Бегство со Светлого берега

Где ты была сегодня, киска?[64]

Ни одному живому существу в лесу не укрыться было от глаз Кота, а вот самого Кота мало кому удавалось увидеть. Ни мальчишка с рогаткой наготове, ни дети, искавшие клюкву под снегом, — никто не мог обнаружить места, где он сидел в засаде в зарослях папоротника; и не успевал еще охотничий пес, бегущий перед человеком с ружьем, вступить на опушку, как Кот уже оказывался на верхушке дерева. Бывало, что собака, промышлявшая зайцев в лесу, столкнется нос к носу с Котом на узкой тропке, где страшно повернуться спиной к противнику; и все же, после долгого глядения в упор, первой убегала собака. А однажды старуха, собиравшая хворост, принесла в деревню весть о полосатом коте, который, подойдя к ней, обнюхал ей кончики пальцев и потерся о ноги. Она была почти уверена, что это был не кто иной, как Васька, в прежние времена любимец семьи Морозовых. Но с той поры столько людей перебрались из деревни в город на заработки или, как Морозовы, были раскулачены и сосланы, что никто не мог и припомнить Ваську.

Кот нашел себе жилище в дуплистом стволе старой ели в глубине леса. Забирался туда и выходил оттуда он через косое отверстие, проделанное в прошлом чьей-то неумелой рукой, пытавшейся срубить сук. Зимой и летом каждое утро Кот запрыгивал на изогнутый отполированный край дупла, какое-то мгновение стоял на самом краю, плотно собрав лапы, и вот он уже в полете, правит своим движением, сводя и разводя лапы, и приземляется на клочке рыхлой земли у подножия дерева. Еще мгновение он стоял, замерев, страшный в своем обманчивом спокойствии, размахивая полосатым хвостом, и то раздувая, то сжимая нежные розовые ноздри. Потом среди корней деревьев пускался в путь в поисках завтрака. Когда, остановившись, он поднимал голову и нюхал воздух, жизнь в лесу тоже словно замирала. Мыши забивались глубже в свои норки, лягушка распластывалась за камнем, а птицы, видевшие сверху то, что другие твари могли лишь чуять, приглушенным щебетанием и свистом предупреждали друг друга о приближении врага. Сосновая шишка, отчаянно цеплявшаяся за ветку в течение всей зимы, падала в тишине с раскатом ружейного выстрела.

Но на этот раз не запах птиц или грызунов заставил Ваську остановиться; это был знакомый запах, которого он еще никогда не чуял в лесу, — запах кошки. Не тот влекущий дух, доносившийся весной и осенью из деревни, но все же, несомненно, запах кошки. Ошибиться было невозможно: в лесу, где Васька столь долго царствовал безраздельно, появилась киска. Следуя за запахом, он прошел к подножию березы, и там в самом деле среди древесного сора сидел, играя листком, белый котенок. Малыш то отступал, то бросался на листок, подтягивал его к себе изогнутыми когтями, отталкивал прочь, то и дело останавливаясь, чтобы полизать шерсть на груди резким движением темно-красного язычка. Надоел листок! А в следующий миг котенок вновь начинал свои прыжки. Когда после нескольких нападений листок превратился в труху, котенок оглянулся в поисках новой игрушки и с удивлением обнаружил, что на него пристально смотрит большой полосатый зверь, присевший на мощных бедрах. Охваченный ужасом, котенок ответил ему взглядом, и тогда зверь разомкнул свои плотно сжатые челюсти и гордо объявил: «Я кот Васька, жил раньше в семье Морозовых в селе Грустном». Котенок не отрывал от него взгляда — словно изумруд посреди янтарного блеска — и Васька продолжил: «Ты когда зашел в лес, малыш? Здесь, под этими деревьями, давно уж не было никаких кошек, кроме меня».

Котенок слабо мяукнул.

— Мы жили в Другом Лесу, — жалобно сказал он, — но туда бегала страшная собака, и вчера мы перебрались сюда. Мамочка пошла назад за дроздом — она не захватила его с собой, потому что боялась, что я не смогу быстро забраться на дерево, если нас настигнет собака.

— Ты мешал бы ей, — сочувственно произнес Васька. — Но как случилось, что вы стали жить в лесу? Вы должны были жить с людьми. Кошки стали домашними животными на заре цивилизации или, скажем так, на начальной стадии общественной истории.

