Архитектор его величества

ПРИВЕТСТВУЮ ТЕБЯ, ВЫСОКОПРЕосвященный и сиятельный Конрад!

Наконец-то, любезный мой земляк, я занимаюсь тем делом, в котором, да простит меня Господь за нескромность, подлинно искусен: храмозданием. Мне созданы прекрасные условия для жизни и работы, под мастерскую выделен большой терем недалеко от владимирского епископского двора, и в том же тереме на втором этаже — мои покои. Предоставлены все необходимые слуги, даже в большем количестве, нежели я имел в Вормсе, и в целом со мною все хорошо, слава всемогущему Господу и Святой Деве Марии.

Мне даже кажется, что к архитекторам, строящим Божьи храмы, на Руси вообще относятся с большим благоговением, чем в нашей Священной Римской империи. Такое отношение, если не благоговейное, то просто дружелюбное, я чувствую все время, особенно после Светлого Рождества Христова, когда я сослуживал Феодору в литургии Василия Великого. Кстати, с тех пор подобное повторялось не раз, и я служу вместе с Феодором по всем церковным праздникам. Правда, я до сих пор не ведаю, благосклонно ли ты к сему отнесешься, но, как говорят в нашей родной Верхней Франконии, за семь ошибок ответ один.

Свою аббатскую ермолку я уже не снимаю при входе ни в один храм, и это не встречает противодействия здешних священников. Впрочем, я всегда готов ее снять и спрятать за пояс, но пока что меня об этом не попросили ни разу. Думаю, такая единодушная веротерпимость вызвана каким-то неведомым мне распоряжением Феодора, ибо я не верю, что во всем Владимире не нашлось ни одного священника, недовольного нахождением в храме католического прелата, еще и в головном уборе.

С моей ермолкою связано и забавное прозвище, полученное мною среди здешнего народа. Дело в том, что она похожа на скуфьи, которые носят монахи византийской церкви, которых здесь из-за этого часто называют «скуфейниками». А меня, поскольку я иноземец, за глаза прозвали то ли на немецкий, то ли на французский лад — «Скуфер», произносят и «Скуфир», и «Куфир»[59]. В глаза меня называют по-всякому — и «мастером», и «бароном», и «аббатом», и даже «отцом» — так здесь титулуют священников, а вот прозвище «Куфир» я впервые услышал после чудесного избавления от страшной опасности, о чем поведаю тебе чуть позже.

Вначале же поделюсь с тобою некоторыми своими впечатлениями от бесед с Феодором, могущих иметь значение для миссионерской работы нашей Святой Церкви на Руси.

Краткая предыстория такова. Изяслав Мстиславич, главный противник Георгия Долгорукого, в бытность свою великим князем Киевским поставил на русскую митрополичью кафедру Климента Смолятича. Долгорукий, став великим князем после смерти Изяслава, немедленно сместил Климента и пригласил из Константинополя нового митрополита, грека по имени Константин. Тот, прибыв в Киев, столь же немедленно сместил Нестора, епископа Суздальской земли, поставленного в свое время Климентом.

После смерти Георгия митрополит Константин был вынужден удалиться от дел из-за начавшихся в Киеве княжеских междоусобиц и не успел назначить нового ростовского епископа. Позволь уточнить, что во времена Владимира Мономаха и Георгия Долгорукого епископы Суздальского княжества жили в Ростове, поэтому их обычно зовут ростовскими.

Тогда Андрей Георгиевич созвал в своем княжестве церковно-земской собор, избравший епископом Феодора, боярского сына, давнего друга и соратника Андрея. Но решение собора недействительно без благословения вышестоящим церковным иерархом, и, насколько я понимаю, у Феодора с этим возникли серьезные трудности, из-за которых он пока что не епископ, а лишь кандидат в епископы. Впрочем, сие не мешает ему носить епископские одежды, назначать священников и именоваться владыкою.

Поскольку в Киеве сейчас митрополита нет, Феодор был вынужден просить благословения у самого константинопольского патриарха. Может быть, патриарх его и благословил бы, но Андрей захотел большего: поставления Феодора не в епископы, а в митрополиты, то есть учреждения в Суздальской земле митрополии, отдельной от Киева. Успех такого предприятия уже сам по себе видится сомнительным, тем паче учитывая то, что сам Феодор принял священнический сан совсем недавно и, как мне кажется, не состоит в монашестве. Я даже не уверен, что его рукоположение было законным: по его словам, оно имело место не более года назад, а в Ростове нет епископа уже года два, то есть рукоположить Феодора было некому, разве что он для этого съездил в другую епархию.

