Бегство со Светлого берега

Асфодели в саду[102]

Выглянув из-за журнала, прислоненного к тостеру, Амабель осмотрела лица сидевших за столом. Этим воскресным утром все в Лондоне были мирно заняты едой и питьем, и она понадеялась, что они не откажутся поддержать беседу. И вот, ударив суставом пальца по загнутой уголком странице, она произнесла:

— Здесь пишут, что, если люди не ведут с кем-нибудь разговора, они обязательно разговаривают сами с собой.

Чарльз поднятием брови в сторону матери обозначил любезный ответ. Дороти поставила чашку и с неожиданной энергией заявила, что это совершенная правда, по крайней мере поскольку это касается ее: иногда она хочет и не может остановиться. Их пятнадцатилетняя дочь Цинтия сказала:

— Гемма[103] всегда говорит с собой, когда она одна. Да, гемма. Сегодня утром твоя дверь была открыта и, проходя мимо, я слышала, как ты говоришь: «Ну куда же вы задевались на этот раз, хотела бы я знать?»

— Я говорила не сама с собой. Я говорила со своими туфлями, — парировала Амабель. Она повернулась к Чарльзу. — Тут говорится, что каждый ведет нескончаемый диалог с собою.

— Как миссис Блум[104], — сказала Дороти.

Амабель подумала, что их разговор еще более бессвязен, чем непрерывный поток воспоминаний миссис Блум.

— Скорее как мистер Блум, я полагаю.

— Я отказываюсь отождествлять себя с кем-либо из Блумов, — сказала Фрэнсис Лидделл, которая пришла дать урок музыки Цинтии, но ее уговорили выпить сначала чашечку кофе. — И откуда автор из «Сайентифик Америкен» знает, что происходит внутри других людей?

— «Остров полон голосов»[105], — предложила в качестве объяснения Амабель.

— «Звуков», — поправила Фрэнсис.

Амабель вздохнула.

— «Голосов» звучит лучше. — Она зацепила уголок страницы большим и указательным пальцами и повернула ее в сторону остальных с видом адвоката, демонстрирующего присяжным Доказательство номер один. — Статья называется «Внутренняя речь», но она больше касается чтения. При обучении детей всегда подчеркивалась роль звукового элемента — как более динамичного или что-то в этом роде, но современные психологи… — Здесь Амабель начала бойко читать текст, напечатанный на странице: — …современные психологи склоняются к мысли, что упор на слуховое восприятие может ослабить восприятие зрительное.

Дороти посмотрела отсутствующим взглядом, Фрэнсис с негодованием повторила: «современные психологи!», а Цинтия выскочила из-за стола, заявив, что пора вывести бедненького Вогса на прогулку. Услышав свое имя, седеющий скотчтерьер вдруг возник у ног Чарльза и затрусил к вращающейся двери, которую для него приоткрыла Цинтия.

В глазах Чарльза мелькнула искра, пока его мать читала, и теперь он сказал:

— Слуховое восприятие не имеет значения. Глухих можно научить читать.

— Может быть, детей следует учить читать, как если бы они были глухими, — высказала блестящую мысль Амабель, но Фрэнсис напомнила ей, что американцы пробовали это, но результаты оказались плачевными.

— Вы сами говорили, что они вырастили целое поколение безграмотных.

— Я это говорила? — спросила польщенная Амабель.

— Никто в точности не знает, как мы распознаем символы, — сказал Чарльз. — Это одна из причин, по которой так трудно обучить чтению машины.

— Дети не машины, — возразила Фрэнсис, и Дороти тотчас же бросилась на защиту мужа.

— Чарльз и не говорил ничего подобного.

— Не знаю, как насчет машин, — сказала Амабель, — но я уверена, что моя память чисто зрительная.

Все три женщины были готовы немедленно заявить о своих правах в области зрительной памяти. Фрэнсис, неосторожно подыгрывая современным психологам, заявила, что никогда не помнит, сколько букв с и сколько s в слове vicissitude, пока не увидит его написанным. Дороти сказала, что, сдавая экзамен по медицине, должна была несколько раз написать на листке бумаги слова «психиатрия» и «шизофрения», чтобы удостовериться в их звучании. Амабель всегда испытывала желание вставить ненужное t в слове bachelor, но, сообразив, что это вряд ли является аргументом в пользу зрительной памяти, вовремя осеклась. У каждой была своя история о необыкновенной работе памяти. Дороти однажды посреди переполненного железнодорожного вокзала узнала едва знакомого человека после тридцатилетнего перерыва в знакомстве; Фрэнсис обнаружила свою бывшую воспитательницу из детского сада загорающей на пляже в Брайтоне. А у Амабель уже была готова история, гораздо более увлекательная, хотя, быть может, и менее убедительная. Она откашлялась, прежде чем приступить к великолепному началу: «Когда я была в Женеве…»

