Архитектор его величества

ПРИВЕТСТВУЮ ТЕБЯ, ВЫСОКОПРЕОсвященный архиепископ Конрад!

Я поведаю тебе о том, что произошло, а ты подумай, пожалуйста, можно ли что-нибудь исправить. Ты, любезный мой земляк, всегда славился ясным умом и дальновидностью, поэтому я пока что не теряю надежды.

Через пару дней после отправления тебе предыдущего письма я шел по лестнице нашего терема и вдруг услышал за стеною громкие голоса, говорившие на арабском языке. Я заинтересовался, кто бы мог в Киеве на суздальском подворье беседовать по-арабски, прислушался и узнал: граф Генрих Вифлеемский, двое молодых рыцарей Храма и ключник Анбал Ясин. И если для тамплиеров, чья основная деятельность ведется в Палестине, знание арабского языка является едва ли не необходимым, то от княжеского чиновника Анбала я сего не ожидал.

Мысленно прикинув план здания, я понял, что лестница проходит мимо комнаты графа Вифлеемского, а поскольку внутренние стены здесь обычно конопатятся плохо, то в щели между бревнами голоса были прекрасно слышны. Но сии рыцари не стеснялись громкого разговора, ибо думали, что никто вокруг не может владеть арабским: я никогда им не рассказывал, что неплохо изучил его, когда строил храмы в Палестине. За прошедшие с тех пор двадцать с лишним лет я, разумеется, подзабыл сей язык и вульгарную речь арабов-мастеровых уже, наверное, мог бы не понять. Но речь дворян, хвала Господу, была четкой и изысканной.

Любопытство — грех, но не смертный, поэтому я остановился и стал слушать. Тамплиеры говорили про какие-то назначения в своем ордене, причем у меня возникло ощущение, что и Анбалу было ведомо все это. Потом один из молодых рыцарей недовольно сказал, что не надо было ехать в Киев и терять столько времени, сразу бы купили в Новгороде, и все. На это Анбал возразил, что в Киеве все же была надежда найти Радко, а в Новгороде теперь княжит Мстислав, племянник князя Андрея, и покупать там — все равно что на торгу во Владимире, все сразу об этом узнают. Граф Вифлеемский сказал, что все, что Господь ни делает, к лучшему: изучили Киев, сие будет полезно в дальнейшем. На этом их разговор закончился, и я продолжил свой путь вниз по лестнице.

О чем шла речь, что и где надо было покупать, я тогда, к сожалению, не понял, в противном случае все могло бы сложиться не столь трагически.

На следующий день мы, как обычно, с утра разошлись. Я походил по городу, но на торг заглядывать не стал, ибо идти на Подол было далеко, а никакой надежды встретить Радко я уже не питал. Поэтому я вернулся на суздальское подворье намного раньше обычного.

Войдя в большую комнату, где мы каждодневно обедали, я увидел, что двое молодых рыцарей собираются укладывать в сундук большую вазу, которую я не раз видел на торгу в лавке золотых дел мастера Шварна: я столько раз бывал на киевском торгу, что мог бы ориентироваться там с закрытыми глазами. Подобных ваз у Шварна стояло несколько, три были самой тонкой и изящной работы, и рыцари, судя по всему, купили одну из них.

Проходя мимо в свою комнату, я безо всякой задней мысли сказал: «На торгу у Шварна купили? Красивая ваза». Сказал, прошел мимо и забыл, ибо решил, что это просто богатый подарок кому-нибудь в Суздальской земле или в нашей Империи. За обедом разговоры шли о чем-то незначащем, про вазу я и не вспомнил, мои спутники про нее речь тоже не заводили.

После обеда я, как обычно, решил еще немного прогуляться. Вышел на лестницу и услышал из комнаты графа Генриха Вифлеемского возбужденный разговор. Разговаривали, как и в прошлый раз, по-арабски и потому не понижали голосов.