Думаю, что и Андрей, и Феодор тоже понимают сомнительность своих претензий, и тут кроется главная возможность для нашего миссионерства: я не забыл, что его величество в своем указе повелел мне заботиться о сем богоугодном деле. Я много общаюсь с Феодором, и у меня сложилось впечатление, что если патриарх не поставит его ни в митрополиты, ни хотя бы в епископы, то он обратится к нашей Святой Церкви за поддержкою. У меня нет ни полномочий, ни знаний для того, чтобы оказать ему такую поддержку, но мой долг — поведать об этом тебе, высокопреосвященному архиепископу.

Вообще говоря, беседы с Феодором доставляют мне истинное удовольствие. Это благообразный человек примерно моего возраста, и поскольку он является священником совсем недавно, то чаще всего ведет себя просто как благородный, любезный и высокообразованный мирянин. Скажу тебе честно, как своему брату во Христе, земляку и духовнику: такое поведение мне нравится больше, нежели, прости Господи, ханжеская благочинность некоторых наших «святош».

К концу января я, как и обещал князю, подготовил эскизы и макеты — и большого городского собора для Владимира, и небольшой церкви для будущего княжеского двора при впадении Нерли в Клязьму.

Место в устье Нерли, куда я впервые отправился на санях еще ранее наступления 1158 года, отличается редкой красотою и выгодностью расположения. В целом тамошний пейзаж повторяет владимирский: с одной стороны Клязьмы — крутые склоны, с другой — бескрайние равнины. Над стрелкою Клязьмы и Нерли, которые в сем месте широки и полноводны, господствует высокая гора. На ней князь и решил строить свой замок.

На докладе Андрею, в присутствии Феодора и верховного воеводы Вышаты Никифоровича, я не только представил эскизы и макеты храмов, но и высказал соображения, что место в устье Нерли более подходит для большого города, нежели для небольшого замка. Дело в том, что вынесение княжеского двора на восток, в сторону неспокойных соседей — волжских булгар, создало бы для князя угрозу быть захваченным в случае внезапного вражеского нападения. Большой же город может сопротивляться гораздо дольше. Да и невозможно построить двор так, чтобы он не оброс посадом, а в устье Нерли к северу от будущей крепости есть большая равнина, где может поместиться посад любого размера. Есть место и через овраг к западу — в сторону Владимира, и внизу у реки — для будущего торга[60].

Убеленный сединами воевода Вышата меня поддержал, ибо его весьма заботит безопасность князя. И в итоге было решено строить крепость гораздо больших размеров, нежели предполагали вначале.

Я задал вопрос, доколе на Руси укрепления будут столь архаичными — дерево-земляными, и предложил сделать стены будущего города на Нерли белокаменными, ибо если туда переедет князь, то город невольно превратится в столицу княжества. И, по моему скромному разумению, дворец Андрея Георгиевича тоже должен быть каменным, а не деревянным. Такой материал более подобает княжескому достоинству и является хорошей защитою от пожаров. Хорошо бы и главные улицы и площади вымостить камнем, а не деревом.

Мое предложение заинтересовало всех, но было непонятно, хватит ли на все сии затеи строительных материалов. Я предложил Андрею Георгиевичу перейти на плинфу, которую можно изготавливать из окрестной глины, но князь отказался, причем под весьма примечательным предлогом: он не захотел сделать такой подарок константинопольскому патриарху! Оказалось, князю было ведомо, что для храмового строительства плинфа используется в Византии, а в нашей богоспасаемой Империи — преимущественно тесаный природный камень по обычаям великого Древнего Рима. По словам Андрея, ведомо сие было и его отцу Георгию Владимировичу, которому стоило больших трудов убедить тогдашнего ростовского епископа Нестора освятить храмы, построенные в «католической» белокаменной технике.

Андрей Георгиевич попросил меня проверить работу каменоломен и запасы камня, дабы спланировать строительство и на текущий год, и на несколько последующих лет.