Чарльз, уже наполовину поднявшийся из-за стола в ожидании удобной паузы, чтобы удрать к программе новостей, сел снова. Когда из последующих слов Амабель выяснилось, что предстоит всего лишь новая история внезапного узнавания, он выпрямился и направился к дверям, растворив их так широко, как только позволяли петли, но придержав ногой их обратный ход.

— Постарайтесь не говорить по телефону, пока идут новости, — попросил он, переводя взгляд с матери на жену.

— А если позвонит Том? — вполголоса спросила Дороти.

— Скорее кто-нибудь будет звонить и требовать Тома, — тон Чарльза был менее любезен, чем обычно.

Несколько секунд прошли в молчании, а потом, когда зазвонил дверной звонок, все, кроме Амабель, которая его не услышала, вздрогнули. Это была всего лишь Цинтия, вернувшаяся с прогулки с Вогсом, но по выражению лица своей невестки Амабель видела, что она думает о девятнадцатилетнем Томе, который удрал из дома три дня назад и с тех пор не подавал о себе знать. Чарльз остановил резкий, тяжелый взгляд на жене, прежде чем оставить дверной проем и выйти в холл.

Фрэнсис отодвинула свой стул и встала из-за стола.

— Пора начинать урок музыки, — сказала она, — и теперь мы обе, Цинтия и я, должны в полной мере воспользоваться и слуховой, и зрительной памятью.

«И еще кое-чем, чего у Цинтии нет», — проговорил бесенок внутри Амабель. Но другой, не менее бдительный бесенок помешал этим словам вырваться наружу и стать достоянием общественности. Она подвинула тарелку, чашку и блюдце к краю стола для большего удобства Дороти, но не подумала предложить помощь в мытье посуды.

— Так о чем я говорила? — спросила она. — Ах да, Женева. Странно сказать, что единственным человеком, с которым я там подружилась, была жена германского делегата.

Как раз в этот момент Фрэнсис вернулась в кухню за очками.

— Немцы не участвовали в Лиге Наций, — отрубила она и снова покинула кухню.

— Разве я говорила, что участвовали? — обратилась Амабель к невозмутимо хлопнувшей двери. — Это была подготовительная комиссия конференции по разоружению.

Дороти издала короткий смешок и пустила струю горячей воды на посуду.

— На чем я остановилась? — продолжила Амабель. — Ах да. Фрау фон Бернсдорф. По-английски говорила в совершенстве; некоторые думали, что она в самом деле англичанка. Она носила платья, пошитые у английского портного, и бледного цвета волнистые шали, и еще она была ужасно начитана. Мы часто встречались в книжных магазинах, и я помню ее изумление, когда она обнаружила, что я не читала «Исповедь» Руссо. Она полагала, что мне очень повезло, ибо я смогу впервые прочесть ее в Женеве. На второй сессии мы встретились, как старые подруги, и единственным стимулом для моей третьей поездки туда была надежда снова увидеть фрау фон Бернсдорф.

— Вы хотите сказать, что вам не хотелось туда поехать?

— К тому времени Женева наскучила мне до смерти — каменная унылая Женева. Фрау фон Бернсдорф и чудесные книжные магазины — это были два единственных ярких пятна.

— Но Альпы! Книжные магазины есть и в Лондоне, но здесь нет вида из окон на Альпы.

— Далеко не всегда он есть и в Женеве. Иногда Альпы не видны неделями. Однажды вечером я вышла из дома в совершенно шотландский туман, и вдруг он рассеялся, и передо мной встал Монблан, розовеющий в закатных лучах. А в другой раз… но оставим декорации. Когда мы приехали на третью сессию, я была удручена тем, что нигде не вижу фрау фон Бернсдорф. Сначала я решила, что их делегация еще не прибыла, но граф присутствовал на открытии, а когда я спросила про нее у одной из их переводчиц, та ответила, что, как ей кажется, фрау не приедет. На следующий день я была записана к парикмахеру на завивку…

— Амабель, вы завивали волосы? — Дороти не могла представить себе гладкую голову свекрови в симметричных завитках.