Один из молодых рыцарей Храма говорил, что к вящей славе Господней необходимо предать смерти аббата Готлиба, которому ведомо, что Радко не найден и Грааль на самом деле является вазою, купленной на торгу у Шварна. Анбал Ясин сказал, что архитектора жаль, он человек талантливый и неглупый. Второй молодой тамплиер на это заметил, что тем хуже, что неглупый, потому что может нанести богоугодному делу обретения Святого Грааля тем больший вред, когда проговорится. Княжеский ключник спросил, почему аббат не сможет сохранить тайну. Граф Генрих ответил, что своему духовнику, покровителю и земляку фон Штайнбаху архитектор уж точно все поведает, а старый франконский интриган Конрад пользуется при императорском дворе большим влиянием, и как он использует знание правды — Бог весть. Прости, брат мой во Христе, но я лишь передаю слова графа.

Анбалу, похоже, действительно не хотелось меня убивать, и он предложил рассказать мне, что ваза от Шварна просто предназначалась в подарок кому-нибудь в Империи — да хотя бы самому его величеству. Потом я благополучно отправлюсь в Константинополь, а они на обратном пути в Суздальскую землю купят еще одну вазу где-нибудь в Смоленске и выдадут за Святой Грааль.

Тамплиеры в один голос ответили ключнику, что архитектор слишком умен для того, чтобы полностью поверить в правдивость такого рассказа, а всеми своими сомнениями он немедленно поделится с архиепископом Вормсским. Так что риск слишком велик.

Тогда Анбал предложил продолжить поиски Радко: вдруг все-таки удастся получить настоящую чашу?

В ответ раздался дружный смех. Один из молодых тамплиеров сказал, что Радко удастся найти нескоро, ибо за проведенные в Киеве дни удалось выяснить, что сей иуда уехал из города в неведомом направлении, и притом нет никакой уверенности, что чашу он взял с собою, а не продал или подарил кому-нибудь. А потом граф Вифлеемский мягким и вкрадчивым голосом объяснил Анбалу, что рыцарю Храма не подобает такая наивность, ибо нет никакой существенной разницы между вазою, купленной в Киеве у мастера Шварна, и вазою, которую вез покойный брат Арнульф: последняя была куплена на иерусалимском торгу у мастера Гейтеля. Так что все даже к лучшему, ибо ваза Шварна отличается более изящной отделкою.

Как видишь, любезный мой земляк, Анбал оказался тамплиером: не ведаю, как он совмещает сие с византийским вероисповеданием. Но к такому чудовищному цинизму он, кажется, не был готов. Он помолчал, потом спросил, нельзя ли в таком случае купить еще одну вазу у мастера Гейтеля в Иерусалиме и вновь прислать ее на Русь как императорский дар: вроде как Грааль исчез, а потом чудесным образом опять появился в Святой Земле. Тогда можно будет и пощадить архитектора, все-таки он столько красивых храмов построил.

Один из молодых рыцарей ответил, что выдумывание столь сложной мистической истории может привести к нежелательным последствиям, как с главою Иоанна Крестителя, одновременно находящейся в Риме, Дамаске, Амьене и Антиохии и еще где-то в Армении. Да и времени слишком много уйдет на новое путешествие в Иерусалим. А так все будет отлично: можно будет вернуться к князю Андрею с чашею и доложить, что нашли в Киеве Радко Хотеновича и отобрали у него. Тогда уже в сем году будет устроено торжественное обретение с совместным богослужением Рудольфа и Феодора, и все будут довольны. А от архитектора с Божией помощью избавиться нетрудно: бросить в Днепр с камнем на шее — и все дела.

Граф Вифлеемский возразил, что бросать архитектора в реку весьма хлопотно. Лучше «змеиный укус». Сей же ночью и надо будет устроить к вящей славе Господней. А поскольку такого кинжала — с раздвоенным лезвием и желобком для протекания яда в ранку — с собою нет, то сойдет и обычный тонкий кинжал, смазанный ядом. Получится, будто змея заползла в покои и укусила, бывает.