Представленные мною макеты храмов были князем одобрены. Единственное замечание касалось количества глав на будущем владимирском соборе. Я предложил сделать одну, дабы подчеркнуть башнеобразность здания: сей сугубо русский строительный прием мне весьма нравится. Но Андрей вспомнил, что у Софийского собора, главного храма Киева, тринадцать глав, и ему хотелось бы видеть во Владимире столько же. Я уже успел познакомиться с киевским храмом по рисункам и описаниям, и осмелился возразить, что София Киевская не башнеобразна, к тому же ее срединное пространство венчают лишь пять глав, как и в Софии Новгородской. Князь сказал, что тогда пусть будет пять[61].

Я задал вопрос, весьма важный для определения окончательного облика храмов: случайно ли то, что я не видел ни на одной из церквей Георгия Долгорукого каменных изваяний людей, животных и чудовищ, — только аркатуру и орнамент?

Феодор спросил меня, знаю ли я догматическую сторону украшения храмов изваяниями. Я честно признался, что она мне неведома, и такое украшение всегда было для меня чем-то самим собой разумеющимся. Тогда он все подробно описал. Оказывается, сие напрямую касается церковной догматики, причем не какого-нибудь из многочисленных апостольских постановлений, из которых, каюсь, мне ведома лишь небольшая часть, а Второй Священной заповеди — «Не сотвори себе кумира и никакого изображения…»

Про иконоборчество, имевшее место в Византии лет четыреста — пятьсот назад и прекращенное Седьмым Вселенским собором, я, разумеется, слышал, но оказывается, в иконопочитательском постановлении сего собора ничего не было сказано про изваяния: наверное, о них в пылу споров просто забыли. И получилось, что общие анафематствования всех предыдущих иконоборческих соборов, основанные на Второй Священной заповеди, для статуй так и не были отменены. Это создало догматическую неясность, дающую любой церкви возможность по своему усмотрению и разрешать, и запрещать украшение храмов изваяниями людей, животных и чудовищ. В католицизме такие украшения, действительно, являются чем-то самим собой разумеющимся, но византийская церковь их не одобряет, называя «идолами».

Я рассказал, что против такого украшения голоса раздаются и у нас: например, лет пятнадцать назад я был приглашен во французское аббатство Клерво советником по возведению сводов главного собора, и ныне покойный настоятель Бернар в беседе со мною удивлялся, зачем нужны забавные изваяния перед глазами братьев, занятых чтением, и что могут означать невообразимые каменные уроды с несколькими головами и хвостами. Сего достопочтенного аббата, да упокоит Господь его душу со святыми угодниками, беспокоило, что изучать пестрый мир каменных изображений для многих братьев интереснее, чем думать о заповедях Божиих. Но тем не менее и во Франции, и в нашей Священной Римской империи храмы изваяниями украшаются и, даст Бог, будут украшаться, и мне как архитектору сие весьма по душе.

Андрей Георгиевич сказал, что сие по душе и ему, и было по душе его отцу, которому в 1152 году от Рождества Христова — представь себе, князь привел дату именно по нашему календарю, а не по византийскому! — церковь еще не разрешала украшать храмы изваяниями. Но в бытность свою великим князем Киевским Георгий Владимирович получил у митрополита Константина благословение на это. Значит, новые церковные здания можно и должно украшать именно так, и единственная просьба — чтобы будущие каменные изваяния воспевали могущество не только христианской веры, но и княжеской власти. Я, разумеется, согласился, и на сем аудиенция завершилась.

И уже в последних числах января я поехал в Москву, недалеко от которой находятся каменоломни. В предыдущем письме я упоминал тебе, любезный брат мой во Христе, про сей небольшой город, находящийся в чрезвычайно выгодном месте: через него пролегает речная дорога из Владимира в Южную Русь — вверх по Клязьме, потом по волоку в Яузу, потом вниз по Яузе в реку Москву, далее вниз по Москве-реке до Оки, которая в своих верховьях близко подходит к Днепру — главной реке на большом старинном пути «из варяг в греки»[62].