— Мы и жили с людьми, да что от них толку, когда они топят котят.

Но среди лучших друзей Васьки были как раз люди. Он вырос в Ленинграде в полной изоляции от кошачьего общества и с детства привык к людям.

— Сейчас это называют «импринтингом», — надменно произнес он.

— Я знаю о людях только то, что они утопили моих братьев и сестер в бадье, и утопили бы меня, не спрячь меня мама в соломе; а когда она попыталась отвести меня назад в деревню, они спустили на нас собак.

— И все же, — задумчиво произнес Васька, — судьбы людей и кошек переплетены неразрывно. В Древнем Египте мы были богами, и я слышал, что еще до изобретения часов китайцы узнавали время, заглядывая в наши светящиеся глаза. Мисс Люси, моя добрая хозяюшка в Ленинграде, читала своим братьям и сестрам историю о бедном мальчике, ставшем лорд-мэром Лондона. Он сумел заработать много денег, продав кошку в одном заморском королевстве, страдавшем от крыс. Насколько я знаю, церковные колокола в Лондоне до сих пор отмечают это событие: «Вернись, Уиттингтон, лорд-мэр Лондона, лорд-мэр Лондона…». Как-нибудь я расскажу тебе сказку про Кота в Сапогах, которая, как и всякая история, есть по сути история предательства и продажности. Но люди сделали многое, чтобы сохранить древний род кошек. Сами по себе мы, кошки, могли бы и не открыть удовольствия есть рыбу, особенно жареную или вареную. Мне приходилось слышать, как кошки ловят рыбу с берега, но, поверь, вкус к рыбе они обрели у бивачных костров. Непохоже также, что тебе или мне доведется еще пить из блюдца молоко, которое можно назвать национальным кошачьим блюдом. Если, конечно (вздох), мисс Люси не приедет в Грустное и не заберет меня назад в Ленинград. Но вернемся к твоей истории. Как я понимаю, твоя мама унесла тебя в Другой Лес, чтобы тебя не постигла участь твоих братьев и сестер; почему же вы оставили его и пришли сюда?

— Как только я научился ходить, мама хотела отвести меня назад, в деревню. Она не могла поверить, что люди, с которыми она прожила всю жизнь, будут так жестоки, что прогонят нас прочь. И еще она думала, что моя белая шкурка окажется мне на пользу — в деревне нет ни одной белой кошки.

— Верно, — прервал ее Васька. — В наши дни редко встретишь белую кошку. Было, как я знаю, время, когда во время голода в Москве все кошки были белые. Этим мы обязаны, несомненно, случаю — очевидно, одна белая кошка уцелела, когда все пестрые были съедены. А когда пестрые и черные кошки стали вновь появляться в Москве, там часто можно было встретить белую кошку с полосатым хвостом или лапами — явление дотоле, я думаю, неизвестное. Но это я говорю по слухам, сам я жил, как уже говорил, в Ленинграде.

— А в Ленинграде не было белых кошек?

— В Ленинграде не было никаких кошек. Там было в порядке вещей, что дети вырастали, ни разу не видав кошки, кроме как в старых книжках с картинками. Своим существованием я обязан тому, что мисс Люси прятала меня в шкафу, время от времени принося мне еду и меняя песок. Перед этим она запирала дверь и задергивала занавески. Но вернемся к тебе. Как тебя зовут, малыш?

Котенок катался на спине у лап Васьки.

— Я Котенок, — промурлыкал он.

Васька снисходительно усмехнулся.

— Я вижу, что ты котенок, но у котят тоже есть имена. Как тебя зовет мама?

— Миленькая, Доченька. А когда я шалю, она зовет меня Озорницей.

— Это просто ласкательные прозвища. Мы должны подобрать тебе настоящее имя. Подошел бы Снежок, но это собачье имя. Мы же не хотим, чтобы нам все время напоминали о собаках, правда? — Котенок вздрогнул. — Пушок, Белянка — всё это тоже собачьи имена. Многих котят-девочек, которых я знал, звали Мурочка, но это имя просто значит, что ты мурлычешь. Английская леди, приходившая давать уроки мисс Люси, называла меня Пусси. Она садилась возле меня на корточки и пела: «О, lovely Pussy, о, Pussy ту love, what а beautiful Pussy you are!»[65]. Но Пусси это едва ли не родовое имя для кошек в Англии, как Киска в нашем языке. К тому же оба этих имени неприятно шипящие. Я буду звать тебя Жемчужинкой. Мисс Люси носила большую серебряную брошь и перламутровый кулон. Я, бывало, сидел у нее на коленях и раскачивал его лапой. Да, я стану звать тебя Жемчужинкой. Это имя будет напоминать мне о ленинградских днях. Но слушай, малышка, твоя мать подозрительно задерживается. Ты, наверное, голодна?