Один из молодых тамплиеров спросил, водятся ли вообще в Киеве ядовитые змеи. Анбал Ясин, в итоге согласившийся с неизбежностью злодейского убийства, начал рассказывать, как лет двести назад от укуса змеи здесь погиб князь по имени Олег, которому сие было предсказано, но как-то не так…

Меня история про князя Олега не интересовала, и я вышел на улицу, дрожа от потрясения и ужаса. Мне стало ясно все, вплоть до того, почему граф Вифлеемский и Анбал столько раз спрашивали, видел ли я своими глазами чашу, которую вез покойный рыцарь Арнульф. Наверное, если бы я ее видел, то «змеиный укус» постиг бы меня еще раньше. А так причиною моего смертного приговора оказались только случайно вырвавшиеся слова про то, что ваза куплена у Шварна. Правильно говорят у нас во Франконии, что злейшим врагом человека является его язык!

И что мне было делать? Возвращаться на суздальское подворье значило отдаться в руки злодеев. Все мои деньги, кроме мелочи, которую я брал с собою на прогулки, остались в тереме. Охранные грамоты, разумеется, тоже. За проезд до Византии я еще не заплатил, а теперь, получается, было нечем. Искать защиты у посла Глеба Намнежича было бесполезно: я видел, как он заискивает перед княжеским ключником Анбалом.

Кто мог защитить меня волею всемогущего Господа? Спасительная мысль пришла скоро: Ростислав Мстиславич. Великий князь Киевский никак не мог желать усиления Суздальской земли, которое неминуемо произошло бы в случае обретения там Грааля. Я понимал, что прийти к великому князю и все рассказать означало поставить под удар предприятие, осуществляемое тамплиерами, но, видит Бог, они это заслужили мошенничеством с покупками ваз на торгу, кощунственным цинизмом и готовностью к злодейским преступлениям.

День уже клонился к вечеру, когда я пришел в княжеский дворец и попросил доложить, что великого князя Ростислава желает по срочному и секретному делу видеть Готлиб-Иоганн фон Розенау, Божией милостью имперский аббат и граф Священной Римской империи. Через несколько минут ко мне вышел дворецкий, почтительно поклонился, сказал, что князь отдыхает, и спросил, не может ли дело господина графа фон Розенау быть решено завтра. Я напустил на себя предельно таинственный и при этом вельможный вид и сказал, что дело весьма срочное и касается государственных интересов. Уже через четверть часа я был препровожден в покои князя.

Думаю, брат мой во Христе, что в сем письме нет смысла описывать, как выглядит великий князь, как обустроены его покои и как он меня приветствовал. Скажу лишь, что после того, как я ему представился и без утайки поведал всю историю со злосчастными вазами, он пригласил своего приближенного Гюрату Семковича, который, как я понял, является при князе кем-то вроде канцлера, и попросил рассказать еще раз. Я рассказал.

Гюрата спросил мое мнение о том, ведомо ли о фальшивке князю Андрею. Я ответил, что вряд ли: Анбал на моей прощальной аудиенции просил князя не посылать меня в Киев, но тот настоял на моей поездке, значит, искренне надеялся найти Радко и чашу.

Ростислав Мстиславич посоветовал мне не полагаться на искренность князей, тем более его «любезного брата» Андрея. Но Гюрата сказал, что в любом случае сначала можно будет попробовать действовать исходя из того, что Андрею Георгиевичу неведомо, что тамплиеры его обманывали, и просто предъявить ему доказательства обмана. А если суздальский князь, не дай Бог, и сам участвовал в мошенничестве, то тогда его сможет остановить только молва об этом по всей Руси.

Великий князь с этим согласился. На торг к мастеру Шварну был немедленно отправлен посыльный — купить похожую вазу. Гюрата Семкович должен был с сей вазою срочно ехать в Боголюбов к Андрею, поведать князю обо всем, показать вазу и подождать, пока не вернутся злокозненные тамплиеры и не привезут такую же, чем себя полностью изобличат. Если Андрей Георгиевич действительно не в сговоре с сими мошенниками, то он все поймет и больше не будет пытаться устраивать обретений фальшивых чаш. Если же в сговоре, то Ростислав сделает так, что о сей гнусной истории станет известно всем.

Гюрата заметил, что если тамплиеры догадаются, что великому князю Ростиславу Мстиславичу ведом готовящийся обман, то выбросят чашу, купленную у Шварна, и купят какую-нибудь другую в Смоленске или Рязани, а то и не поленятся съездить ради этого в Иерусалим, и доказать их мошенничество будет гораздо труднее. Князь сказал, что узнать им будет неоткуда, ибо аббат Готлиб останется во дворце до тех пор, пока тамплиеры не отплывут в Суздальскую землю. Но Гюрата возразил, что именно исчезновение аббата и может навести их на мысль, что обман раскрыт.