— Завивала, дурочка, и ко всеобщему восторгу. Я ходила к девушке, которая причесывала также фрау фон Бернсдорф, и она сказала мне, что слышала, будто у фрау был удар. Мне ведь сразу показалось каким-то странным выражение лица переводчицы. Я пыталась встретить графа в кулуарах, но он никогда не был один, и мне не хотелось подходить к нему.

Дороти прервала ее вопросом о том, сколько лет было графине, но этого Амабель не знала.

— Она была, конечно, старше меня. Тогда мне казалось, что все старше меня.

Прервавший ее вопрос изменил ход ее мыслей, и ей пришлось возобновить свой рассказ с более позднего момента.

— В последний день сессии наша мисс Оливер и я, мы пошли съесть шоколад со взбитыми сливками в лучшем кафе Женевы — не могу припомнить, как оно называлось. Передо мной стоит вид «Кафе Рояль» с зеркальными стеклами в окнах, разукрашенных золотыми завитками, но нет, безусловно, нет! Может быть, это был «Мажестик»? Даже если…

— Имеет ли это значение? — спросила Дороти.

— А что вообще имеет значение? — отвечала Амабель. — О, я думаю, это было «Кафе дез Альп». Да, это было там. Там из окон открывается великолепный вид на озеро, но посетители больше смотрят на двери в ожидании знаменитостей. И вот, пока мы ждем наши сливки, кто-то входит в кафе и придерживает дверь, впуская старую даму, опирающуюся на руку молодой девушки. Они выглядели, как Смерть и Дева. Думаю, не было в кафе ни одного человека, который не бросил на них взгляда. Девушка за конторкой сдвинула в сторону маленькую зеленую шторку на боковом окошке и наблюдала, как они медленно шли к столику в центре зала, и никто из официанток не двинулся с места, пока они не дошли до него. Когда они устроились за столом, старуха повернулась и оглядела зал, и я ясно увидела ее лицо. Это была фрау фон Бернсдорф, но превратившаяся в старую ведьму. И все же в ней оставалось нечто от ее прежнего «я», которое не могло принадлежать никому иному. Мисс Оливер увидела сходство, как только я указала ей, но сначала не могла поверить своим глазам. Она взглянула еще раз и сказала, что я, вероятно, права. А когда бедняжка стала нетерпеливо дергать лорнет, зацепившийся за складки ее лиловой шали, мы с мисс Оливер переглянулись — мы так часто видели, как она лорнировала ряды столов на заседаниях комиссии. Это и ее лиловая шаль окончательно убедили нас, и с этого момента у нас не оставалось сомнений. Мисс Оливер думала, однако, что совершенно невероятно, чтобы женщина, еще несколько месяцев назад полная жизни, могла превратиться в совершенную развалину после одного удара.

— Такое случается каждую неделю, — сказала Дороти. — Да что там, Амабель, это может случиться… — она осеклась и завершила фразу, промямлив: — …это бывает часто.

Амабель поспешила вернуться к своей истории, с легким чувством вины за то, что привела в смущение невестку. Но из рассказа улетучилась жизнь; она пустилась в ненужные многословные описания. Когда наконец она позволила себе взглянуть в сторону мойки, то обнаружила, что осталась в кухне одна и, судя по полной неподвижности двери, была одна уже по меньшей мере минуту. Дороти, вероятно, выбежала из кухни на телефонный звонок с извинениями, произнесенными вне зоны слышимости свекрови. «Я скучная старуха, — снисходительно сказала себе Амабель. — Пойду в свою комнату и останусь там».

Оглянувшись назад у кухонной двери, она вернулась к столу и, обмотав шнур вокруг основания тостера, поставила его на полку рядом с утюгом. У всех членов семьи, даже у вечно спешащей Цинтии, был пунктик: содержать кухню в порядке. Это было, впрочем, нетрудно, нужно было лишь убедиться, что ничего не осталось на столе, повесить салфетки и полотенца на крючки и убрать остатки еды в холодильник.

Выходя из холла, Амабель едва не столкнулась с Дороти.

— Это Том? — спросила она, хотя сияющие глаза Дороти сказали ей все. — Он придет?

Дороти попыталась придать своему голосу безразличие, даже суровость.

— И ни слова извинения! Просто сказал, что придет домой к обеду. Считается, что все мы должны быть счастливы.

— Так оно и есть, — сказала Амабель.

