Бегство со Светлого берега

Да, это Даниил[93]

Одна из четырех лопастей вращающейся двери ланч-бара на Оксфорд-стрит вытолкнула даму к высокому табурету у стойки. Любезным, но не допускающим возражений тоном она заказала чашку черного кофе и сэндвич с сыром, положила на стойку роскошно изданную книгу карманного формата, облокотилась на нее довольно острым локотком, подперла чересчур острый подбородок ладонью и стала разглядывать улицу сквозь окно. Бармен Фред, отнюдь не введенный в заблуждение ее тщательно отработанной, сияющей улыбкой, решил, что ей лет пятьдесят, ни больше ни меньше, но прежде чем он успел как следует к ней приглядеться, она уже вскочила с табурета и снова была на улице. Минуту спустя она вернулась, ведя за собой джентльмена в пальто из верблюжьей шерсти. Вдвоем они прошествовали к брошенной книжке, полной чашке кофе и нетронутому сэндвичу и, прислонившись к стойке, завели громкий задушевный разговор, словно бы, как с неодобрением подумал Фред, помещение принадлежало им одним. Фред ждал, скрестив руки, среди своих алхимических приборов, но второго заказа не последовало; у джентльмена не было ни минуты времени, и они продолжали стоять, изливая друг другу душу, пока всем в баре не стало известно, что ее зовут Джейн, а его Дэн и последний раз они виделись в отеле «Метрополь» в Москве двадцать пять, нет, двадцать шесть лет назад. Мужчина, Дэн, торопился на встречу, на которую уже опаздывал, когда Джейн выхватила взглядом через окно его лицо и плечи. Фред видел теперь, что у него добрые умные глаза и слабые лицевые мышцы. Джейн осталась одна, допила свой остывающий кофе, откусила от сэндвича, расплатилась у стойки и выскочила из бара.

На улице Джейн на мгновение остановилась, чтобы взглянуть на свое отражение в зеркале, выставленном в витрине мебельного магазина; фигура ее, подумала она, была хороша, как всегда, но не лицо; несмотря на постоянный массаж, зарождающийся мешочек под слишком острым подбородком был покрыт паутинкой морщинок, и еще ей казалось, что с каждым днем ее глаза и рот проваливаются все глубже, становясь все ближе к костям черепа. Ей не удавалось вспомнить свое лицо двадцать шесть лет назад, хотя она точно помнила, как была одета в тот день, когда встретила Дэна в Москве. Капризным движением она отвернулась от зеркала и направилась дальше, спрашивая себя, чего ради она устремилась к Фортнуму и Мэйсону[94] за апельсиновым чаем для человека, который, вероятно, предпочитает кофе. И почему, в конце концов, она позвала Дэна на завтрак? Разве ланч не был бы удобнее для обоих? Она прекрасно знала почему — каждый день к ланчу возвращалась Оливия, а Джейн хотела, чтобы Дэн принадлежал только ей.

Чайник, тонкие ломтики бекона, клинышки тостов на фарфоровой решетке уже с полчаса стояли на плитке; сама Джейн была готова уже час назад — бледный свитер и песочного цвета брюки, помолодевшие (как она надеялась) кожа и волосы. Но прежде чем в ней успело накопиться раздражение, за стеной остановился лифт и колокольчик на двери задергался, движимый неумелой рукой.

Дэн стоял в дверном проеме с шляпой в руке, переводя взгляд с голубых тарелок на шкафу на бархатцы в фаянсовой вазе кремового цвета, пока Джейн не попросила его повесить шляпу и поставить кейс.

— Не стой тут и не разглядывай этот хлам, ты заставляешь меня нервничать. Все досталось мне из Суффолка, после смерти последней моей тетки.

— И даже эти старинные английские обои?

Джейн объяснила, что шпалеры в цветах на стенах и колокольчик на двери были неудачной задумкой декоратора; она давно собирается избавиться от них.

— Я побелю эти стены, сделаю их белыми с голубоватым оттенком.

Но Дэну обстановка нравилась такой, какая есть — Маленький Домик в Аллингтоне, что в Блумсбери[95].

— Теперь я знаю, что представляет собой Блумсбери.

Джейн возразила ему, что ничего он не знает: Хэндел-стрит это не тот Блумсбери, о котором он думает.

— Писатели здесь не живут — если только не считать писательницей меня, — Вирджиния[96] бы меня к ним точно не причислила.

