Архитектор его величества

Слава Иисусу Христу во веки веков! Приветствую тебя, высокопреосвященный и сиятельный Конрад, любезный мой архипастырь, земляк и брат во Христе!

Прежде всего хочу выразить христианнейшему, победоносному, навеки прославленному императору Фридриху свою нижайшую верноподданническую благодарность за указ о пожаловании мне достоинства графа Священной Римской империи.

Глубоко тронут я и назначением настоятелем имперского аббатства Нидермюнстер в славном городе Регенсбурге, с правом занять по возвращении на родину место в Рейхстаге. Если не ошибаюсь, имперские аббаты обладают целым рядом прав и привилегий, в том числе судебной неприкосновенностью, суверенитетом и правом отправления правосудия на территории принадлежащих им имперских ленов? Никогда бы не подумал, что мои скромные заслуги в деле храмового строительства будут оценены столь высоко.

Получил я, любезный мой высокопреосвященный архиепископ, и твое благосклонное письмо. Особенно приятно было мне прочитать в нем такую фразу: «На его величество произвело глубокое впечатление именование нового главного города Суздальской земли Готлибштадтом в честь славного императорского архитектора»[92]. Не сочти за лесть, брат мой во Христе, но твоя проницательность всегда не знала себе равных. Но, с твоего позволения, я в своих письмах все же буду называть Готлибштадт так, как он звучит на Руси, — Боголюбовом, иначе и Новый Торг придется называть Ноймарктом.

Не сомневаюсь ни на минуту, что столь высокая оценка его величеством моих скромных заслуг стала возможной прежде всего благодаря твоему покровительству, и приношу тебе, моему любезнейшему архипастырю, все те слова признательности, которые высказал и еще, Бог даст, не раз выскажу христианнейшему императору Фридриху. И прости мне, дорогой мой Конрад, старческое брюзжание и ворчание по поводу того, что ты не смог отговорить императора от направления меня на Русь. Мне и в голову не могло прийти, что благодаря твоим докладам его величеству о моих здешних приключениях я окажусь в августейших глазах едва ли не героем. А теперь мне ясно, что если бы я остался в Вормсе, то вряд ли получил бы столь почетные пожалования. Вновь прошу не счесть за лесть, высокопреосвященный мой земляк, но ты всегда славился не только проницательностью, но и дальновидностью.

Порадовало меня и то, любезный мой архипастырь, что ты приветствуешь и считаешь богоугодным миссионерством мои совместные мессы со священнослужителями византийской церкви. Скажу откровенно, меня до последнего времени не покидало опасение, что сие тобою не будет одобрено.

Благодаря твоему письму мне теперь понятно и то, почему так долго пришлось ждать приезда нового посольства: наш христианнейший император находится в Италии с целью покорения взбунтовавшихся городов, да сопутствует ему успех в сем деле, полезном для единства нашей Священной Римской империи.

Польщен я и тем, что по возвращении мне будет дан императорский заказ на строительство нового городского собора в Регенсбурге. У меня уже появились на сей счет кое-какие соображения, основанные на предложенных благословенной памяти аббатом Сугерием способах разгрузки стен ради увеличения пролетов сводов и размеров окон. Я даже начал набрасывать эскизы, несмотря на по-прежнему большую занятость на строительстве князя Андрея Георгиевича.

Господу было угодно, чтобы долгожданное императорское посольство, привезшее столь благие вести, доехало до Боголюбова в сопровождении хорошей погоды и попутного ветра, без злоключений и тягот, кроме неизбежного утомления от дальней дороги. Думаю, что тебе известен состав посольства, но на всякий случай поведаю о нем.

Прежде всего назову папского легата Рудольфа, епископа Кобленцского, в миру барона фон Татцингена. Мне приходилось с ним встречаться при императорском дворе, а уж ты, полагаю, знаешь его прекрасно. Поэтому не буду останавливаться на описании сего достойного служителя нашей Святой Церкви и сразу перейду к человеку, который, как мне показалось, имеет гораздо больше императорских поручений к князю Андрею, нежели епископ Рудольф. Это Генрих, граф Вифлеемский, один из высших магистров ордена Христа и Храма Соломона, а судя по тому, что его графским леном является место рождения Господа нашего Иисуса, он занимает высокое положение не только в ордене тамплиеров, но и в Иерусалимском королевстве. По возрасту сей тамплиер немного старше и меня, и епископа Рудольфа, он худощав, седовлас, держится прямо, его ловкие и быстрые движения выдают искусного воина не только в прошлом, но и в настоящем. А когда он, поздравляя с пожалованием графского титула, взглянул на меня своими бесцветными глазами, мне, признаюсь, даже стало не по себе.

С епископом Кобленцским и графом Вифлеемским прибыли двое высоких и стройных молодых дворян, оба — рыцари Храма. Епископ и граф русским языком не владеют, зато сии рыцари — в таком совершенстве, что могут запросто сойти за русских. Я даже позавидовал им, ибо, свободно говоря на русском языке, никак не могу избавиться от своего верхнефранконского выговора.

С благородными господами приехали не менее дюжины слуг и телохранителей, не считая приставленного князем почетного эскорта. В целом нельзя не отметить, что уровень посольства его величества к князю Андрею Георгиевичу является несравненно более высоким, нежели к князю Георгию Долгорукому.

Поселились все послы в недавно построенном княжеском гостевом тереме в Боголюбове. Епископ Рудольф много общается с Феодором и служит вместе с ним литургии, а граф Генрих Вифлеемский удостаивается частых аудиенций у князя Андрея. Я же почти не вижу сих императорских послов, ибо общих тем для разговора у нас мало, да и занят я на строительстве: кипит работа над владимирским городским собором, в Боголюбове возводятся крепость и дворец, про который я подробно рассказал тебе в предыдущем письме[93]. Даст Бог, в следующем году начнется возведение Золотых и Серебряных ворот во Владимире.