— Я сказала ему, что если он не придет вовремя, то никакого обеда ему не достанется, но сомневаюсь, чтобы он обратил на это внимание. — Дороти прошла мимо, улыбаясь и напевая, а после двух хлопаний кухонной двери Амабель услышала, как она запела во весь голос.

Амабель решила позвонить Деборе, но прежде чем подойти к аппарату, открыла дверь в соседнюю комнату и обнаружила Чарльза дремлющим перед телевизором, с трубкой, зажатой в уголке рта.

— Ты перетерпишь, если я позвоню Дебби? — спросила она.

Не вынимая изо рта трубки, Чарльз отвечал, что он надеется, что ее разговор займет не более получаса. В конце концов в соседней комнате проходил урок музыки.

Теперь, когда он упомянул об уроке, тугие уши Амабель различили бойкую мелодию сонатины Кулау, разыгрываемой с ненавистью и раздражением. Она вручила Чарльзу «Сайентифик Америкен» и пообещала не занимать телефон слишком долго.

Он принял журнал с неодобрительной улыбкой, призванной смягчить любую грубость.

— Я только… — сказала Амабель, закрывая дверь. Она начала набирать номер, но тут же откинулась в кресле с возгласом: «Я слышала, Том возвращается!» Так и не поняв, расслышал ли Чарльз ее через закрытую дверь, она положила трубку, снова взяла ее и опять принялась медленно набирать номер.

Глухое «алло» ударило по ее барабанной перепонке.

— Доброе утро, бабушка Баттс, — радостно воскликнула она, но ответивший ей голос был ясен и холоден.

— Это Сюзанна. Я позову маму.

Проклиная свою неловкость, Амабель принужденно засмеялась в трубку и с облегчением услышала, как голос Дебби, мягкий, делано сердечный, перевел разговор в другую тональность:

— Алло! О, привет, Ам!

— Ах, дорогая, я снова приняла Сюзанну за бабушку Баттс!

Голос Деборы стал несколько суше:

— Сью в плохом настроении… О, ничего особенного. Воскресное утро. Дочь поздно выходит к завтраку. Отец ворчит. Дочь огрызается.

— А бабушка Баттс, я полагаю, улыбается в тарелку.

Бабушка Баттс, как оказалось, была отпущена на выходные.

— Ну, чудно! Я хочу сказать, это, по крайней мере, уже что-то. А что поделывает Ианта?

Ианта ничего не поделывала. По правде говоря, она еще не вставала.

За этим последовала короткая пауза, чтобы привести в порядок нервы; тут Амабель вспомнила, что у нее есть новости.

— Звонил Том. Он возвращается.

После обмена несколькими едкими замечаниями по этому поводу Дебби спросила у матери, как она спала. Амабель задала встречный вопрос, и они разъединились почти одновременно, но все же Амабель успела услышать конец короткого резкого вздоха.

— Как часто звонишь по телефону, чтобы развлечься, — сказала она про себя, — а заканчиваешь разговор в сплошных огорчениях.

Едва войдя в свою комнату, Амабель ударилась пальцем ноги о медную ступку с пестиком, которую иногда использовали, чтобы подпереть кухонную дверь. Беззлобно чертыхнувшись, она выпихнула их в коридор другой, неушибленной ногой.

Неряшливая обстановка ее комнаты не улучшила ее настроения. Нелегко содержать комнату, в которой живешь одна, так же аккуратно, как комнату, которой пользуется вся семья. На миг ее внимание привлек старый портативный «Ремингтон» на столе — она подняла с пола крышку и накрыла его. Ее душевное равновесие было поколеблено, и теперь уже не имело смысла пытаться закончить длинное письмо к подруге, начатое несколько дней назад, ни тем более прибавить несколько строчек к своим мемуарам. Амабель зевнула. Она пожалела, что в ящике письменного стола нет коробки конфет, но потом порадовалась, что ее там нет. Можно было сыграть с собой в анаграммы, но все были дома и в любой момент кто-либо из членов семьи либо Фрэнсис мог застигнуть ее за этим занятием и подумать, что у Амабель нет другого дела, как с утра до вечера играть в анаграммы. Или могло бы прозвучать столь же малоприятное предложение: «А не пойти ли тебе пройтись, чтобы нагулять аппетит к обеду?» Больше всего ей хотелось улечься, хотя она встала всего пару часов назад после вполне сносной ночи. «Так я и сделаю», — сказала она себе.