Ехали мы до Москвы долго: даже по накатанному зимнику, в малоснежную и не очень морозную по здешним меркам зиму, в прекрасных санях, запряженных парою резвых лошадей, с молодым, но опытным возницею Проном, путь занял не меньше недели. Со мною ехали Яков Осипович и Евстафий Миронегович, подрядчик по перевозке камня. От Москвы к Владимиру уже тянулись сани с белым камнем, по всему пути были устроены места отдыха, обогрева и питания, мы ими тоже пользовались. Попадались нам и деревни, где мы находили ночлег.

Я спросил у Якова, неужели не было возможности добывать белый камень ближе к Владимиру. Тот объяснил, что князь Георгий Долгорукий повелел искать камень за много лет до большого строительства шестидесятого года, и было сделано множество пробных раскопов по берегам и Клязьмы, и ее притоков к западу, северу и югу от Владимира. Только к востоку камень не искали, опасаясь нападений булгар. В итоге выяснилось, что хорошего камня ближе Москвы нет, везде камень только грязно-серого цвета и настолько мягкий, что построить из него ничего нельзя[63].

Заметь, любезный брат мой во Христе, до какой степени князь Георгий стремился в своем строительстве походить на нашу богоспасаемую Империю, что не убоялся огромных трудностей доставки камня за двести миль![64]. А ведь мог бы строить по-византийски — из плинфы, и все было бы гораздо проще и дешевле. То же самое, кстати, можно сказать и об Андрее Георгиевиче.

А еще я задал Якову Осиповичу вопрос, почему Георгий Долгорукий возвел все свои пять храмов в течение одного 6660 года и больше ничего подобного не строил ни до, ни после. Купец рассказал, почему так получилось.

Георгий давно собирался строить в нашей имперской технике — из камня, повелел разведывать каменоломни, послал обучаться в Империю Савву Нажировича и еще нескольких мастеров. Но в середине пятидесятых годов[65] разгорелась междоусобная война за Киев с Изяславом Мстиславичем, и Долгорукий надолго покинул Суздальскую землю. Вернулся он, проигравший войну и изгнанный из Киева, осенью пятьдесят девятого[66]. Привез он с собою всю киевскую казну, то есть средства у него были. Каменоломни к тому времени уже были разведаны, строители обучены. И так же точно, как Андрей Георгиевич решил успокоить народ большим храмовым строительством в шестьдесят шестом году[67], так Георгий Владимирович решил успокоить в шестидесятом[68], когда тоже ждали прихода Антихриста: первые три шестерки в цифре 6660 выглядели не менее зловеще, чем четыре — в цифре 6666. А еще через два года Изяслав умер, Георгию уже никто не мог помешать стать великим князем Киевским, и он вновь покинул Залесье, теперь уже навсегда.

И вот наконец мы приехали в Москву. Про сей город поведать тебе особо нечего, кроме того, что небольшая, но совсем новая, построенная всего года два назад, крепость площадью не более пяти акров[69] стоит на высоком холме. Каменных церквей в городе нет. Но торговля здесь весьма оживленная: переяславский наместник Гордята Ставич не зря рассказывал мне, что все больше и больше купцов предпочитают путь через Москву. Поэтому посад бурно растет. Большой и обильный торг находится под холмом со стороны Яузы.

В Москве мы попарились в бане и переночевали у тамошнего наместника Жирослава Лазаревича. Наместник, совсем молодой боярский сын, родившийся в Москве и влюбленный в свой городок, поведал мне его историю. Лет тридцать назад суздальский боярин Стефан Кучка владел деревнями по Москве-реке, потом он чем-то настолько не угодил князю Георгию, что тот приехал к Кучке со своей дружиной, казнил этого боярина, конфисковал его владения и заложил на берегу Москвы-реки город, который долго назывался Кучковым, а затем стал зваться просто Москвою, ибо Долгорукому было неприятно упоминание сего боярина. А самое интересное, что Георгий взял с собою детей Кучки, вырастил их и потом женил своего сына Андрея на Улите, дочери Кучки. Не ведаю, насколько сия история правдива, но она вполне достойна воспевания нашими менестрелями, тем более что жену Андрея Георгиевича, как я слышал, действительно зовут Улитой Кучковной.

Еще я узнал от Жирослава, что к югу и западу от Москвы начинаются сплошные леса, благодаря которым вся Суздальская земля и получила название Залесья. В сих лесах еще живут полудикие племена вятичей, но наместник их постепенно подчиняет и скоро сможет доложить князю и владыке о полном приведении края к Святому Кресту.