Но один разговор с графом Вифлеемским мне запомнился: он хотел узнать, что мне известно о чаше, которую везли на Русь. Я ему рассказал. Тогда он спросил, видел ли я сам сию чашу. Я ответил, что она была в запечатанном сундуке под охраною покойного рыцаря Арнульфа из Кесарии, и я знаю о ней лишь понаслышке. Потом мы поговорили еще о чем-то, — кажется, граф Генрих поведал мне о перипетиях отношений нашего христианнейшего императора со святейшим папою, — и потом он вновь задал мне тот же вопрос, будто хотел проверить мою правдивость: видел ли я сию чашу. Я вновь повторил, что не видел, и на сем мы распрощались.

А я задал вопрос о сей чаше епископу Рудольфу, ибо графу Вифлеемскому я не смею задавать вопросов, хотя даже не понимаю, почему так робею перед сим тамплиером, несмотря на то что являюсь графом Священной Римской империи, а он — лишь графом Иерусалимского королевства.

Его преосвященство любезно и доверительно объяснил мне, что его императорское величество и князь Андрей не теряют надежду найти Святой Грааль. Для этого после изгнания новгородского князя Святослава Ростиславича поисками священной чаши в Новгороде должны будут заняться приехавшие с императорским посольством рыцари Храма. Я обратил внимание, любезный мой земляк, что епископ говорил об изгнании как о решенном деле, хотя Святослав еще княжит.

И если Святой Грааль с Божией помощью будет найден, то торжественную литургию по поводу обретения святыни совместно отслужат двое епископов — Рудольф и Феодор. Потом они триумфально провезут священную чашу по всем русским княжествам, прямо или косвенно склоняя народ к принятию истинной католической веры.

Тогда я спросил его преосвященство, почему именно орден тамплиеров занимается сопровождением Святого Грааля на Русь. Епископ фон Татцинген ответил, что сию священную чашу именно тамплиеры нашли в тайных хранилищах иерусалимского Храма и предоставили в распоряжение Святой Церкви и императора Фридриха. Поэтому закономерно, что они взяли на себя и все хлопоты по ее доставке к месту будущего обретения.

Я выразил непонимание, почему Святой Грааль нельзя было торжественно обрести в Священной Римской империи. На это епископ Кобленцский сказал, что благоговейное отношение народа нашей богоспасаемой страны к вновь обретаемым святыням оказалось несколько поколеблено из-за скоморохов, к которым его преосвященство причисляет миннезингеров и менестрелей. К сожалению, одним из излюбленных объектов внимания сих скоморохов, смеющих легкомысленно касаться церковных тем, стал Святой Грааль. Поэтому в высших кругах Империи и Святой Церкви было решено отправить священную чашу для торжественного обретения на Русь, милостью Господней малознакомую с песнями миннезингеров. Козни врага рода человеческого помешали обретению святыни в 6666 году по здешнему летосчислению, когда такое обретение могло принести наибольшую пользу как возможное спасение от ожидаемого русским народом прихода Антихриста, но и сейчас такое торжество может быть весьма полезно для усиления влияния Святой католической церкви на Руси и постепенного подчинения сей страны Священной Римской империи, вплоть до установления вассалитета.

Мне стало понятно, почему покойный рыцарь Арнульф не повернул назад, узнав о смене князя в Новгороде, а потом о смерти Георгия Долгорукого: ему хотелось успеть устроить торжественное обретение Святого Грааля на Руси в 6666 году. Я поведал об этом его преосвященству и собирался задать еще один вопрос: почему в императорском посольстве к Георгию не было епископа, а в посольстве к Андрею есть. Но Рудольф фон Татцинген предварил сей вопрос рассказом о том, что важность Руси для Империи в последнее время возросла, ибо у императора Фридриха далеко не лучшим образом идут дела и в Италии, и в Святой Земле. Поэтому два года назад, когда готовилось обретение Грааля у Георгия Долгорукого в Киеве, считалось вполне достаточным проведение торжественной мессы прелатом второй степени священства — например, Фердинандом из Ландсхута, весьма толковым настоятелем киевского католического храма. Да и у меня вторая степень, я тоже при необходимости мог бы отслужить мессу. Но к Андрею Георгиевичу уже было решено направить священнослужителя третьей, высшей степени священства, в ранге папского легата.

Объяснение было исчерпывающим, и мне оставалось только поблагодарить его преосвященство и рассказать ему, что я со своей стороны тоже поспособствовал будущему обретению Святого Грааля: к времени приезда посольства уже завершил сень-киворий над водосвятной чашею к западу от входа в боголюбовскую церковь[94].

Епископу Рудольфу фон Татцингену сей киворий, скажу без излишней скромности, весьма понравился. Осталось только разыскать святыню, символом которой станет чаша под киворием. Я искренне желаю успеха сему богоугодному предприятию и буду рад, если усиление на Руси нашей Святой Церкви когда-нибудь приведет к тому, что сия страна станет вассалом нашей богоспасаемой Империи. Русь за два года стала мне небезразличной, несмотря на все испытанные здесь невзгоды и опасности.

Причем последние невзгоды и опасности, — как хотелось бы верить, что они действительно были последними! — волею Божией выпали мне совсем недавно, вскоре после отправления тебе, любезный брат мой во Христе, предыдущего письма[95]. Поведаю тебе о сих невзгодах подробно, ибо произошли они прежде всего из-за прискорбного двоевластия в ростовской епархии.