Как раз в этот момент отворилась дверь и в проеме появилось серьезное заискивающее лицо. Дороти хотела занять пять шиллингов до четверга: у Чарльза не осталось пенициллина. Она вошла в комнату, чтобы помочь Амабель найти ее кошелек, такой тонкий и темный, что был почти невидим, хотя Амабель была уверена, что он, как всегда, положен поверх одного из рядов книг. «Но на какой полке?» — спросила Дороти, и Амабель пришлось признать, что она пользовалась разными полками, иногда выбирая для этой цели ряд высоких томов в самом низу, а иногда собрание Троллопа. На этот раз кошелек лежал поверх словарей и справочников.

— Хотела бы я знать, чего ради я храню санскритский словарь моего отца? — спросила Амабель.

— Чтобы класть на него кошелек, — ответила Дороти.

Амабель высыпала горсть монет в ладонь невестки.

— Не лучше?

— Стоит пройти одному, как вскочит другой, — жалобно сказала Дороти. Фурункулез Чарльза был чем-то вроде совместной тайны двух женщин, о которой никогда не упоминалось в его присутствии.

Дороти ушла, тихим движением, но плотно затворив дверь, и теперь Амабель была уверена, что никто не потревожит ее до обеда. Она подошла к книжным полкам, желая выбрать какую-нибудь книгу, читанную несчетное число раз, но не слишком недавно. Ее правая рука начала путь с буквы А, двигаясь от «Арабских ночей» к «Доводам рассудка», и остановилась на мгновение, чтобы взять со своего места «Мэнсфилд Парк»[106] и переложить книгу в левую руку. Потом правая рука продолжила свой путь, задерживаясь на «Проселке»[107], лондонском дневнике Босуэлла[108], «Неспокойной гробнице»[109] — все, все слишком знакомо. «Эгоист»[110] стоял на букву Е, и она отправила его на свое место, тремя полками ниже. Почувствовав, что движение получилось слишком грубым, она с раскаянием погладила корешок книги, прежде чем пропустить длинный ряд книг на D и затем, совершенно пренебрегая Фрейдом и Флобером на букву F, остановилась на G. «Любовь»? «Назад»[111]? Не для чтения в постели. Ищущая рука опустилась: «Мэнсфилд Парк», пожалуй, годится.

Огромная красного дерева кровать Амабель удобно вписывалась в продолговатый альков, позволявший в считанные мгновенья превратить спальню в гостиную — достаточно было задвинуть тяжелые синие занавески, и кровать со шкафом для белья исчезали из виду. Теперь она, напротив, раздвинула их и, с трудом откинув тяжелое покрывало (и когда это Дороти нашла время убрать постель?), улеглась на одеяло, не снимая халата, и натянула плед по самые плечи. В комнате с задернутыми шторами было темно, и она включила настольную лампу, прежде чем откинуться на подушку и открыть книгу на первой главе. «Около тридцати лет назад, — читала Амабель, — мисс Марш Уорд из Хантингдона, владевшей всего семьюстами фунтами, посчастливилось пленить сэра Томаса Бертрама из Мэнсфилд Парк, что в графстве Нортхэмптон, и быть, таким образом, возведенной в достоинство жены баронета со всеми приятными последствиями в виде прелестного дома и крупного дохода».

Царапание у двери и короткое тихое повизгивание заставили Амабель поднять голову. Она могла не услышать электрического звонка, но смиренная мольба Вогса впустить его никогда не проходила мимо ее слуха. Когда она открыла дверь, пес поколебался на пороге, глянул призывно вверх, жалобно — вниз и наконец, понурив тяжелую голову, виляя лохматым хвостиком, вошел в комнату и выжидающе остановился на краю ковра, пока Амабель закрывала дверь и допускала его к себе. Тогда только он проковылял к креслу в другом углу комнаты и там вновь остановился, дожидаясь разрешения запрыгнуть. Короткий прыжок, казалось, потребовал от него усилий, и, очутившись на мягком сиденье, он лег на бок, вяло согнув передние лапы и сцепив их с задними. Краешек розового языка и один блестящий зрачок были единственными светящимися точками на его плотном черном туловище. Амабель попыталась расшевелить его ласковыми и глупыми словами, но ничто не блеснуло из щелки за нависшими бровями, лишь один раз вильнул кончик хвоста. Боге спал. «И я тоже засну», — сказала Амабель.