— Я не знал, что ты писательница, Джейн.

— Я веду колонку для женщин в журнале.

— Миссис Одинокие Сердца!

Когда же Джейн попыталась вытянуть из Дэна сведения о его писательстве, он отвечал уклончиво и, как ей показалось, погрустнел. Разговор как-то переключился на игру в скрэббл; Дэн, как оказалось, всегда оставлял место для складной доски в чемодане или рюкзаке и часто играл правой рукой против левой в ночные часы в номерах отелей. Джейн предпочитала анаграммы; она находила, что они лучше, чем скрэббл, снимают напряжение, и для них не надо ни искать карандаш, ни составлять утомительные колонки цифр. Она достала коробку со словом «Анаграммы», написанным на крышке ложноготическим шрифтом. Дэн был поражен сумасшедшим проворством, с каким она откинула крышку секретера восемнадцатого века и извлекла из ящика не доверху наполненную бархатную сумочку. Резкий стук, с которым она вытрясла содержимое сумочки на крышку, напомнил Дэну, выросшему в деревне, звук орехов, высыпаемых на пол сарая. Джейн объяснила простые правила игры в анаграммы, но Дэн не был убежден, что выкладывать слова из букв сверху вниз такое уж расслабляющее занятие. Они сыграли одну игру, за ней другую, когда дверь распахнулась и крепко сложенная молодая женщина влетела в комнату с хозяйственной сумкой, свисающей с одной руки, и с лилией в горшке, которую она прижимала к груди. «Оливия, — воскликнула Джейн, — иди сюда и поздоровайся с Дэном». Молодая женщина проследовала мимо Дэна к узкой дощатой двери за его стулом, и его любезная попытка взять из ее рук сумку осталась не более чем бесцельным движением в воздухе. Она зашвырнула сумку за дверь и вернулась в комнату, держа горшок в вытянутых руках. Серебристый колокольчик лилии вздрагивал в такт ее резким движеньям, а тугая глянцевитая чашечка цветка отбрасывала зеленый отблеск на широкое лицо женщины с заметными морщинами — не такое уж, в конце концов, и молодое.

— Иди сюда, поздоровайся с Дэном, — повторила Джейн уже менее сладким тоном.

Даже не взглянув на нее, Оливия убрала газеты и журналы со столика в эркере и поставила на него горшок.

— Оливия большая почитательница «Красных пастбищ», — сказала Джейн. В ее словах послышалась увещевательная нотка, очевидно, специально предназначенная Оливии, которая наконец произнесла «О, привет!» и протянула крепкую ладонь гостю, но отдернула ее, прежде чем Дэн успел ощутить тепло ее пожатия.

— Правда, славно, Джейн? — спросила она. — Разве это не абсолютное совершенство?

Прищурившись, Джейн изучила композицию:

— По-моему, совершенно очевидное решение.

Оливия вспыхнула до кончиков ушей и подняла горшок, отчего плотная блестящая головка цветка закачалась из стороны в сторону, а узкие зазубренные листья задрожали.

— Куда мне его деть? — пролаяла она. — В водосточную трубу? Вон из окна?

— Поставь его где хочешь, — пролаяла в ответ Джейн.

Дэн почувствовал себя, как Человек-невидимка, и уже подумывал, не лучше ли ему незаметно ускользнуть, как Джейн внезапно вспомнила о хороших манерах.

— Где доска для скрэббла? — спросила она. — Дэну не нравятся анаграммы.

Не обращая внимания на уверения Дэна в том, что ему действительно пора уходить, Оливия прошествовала к шкафу, подняла крышку необъятной серебряной супницы, стоящей на нем, и погрузила руку в ее глубины. Оттуда на свет появилась плоская металлическая коробка.

— Дорожный скрэббл! — воскликнул Дэн.

Рука Оливии вновь погрузилась в супницу и извлекла оттуда замшевую сумочку, которую она швырнула Джейн. Джейн ловко поймала ее и вручила Дэну.

— Так что насчет моей книги? — робко запротестовал он, при этом, однако, развязывая шнурки сумочки и нащупывая в ней крохотные пластинки, подобно пилигриму, перебирающему четки внутри своей сумы.

— А, так вы пишете новую книгу? — спросила Оливия и выхватила у него сумочку. — Тогда, конечно, вам надо идти домой.

Она положила сумочку и доску обратно в супницу, но Джейн уже ставила на стол высокую черную бутылку и бокалы.