В начале июля Андрей Георгиевич сказал мне, что собирается возвести в Ростове большой белокаменный городской собор на месте деревянного, построенного еще при Владимире Мономахе и сгоревшего в прошлом году, когда пожар уничтожил почти весь город. Я удивился, что князь хочет сделать такой подарок живущему в Ростове епископу Леону, но Феодор мне объяснил, что Леон не вечен, а строительство храма Андреем поможет упрочить княжескую власть.

Князь спросил меня, смогу ли я сделать макет и чертежи нового собора, не ездя в Ростов. Я ответил, что некоторые архитекторы, действительно, работают именно так, но сие не в моих правилах, я непременно должен посетить место будущего строительства и, так сказать, ощутить его дух.

Тогда Андрей и Феодор попросили меня совершить путешествие в Ростов. Мне были выданы охранные грамоты, предоставлена большая военная ладья, подобная той, на которой мы с покойным Ратибором Борисовичем ехали из Пскова, с десятью вооруженными гребцами и рулевым по имени Фрол. Взял я с собою и троих слуг, дабы не испытывать по пути никакой нужды. Воистину неисповедимы пути Господни: знал бы я тогда, что всех моих спутников ждет гибель, а мне удастся выжить лишь чудом, испытывая крайнюю нужду буквально во всем!

Мы отплыли из Боголюбова ранним июльским утром. Погода была прекрасною, и наша ладья быстро двигалась вверх по реке Нерли — не той, которая впадает в Волгу, а той, которая впадает в Клязьму: я, кажется, уже писал тебе о великой путанице с двумя одинаковыми названиями рек[96]. Уже к вечеру мы достигли небольшого старинного городка Кидекши, где Георгий Долгорукий построил новую крепость и одну из своих пяти белокаменных церквей. Сей храм посвящен Борису и Глебу — двоим молодым сыновьям Владимира Крестителя, убитым в княжеской междоусобице и причисленным византийской церковью к лику святых мучеников. Выглядит он почти так же, как церкви, уже виденные мною в Переяславле, Георгиеве и Владимире, и поставлен так же — недалеко от валов со стороны реки.

Да простит меня Господь, но мне было неинтересно в очередной раз осматривать плоды небогатого воображения архитектора Саввы Нажировича, которыми он заполнил не только Суздальскую землю: недавно я узнал, что в далеком Галиче по его чертежам была построена церковь Преображения Спаса. К тому же, глядя на его храмы, я вспоминал злосчастного подрядчика Якова. Поэтому у меня не возникло желания сойти на берег и внимательно ознакомиться с Кидекшею, лишь замечу для сведения его императорского величества, что длина валов здесь более полумили[97], городок стоит над обрывами над Нерлью и впадающей в нее речкой Каменкой и является по здешним меркам серьезной крепостью.

Мы спешили, ибо еще в паре часов движения вверх по Каменке находится один из крупнейших и древнейших здешних городов — Суздаль, и я хотел переночевать в нем.

Город Суздаль стоит среди плодородных равнин Ополья, и это способствует его процветанию уже не первое столетие. Сейчас по сравнению с Владимиром Суздаль смотрится скромно, но все равно отнюдь не производит впечатления запустевшего. Неподалеку находятся соляные разработки, а в самом городе процветают различные ремесла — гончарное дело, обработка металла, кожи и кости. Отсюда родом большинство мастеровых на моем строительстве. А здешняя школа иконописи известна по всей Руси.

Старинная крепость Суздаля с укреплениями длиной немногим меньше мили[98] занимает крутой изгиб реки Каменки. Валы здесь совсем небольшой высоты — не более трех локтей[99], стены старые и прогнившие во многих местах, но укрепления усиливает река, окружающая город почти со всех сторон. В крепость ведут всего одни ворота, от них начинается главная улица, ведущая к большому плинфяному собору, построенному еще при Владимире Мономахе. В самом начале главной улицы, с правой стороны, находится бывший двор Георгия Долгорукого с церковью Преображения Спаса, очередным «близнецом» белокаменных храмов Саввы Нажировича. Кроме того, в Суздале, как и в других русских городах, множество деревянных церквей. Городская застройка здесь гораздо непригляднее, чем во всех виденных мною русских городах: теремов совсем мало, изб тоже немного, народ как привык с древних времен жить в покрытых деревянными крышами ямах[100], так и живет.

Переночевал я в тереме у суздальского наместника, на следующий день осмотрел город, вечером наместник пригласил меня на пир, и наутро после пира наша ладья отчалила. Мы вновь вышли на Нерль у Кидекши и продолжили движение в сторону Переяславля. Нерль, спокойная даже в своем верхнем течении, неторопливо текла среди болотистых равнин, поросших лесами. Ночевали мы в корабле, ибо это было проще, чем искать для ночлега мало-мальски сухие места среди бесконечных верховых болот, ничего подобного которым мне никогда в жизни не приходилось видеть, даже на Валдайской возвышенности.

Никогда в жизни мне не приходилось встречаться и с таким количеством комаров. Воздух был ими буквально наполнен, и даже опахала мало помогали. Словом, я окончательно понял, что Божье наказание уготовано на Руси для каждого путешественника и любая здешняя дорога сопряжена с опасностью оказаться если не ограбленным разбойниками или растерзанным волками, то хотя бы жестоко искусанным комарами.

Но в целом путь в Ростов тяжелым не был и от Суздаля занял меньше недели. Немного не доплыв до волока в реку Трубеж, у впадения которой в Клещино озеро стоит Переяславль, мы повернули на север в один из притоков Нерли, потом прошли какое-то небольшое озеро среди болот. Я, к сожалению, не запомнил названия ни притока, ни озера, ибо когда тебя везут в большой ладье со всеми удобствами, то дорога запоминается гораздо хуже, нежели когда проходишь каждую милю с превеликим трудом.