А наутро я отправился в каменоломни, находящиеся и немного выше, и немного ниже города по Москве-реке.

Наверное, любезный мой земляк Конрад, не имеет смысла подробно описывать в сем письме здешние способы добычи и тески камня, ибо они полностью повторяют те, которые применяются в нашей Империи. Скажу лишь, что поскольку никаких других каменоломен в Суздальской земле нет, здесь добывается белый камень и на обтеску — для облицовки стен и вытачивания украшений, и на заполнение толщи стен, и на строительный раствор. Добыча ведется со стороны высоких берегов Москвы-реки и ее притоков — так удобнее и вести разведку, и добираться до хороших пластов, и грузить добытый камень в лодки или сани. Белый камень перевозится необработанным, обтесывается и пережигается на известь он уже на строительной площадке.

Пласты камня проходят горизонтально, и подземная добыча заключается в их почти полной выемке. Для поддержки потолка обычно оставляют колонны из невыломанного камня: деревянные крепи используются редко, ибо камень несравненно прочнее дерева. Невывезенные обломки камня аккуратно укладывают тут же, оставляя узкие проходы. Высота забоев и проходов в зависимости от толщины пласта колеблется от двух до четырех локтей[70]. Пилы на Руси не используют, камень выламывают при помощи кирок, ломов и клиньев.

Каменоломни в Залесье принадлежат князю, подрядчики занимаются только перевозкою добытого камня. Начальник каменоломен, чиновник средних лет, кажется, в чине сотского, по имени Янь Лукич, уроженец и житель Москвы, любезно провел меня по всем забоям. Для каменоломен, где всегда темно, дневной свет значения не имеет, поэтому мне хватило всего двух дней и ночей на то, чтобы проследить направления пластов и понять: здешние залежи великолепного белого камня неисчерпаемы, и их хватит на множество таких крепостей, какую я задумал в устье Нерли. Надо было только увеличить количество камнедобытчиков и саней для перевозки камня. С середины марта, самое позднее — с середины апреля на здешних реках начнутся ледоход и половодье, и перевозки камня поневоле придется на месяц прекратить, а потом уже использовать не сани, а лодки.

Я отдал Якову, Евстафию и Яню все необходимые распоряжения, и мои помощники остались в Москве еще на несколько дней для устройства всех дел по каменоломням. У Жирослава возникла мысль привлечь к работе язычников из окрестных лесов, только не знаю, удастся ли ему это. Я же спешно пустился в обратный путь. Меня подгоняли мысли о том, что вернусь я во Владимир не раньше середины февраля, а к концу марта я обещал князю Андрею уже подготовить детальные чертежи храмов. Правда, в крайнем случае торжественную церемонию заложения можно было провести и до одобрения князем детальных чертежей.

Мои легкие сани, управляемые возницею Проном, мчались по льду Яузы. Никакой охраны с нами не было, ибо сей оживленный торговый путь был очищен от разбойников еще при Георгии Долгоруком, по нему все время ездят и воинские отряды, и купцы, и возчики камня. Мы обогнали целый караван саней с камнем, помахали руками возницам и помчались дальше. Зима выдалась малоснежною, дорога по льду была накатана, ярко светило солнце, мела поземка.

Солнце, слепившее глаза, и поземка, быстро заметавшая следы, волею Божией стали причиной несчастья. С нами за наши грехи произошло то, что здесь бывает с путешественниками и летом, и зимою: двигаясь вверх по Яузе, мы в месте впадения в нее какой-то небольшой речки повернули не в основное русло, а в приток. Если бы на льду были видны накатанные санные следы, этого не случилось бы.

Неверный поворот обычно означает лишь некоторую потерю времени, пока не увидишь, что река слишком сильно сузилась, не поймешь, что повернул не туда, и не развернешься. Я уже один раз сталкивался с этим, когда мы с покойным Ратибором Борисовичем плыли вверх по реке Поле, и ничего страшного не произошло. Но в том неведомом мне притоке Яузы произошло.

Прон быстро, уже через четверть часа, понял, что ошибся руслом, и стал разворачивать коней. И тут из леса, который был совсем рядом, выскочили несколько волков.