— Семь новых бесов хуже, чем один прежний, — сказал Дэн.

Джейн наполняла бокалы под пристальным, хотя и бессознательным, наблюдением Дэна и Оливии.

Дэн не особенно ловко чувствовал себя в обществе двух женщин и бутылки вина. Он откинулся в кресле и поведал о своей проблеме. Он оказался неспособен соответствовать большим ожиданиям, которые породил успех его «Красных пастбищ». Писательский тупик.

— Нам не надо спрашивать, пробовал ли ты психоанализ.

Эти слова произнесла Джейн, но Дэн переводил взгляд с одной женщины на другую, как будто они были сказаны обеими. Он рассказал им, что пробовал всё, от гипноза до групповой терапии; он пытался жить один и жить не один. Дамы пожелали узнать, означает ли «жить не одному» брак.

— Необязательно, — отвечал он. Одна американская приятельница пригласила его на свое ранчо в Аризоне, чтобы там он мог поработать над книгой. Она предоставила ему длинную комнату, стены и потолок которой были обшиты коричневыми лакированными досками, как внутри горного приюта для лыжников в швейцарских Альпах.

— Или как в купе поезда-экспресса, — предположила Оливия.

— Иногда я чувствовал себя как последняя сигара, оставшаяся в коробке с закрытой крышкой.

Женщины засмеялись его шутке; в их смехе был, пожалуй, избыток сочувствия.

— Похоже, обстановка была не слишком стимулирующей, — поспешила сказать Джейн, чувствуя, что их смех был бестактным. — На фоне вертикальных планок картины книжные полки и все прочее должны выглядеть ужасно.

На стенах не было никаких картин, только портрет Брэнды стоял на письменном столе. Брэнда полагала, что он послужит стимулом — ее дух побудит его к работе.

— И он побудил?

Нет. Творческий порыв случился у Дэна лишь однажды, когда его изгнали из дома и ему пришлось поселиться в комнате в местном баре, чтобы освободить место для знаменитого композитора, который, прожив там две недели, не сложил ни ноты. Дэну не хотелось возвращаться в идеальный кабинет, его вполне устраивала комната в баре, под которой располагался гараж, куда целый день въезжали и откуда выезжали машины. Все это было ему больше по сердцу, чем уединение и совершенство, созданные ему Брэндой.

— Как студия в мансарде, которую Джейн Карлайл создала для Томаса[97], — заметила Джейн.

— Я думал о студии, которую Мэри Хемингуэй создала для Эрнеста, — сказал Дэн. А Оливия заметила:

— Мне это напоминает «Урок мастера»[98].

Все это было хорошо понятно Джейн; некоторые из своих лучших вещей она создала, сидя на кровати и поставив машинку на тумбочку в каких-нибудь отелях в маленьких городках, в номерах, выходящих на деловую главную улицу. «Можно писать где угодно, если тебе поставлен срок».

Оливия читала в «Ридерс Дайджест» или где-то еще, что писателям не следует печатать на машинке: стук клавишей возбуждает в клетках мозга вибрации, препятствующие мысли.

— Не прерывай его, — сказала Джейн.

— Ты сама начала, — ответила Оливия, и снова Дэн почувствовал себя здесь лишним. Но обе они одновременно смирили свой нрав и попросили его продолжить рассказ. Они сказали, что это ужасно, захватывающе интересно.

Он рассказал им, как сидел за письменным столом, утро за утром, день заднем, неделя за неделей…

— Месяц за месяцем, — быстро вставила Оливия. — Ну ладно, расскажите нам, что вы написали.

Рассказывать особенно было нечего. Написанное в один день уничтожалось на следующий; много раз придумывалось и затем отвергалось новое начало. Бывали дни, когда ему едва хватало сил снять чехол с пишущей машинки; он уходил на прогулку, возвращался ради новой попытки, тайком играл в скрэббл. Труднее всего было спрятать доску для скрэббла от Брэнды, которая бывала страшна в гневе. Часто ему не хватало сил подняться и сделать глоток апельсинового сока. Удивительно, как пропадал всякий вкус к апельсиновому соку, хотя требовалось лишь достать кувшин из холодильника. Ну, совершенно никакого удовольствия.

— Одно время ходили слухи, что ты отправился на войну в Испании, — сказала Джейн, наполняя его бокал.