После долгих раздумий было решено, что есть единственный способ не вспугнуть злодеев: они должны узнать, что я погиб из-за какого-нибудь несчастного случая, удостовериться в моей гибели и потом уже спокойно ехать к Андрею с вазою от Шварна.

Когда, приняв такое решение, Ростислав и Гюрата поглядели на меня, у меня все внутри будто оборвалось: я решил, что сейчас они вызовут какого-нибудь мастера темных дел, велят меня убить и предъявят тамплиерам мое мертвое тело. И действительно, был вызван некий Вруйр, чернобородый верзила весьма зловещего вида, одетый как зажиточный крестьянин. Ему повелели «устроить так, чтобы в городской мертвецкой лежал труп аббата Готлиба, павшего жертвою уличных разбойников», но с одной существенной для меня разницею: «трупом Готлиба» должен был быть не я, а какой-нибудь недавно умерший бродяга, похожий на меня.

Мне было принесено платье кого-то из великокняжеских слуг, я переоделся вплоть до исподнего, и Вруйр, захватив с собою всю мою аббатскую одежду, повел меня по темным безлюдным переулкам.

Городская мертвецкая представляла собою большую избу на Подоле. Двоим тамошним работникам, видимо, не впервой было выполнять подобные поручения, ибо они, услышав о необходимости найти какого-нибудь покойного бродягу и превратить его в аббата Готлиба, ничуть не удивились и начали в свете факела растаскивать смердящие трупы, в беспорядке сваленные на полу.

Не буду, брат мой во Христе, описывать тебе сие зрелище: не до того сейчас. Скажу лишь, что тело нужного возраста и сложения в мертвецкой найдено не было. У меня вновь все внутри затрепетало: я понимал, что если подходящих трупов не найдется, то лучше всего подойду я сам. Повисла тяжкая пауза, прерванная словами одного из работников, что он видел в богадельне при церкви Богородицы Пирогощи похожего старика, и тот вроде был при смерти, а в богадельне есть своя мертвецкая, и он мог остаться там. Вруйр ушел с сим работником, вышел куда-то и второй работник, забрав с собою факел и закрыв дверь снаружи на засов: видимо, ему было велено следить, чтобы я не убежал, но он решил меня просто запереть. Я остался один в чудовищном смраде и полной темноте, вознося Господу молитвы о спасении.

Спасение пришло часа через два в виде Вруйра и работников, притащивших тело старика, не имевшего со мною ничего общего, кроме роста и сложения. Но вскоре я понял, что больше ничего и не требовалось.

Сего несчастного покойника одели в мое аббатское облачение, чисто выбрили, остригли волосы и ногти, отмыли руки и ноги и придали им холеный вид при помощи смеси белил и румян, выстригли тонзуру и замазали трупные пятна на теле: умер он недавно, но на улице стояла жара.

Вруйр подошел ко мне и повелительно протянул руку, требуя мой нательный крест. У меня не было ни сил, ни желания сопротивляться, но я все же попробовал возразить, что ничего страшного в отсутствии моего креста на покойнике не будет: якобы напавшие разбойники могли его снять. Но Вруйр напомнил мне то, что я ведал еще со времен Новгорода: на Руси нательные кресты не снимают с жертв даже самые отпетые убийцы. Рука сего страшного человека вновь протянулась ко мне, и я отдал свой крест, который тут же был повешен на шею мертвого тела.

Потом Вруйр со страшной силою нанес покойнику удар топором по голове, раскроив ее едва ли не пополам, дабы лицо стало неузнаваемым. Кровь в трупе давно уже свернулась, но работники принесли двух трепещущих куриц, отрубили им головы и густо оросили тело их кровью. Волосы покойного были более седыми, нежели мои, но благодаря крови это стало незаметно. Глаза отличались по цвету, но их закрыли и положили на них медные монеты.