Открыв глаза в густом мраке, Амабель включила лампу и с удивлением обнаружила, что уже половина первого. Она не могла точно припомнить, когда выключила свет, но было ясно, что проспала она полдня и полночи. С одной стороны, это неплохо, но с другой — как ей справиться с теми часами, что еще оставались до рассвета? Она откинула плед, встала с постели и раздвинула шторы. Комнату залил свет, и она поняла, что проспала не более полутора часов. Вогс выпрямился на сиденье кресла; уши его стояли торчком, как две башенки. Увидев Амабель, он спрыгнул на ковер и затрусил к двери, очевидно возбужденный отрывочными звуками в кухне. Амабель прислушалась — конечно же, Том. Выпустив Вогса сквозь узенькую щелку, она тихо прикрыла дверь, не выглянув из комнаты. Отчасти она поступила так, потому что не хотела, чтобы ее видели мятую и взъерошенную после сна, но, помимо того, она решила не делать «события» из возвращения Тома. А продолжительное рычание и истерический визг подсказали ей, что Вогс пресмыкается перед вернувшимся блудным сыном (ее-то он не встречал с таким восторгом, когда она возвратилась после летнего отдыха).

Теперь Том был дома, и по распорядку за этим должен был следовать обед. Амабель пора было одеваться, но вместо этого она сидела на краю кровати, пытаясь припомнить свой сон. Отдых не освежил ее, более того, она чувствовала наступление депрессии. Подобно больному, не знающему, какую таблетку принять, прежде чем он разберется, откуда исходит его боль, она пыталась определить источник своего беспокойства. О рыцарь, что тебя томит?[112] Все возрастающая тревога была слишком сильна, чтобы приписать ее обычным неурядицам. Опыт подсказывал, что нестерпимая тревога всегда связана с чувством вины, и ее мысль, пропутешествовав в прошлое, быстро остановилась на рассказе, который ей не дали закончить. Это была та самая история, которую она когда-то рассказывала матери, и закончила она рассказ на том же самом месте, не зная тогда его окончания. Теперь, почувствовав озноб от беспечных слов Дороти «это может случиться с…», понуждаемая неподкупной памятью, она волей-неволей вспомнила страдальческий взгляд своей матери, который вызвала рассказанная история. Но мама, бедняжка, беспокоилась напрасно. Затяжная болезнь, разрушительный паралич, которых она так боялась, миновали ее; она умерла без малейшего предвестника, мирно (кто может это знать?), во сне. Перед смертью Амабель не видела ее больше года, поэтому не было ни потрясения, ни даже чувства утраты. Но мертвые терпеливы: они ждут, чтобы мы поняли то, что были не способны понять, пока они были с нами, и теперь Амабель вспоминала мать с болью и угрызениями совести.

Амабель сопровождала мужа в Берлин вскоре после поджога Рейхстага. Дипломатические приемы устраивались реже, чем прежде, но они еще происходили, и на одном из них некая шведская дама, с которой Амабель встречалась в Женеве и не видела с тех пор, подошла к ней с вопросом: «Одна ваша знакомая хочет знать, помните ли вы ее?» Тогда Амабель поняла, что в фигуре, стоящей в нескольких шагах за шведкой, есть нечто особенное: аура, окружающая неузнанного человека, который узнал тебя. На миг аура уплотнилась, а потом рассеялась совершенно, когда Амабель поняла, что перед нею фрау фон Бернсдорф. Она была в своем истинном образе, живая и элегантная фрау фон Бернсдорф из Женевы, а не та развалина, которую втащили в «Кафе дез Альп». Волосы ее были совершенно седы, но уложены ровными прядями, уже слегка старомодными; лорнет заменили очки в роговой оправе, а в вырез ее платья была заправлена полоска оранжевого тюля вместо пышных складок пастельного шифона, как помнила Амабель. Морщины стали обширнее и бледнее, но черты лица сохранили твердость и симметрию: не осталось и следа от поразившего ее паралича.

Амабель пробормотала нечто не слишком тактичное по поводу третьей конференции по разоружению, когда ее приятельница так сильно болела. Фрау фон Бернсдорф подняла брови. Она ни разу не была в Женеве после второй сессии, произнесла она со строгой ноткой. И она никогда не была сильно больна. Почти тут же она ушла вместе с дамой из Швеции. Возможно, она приписала смущение Амабель причинам, связанным с политикой. «Вот тебе и зрительная память», — вздохнула Амабель.