— Я нашла мышиную нору, — гордо сказала Жемчужинка. — Мама-мышь куда-то ушла, и я слопала мышат.

Васькины глаза сверкнули.

— До чего же ты шустрый котенок! Твоя мама хорошо тебя воспитала. Покажи-ка мне свое прибежище.

Жемчужинка провела его к норе близ букового дерева, наполовину скрытой корнями ежевики. Васька одобрительно огляделся.

— Чисто, — сказал он. — Но тебе надо доесть эти хвостики и лапки, а то от них все место провоняет. Никогда не оставляй рядом с собой объедков, иначе всё будет кишеть червями.

— Мне и мама это говорит, но я не смогла их доесть, а выбросить было жалко. Может, ты их доешь?

— Ну, если ты так считаешь, я, пожалуй, не откажусь. — Васька отправил розовые остатки в уголок рта и, закрыв глаза от усилия, сделал два мощных движения своими ужасными резцами, прежде чем проглотить угощение. — За мною долг, — сказал он. — Что ты любишь больше всего?

Изумрудные глаза вновь сверкнули.

— Яйца! — воскликнула Жемчужинка. — Я обожаю яйца. Мама прикатывала их из курятника, а я разбивала их о камни и выпивала.

— Ну, здесь в лесу нет куриных гнезд, — отвечал Васька. — А дикие птицы обычно вьют гнезда так высоко, что кошке туда не забраться. Но я что-нибудь придумаю. А теперь, если ты не возражаешь, я поищу в округе что-нибудь для себя. Твоя чудная закуска лишь разожгла мой аппетит. Я полагаю, что найду тебя где-нибудь поблизости, когда вернусь. Не уходи далеко от дерева: сюда иногда забегают собаки.

Мама Жемчужинки так больше и не вернулась, но общество и покровительство Васьки скоро вытеснили ее из слабой памяти котенка. Васька преподал Жемчужинке много полезных уроков жизни в лесу, советуя ей никогда, кроме как в случае крайней нужды, не покушаться на лягушку, ибо лягушка, зажатая в зубах, может выпустить горькую пену. Он рассказал ей, что белки иногда спускаются со своих высот, чтобы попить воды, и белку можно подстеречь у лужицы, образовавшейся после дождя. Жемчужинка внимательно слушала его наставления, но иногда жаловалась на то, что он употребляет непонятные слова. Васька же уверял ее, что и она может расширить свой словарь под руководством более зрелого и опытного ума.

— Хочешь узнать, как из невежественного котенка, домашней игрушки, я вырос в мыслящего и проницательного кота?

— Если ты считаешь, что я смогу понять…

Васька не заставил себя упрашивать.

— Те годы, в которые сформировался мой характер, — начал он, ложась на землю и подбирая передние лапы под мощную грудь, — прошли, как я уже говорил тебе, в Ленинграде. Благодаря высоко образованной и интеллигентной семье, в которую меня поместила моя любящая мать, я имел возможность присутствовать на особых встречах, где свободно обсуждались литература и искусство, хотя политика была под запретом. Темы бесед охватывали предметы от кубизма и футуризма до здорового соцреализма. Иногда среди гостей случался знаменитый пианист, а еще хуже — сопрано, и поскольку людская гармония недоступна кошачьему роду, я забирался под кушетку и не вылезал оттуда, пока всё не закончится. Но, за этим исключением, у меня остались самые приятные воспоминания о моих ленинградских днях.

— Почему же ты там не остался?

— Можешь быть уверена, не по своей воле. Когда в жизни владельцев кошек случаются большие перемены, самих кошек редко — да просто-таки никогда — не спрашивают об их желаниях. Однажды меня посадили в корзинку с крышкой, засунули под сиденье в вагоне поезда и отвезли в село Грустное в семью Морозовых. Они говорили, что это только на каникулы, и я думаю, что они и вправду так думали, но Морозовы так полюбили меня, что решено было оставить меня у них. Мисс Люси горько плакала, но они уговаривали ее, что это делается для моего же блага. Во многих отношениях условия здесь и в самом деле были лучше; собака всегда была на привязи, а я люблю поохотиться, что, конечно, трудно осуществить в городе. Морозовы были очень добры ко мне, мне не на что жаловаться. У них был ребенок, который все время норовил дернуть меня за хвост, но за меня всегда кто-нибудь заступался. Я видел, как собственная мать шлепнула Петьку по руке, когда он приставал ко мне.