Потом через волок мы перешли в верховья реки Сары и по ней спустились к озеру Неро[101]. Берега и окрестности сего озера тоже заболочены, и на одном из немногих сухих пригорков в излучине реки Сары недалеко от места ее впадения в Неро располагается старинное поселение, которое здесь называют Городком на Саре или просто Сарою[102]. Судя по значительной территории, окруженной оплывшими валами, здесь когда-то был большой город, но потом он по каким-то причинам пришел в запустение, и теперь это не более чем деревня на пути из Ополья в Ростов, стоящий на западном берегу озера Неро, милях в семи[103] от Городка на Саре.

Мимо Городка мы проплывали ранним утром. Я не собирался там причаливать, но трое молодых воинов на пристани потребовали остановиться, расспросили, кто я, и внимательно просмотрели мои охранные грамоты. Правда, просматривали они их вверх ногами — видимо, были неграмотны.

Я впервые за время пребывания в Суздальской земле столкнулся с тем, что мне, едущему по княжескому поручению, не поклонились, не предложили остановиться отдохнуть и не пожелали счастливого пути. Тогда, впрочем, я не придал такой неприветливости никакого значения: может быть, у сих молодых людей просто было плохое настроение.

На ростовском причале к нам тоже подошли воины, и прием был столь же прохладным. Опять же, никакого значения ни я, ни мои спутники этому не придали: как мне объяснил рулевой Фрол, ростовцы еще со времен, когда их город был столицею княжества, относятся к владимирцам свысока, называя их «каменосечцами и древоделами», а то и «своими холопами». Мы представились, предъявили грамоты, оставили, как обычно, для охраны ладьи одного из наших гребцов и разбрелись по городу.

Когда-то Ростов спорил с Суздалем за первенство в княжестве. Теперь же это просто тихий окраинный город, затерявшийся среди лесов и болот, вдалеке от крупных торговых путей. После большого пожара, который произошел здесь в прошлом году, множество домов до сих пор не отстроено, а их жители либо уехали, либо ютятся даже не в покрытых деревянными крышами ямах, а в норах[104]. Но все же прийти в запустение сему городу не дают соляные промыслы, рыболовство на озере Неро, а главное — нахождение здесь епископа. Кстати, я и раньше слышал, что Ростов с приездом Леона превратился едва ли не в место паломничества всех недовольных Феодором, но вновь вынужден сказать: не придавал сему значения.

Здешняя крепость расположена на равнине, на одном из немногих сухих мест около озера. Построена она, как мне показалось, в еще более древние времена, чем суздальская, и находится в еще более плачевном состоянии. Кое-где на оплывших валах вообще нет стен, одни обгорелые бревна.

Главное, что я понял, — что новый собор будет находиться близко от валов, значит, его надо делать высоким. Тогда же у меня появилась мысль возвести его не с шестью столпами внутри, а с четырьмя, но с главою, большей по диаметру, чем средняя глава строящегося владимирского собора. Иными словами, я решил и увеличить средний купол, усилив ощущение торжественности при нахождении внутри, и подчеркнуть главное достоинство русских храмов — башнеобразность.

Я еще собирался зайти к княжескому наместнику Путяте Яруновичу. Меня удивило, что несколько встреченных мною ростовцев, которых я спрашивал, где находится терем наместника, не ведали это. Впрочем, теперь я думаю, что они просто не хотели отвечать на вопросы католического аббата.

И только четвертый или пятый из спрошенных показал сей терем. Но Путята оказался в отъезде. Я передал ему поклон и направился к пристани. Одного дня мне вполне хватило на знакомство с Ростовом, а пользоваться гостеприимством Леона я не собирался.

Когда я подошел к нашей ладье, то увидел, что Фрол распекает гребца, который должен был стеречь корабль, но покинул свой пост из-за того, что здешний десятник разговорился с ним и предложил вместе выпить браги. Гребец оправдывался тем, что десятник повелел охранять нашу ладью своим воинам, и ничего из вещей не пропало. Я предложил рулевому продолжить воспитание гребца по пути, и мы отплыли, собираясь задолго до заката солнца подойти к Городку на Саре и заночевать либо там, либо где-нибудь дальше.

Наша ладья не спеша двигалась по озеру Неро. Я отдыхал после прогулки по Ростову и любовался окрестными красотами.

До устья реки Сары оставалось, наверное, около мили[105], когда мы почувствовали, что под ногами хлюпает вода. Еще через полминуты вода уже лилась в лодку широким потоком сквозь невесть откуда взявшиеся дыры в бортах. Фрол закричал, что пока ладья стояла на ростовском причале, кто-то прорубил в ней дыры. Я не понял, почему она тогда пошла ко дну не сразу, а посередине озера, но один из гребцов догадался, что дыры пробили в пустом корабле, заткнули их паклею, а когда мы сели в ладью и она погрузилась глубже, затычки оказались под водою, постепенно размывшей паклю и хлынувшей внутрь.

Все это мы обсуждали, лихорадочно пытаясь вычерпать воду, но она прибывала слишком быстро. Еще несколько минут — и наш корабль исчез с поверхности, оставив лишь небольшой водоворот.

Нас в ладье было пятнадцать человек. Четверо пошли ко дну сразу, ибо вообще не умели плавать. Остальные даже не пытались им помочь: до берега было далеко, и надежда доплыть была ничтожной у всех.

