному отцу в составе высокопоставленного рыцаря Храма и виднейшего архитектора его величества, он немедленно выдал Ратибору необходимые посольские полномочия и охранные грамоты, и тот спешно поехал в Новгород.

Прибыл Ратибор туда в середине августа, недели за две до оговоренного нами срока. Явившись к Радко Хотеновичу и не увидев нашего посольства, он, разумеется, стал спрашивать, что случилось. Злокозненный иуда Радко объяснил, что Арнульф и Мирослав были арестованы по повелению князя Святослава Ростиславича, и больше он якобы ничего не ведает, а назавтра надолго уезжает по своим купеческим делам в Киев. И действительно, уехал: видимо, убоялся возмездия за свои гнусные деяния.

Ратибор, имея все полномочия и охранные грамоты, побывал и у князя Святослава, и у многих бояр, прежде всего сторонников Андрея Георгиевича. И вот какую трагическую историю он узнал и пересказал мне.

Незадолго до приезда Ратибора на дворе Святослава при большом стечении народа состоялся княжеский суд. Арнульф, Мирослав и слуги Арнульфа обвинялись в намерении нанести вред Новгороду. Обвинителем выступал сам князь, бывший не прочь заполучить в свою казну имущество обвиняемых, прежде всего дары императора Фридриха. Лжесвидетелем обвинения выступил доносчик Радко, который в случае успеха своего богопротивного дела — нарушения Девятой Священной заповеди — мог получить свои тридцать сребреников в виде доли от конфискованного имущества. В пользу обвинения было то, что мы жили в Новгороде под видом простых купцов, а не послов, — а я ведь предупреждал Арнульфа об опасности такого переодевания! Охранные грамоты покойного великого князя Георгия Владимировича в этом случае уже не действовали, да и если бы даже действовали, то мало чем могли бы помочь во враждебном княжестве. Словом, положение изначально было тяжелым, и если бы подобный суд проводился где-нибудь у нас в Империи, я не поручился бы за его счастливый исход.

Законы князя Ярослава Мудрого, по которым живет Русь, подробно описывают преступления против жизни и собственности, государственные же преступления остались неохваченными сим вполне достойным кодексом под названием «Русская правда». И если, например, по законам Ярослава для обвинения в убийстве необходимы показания семи свидетелей, то сколько требуется для обвинения в намерении нанести вред городу — непонятно. На мой вопрос, в чем вообще могло состоять нанесение вреда, Ратибор ответил, что наверняка было придумано что-нибудь в духе языческих императоров Тиберия и Калигулы.

Но доказательства против Арнульфа и Мирослава все равно нужны были более весомые, все же они были благородными дворянами, а Арнульф к тому же и иноземцем. И тогда, поскольку благородных дворян здесь не принято пытать, князь предложил на выбор: либо пытку слуг Арнульфа, либо Божий суд любым из трех способов — мечом, огнем или водою.

Арнульф не мог допустить пытку своих верных слуг и выбрал Божий суд. Мечом, то есть в форме судебного поединка, ибо брать в руку раскаленное железо или погружать ее в кипяток означало заведомо обречь себя на проигрыш: ведь Господь Бог хотя и не должен допускать осуждения невинных, но позаботился так устроить наше бренное тело, что от раскаленного железа и кипятка на руке неминуемо остаются ожоги.

Святослав вновь предоставил обвиняемым право выбора: сражаться всем поочередно или выставить за себя одного бойца, какое оружие использовать, конным будет поединок или пешим. Разумеется, за всех на смертный бой вышел отважный и искусный воин Арнульф из Кесарии. Выбрал он за неимением доброго и проверенного коня пеший поединок. Ему было предоставлено его собственное оружие — шлем, доспехи, щит и длинный меч, которым он виртуозно владел, что мы могли наблюдать при обороне от разбойников на Волхове.

Князь выставил против Арнульфа одного из воинов своего регулярного войска, которое здесь называется «дружиною». Сей воин был самого благородного происхождения, иначе не имел бы права биться с рыцарем: как мне объяснил Ратибор, в здешних поединках сословные правила соблюдаются неукоснительно. Дружинник был худощав, ниже Арнульфа ростом, да и вооружен куда легче — шлем, легкая кольчуга без оплечий, небольшой круглый щит и тонкая изогнутая сабля. Казалось, что преимущество было на стороне тамплиера.