— Я собирался, я даже начал учить испанский, но Брэнда решила, что не закончить работу над книгой после стольких принесенных жертв будет сродни дезертирству.

— Жертв?

— Да, знаешь ли, то, что она прожила на ранчо ради меня целый год, и все ее хлопоты и расходы…

— И вы так и не закончили книгу? — спросила Оливия, и обе они были удивлены, услышав, как Дэн ответил, что нет, он ее закончил. Он снова съездил в Советский Союз, посетил еще много колхозов и заводов, и этот опыт дал ему наконец толчок к завершению рукописи. Но его литературный агент ничего не смог с ней поделать: времена изменились, и спрос на восторженные описания жизни в эпоху коллективизации исчез. Все требовали от него, чтобы он написал автобиографию — ведь какие приключения были в его жизни, с какими людьми он водил знакомство. Но Дэну так и не удалось продвинуться дальше первой фразы: «Я родился в городе Дулуте в 1902 году, как, впрочем, и немалое множество других людей».

Джейн и Оливия сочли это отменным началом книги. «Другие тоже», — сказал Дэн и рассказал, что в прошлом году он встретился с одним английским издателем, приехавшим в Нью-Йорк; тот был большим почитателем «Красных пастбищ» и предложил Дэну работу в американском отделении своего издательства и договор на новую книгу. Потому-то он сейчас и оказался в Лондоне.

— А как вы очутились в прошлом году в Нью-Йорке? — спросила Оливия. — Я так поняла, что вы должны были оставаться в Аризоне, пока не закончите свою книгу?

— Так оно и было задумано, но, поскольку ничего из этого не получалось, Брэнда решила, что мне полезно пожить впроголодь.

Дэн ушел, не оставив номера своего телефона, потому что телефон был в комнате Селины, а Селина просила никому не давать этот номер. Они узнали, что Селина была хозяйкой квартиры на улице, выходящей на Фулхэм-роуд, где он сейчас обретался. Он обещал им позвонить через несколько дней и сообщить, как идет работа над книгой.

Как только звук пришедшего в движение лифта объявил, что их гость спускается вниз, обе женщины бросились наводить в комнате порядок, подобно муравьям, обратившим в бегство чужака. Бутылка, бокалы, тарелки были изгнаны прочь, словно свора провинившихся собак, ковер вычищен пылесосом, пока на его ворсистой поверхности не осталось ни крошки, и в мгновение ока комната вновь обрела свое обычное состояние холодного уюта. Джейн откинулась на спинку дивана, имевшего очертания человеческой почки; оттуда в зеркале на стене она могла видеть свое отражение, более польстившее ей, чем то, которое она изучала в витрине мебельного магазина. Элегантный анахронизм узких брюк и свитера на фоне бледной парчи подействовал на нее умиротворяюще, сигарета, которую она вытащила из стаканчика для бритья, стоящего на медной каминной решетке, не внесла диссонирующей нотки, а последний номер журнала «Вог» был во всех отношениях у себя дома на столике с изогнутыми ножками. «Оставь посуду миссис Кью!» — крикнула Джейн, откликаясь на звяканье тарелок в мойке. Крикнув в ответ, что она уже покончила с мытьем, Оливия вышла из кухни, вытирая руки о полосатый фартук, который она аккуратно повесила на спинку стула. Она устроилась в конце дивана, приподняв скрещенные ноги Джейн, а потом, уже усевшись, мягко опустила их на подол своего платья. Джейн протянула ей сигарету, и они некоторое время сидели и курили в молчании.

— Дэн оказался таким, каким ты его себе представляла? — спросила Джейн, поняв, что Оливия не воспользуется шансом начать разговор.

— Я о нем никогда и не думала, — прошипела Оливия.

— Ну, ты знала о нем из моих рассказов.

— Ты рассказывала только, что перепечатывала его рукопись в отеле «Метрополь» и что, когда «Красные пастбища» вышли в свет, он так и не прислал тебе экземпляра. Ты была в него влюблена и любишь его и сейчас.

— Нет, — твердо ответила Джейн. — Но я хотела бы помочь ему закончить книгу. Ты не думаешь, что мы могли бы создать для Дэна нужную обстановку? Я уверена, что Селина не годится. Эта комната на улице, выходящей на Фулхэм-роуд, по-моему, немыслимый притон. Не мог бы он работать в твоей комнате, пока ты у себя в офисе? А я бы перед уходом готовила ему завтрак.