— Так зачем же ты убежал в лес?

— Обстоятельства непреодолимой силы, — туманно отвечал Васька, — Морозовы оказались кулаками.

Жемчужинке довелось слышать это слово мимоходом, когда ее мама остановилась на опушке Другого Леса поболтать со старой подругой, но она не была уверена в его значении.

— У них была корова? — спросила она.

— Целых две. Сначала к ним пришли какие-то люди из райсовета и записали все в книгу. А на следующий день они снова пришли и увели скотину. И тогда старик Лука — так звали моего хозяина — обезумел: он выбежал с топором и зарубил лошадь, а потом срубил большую старую иву в саду. Я видел все это, спрятавшись под лавкой. И тогда я подумал, что мне пора бежать оттуда. Старик Лука любил Сивку больше меня, а однако ж убил его. Вот с тех пор я и живу в лесу.

В норе у Жемчужинки часто бывало мокро и холодно, и Васька без труда убедил ее поселиться с ним, в его собственном, еще более высоком дупле. Места Жемчужинке там как раз хватало, чтобы, свернувшись калачиком, прижаться к его теплому пушистому животу. Когда снег уже таял, Васька сказал, что ночи скоро станут короче, мыши и зайцы начнут отходить от своих норок, белки будут спускаться, чтобы напиться из пруда, а утки займутся починкой своих гнезд в камышах. Весна, полная надежд для одних и опасностей для других, становилась все ближе. Бывало, что ночью Жемчужинка замечала, как Васька осторожно встает со своего места и покидает ее, прежде чем она успеет мяукнуть, и иногда она просыпалась на рассвете от холода и одиночества. Она сумела связать эти странные поступки с отдаленными завываниями, доносившимися из деревни, и всепроникающим запахом, приносимым ветром. Спустя какое-то время звуки и запахи прекратились, Васька снова спал все ночи рядом, а днем они вместе охотились. «Скоро, — сказал он нежно, — ты вступишь в положенный возраст, и я тебя больше никогда не оставлю. Ты станешь для меня всем».

Спустя несколько месяцев в дупле обитали уже пять котят, один из которых был весь белый, но с полосатой мордочкой, а остальные полосатые целиком.

Проблема была в том, как устроить котят. Самое подходящее место для деревенской кошки — сельский магазин, где хороший мышелов всегда придется ко двору. Там с прилавка могут упасть случайные обрезки и под навесом найдется приют в холодное зимнее время. Васька уже снабдил два магазина способными мышеловами, так что точка насыщения была, пожалуй, достигнута; но в своих странствиях он наткнулся на странное маленькое сообщество, где всегда мог рассчитывать на теплый прием. Если Жемчужинка преодолеет страх перед людьми, он с удовольствием покажет ей это место — для маленького котенка в этом тихом месте, возможно, открываются перспективы. «Там живут одни дамы, — говорил он Жемчужинке, — и, поверь мне, я могу отличить даму с первого взгляда. Правда, в глубине там есть здание, у которого ходят мужчины с ружьями — джентльменами их не назовешь, и к кошкам они недружелюбны. Но зато там есть кухня, а возле кухни обычно удается что-нибудь подцепить. Дамы едят за длинным столом в столовой. Никогда я не видел, чтобы люди так ели: так едят скорее собаки, чем дамы. Когда я жил в ленинградском доме, а потом у Морозовых, там имело смысл запрыгнуть после обеда на стол, где могла остаться косточка, а на ней немного мясца, или крошки сыра, или шкурки сосисок на тарелке — но эти дамы не оставляют за собой и картофельной кожуры, а тарелки у них такие чистые, словно кошка вылизала их шершавым язычком. Они всегда рады мне, и некоторые пытаются взять меня на колени, но я, конечно, им этого не позволяю. Мне кажется, что иногда они и рады бы угостить меня лакомым кусочком, но боятся».

— Чего же они боятся?