Но когда начался поединок и Арнульф применил свой излюбленный прием под названием «мельница» — бешеное вращение мечом — выяснилось, что попасть по русскому воину он не может. Тот либо ловко уворачивался от ударов, либо легко отводил их щитом, а сам успевал подныривать под меч и щит противника и делать быстрые выпады, стремясь не прорубить тяжелые рыцарские доспехи, а пробить их в местах сочленений. Минут через десять Арнульф уже шатался и от усталости, и от многочисленных легких, но обильно кровоточивших ранений. Тогда он запоздало решил отказаться от «мельницы» и орудовать своим мечом так же, как его противник — саблей, но меч для этого был слишком тяжел и длинен.

Конец наступил скоро: израненный и изможденный рыцарь Храма уронил меч, упал на одно колено и склонил голову перед победителем. Русский воин взглянул на своего князя, тот подал знак. Удар тонким кинжалом под забрало шлема, похожий на «удар милосердия» на наших кровавых турнирах, — и душа доблестного рыцаря Арнульфа отправилась к Господу. Надеюсь, что перед путешествием на Русь он, как и я, получил папскую индульгенцию и оставил сей мир с отпущенными грехами.

Проигранный судебный поединок означал смертный приговор для Мирослава Чудиновича и слуг Арнульфа, и сей приговор был немедленно приведен в исполнение. Дворян здесь казнят так же, как у нас, и Мирославу отсекли голову на плахе. Тамплиеров же под улюлюканье новгородской толпы потащили на Великий мост, привязали к шеям камни и бросили в Волхов. Все имущество посольства — оружие, деньги и сундуки со всем содержимым — было конфисковано в пользу княжеской казны.

На этом Ратибор Борисович завершил свое горестное повествование о трагической судьбе Арнульфа и Мирослава и перешел к гораздо более светлому рассказу о том, как ему удалось найти меня.

Он резонно рассудил, что я, не зная русского языка, пойду за помощью к соотечественникам, и начал посещать дома всех новгородских немцев и описывать наши приметы. Потом Господь его умудрил, что немцев в Новгороде множество и такой обход займет слишком много времени, и он обратился к старшине немецкого подворья Фридриху-Гензелю — тому самому, к которому обращался и я. Ратибор посулил награду и старшине, и тому, кто укажет, где мы. Награда была столь велика, что Фридрих-Гензель немедленно созвал едва ли не всех новгородских немцев, подробно описал наши приметы и объяснил, что ищут нас не враги, а друзья, то есть если кто-нибудь нас видел, то скрывать незачем. Неудивительно, что ростовщик Христофор тут же откликнулся, рассказал про псковскую мастерскую Ганса из Мильбаха и получил заслуженную, хотя, по моему мнению, все же чересчур высокую награду. Ратибору оставалось только получить у князя Святослава охранные грамоты для меня и брата Северина, которые князь выдал сразу же и без возражений, ибо, видимо, все же чувствовал некоторые угрызения совести. Потом боярин приехал во Псков и предъявил грамоты посаднику Луке Онцифоровичу.

Кстати, брат мой во Христе, в прошлом письме я, находясь в расстроенных чувствах и будучи беспредельно утомленным плотницкой работою, не успел подробно поведать тебе о Пскове. Сейчас у меня есть и время, и силы, поэтому сделаю сие, дабы ты мог доложить его величеству не только о моем чудесном избавлении, но и о здешних укреплениях.

Псков состоит у Новгорода в вассальном подчинении, сейчас князя здесь вообще нет, и вся власть принадлежит посаднику и вече. Путь от Новгорода до Пскова по рекам составляет около ста пятидесяти, а то и двухсот миль[26] на юго-запад. Для сравнения: по словам Ратибора, по рекам от Новгорода до Киева — более восьмисот миль[27], то есть расстояния здесь столь же огромны, как в нашей великой Империи, только городов и деревень по пути встречается несравненно меньше.