Благодарение всемогущему Господу, я плаваю хорошо еще со времен, когда ребенком купался в наших верхнефранконских озерах. Работая в славном палестинском городе Тире, я часто спускался к морю и, бывало, заплывал столь далеко, что видел берег лишь тонкой полоскою. Правда, тогда я был на четверть века моложе.

С поверхности воды трудно определять расстояния, но я прикинул, что плыть надо не вперед — к далекому Городку на Саре, тем паче не назад — к еще более далекому Ростову, а направо, к низкому и топкому берегу, на котором росли несколько покосившихся берез. Березы можно было различить, значит, сей берег был ближе всего. К тому же Господь умудрил меня в том, что если плыть напрямую к устью Сары, то ее течение будет противиться пловцам. А если плыть к березам, то получалось как раз поперек течения.

Об этом я прокричал своим спутникам, из которых за это время под водой навеки скрылись еще двое. Рулевой Фрол и трое гребцов, крупные и сильные мужчины, не послушали меня и поплыли напрямую к устью Сары. Больше я их не видел: наверное, они не смогли преодолеть течение реки. Остальные двинулись за мною. Хвала Святой Деве-заступнице, вода в озере в жаркие июльские дни была теплой.

Плыли мы долго. То один, то другой мой спутник уходил под воду и более не показывался. Меня спасало умение отдыхать в воде, перевернувшись на спину. Больше никто из потерпевших крушение этого не умел, я советовал им попробовать, но с первого раза не получилось ни у кого. И когда я наконец выбрался на низкий и топкий берег, рядом никого не было. Я остался один.

Я упал ниц, возблагодарил Господа за спасение, помолился за упокой душ утонувших и попытался набраться сил. Но долго лежать мне не дали комары: еще в воде я избавился от мешавшей плыть одежды и остался лишь в исподнем, и на берегу сии адские создания в изобилии набросились на мое незащищенное тело. И я встал, шатаясь от изнеможения, обломил большую ветку и, отмахиваясь ею от кровососов, побрел в сторону Городка на Саре.

Почва была настолько болотистой, что иногда я проваливался выше колен, а иногда, дабы не завязнуть, мне приходилось выбираться в озеро и огибать опасные места вплавь. Последнее мне приходилось делать и для того, чтобы хоть немного освежиться, защитить себя от комаров и охладить искусанное тело. К тому же было весьма трудно идти босиком: ноги ранили то лежавшие в иле сучья деревьев, то болотная осока.

Солнце уже заходило, когда я наконец вышел к Городку. В каком я был виде, брат мой во Христе, думаю, объяснять не надо. Но спасение казалось близким, и неверной походкою, страдая от голода, усталости и комариных укусов, я вошел в город.

Не ведаю, чем я прогневал Господа и за какие из моих многочисленных грехов он послал навстречу мне тех же трех воинов, которые утром встречали меня на причале: видимо, в тот день они были караульными. Я бросился к ним с мольбами о помощи, но потрясенно остановился, услышав что-то вроде: «Надо же, добрые православные потонули, а антихрист выплыл!». Тотчас же они схватили меня и потащили к реке. Один из них спросил другого, где взять камень и веревку, дабы повесить мне на шею.

Я понял, что сии воины знают о том, что произошло с нашей ладьей. Не они ли, встретив нас утром, послали гонца в Ростов, дабы их сообщники пробили борт нашего корабля? Думаю, что они. То, что такая ненависть была вызвана разногласиями в вероисповедании, стало ясно чуть позже. Пока же я вспомнил данный мне в Новгороде совет покойного рыцаря Арнульфа, начал изо всех сил упираться и звать на помощь так громко, как не кричал никогда в жизни. На меня посыпались удары, но было уже поздно: из домов стали выбегать люди. Злодеи сказали друг другу, что теперь по-тихому утопить антихриста не получится и придется звать воеводу.

Воевода не заставил себя долго ждать. Выйдя вразвалку из большой избы и лениво почесывая огромное брюхо, он оглядел меня и спросил, кто я такой и как тут оказался. Я рассказал, что я Божией милостью аббат барон Готлиб-Иоганн фон Розенау, архитектор его императорского величества, работающий у князя Андрея Георгиевича, и что я по княжескому повелению осматривал Ростов для будущего строительства собора, а потом злоумышленники потопили мой корабль посреди озера Неро, все мои спутники утонули, и лишь мне удалось выплыть. Воевода все это выслушал и ехидно поинтересовался, чем я могу подтвердить свои слова, кроме немецкого выговора. Все грамоты утонули вместе с ладьею, поэтому я мог лишь предложить отвезти меня в Ростов к наместнику Путяте, с которым не раз виделся во Владимире и Боголюбове.

Воевода спросил злонамеренных воинов, проезжал ли тут сегодня утром княжеский архитектор. Те переглянулись и с хитрыми улыбками сказали, что проезжал, но я на него ничуть не похож, и они меня впервые видят. Старший из них подошел к воеводе и что-то зашептал ему на ухо. Тот рассмеялся и сказал, что если немец не лжет и действительно выплыл, когда все потонули, то является колдуном, а владыка Леон предостерегал от колдунов, которых в сих местах весьма много, и совсем недавно, в Иванов день, они вновь устроили свои бесовские игрища. А если немец лжет, то значит, он лазутчик, ибо честный человек врать не станет, да и владыка Леон предостерегал от немцев, готовящих крестовый поход на Русь.

Возможно, в другое время сия логика, достойная наших самых витиеватых софистов, могла бы меня позабавить. Допускаю, любезный мой Конрад, что и ты улыбнешься, читая это. Мне же было не до смеха, ибо воевода сказал, что сегодня уже позднее время и пора спать, а завтра будет проведен Божий суд, который покажет, колдун сей немец или лазутчик. В первом случае он будет сожжен, во втором — повешен.