— Друг друга. Они боятся, что другие увидят, как они отдают еду. Там есть женщина, ее зовут Варвара Семеновна, она все время следит, не сделает ли кто-то из дам что-нибудь неправильное, и тогда она говорит тем мужчинам с ружьями. Один раз одна бедная худенькая дама украдкой опустила руку с малюсеньким кусочком хрящика для меня, а эта страшная Варвара Семеновна запела через стол своим фальшивым голоском, словно в шутку: «Если у вас, Елена Николаевна, слишком много еды, поделитесь с подругами». Все побледнели, думая, что теперь Елену Николаевну снимут с довольствия. А притом, знаешь ли, эта Варвара Семеновна сама любит кошек. Иногда она бросает мне какие-нибудь остатки, но только когда она уверена, что никто не видит. Она у них старшая и не упускает возможности сделать какую-нибудь подлость. К счастью, Елену Николаевну скоро должны выпустить, и как раз вовремя, скажу я тебе, чтобы ей остаться в живых: ноги у нее как прутики, а когда однажды я выпрямился на скамейке и хотел потереться головой об ее подбородок, так он был острый, как нож.

Спустя какое-то время котята перестали быть проблемой. Немногие пережили долгую холодную зиму, а потом род прервался навсегда, ибо преданная подруга Васьки умерла после необыкновенно долгого периода морозов и недоедания, оставив его одного с хилым котенком, Жемчужинкой Третьей. Она была вся белая, кроме ушек, а те были темно-коричневыми у кончиков и бежевыми у основания, как у самого Васьки.

Каждый день Васька, которого не покидала мысль о том, чтобы найти прибежище своей маленькой слабенькой дочке, водил ее на железнодорожную станцию, где, забившись под платформу, они встречали прибывающий экспресс Сибирь-Москва. За целую неделю он не взял ни одного пассажира из Грустного. Но наконец пришел день, когда на станции в платках и с мешками появились две женщины, в которых Васька мгновенно признал Елену Николаевну и отвратительную, хотя и котолюбивую Варвару Семеновну. Преследуемые кошками, которых они не замечали, женщины поднялись по железным ступенькам в один из самых дешевых вагонов, где купе с необитыми спальными местами не отделены от коридора. Васька увидел в этом свой шанс. Схватив съежившуюся Жемчужинку за загривок, он швырнул этот прискорбно легкий груз к ногам Елены Николаевны и метнулся прочь. Когда поезд тронулся, он был уже далеко.

Вторжение белой кошки в несметные полосатые ряды московского кошачьего населения одновременно и выполнило жизненную задачу Мурочки, и положило этой задаче конец. Органически не способная к общению с сородичами, она не могла принести приплод; но она принимала блюдце теплого молока, свою долю семейного обеда и уютное местечко для сна как дань, заслуженную самим своим существованием как кошки.

Жизнь Елены Николаевны после освобождения была сложнее. Она вернулась в провинциальный медицинский институт, который в свое время закончила, и — но с какими тяжкими усилиями и жертвами! — сумела устроиться в аспирантуру, после чего, ценой новых усилий и с посторонней помощью, перевелась в Москву, где ей предложили место в Московском институте стоматологии.

Там ей суждено было испытать короткое счастье с молодым коллегой, который позже погиб на фронте, оставив ее с маленькой дочкой, древним зубоврачебным креслом и стареющей Мурочкой. Дочь целые дни проводила в детском саду, Мурочка тоже не доставляла хлопот, зато с креслом, невозмутимо безжизненным, дело обстояло сложнее. Оно было и благом, и тяжким бременем. Оно помогало Елене Николаевне при многих финансовых неурядицах — когда настает нужда, всегда можно рассчитывать на частного пациента. А с другой стороны (всегда есть другая сторона), оно было таким громоздким, что остальной мебели и всем перемещениям в комнате оставалось лишь немного места у стен. Но, хуже того, оно постоянно угрожало душевному спокойствию Елены Николаевны. В любой момент недружелюбный сосед по коммунальной квартире мог донести на нее финансовым органам. Это было не слишком вероятно, потому что каждому удобно иметь под рукой первоклассного дантиста. Но стремление к острым ощущениям и праздность порой бывают не хуже откровенной злобы, а в квартире весь день оставалась некая неприятная старуха, которая пила сердечные капли и высовывала голову в коридор всякий раз, как Елена Николаевна проводила пациента в свою комнату. Больше того, то и дело ей удавалось открыть входную дверь, прежде чем до нее успевала дойти Елена Николаевна. Впрочем, даже у этой бдительной и злобной карги был племянник с пораженным коренным зубом.