Хвала Пресвятой Деве-заступнице, хищники бросились на нас не сразу: видимо, решили сначала присмотреться, с какой стороны нападать. Лошади дико захрапели и понесли. Вновь хвала Пресвятой Деве, мы к тому времени уже успели развернуться, иначе примчались бы к истоку речки, уперлись в стену леса и безвестно погибли, и я сейчас не писал бы тебе сие письмо. Но помчались мы в сторону Яузы. Волки бросились за нами, было их чуть меньше дюжины, бежали они молча, что выглядело еще более зловеще. Из оружия при нас был только топор Прона.

Вновь, брат мой во Христе, я должен вознести хвалу Пресвятой Деве, а также искусству моего возницы. Он то подгонял, то слегка сдерживал то одного, то другого коня, не давая им обезуметь и перевернуть наши сани на поворотах. Волки, изнуренные зимней бескормицею, бежали медленнее, нежели наши сытые и резвые лошади, и понемногу отставали. Когда впереди показалась Яуза, я подумал, что самое страшное миновало, ибо хищные преследователи уже почти скрылись из виду, к тому же я слышал еще от псковского рулевого Клима, что они опасаются оживленных дорог.

Но пути Господни воистину неисповедимы. Голодные исчадия ада оказались храбрее и умнее, нежели можно было предположить, и действовали как хитрые загонщики. Оказывается, за то время, пока их собратья гнали нас по притоку, несколько волков срезали путь через лес и выбежали на Яузу впереди нас. И перед нами оказались полдюжины хищников, сразу же накинувшихся на лошадей. А Яуза, не иначе как в наказание за наши многочисленные тяжкие грехи, была пустынна: недавно встреченные нами сани с камнем то ли успели проехать сие место, то ли еще не доехали.

Кони, терзаемые волками, встали на дыбы и запутались в постромках, сани наехали на них и перевернулись. Мы с Проном упали в снег, но оба тут же вскочили. Прон схватил топор и бросился на злобных хищников, хотя я кричал ему, что это бесполезно и надо спасаться на ближайшем дереве. Возница не послушал, и это стоило ему жизни. Ему не удалось попасть топором ни по одному волку, а те, на минуту оставив дико бьющихся окровавленных коней, окружили Прона. Два хищника прыгнули ему на спину, повалили в снег, и все было кончено. Мне за это время с Божией помощью удалось добежать до края леса: к счастью, я исследовал каменоломни не в сутане, а в удобной дорожной одежде. За мною увязался лишь один волк, но я бросил ему свой плащ, и он замешкался.

Несмотря на возраст, я смог быстро залезть на большую березу, ибо верхолазное мастерство входит в набор умений, необходимых для опытного архитектора, к тому же я освежил в памяти сие мастерство, плотничая во Пскове. И с дерева мне оставалось только наблюдать последние предсмертные судороги отважного, но безрассудного Прона и его лошадей. К пирующим волкам присоединились гнавшие нас по притоку Яузы, и вскоре на льду реки был виден только клубок серых хищников, копошащихся среди луж крови, разбросанных внутренностей, костей и кусков мяса.

Те исчадия, которым не досталось места на зловещем пиру, подошли к моей березе и стали подпрыгивать, дабы схватить меня. Но я, благодарение всемогущему Господу, успел забраться достаточно высоко. Мои тогдашние чувства и переживания я неспособен тебе описать, любезный земляк мой Конрад, ибо они слишком сильны для сухого и бездушного пергамента.

Вначале, несмотря на мороз, пот лился с меня градом. Но я был без плаща, сидел на дереве почти без движения и быстро начал замерзать, тем более что шапку потерял еще при перевертывании саней. Волки же, поняв, что меня сразу не достать, уселись кольцом под деревом и замерли в ожидании, что я замерзну и упаду к ним прямо в зубы. И их ожидание было оправданным: мороз был крепким, и в глазах у меня вскоре стало темнеть.

Я понял, что нахожусь перед лицом неминуемой смерти и мне остается лишь выбор: погибнуть либо от холода, либо от волчьих зубов. Трижды хвала Пресвятой Деве, я догадался, что как только потеряю сознание, то упаду с березы и перед смертью вновь приду в себя от страшной боли и успею понять, что разрываем волками. Во избежание сих предсмертных мук я снял пояс и привязал себя к дереву, дабы, замерзая, тихо впасть в забытье и оставить сей мир без боли, в глубоком летаргическом сне. Затем я обратил свои мысли и чувства к Господу Богу и больше ничего не помню.