Через Псков от Новгорода идет новый торговый путь в Восточное море, менее известный, но более короткий и удобный, нежели старинный «из варяг в греки» — через Новгород в Киев и далее в Константинополь. Сей новый торговый путь я изучил во время поездки с Сотко Сытинычем, как говорят в нашей родной Франконии, собственным горбом: по озеру Ильмень, потом вверх по впадающей в него реке Шелони, потом по ее притоку Узе, потом по волоку в Череху, приток реки Великой. Еще немного пройдя вниз по Великой, можно достичь города Пскова, около которого в Великую впадает река Пскова. Дальнейшая дорога мне ведома лишь понаслышке: по Псковскому, Теплому и Чудскому озерам в реку Нарву и, наконец, в Восточное море, откуда уже рукой подать до нашей славной родины.

Можно предполагать, что по сему пути будет плавать все больше и больше кораблей, и городу Пскову самим его географическим положением предначертано процветание. Но сейчас это маленький городок. В нем есть небольшая крепость, которую здесь зовут Кромом. Выстроена она так же, как новгородская, — низкие деревянные стены на низких же валах, — но гораздо меньше по размерам, ее площадь — около семи акров[28]. Каменных храмов в Кроме нет, зато каменный собор находится недалеко от города в небольшом монастыре, называемом Мирожским. Сей монастырь укреплен: как мне объяснял Мирослав Чудинович, на Руси каменные храмы вне укреплений не строятся. Но укрепления весьма слабы: высота валов — менее трех локтей[29], рвы столь же неглубоки, на валах — не стены, а частокол.

Мирожский монастырь является ближней крепостью при защите города с запада: меньше мили[30] от Крома с другой стороны реки Великой. Как поведал Лука Онцифорович, есть тут и дальняя крепость — городок Изборск, в дне пути на запад. В свою очередь, Псков является передовой крепостью Новгорода на западе. На севере такой крепостью является Ладога. Должен признать, что система укреплений Новгородской земли выглядит стратегически продуманной, хотя осуществлена она весьма скромно: из виденных мною русских крепостей мало-мальски сравнима с нашими только ладожская.

Вот, пожалуй, и все, что я хотел бы рассказать про укрепления Пскова. Лучше я поведаю тебе, как в сем городе прошли мои именины, которые я, несмотря на печальные известия о гибели Арнульфа и Мирослава, без преувеличения могу назвать самыми радостными за пятьдесят один год моей бренной земной жизни.

Вечером двадцать пятого дня сентября Лука Онцифорович, как и обещал, давал ужин для наиболее именитых горожан. Всего присутствовали около двадцати гостей. Ратибора Борисовича посадили по левую руку от хозяина, меня — по правую, то есть на самом почетном месте. Я впервые был на русском пиру и, признаюсь, ожидал увидеть варварское пиршество в духе сказок про Валгаллу — ведь Русь некогда управлялась норманнами, да и сейчас, как я тебе уже писал, все здешние князья ведут свой род от них. Но пир проходил на удивление благонравно и чинно: возможно, это было связано с тем, что среди гостей были священники, но в нашей славной Империи это не помешало бы разгулу, в котором, что греха таить, и прелаты могли бы принять живейшее участие. Длинный и широкий стол ломился от разнообразнейших яств, слуги все время подносили нам новые блюда и чаши с самыми изысканными винами. Вообще говоря, соблюдать умеренность в еде и питии, полезную после полуголодного питания у Ганса из Мильбаха, мне становится все труднее и труднее.

На том ужине присутствовал настоятель Мирожского монастыря Авраамий. Здесь монастырских настоятелей называют на греческий лад — игуменами, и сей престарелый игумен, познакомившись со мной и узнав про мои именины, пригласил меня на следующий день присутствовать на богослужении в его монастыре. Приглашение на литургию меня приятно удивило, ведь в нашей богоспасаемой Империи священника другой веры вряд ли допустили бы на мессу. Во всяком случае, я в своем аббатстве не допустил бы.

А Лука Онцифорович, услышав про мои именины, сказал, что назавтра вечером даст в мою честь большой пир, — хотя, по моему скромному мнению, и тот ужин вполне мог бы называться пиром.