К воеводе подошел седой купец, — насколько я понял, посадник Городка на Саре, — и спросил, не будет ли недоволен наместник Путята Ярунович, а то и сам князь Андрей Георгиевич, ибо, похоже, это действительно княжеский мастер, приехавший в Ростов с миром и добрым намерением построить Божий храм. Но воевода на это вспомнил слова, сказанные на проповеди владыкою Леоном: на Руси храмы должны строить только православные мастера, а иноверец, осмеливающийся своими нечестивыми руками прикасаться к русским святыням, является святотатцем, то есть может быть приравнен к колдуну. А на вопрос посадника, готов ли будет воевода сослаться на слова владыки Леона перед гневными очами наместника или князя, неправедный софист усмехнулся и сказал, что Божий суд будет проведен справедливо и все недовольство может быть выражено только Господу, наместником которого в Суздальской земле является владыка Леон.

Затем воевода повелел посадить меня в «холодную избу», что и было сделано. Думаю, брат мой во Христе, что сия изба называлась «холодной» по какому-то здешнему обычаю или просто оттого, что в ней не было печи и зимою наверняка было холодно. Но когда я был туда водворен, там было жарко и душно. Окон в избе не было, только низенькая дверца. В неверном свете факела в руке воина я успел заметить, что на полу лежала охапка омерзительно грязной соломы. Потом за мною захлопнулась дверь, и я остался в полной темноте. Никакой еды мне не принесли. Даже воды не было.

Несмотря на жару и духоту, меня бил озноб от ужаса, голода, усталости и саднящих укусов комаров. Но мозг лихорадочно работал, ибо чувство самосохранения в человеке бывает сильнее и боли, и холода, и голода, и отчаяния. Каюсь, хотя я и пытался настроить мысли на душеспасительный лад, но думал прежде всего о том, как спасти свое бренное тело, ибо слишком хорошо знал на печальном примере рыцаря Арнульфа из Кесарии, что из себя представляет суд, который здешние власти кощунственно называют Божиим. Да как бы сей суд ни проводился, при любом его исходе меня ждала более или менее мучительная казнь. Впрочем, у меня был еще один выход: потребовать судебного поединка и погибнуть в бою, ибо сражаться на мечах я не умел даже в юности, чем весьма огорчал моего покойного отца, доблестного барона Карла фон Розенау.

Мне вспомнилась одна из арабских сказок «Тысячи и одной ночи», которые в Палестине я любил слушать на сон грядущий. Там злобный джинн дает герою на выбор — быть разорванным, повешенным либо утопленным. Воевода Городка на Саре предоставил мне подобный выбор, только мне предстояло быть зарубленным, повешенным либо сожженным.

В очередной раз моля Господа об умудрении, я положил руку на свой нательный крест. Меня посетила страшная мысль о том, кому достанется сей крест после моей казни, и я подумал, что поскольку он сделан из чистого золота и дорого стоит, палачи его разрубят на несколько кусочков и разделят, как когда-то делились ризы Спасителя. И тут я придумал, как получить хотя бы небольшую надежду на спасение.

На ощупь найдя дверь, я стал стучать в нее. Через некоторое время снаружи раздался недовольный голос караульного воина, спрашивавшего, что мне надо. Я сказал сквозь дверь, что на мне золотой нательный крест и я готов обменять его на рубаху, дабы не замерзнуть сегодня ночью и завтра предстать перед судом в мало-мальски достойном виде.

За дверью послышались удаляющиеся шаги, и все надолго стихло. Я уже стал беспокоиться, что мой план не удался, но вот засов отодвинулся, дверь скрипнула, и внутрь избы вошел молодой воин. Впрочем, его воинскую принадлежность выдавал лишь боевой топор, ибо одет он был как обычный крестьянин. В одной руке он держал топор, в другой — факел, через плечо была перекинута рубаха. Он воткнул факел в земляной пол, протянул мне рубаху и сказал, чтобы я снял крест.

Но план мой состоял отнюдь не в том, чтобы быть казненным без креста, зато в рубахе. План мой состоял в том, чтобы начать с сим стражником торговаться и тем усыпить его осторожность, да простит мне Господь вынужденный грех использования Святого Креста как средства торговли. Я сказал воину, что сия рубаха никуда не годится, что в ней будет стыдно предстать перед судом и чтобы он принес другую. Тот рассмеялся и высказался по поводу «алчности немецких нехристей, даже на краю могилы думающих не о душе, а о вещах». Присел на корточки, положил топор рядом с собою, развернул рубаху и стал мне показывать, как она якобы хороша и в ней не стыдно предстать не только перед воеводой, а и перед самим Господом.

Мне только этого и надо было. Я схватил топор настолько быстро, что стражник даже не успел встать с корточек. Грозно взмахнул оружием, дабы показать, что я им искусно владею, — а после плотничанья во Пскове я владею топором и впрямь искусно, тем более что русские боевые топоры мало чем отличаются от плотницких. Потом повелел воину снять одежду. Тот повиновался. Я связал воина его поясом, заткнул ему рот его же исподним, надел и принесенную им рубаху, и всю его одежду, которая, хвала Господу, мне более-менее подошла. Оставил стражника лежать на полу и вышел наружу, неся топор на плече.

Стояла глубокая ночь, в Городке было пустынно. Из боковой улицы вышел какой-то воин, но лишь приветственно махнул рукой, увидев в свете луны мой силуэт с боевым топором: видимо, принял за кого-то из своих. Я направился к пристани, она тоже была пуста. Выбрав небольшой челн, я отплыл. Веслами после путешествия из Новгорода во Псков я владел столь же мастерски, сколь топором.