Очнулся я в тепле, с мыслями не о спасении души, а, прости Господи, о новоторжской блуднице Любомиле. Я лежал на мерно покачивавшихся санях с белым камнем, подо мною и надо мною были навалены овчины и теплые плащи. Рядом, обняв меня, храпели двое огромных мужиков в одних рубахах, я же был вообще без одежды. Я сначала не понял, что происходит, но потом вспомнил, что так — человеческим теплом — отогревают замерзших путешественников и в наших благословенных Альпах. Оказывается, подъехал караван саней с камнем, волки были прогнаны, и я был спасен. Потом, когда я немного пришел в себя, мне влили в рот столько крепчайшей браги, что я вновь впал в забытье и проснулся только на следующий день. Видимо, брат мой во Христе, я уже так привык к тяготам и превратностям здешней жизни, выпавшим мне на старости лет, что после столь глубокого промерзания Господь уберег меня не только от лихорадки, но даже от легкого насморка. Даже уши и нос оказались не отморожены, ибо я, сидя на березе, догадался натянуть на голову кафтан.

Я сразу же смог отблагодарить своих спасителей: мой денежный кошель, лежавший в опрокинутых санях, не пропал, сии добрые и честные труженики нашли его, вернули мне в целости и сохранности, и я тут же отдал им его со всем содержимым. Во Владимир я приехал с сим караваном, приобретя по пути еще больше славных друзей среди простого русского народа, нежели когда-то во Пскове.

Особенно я сдружился с одним из крестьян, отогревавших меня своим телом. Зовут его Микита, родом он из Бремболы, большой деревни недалеко от Переяславля, моложе он меня лет на пятнадцать, приветливый и улыбчивый человек, а сии свойства среди здешнего простого народа являются большой редкостью. Он много мне рассказывал о своей любимой жене и троих детях, старшему из которых двенадцать лет, у него уже есть невеста, и скоро свадьба: столь ранние браки приняты здесь в простом народе. Микита оказался грамотным, — его отец был деревенским священником и в меру своих способностей обучил сына, — и за время путешествия объяснил мне значение русских букв, ибо я, овладев русским разговорным языком еще во Пскове, с тех пор не имел ни времени, ни возможности овладеть языком письменным.

В конце путешествия я предложил Миките работу на строительстве храмов, но он почему-то отказался, хотя мог бы там заработать гораздо больше, тем паче зная грамоту и имея среди своих друзей архитектора. Кстати, Микита мне и поведал, что здешний люд зовет меня то Скуфиром, то Куфиром из-за моего головного убора.

Разумеется, немедленно по приезде во Владимир я отслужил молебны: благодарственный — за свое чудесное спасение, и заупокойный — по душе безвременно погибшего Прона, останки которого были привезены в столицу и похоронены по-христиански.

В итоге я начал работу над подробными чертежами храмов только несколько дней назад. Работаю торопливо, брат Северин мне помогает, как может, а еще среди здешних строителей нашелся весьма толковый молодой человек по имени Улеб Хотович. Он из купеческого сословия, но надеется стать архитектором и выслужиться в дворяне, аккуратен и прилежен, и главное — неплохо владеет чертежным инструментом. Но все равно у меня дел очень много, потому что я кроме расчетов и работы над чертежами должен надзирать за тем, как мои помощники нанимают строителей и ведут отбор белого камня, которого уже привезено немало и во Владимир, и к устью Нерли.

Письмо сие отправляю с княжеским гонцом, едущим в Новгород с очередным посланием Андрея Георгиевича к Святославу Ростиславичу. Мне кажется, отношения между сими князьями становятся все хуже и хуже, и происходит это не в последнюю очередь из-за конфискации даров его императорского величества.

Сей гонец постарается успеть доехать ранее ледохода, а в Новгороде передаст письмо купцам, отплывающим в Империю.

Пусть дни твои будут полны радости и преуспевания, да хранит тебя всемогущий Господь. Аминь.

Вечно любящий тебя и преданный тебе раб Христов и земляк твой Готлиб-Иоганн