— Следуя по стопам Брэнды и Селины.

— Я была первой, — сказал Джейн. — Это я печатала «Красные пастбища».

— Все женщины подобны Суламифи, которая устроила горницу для пророка над стеной своего дома и поставила туда ложе, и стол, и стул и зажгла там свечу[99].

— И пророк был очень рад, он остался там.

— Он скоро снова ушел. Ты могла хотя бы дать ему свою фотографию, чтобы он повесил ее над письменным столом у себя на Фулхэм-роуд; только я боюсь, Селина возревнует.

Именно это и сделала Джейн, как только Оливия отвернулась; она вытащила из рамки свое фото, которое, как она считала, дает о ней верное представление, и приклеила его лентой на внутреннюю сторону крышки коробки с анаграммами.

Однажды Оливия повстречалась с женщиной, которая знала о Дэне гораздо больше, чем обе подруги. Ее звали Патриция Гаррис, она руководила литературным агентством с новым направлением: она писала автобиографии для разных знаменитостей и брала половину гонорара, если удавалось продать рукопись издателю. Джейн помнила некое агентство «Пат и Гаррис».

— Я знала Гарриса, но никогда не видела Пат.

— Так вот, теперь она зовется Патриция Гаррис, а никакого Гарриса как будто больше вообще не существует. Все было не совсем так, как рассказал нам Дэн. Дело в том, что Пат останавливалась на ранчо, расположенном недалеко от ранчо Брэнды (по масштабам Аризоны), и работала там над биографией пробочного короля. И Брэнда подумала, что будет неплохо, если Патриция поможет Дэну написать его автобиографию.

— Это оскорбление! Неудивительно, что он удрал оттуда!

— Вовсе нет, ему это пришлось по душе, это сама Брэнда на смогла переварить этой идеи.

— Ты хочешь сказать, что она ревновала?

— Конечно, ревновала.

— Так значит, она дала Патриции отставку?

— Ни в коем случае. Она сказала, что, по ее мнению, Дэну следует поработать самому. А Патриция может заняться автобиографией самой Брэнды. И конечно, единственным подходящим местом, где они могли бы работать, был кабинет Дэна. Брэнда была готова помочь Дэну устроиться где-нибудь в другом месте, предпочтительно в Нью-Йорке, где он мог бы установить контакты с издателями. И получилось так, как и говорил Дэн, — он не мог найти никого, кто взглянул бы на его рукопись в Нью-Йорке, и поэтому он поехал в Лондон с этим английским издателем.

Неделю спустя Джейн, поздно вернувшаяся с приема в Клубе писательниц, была встречена Оливией словами:

— Никогда не догадаешься, кто заходил!

— Кто? — холодно спросила Джейн, хотя по торжествующему блеску глаз Оливии она сразу догадалась, что это был Дэн.

— Он! Он спрашивал тебя, но я предложила себя на замену, и он как будто не возражал.

— Ради Бога, кто этот ом?

— Будто не знаешь! Он принес назад ящичек с анаграммами. Завернутый точно так, как и был. Он сказал, что через неделю уезжает из Англии и очень не любит возить с собой вещи. Думаю, он его и не открывал.

— Он возвращается в Аризону?

— Я спрашивала его, и он весьма решительно ответил: «Нет, нет!» Я думаю, он потерял работу.

Джейн смертельно хотелось узнать, находится ли ее фото по-прежнему на внутренней стороне крышки ящичка с анаграммами, но она небрежным движеньем бросила сверток в секретер и дождалась, пока Оливия выйдет, чтобы купить что-нибудь к ужину, прежде чем снова взяла его в руки. В мгновение ока она распаковала ящик и, еще не открыв крышку, смотала бечевку в аккуратное кольцо. Внутри не было ничего, кроме четырех блестящих следов в тех местах, где была наклеена липкая лента. В конце концов Дэн, очевидно, раскрыл сверток и взял ее фотографию. «Что он с ней сделал?» — подумала она.