Переночевали мы у посадника в уютных мягких постелях, причем я настолько отвык от таких удобств, что заснул с трудом. А наутро мы с Ратибором и Северином отправились в Мирожский монастырь. Посадник с всей своей многочисленной семьею решил не идти в городской собор, а присоединиться к нам. С нами пошли и многие бояре, тоже с семьями. Переправа стольких людей на другой берег реки Великой заняла немало времени, но в итоге на заутреню в честь скромного праздника преставления святого Иоанна Богослова в монастырском соборе собралась такая толпа, которая, как мне сказали, здесь редко бывает даже на Великое Христово Воскресение.

По пути в Мирожский монастырь я обдумывал вот что: у себя на родине я, как рукоположенный в прелаты, обязан находиться в храме с покрытой головой, но здесь все же византийская церковь, и в головных уборах, наверное, могут быть только здешние священники. И я, боясь обидеть гостеприимного старого игумена Авраамия и оскорбить чувства русских, подходя к храму, снял свой пилеолус, который здесь называют просто ермолкою, и спрятал за пояс. В итоге все прошло прекрасно, и Авраамий по моей просьбе прочитал заупокойную молитву не только по исповедовавшему византийскую веру Мирославу Чудиновичу, но и по добрым католикам Арнульфу из Кесарии и его слугам.

Мирожский монастырь по здешним меркам весьма богат, владеет большими угодьями и мельницами в пойме речки Мирожи, кузницами на берегу реки Великой, многими другими ремесленными промыслами. Здесь ведется летописание, есть и библиотека, и мастерские переписчиков и иконописцев. Монастырский собор, посвященный Преображению Господа нашего Иисуса Христа, которое на Руси называют Преображением Спаса, возведен в тех же византийских формах, что новгородские храмы, но гораздо меньше по размерам, более приземист и имеет одну большую главу, опирающуюся на четыре выступа стен. Выстроен он из плинфы и природного камня совсем недавно, всего несколько лет назад. Его только-только закончили расписывать, и я должен сказать, что сия живопись радует глаз.

Вечером я был на пиру, который Лука Онцифорович давал в мою честь. Пир отличался от предыдущего лишь тем, что гостей было не двадцать, а пятьдесят, а то и больше, и сидел я не по правую руку от хозяина, а во главе стола. В большом зале терема Луки Онцифоровича было не продохнуть в самом прямом смысле: через маленькие окошки свежий осенний воздух поступал весьма скупо. Тем не менее всем было весело и радостно. Среди приглашенных был и Ганс из Мильбаха, но он даже не посмел заговорить со мною, настолько выше его я оказался в здешней иерархии.

Так прошли мои именины. На следующий день я проснулся, каюсь, с несколько тяжелой головою после вчерашнего пира. Но слуги тут же поднесли мне огуречный рассол — весьма действенное русское средство против похмелья, и я смог сразу же начать писать тебе. Как только допишу, слуга Ратибора Борисовича спешно отправится в Империю, дабы доставить сие послание. Вряд ли он догонит английских купцов, с которыми я отправил предыдущее письмо, тем паче вряд ли обгонит нашу монастырскую почту, но хотя бы сократит тягостное время твоей уверенности в том, что я до сих пор занимаюсь тут грубой плотницкой работою.

Скоро, брат мой во Христе, мы с Ратибором отправляемся в Суздальский край к князю Андрею Георгиевичу. Надо сказать, что я выразил желание после всего произошедшего вернуться домой в Вормс, но Ратибор в весьма мягкой и при том настоятельной форме объяснил мне, что приглашение от князя Андрея строить храмы является весьма почетным, и отказываться от него нельзя, к тому же деньги были выданы князем на мое путешествие из Новгорода во Владимир, а не в Вормс. Как ты понимаешь, любезный мой земляк Конрад, у меня не оставалось другого выхода, кроме согласия на продолжение путешествия.

Жаль, что мы нескоро увидимся, но, видимо, так угодно Господу. Благодать Божия да пребудет с тобою и всеми нашими братьями во Христе, пусть дни твои будут полны радости и преуспевания. Аминь.

Вечно любящий тебя и всей душою преданный тебе раб Христов и земляк твой Готлиб-Иоганн