Хождение взад и вперед по холлу, звяканье тарелок на подносе, высокий голос в чем-то оправдывающейся Цинтии, грубоватая реплика и хохот Тома, хлопанье двери и воцарившееся затем молчание подсказали Амабель, что все уселись за обеденным столом. «Они забыли обо мне или, быть может, думают, что я заснула», — подумала она. Но тут в дверь сильно постучали и, едва дав ей время накинуть халат поверх нейлоновой сорочки, в комнату вошел Том. «Обед готов», — сказал он.

— Здравствуй, Том, — Амабель двинулась к нему, и он сделал шаг навстречу и наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб — за последние несколько лет, когда Том так сильно вытянулся, сама она, напротив, согнулась. Амабель поцеловала его в ярко-красную щеку, а потом подставила свою собственную под поцелуй его пухлых детских губ. — Так-то лучше, — сказала она. — Ненавижу односторонние поцелуи. Скажи, что я сейчас буду.

Она причесалась перед зеркалом в ванной комнате, собрала волосы в пучок на затылке и брызнула в лицо тепловатой мягкой водой. Взгляда в зеркало было достаточно, чтобы поправить шпильки в волосах, но, моя руки под краном, она внимательно изучала свое отражение, чтобы сохранить на лице ту мягкость и ту живость, которые навеяла встреча с Томом.

Когда она вошла в комнату, все взглянули на нее, а Цинтия встала с «места геммы» и пересела на пустующий стул рядом с Томом. Бабушка терпеть этого не могла, и все знали, что она терпеть не может. Неужели она предпочла бы, чтобы они обходили стороной ее место у окна, даже когда ее нет в комнате? Да.

— Где же Фрэнсис? — спросила Амабель, разворачивая салфетку.

— Уехала домой покормить Джона, — ответила Дороти. — Она обещала вернуться в три к бриджу.

Посвященная еде часть обеда (так это называла Цинтия) была окончена в половине третьего, и Дороти спросила, не хочет ли Амабель вздремнуть до прихода гостей. «Мы с Чарльзом займем их в гостиной, пока вы отдыхаете».

— Я уже отдыхала, — сказала Амабель. — Я не хочу проспать всю свою жизнь. А почему бы и нет?

— Я принесу столик для бриджа, — сказал Чарльз. — Я брал его, чтобы просушить негативы. Принести высокий стул для Гнома?

— Нет, — ответила Амабель, — лучше будет энциклопедия.

Крошечный мистер Каррузерс был четвертым членом их карточной компании. Амабель, полагавшая, что признание чьей-то физической немощи причиняет меньше боли, чем попытка ее игнорировать, всегда громко и весело требовала принести том Британской Энциклопедии и положить его на стул мистера Каррузерса, стоило тому только подойти к столу.

Через час в квартире царила такая же тишина, что и в морской раковине на камине. В комнате Амабель игроки в бридж почти не разговаривали; Чарльз и Дороти дремали в своих постелях, а Вогс похрапывал на коврике между кроватями; Цинтия намеревалась удрать из дому, прежде чем ее остановит мать; а Том, свернувшись на диване в столовой, не сняв обуви, спал мертвым сном, переваривая свой, должно быть, первый полноценный обед за последние три дня.

— Все уязвимы[113], - объявил Джон Лидделл.

— Телефон! — сказала Фрэнсис.

— Я подойду, — ответила Амабель, которая пропускала эту игру. — Не будем будить детей.

Звонили как раз ей. Это была Дебора.

— Нет, все в порядке, — сказала Амабель. — Я пропускаю эту игру. Фрэнсис, Джон и милый Гном пришли помочь мне скоротать тягостные дни. Не знаешь, что я имею в виду? Так посмотри в словаре: «дни», «тягость», «смерть»…

Амабель оставила дверь комнаты открытой, и игрокам было слышно каждое ее слово. Поэтому, когда она вернулась к столу, ее встретили три улыбающихся лица. Никто не выказал ни малейшего смущения. Мистер Каррузерс давным-давно открыл, что в их кругу он зовется гномом. Против этого прозвища он имел не больше (и, возможно, не меньше), чем придворные шуты в старину против того, чтобы их называли уродами или карликами.

— Как поживает моя дражайшая Дебора? — спросил он с присущей ему изысканностью.

Амабель зевнула и заняла свое место за карточным столом.

— Все та же смесь бедности, голода и грязи.

Фрэнсис едва заметно выразила неодобрение.

— Ты что-то сказала? — мягко произнесла Амабель.