Дело было сделано, и меня отвели под руки во дворец Ростислава Мстиславича, ибо после пережитого ужаса сам я идти не мог. Следующие несколько дней я провел во дворце, не выходя из отведенной мне комнаты — не оттого, что мне это было запрещено, а оттого, что повторился приступ, пережитый мною во Владимире. Я не мог встать, в глазах было темно, сердце болело, дышал я с трудом, ночами бредил и, прости Господи, призывал ту самую Любомилу. Приходил великокняжеский лекарь, пустил мне кровь, мне стало немного легче, но я все равно лежал, не вставая. Попытался я встать, только когда открылась дверь и в мою комнату вошел великий князь Киевский.

Ростислав Мстиславич велел мне не подниматься, отослал слуг, присел у моей постели и с любезной улыбкою рассказал то, что, по его мнению, должно будет способствовать моему скорейшему выздоровлению.

На следующий день после того, как я пришел к великому князю, ранним утром на суздальское подворье явился городской чиновник и объявил, что накануне на улице был зарублен разбойниками неизвестный в облачении католического аббата, а поскольку сейчас в Киеве нет других аббатов, кроме прибывшего из Суздальской земли, то он просит посла прийти в мертвецкую и опознать тело.

Как и ожидалось, Глеб Намнежич пришел в мертвецкую не один, а вместе с тамплиерами. В полумраке, смраде и окружении других трупов они не стали слишком внимательно рассматривать предъявленное им изуродованное тело. Анбал Ясин подошел, расстегнул ворот аббатского облачения и показал всем мой нательный крест, который мои злонамеренные спутники видели не раз, когда мы вместе парились в бане. Даже если у них были какие-то сомнения, то после этого они рассеялись окончательно.

Тамплиерам было предложено либо забрать «тело злодейски умерщвленного аббата Готлиба» в Суздальское княжество, либо похоронить его самим в Киеве, либо за определенную плату поручить похороны киевским властям. Поскольку злодеи торопились в Боголюбов и не видели никакого смысла везти с собою труп, то выбрали третье предложение и даже заплатили дополнительные деньги за католическую заупокойную мессу. Им была выдана грамота о моей смерти, и они уже на следующий день отплыли. Но беспокоиться, что они обгонят Гюрату Семковича, не стоит: тот уехал днем раньше и не речным, а прямым сухопутным путем, который ведет из Киева в Суздальскую землю еще со времен Владимира Мономаха.

Закончив свой рассказ, Ростислав вернул мне нательный крест и спросил, понимаю ли я, что орден Храма не простит мне сей истории. Я ответил, что понимаю. Тогда он спросил, готов ли я просить убежища в великом княжестве Киевском. Я сказал «да». Следующим вопросом князя была моя готовность перейти в русское подданство и принять православие, без чего убежище невозможно. Я ответил, что понимаю и это, но мой христианский долг — предварительно посоветоваться со своим духовником, то есть с тобою, мой высокопреосвященный земляк Конрад. Великий князь разрешил написать тебе и на время ожидания ответа даже положил мне содержание сотского: сие далеко до тысяцкого, но при моих скромных нуждах вполне достаточно, учитывая бесплатное проживание в княжеском тереме. Князь также обещал подумать о каком-нибудь строительном заказе для меня.

Ростислав Мстиславич не зря сказал, что его рассказ ускорит мое выздоровление: мне действительно, стало легче, и сейчас я чувствую себя настолько сносно, что даже понемногу прогуливаюсь по двору.

Вот и все, что я хотел поведать тебе, любезный брат мой во Христе. Я понимаю, что поставил под угрозу, а возможно, даже сорвал обретение на Руси Грааля. Но постарайся понять и меня: на одной чаше весов оказались интересы Святой католической церкви и князя Андрея Георгиевича, а на другой — злокозненность тамплиеров и моя собственная жизнь. Вторая чаша не могла не перевесить, хотя, разумеется, Господь нам всем судья.

Письмо сие перешлют тебе монастырской почтою немецкие купцы, на днях отплывающие отсюда в Венецию. Жду твоего ответа в Киеве, у великого князя Ростислава Мстиславича.

Благодать Божия да пребудет с тобою. Аминь.

Искренне твой Готлиб-Иоганн