Кресло чересчур занимало мысли Елены Николаевны, и часто во время ночной бессонницы она решала продать его. Но пациенты с надежными рекомендациями, которым было строжайше запрещено договориваться о приеме по телефону или открыткой, означали лыжный костюмчик для маленькой Анюты зимой и отдыху моря летом. Поэтому, когда дородная дама в дорогой меховой шубе пробормотала сквозь щель в дверном проеме, вход в который преграждала цепочка, что она пришла от надежного человека, цепочку отбросили и посетительницу впустила сама Елена Николаевна. Оказавшись в своей комнате, Елена Николаевна с профессиональным интересом выслушала знакомую горестную повесть и сочувственно улыбнулась, услышав ее известный конец:

— Я надеюсь, вы сможете мне помочь. Доктор Каплан говорит, что вы очень заботливы и не причините лишней боли.

— Я думаю, таковы все зубные врачи, — кратко ответила Елена Николаевна и попросила посетительницу расположиться в кресле.

С молящим взглядом пациентка занесла ногу в меховом сапожке, чтобы залезть на ужасный трон, как тут же отдернула ее и коротко вскрикнула, завидев кошку, свернувшуюся клубком на сиденье. Белая кошка с темными ушами.

— Мурочка! — прошептала она и повернулась к Елене Николаевне. — Елена Николаевна, я вас сразу узнала. Вернее, я была почти уверена, что это вы. Но вы меня не признали, и я ничего не сказала. — В тот самый миг, когда посетительница проявила такое волнение при виде Мурочки, Елена Николаевна узнала в стоящей перед ней преуспевающей даме мерзкую Варвару Семеновну, которая теперь, с бледным лицом, на котором выделялись густо накрашенные губы, отступала от нее. — Вы, конечно, помните, как я держала Мурочку в своем одеяле всю дорогу до Москвы.

— Я все помню, — строго произнесла Елена Николаевна. — Садитесь в кресло, если хотите, чтобы я взглянула на ваши зубы. Слезь, Мурочка. — Старая кошка с оскорбленным видом взобралась на подлокотник кресла, тяжело спрыгнула на пол и заняла место на диване.

С того момента, как она узнала Варвару Семеновну, голова Елены Николаевны превратилась в поле битвы. Она говорила себе, что лагерный доносчик всегда таким и останется. Она думала, что никто у нее на работе и в коммунальной квартире не знает о ее лагерном сроке, а если Варваре Семеновне взбредет донести, что она уклоняется от налогов, то все выйдет, не может не выйти наружу. Все десять лет, прошедшие после освобождения из лагеря, Елена Николаевна боролась с этим страхом, и до сих пор, переходя улицу, стремилась избежать взгляда милиционера на перекрестке. Но теперь страх подсказывал ей, что разумнее всего вести себя так, словно прошлое забыто. Во время лечения Варвара Семеновна ничего не предпримет, а когда все закончится, Елена Николаевна продаст это кресло.

— Откройте рот пошире, пожалуйста, — сказала она, внимательно изучая воспаленный проем в деснах ненавистной ей женщины. — Все ясно, — спокойно продолжала она, — это займет три-четыре сеанса. Вы сможете прийти завтра к шести?

Смиренным, едва ли не льстивым голосом Варвара Семеновна ответила согласием.

— Да вы волшебница, — сказала она. — Я почти ничего не почувствовала.

Когда она покидала загроможденную комнату, Мурочка вопросительно подняла голову, оперлась на спинку дивана и напрягла передние лапы, зевнув во весь рот. Потом она сомкнула зубы над розовым гротом своей пасти, ее лапы и хвост расслабились, и она заснула на диванных подушках прежде, чем за Варварой Семеновной захлопнулась дверь.

Годы спустя подруга в библиотеке, где мне довелось работать, рекомендовала мне своего зубного врача. «Она никогда не делает больно, она чувствует твою боль еще до того, как ты почувствуешь ее сама, и она удивительно быстра и добросовестна. Попроси, чтобы она показала свою кошку. Ты никогда не видела ничего подобного — совершенно белая, с полосатыми ушами. Она привезла ее из лагеря, только не заговаривай с ней об этом: она, бедняжка, думает, что никто об этом не знает».