— Ничего. Я ничего не сказала.

И снова Джон Лидделл напомнил им, что они уязвимы.

Шум в прихожей возвестил о возвращении Цинтии. За ним последовали более сложные звуки. Шаги взад и вперед, кислые упреки и защитные реплики, разговор о невымытой посуде. Чарльз произнес несколько слов спокойным авторитетным тоном; звук льющейся воды между звуками открывающейся и закрывающейся двери; громкий зевок Тома. Хлопнула входная дверь. Последовавшее молчание было вскоре прервано приглушенным визгом в прихожей.

Фрэнсис, пропускавшая очередную игру, встала и потянулась.

— Схожу поставлю кофе, — сказала она и, не дав Вогсу времени на церемониальные колебания, мягким движеньем впихнула его под зад в комнату. Сбитый с толку, он стоял на краю ковра, переминаясь с лапы на лапу; потом, выгнувшись, подошел к Амабель, маша хвостом, и обнюхал ее лодыжки.

— Да, да, ты меня очень любишь, когда никого нет дома, — сказала Амабель.

Роббер был окончен, и они живо обсуждали игру, когда появилась Фрэнсис с подносом.

— Что ты там делала? — с подозрением спросила Амабель. — Надеюсь, не мыла посуду? Дороти будет в бешенстве.

— Мне пришлось ею немного заняться, чтобы подобраться к столу, — миролюбиво отвечала Фрэнсис. — Там еще полным-полно осталось.

Кофе был выпит в расслабленном молчании, словно всеми внезапно овладела усталость. Затем сыграли еще один роббер, посредине которого стало слышно вернувшееся семейство. Амабель хотелось бы спросить, что они видели, но она знала — они не войдут в ее комнату; они никогда не заходили, когда она принимала своих друзей. Но кто-то приоткрыл дверь и выпустил Вогса, которому пора было на вечернюю прогулку.

И вот сыгран последний роббер и сказаны слова прощания. Джон Лидделл стоял, глядя на Амабель, как будто снова собирался произнести «все уязвимы», но лишь отвесил полупоклон и поблагодарил за чудесный вечер. Мистер Каррузерс склонился над ее рукой, словно хотел поцеловать, но не сделал этого. Фрэнсис и Амабель обменялись заговорщическими взглядами и кивнули друг другу.

Когда дверь тихо затворилась за ними, Амабель вышла в прихожую потушить свет. «Если Чарльз забыл оставить мне газету, он негодяй, — подумала она. — Конечно, не оставил, он никогда этого не делает. И, наверное, Том утащил ее себе, не подумав о бедной старой бабушке, которая лежит без сна и которой нечего почитать. Если он ее взял, я вытащу ее у него из-под подушки, разбужу я его или нет — как будто его кто-нибудь в силах разбудить».

Но «Обсервер», сложенный вдоль, лежал на телефонном столике. «Ну а почему бы и не быть готовой к худшему, — подумала она. — Это страховка от неприятностей».

Как всегда воскресным вечером, Амабель вспомнила, что ее муж начинал дома трудный кроссворд с греческим названием и забирал его с собой в Форин-офис, чтобы закончить, как он говорил, in Collegium, — и приносил газету, чтобы они с мамой могли заняться легким кроссвордом. Ей теперь редко удавалось довести дело до конца; в свое время у ее мамы это получалось лучше.

Амабель разделась, пробежала взглядом первую страницу, но, оказавшись в постели, открыла литературный раздел. Всю страницу занимала статья о Мередите; окончание предполагалось на следующей странице, и тут Амабель внезапно вспомнила свой сон. Ей приснилось, что Мередит умер и она тому виной. Целых десять минут она лежала на спине с сомкнутыми глазами и пыталась найти ассоциации. Ничего не приходило в голову, но депрессия вернулась в полную силу. Она знала, что справиться с ней можно, вспоминая приятные события прошедшего дня — беседа за утренним столом была очень мила; Том вернулся; обед удался; партия в бридж сложилась успешно; Чарльз и Вогс были милы, а Дороти приветлива. Но что во всем этом пользы, если в конце дня ее ждал Мередит?

Теперь уже не обойтись без золотистой таблетки, которая приносит трехчасовой сон, и зеленой таблетки, которая дает сон в оставшуюся часть ночи. Амабель с усилием встала с постели, чтобы сходить за водой — тепловатая будет лучше всего: таблетки растворяются в ней легче. Мередит.