Куда мне было плыть? Я не сомневался, что уже через полчаса-час меня хватятся и за мною будут гнаться все воины Городка на Саре, а возможно, и Ростова. Поэтому двигаться вверх по Саре было бесполезно, да я и не смог бы в одиночку, без пищи, подняться против течения даже до ближайшего волока. Но когда мы отплывали из Боголюбова, Фрол рассказывал, что река Сара впадает в озеро Неро с юга, а с севера из него вытекает Которосль, при впадении которой в Волгу находится город Ярославль[106]. И я решил попробовать доплыть до Ярославля, благо при плавании вниз по реке я мог не напрягать сил. С ярославским наместником я как-то встречался в княжеском дворце и даже вспомнил, что его имя Курьян.

И я вывел челн в озеро Неро и поплыл вдоль его восточного берега, противоположного тому, на котором стоит Ростов. Но начало светать, и я понял, что как только начнется преследование, я окажусь виден на сем озере как на ладони. Тогда я сошел на берег, затопил челн, дабы преследователи не нашли место моей высадки, и пошел сквозь болота и заросли на север. Я решил пройти берегом озера до истока Которосли и там построить плот, благо у меня был топор.

Целый день я брел по берегу озера, ежеминутно рискуя быть поглощенным болотной жижею. Достигнув истока большой реки, я призвал на помощь все свое плотницкое искусство и сделал из нескольких стволов деревьев плот, для чего прорубил настолько точные пазы в продольных и поперечных бревнах, что они плотно соединились даже сухими, а уж когда размокли в воде, то и вовсе встали намертво. По краям плота я воткнул множество веток, дабы замаскировать его хотя бы от невнимательных взглядов. И ночами я аккуратно, не производя никакого шума, плыл по течению Которосли, а днем отсиживался на берегу, тщательно спрятав свой плот в зарослях. Несколько раз сквозь листву я видел военные ладьи, несколько раз — купеческие, но решил не рисковать и не выдавать себя даже купцам.

Чем я все это время питался — Бог весть. Собирал ягоды, жевал траву, лопухи, шишки, даже с глубочайшим омерзением попробовал есть жуков. Наверное, более опытный путешественник, имея топор, соорудил бы какие-нибудь силки на птиц и мелких зверей, но я этого не умел. Слава милосердному Господу, хоть комары меня не очень донимали, ибо бесконечные болота, столь любимые сими кровососами, сменились глухими лесами, где комаров меньше. Да и одежды у меня было достаточно для защиты от насекомых.

Один раз, когда я днем отдыхал на опушке леса, из-за деревьев показался медведь. Благодарение Святой Деве, я в это время не спал и сразу его заметил. Я слышал еще от псковича Клима, что летом хищники, как правило, на людей не нападают, но все же вскочил на ноги и поднял над головой топор. Медведь некоторое время глядел на меня, потом исчез в чаще. Правда, потом ярославский наместник Курьян объяснил, что меня спасло то, что я поднял топор и оказался гораздо выше медведя: это пугает сих зверей, а то он вполне мог бы напасть, тем паче если где-нибудь неподалеку были медвежата.

Через неделю после спасения из «холодной избы» я подплыл к Ярославлю. Опасаясь, что и здесь могут искать «колдуна-лазутчика», я заранее сошел с плота, снял топор с топорища и спрятал за пазуху, ибо оружие могло меня выдать. Зашел на торг и обменял топор на еду. Поел я совсем немного, ибо еще со времен Палестины помнил завет путешественников: после долгого голода нельзя сразу наедаться досыта, в противном случае желудок может не принять пищу, что приводит к тяжелой болезни, а то и к смерти, упаси Господь и Дева Мария. Но все же мучительный голод я утолил.

В порванной и грязной крестьянской одежде, исхудавший, обросший щетиною, я нашел терем наместника. Если бы я в таком виде попытался войти внутрь и сказать, что я Божией милостью императорский архитектор, барон и аббат, меня, наверное, сочли бы за сумасшедшего и в лучшем случае выбросили вон. Поэтому я сел неподалеку и терпеливо ждал, пока из дверей не вышел сам наместник Курьян Ейкович, и тогда уже окликнул его — издали, дабы он не испугался моего вида. Слава Пресвятой Деве-заступнице, он меня узнал.

Несколько дней я отдыхал в тереме у Курьяна, отъедался и неустанно молился за упокой душ моих утонувших спутников. Сил на прогулки по Ярославлю у меня было немного, но все же могу кратко описать сей город.

Основан он был века полтора назад князем Ярославом Мудрым. На стрелке Которосли и Волги стоит обычная для Руси дерево-земляная крепость, называющаяся Рубленым городом, длина укреплений — около полумили[107]. Сии укрепления находятся в неплохом состоянии: они были поновлены лет шесть-семь назад, после того как город осаждали и не смогли взять булгары. Ярославский посад, называемый Земляным городом, во время той осады был сожжен самими же защитниками крепости: здесь обычно так поступают, дабы лишить врага бревен для сооружения осадных приспособлений. Но благодаря доходам от волжской торговли Земляной город быстро отстроился, и его размеры уже превышают размеры крепости.

Каменных зданий в Ярославле нет, а среди многочисленных деревянных храмов выделяется церковь Ильи Пророка, срубленная, по преданию, самим Ярославом. Я не очень верю в такие легенды: неужели у самого могущественного из великих князей Киевских не было других дел, чем выполнение большой плотницкой работы на дальней северо-восточной окраине страны? Но тем не менее горожане так считают и увлеченно об этом рассказывают.

Обратно в Боголюбов я отправился в большой ладье, любезно предоставленной Курьяном Ейковичем в мое распоряжение. Со мной по приказу наместника поехали две дюжины ярославских воинов. Мне сначала казалось, что ладья пойдет ко дну просто от тяжести сих воинов и их оружия.

Курьян, молодой и горячий боярский сын, советовал заехать в Ростов к наместнику Путяте и потребовать наказать злодеев, но я отказался, ибо понимал, что доказать их вину не смогу: пробитая ладья покоилась на дне озера Неро, а больше никаких улик против злоумышленников не было. Когда я поведал о случившемся ехавшим со мною ярославским воинам, они мне тоже предложили наказать обидчиков, только не через Путяту, а самим: остановиться в Городке на Саре и кулаками — «стенка на стенку», как сие называется на Руси, — поучить уважать князя и его посланников. Две дюжины сильных и задорных ярославских дружинников, наверное, действительно могли бы справиться с ленивыми сарскими воинами, но от этого я тоже отказался: мне только не хватало стать причиною междоусобицы ярославцев и ростовцев! Так что мы не стали причаливать ни в Ростове, ни в Городке на Саре. А караульные на сарской пристани остановиться не потребовали — видимо, узнали ладью Курьяна Ейковича.

Когда я милостью Господней благополучно прибыл в Боголюбов и поведал обо всем князю Андрею Георгиевичу, тот разгневался и сказал, что пошлет в Ростов Вышату Никифоровича, дабы он навел там порядок, и что строительство ростовского собора откладывается до времени, когда из Суздальской земли будет удален Леон, проповеди которого вредят княжеской власти. Впрочем, я через пару недель все же набросал эскиз большого храма для Ростова, дабы мое полное невзгод и опасностей путешествие хотя бы было не напрасным. Скоро представлю князю макет, ибо удаление Леона, надеюсь, действительно лишь вопрос времени.

А вскоре после моего возвращения приехало императорское посольство во главе с епископом Кобленцским и графом Вифлеемским, которые привезли добрые вести. Теперь я спокоен: обо мне на родине помнят и ценят мои скромные заслуги. А здесь, в Залесье, пожалование мне графского достоинства произвело столь сильное впечатление, что почти все бояре стали обращаться ко мне «господин граф». Мне сначала казалось, что я никогда не привыкну к весьма почетному для Руси титулованию «господин», а тем более «граф», но, как говорят у нас в Германии, привычка к хорошему приходит быстрее, чем к плохому. Впрочем, простой народ по-прежнему зовет меня за глаза Куфиром: пару раз слышал на улице за своею спиною.

Весьма тронула меня и такая, казалось бы, мелочь: за время моей поездки в Ростов к северной стене дворцовой церкви в Боголюбове была пристроена арка для перехода с хоров храма во дворец. Арка перекрыла несколько колонок на стене церкви. И мастера, возводившие арку, не стали уничтожать сии колонки, хотя было проще простого сбить их несколькими ударами обуха топора, — а аккуратнейшим образом обошли их, выложив кладку весьма затейливой формы. Когда я спросил старшину каменщиков, к чему были такие сложности, он ответил, что любое творение господина графа, в том числе и прекрасная церковь Богородицы, является неприкосновенным.

Расскажу тебе на сию тему еще одну любопытную историю: на следующий день после приезда посольства князь Андрей давал пир, все послы, разумеется, были приглашены, и возник вопрос: как сажать приехавших послов за княжеский стол? И где теперь сажать меня, учитывая мое графское достоинство? Князь принял воистину соломоново решение: предоставил всем иноземцам почетные места совсем недалеко от себя и предложил рассесться в том порядке, в котором мы сами сочтем нужным. Я предложил занять первое среди нас место епископу Рудольфу, ибо он выше в церковном чине. Рудольф любезно возразил, что поскольку сей пир не церковный, а мирской, то я должен сидеть выше, ибо являюсь графом, а он — лишь бароном. Такой же разговор у епископа произошел с графом Генрихом Вифлеемским, и в итоге мы сели согласно не небесной, а земной иерархии: первым я — милостью Божией граф Священной Римской империи, потом Генрих Вифлеемский — граф Иерусалимского королевства, потом его преосвященство, потом двое молодых рыцарей Храма. Впрочем, как говорил мой покойный отец Карл фон Розенау, дай Бог, чтобы в жизни не было более серьезных трудностей, чем размещение гостей на пиру.

Обязан я поведать тебе, моему духовнику, и о том, что ночами ко мне часто приходит образ белокурой Любомилы — той самой новоторжской блудницы. Я прилагаю все усилия для того, чтобы не быть уловленным в коварные сети, расставляемые нам женщинами, и по завету Господа нашего изгоняю сии наваждения врага рода человеческого неусыпными молитвами и постом. Но все же молю тебя, любезный мой архипастырь, об отпущении мне сего невольного греха впадения в соблазн.

Сие письмо передаст тебе княжеский гонец, он же привезет в Империю отчеты, подготовленные епископом Рудольфом фон Татцингеном и графом Генрихом Вифлеемским. Насколько я мог понять, его преосвященство отчитывается перед его высокопреосвященством архиепископом Трирским, а граф — перед великим магистром ордена тамплиеров.

Еще раз выражаю глубочайшую благодарность и его императорскому величеству, и тебе, высокопреосвященный архиепископ Конрад, за высокую честь пожалования графом Священной Римской империи, членом Рейхстага и настоятелем имперского аббатства. Благодать Божия да пребудет навеки с тобою и всеми нашими братьями во Христе. Аминь.

Искренне твой раб Христов Готлиб-Иоганн