Дэн исчез, как камень, брошенный в колодец. Джейн ловила слухи о нем на литературных вечерах и уикендах, но все они были неубедительны. Одни говорили, что он вернулся в Аризону, но Оливия снова повстречала Пат Гаррис, и та рассказала ей, что Брэнда сейчас увлечена одним молодым скульптором-абстракционистом. Другие слышали, что Дэн в Москве преподает бэзик-инглиш в рабочем университете, но Джейн знала, что в Советском Союзе бэзик-инглиш рассматривается как часть империалистической пропаганды, а для преподавания там теперь требуется диплом колледжа и доскональное знание всех шести форм инфинитива. Она была уверена, что Дэн не удовлетворяет ни одному из этих требований. Слух о его согласии занять в Дулуте место умершего отца казался более правдоподобным. Джейн полагала, что из Дэна мог бы получиться прекрасный священник; многие люди приходили бы к нему за помощью и оставались бы, чтобы помочь ему самому, а помощь другим людям приводит американцев в отличное настроение, и в этом, как думала Джейн, и состоит обязанность священника — на втором месте после обязанности заставить их чувствовать себя несчастными грешниками.

Подруги почти перестали вспоминать о Дэне, после того как Джейн овладела идея, близкая им обеим, а именно ободрать обои в гостиной и вернуться к побеленным стенам (разумеется, с голубоватым оттенком). Некоторая холодность в отношениях возникла между ними, когда Джейн в поисках чистого носового платка наткнулась в ящике с бельем Оливии на свою фотографию, которую она посылала Дэну. Ей уже пару раз во время ночной бессонницы приходила на ум ужасная мысль, что это Оливия, а не Дэн, открыла ящичек и извлекла оттуда ее фото, и теперь она убедилась в своей правоте. Но перемены в облике их гнездышка были настолько важны обеим, что раздоры временно поутихли.

Джейн слышала об удивительной маленькой женщине, которая приходила в вашу комнату и проводила в ней целый день, чтобы впитать в себя атмосферу помещения, прежде чем поставить стенам диагноз. Она смешивала краски сама и имела своего собственного штукатура; говорили, что она весьма разумна. Оливия полагала, что лучше доверить работу одной из крупных фирм, не стоит охотиться за каким-то дилетантом из джунглей (чудесная маленькая женщина обитала в одном из новых кварталов за городской чертой Лондона), и в конце концов им требовалось всего лишь побелить стены. Джейн знала, что маленькая женщина отнюдь не дилетант и что она выполнила прекрасную работу для ее знакомых; а белый цвет один из самых коварных; крупные фирмы превратят комнату в Идеальное Жилище, и их люди, если за ними недосмотреть, всегда добавляют слишком много голубой краски, так что из помещения получается больничная палата. Стены — Джейн не раз имела случай напомнить об этом своим читательницам, когда на рынке появлялась новая краска или вид обоев, — это самая важная деталь комнаты, и у нее даже появилась надежда извлечь из маленькой женщины материал для своей рубрики (кто знает?).

Кончилось тем, что Оливия поехала за город в поисках маленькой женщины, но той не было дома; это, однако, не помешало Оливии рассказать, вернувшись, кучу всякого вздора. Когда никто не отозвался на ее звонок, она заглянула в окно на первом этаже и обнаружила уютную гостиную. На камине расположились фарфоровые статуэтки, в углу дедушкины часы, ковер выглядел и в самом деле хорошим, а в другом углу стояла огромная ваза из слоновой кости, заполненная чертополохом. В комнате было два стола, один стоял у стены, а на нем зачехленная пишущая машинка и кипа бумаги; на другом столе, стоявшем под самым окном, Оливия, поднявшись на цыпочки, смогла разглядеть плоскую металлическую коробку и замшевый мешочек с распущенным шнурком. Оливия была уверена, что кроме этих знакомых предметов в коридоре, хорошо видимом сквозь открытую дверь, висело пальто из верблюжьей шерсти.

— Это все? — спросила Джейн.

— Не совсем. Я уверена, что в холле, рядом с вешалкой, я видела ручку детской коляски.

— Полно, Оливия!

— Ты хочешь сказать, что не веришь мне?

— Я поверила в вазу с чертополохом и в фарфоровые статуэтки, но ни на секунду не поверила в доску для скрэббла; после этого стало ясно, что ты зашла чересчур далеко и выдала себя.

— Я хотела только посмешить тебя.

— Ты перестаралась. Я сразу поняла, что детская коляска это неправда.

— Откуда ты могла знать?

— Я знаю Дэна.

— Когда-нибудь какая-нибудь женщина покажет тебе, что ты ошибаешься.

— Может быть, это будешь ты. Стоит подождать еще двадцать пять лет, чтобы посмотреть, как ты будешь толкать коляску в Кенсингтон-гарденс.

— Через двадцать пять лет нам будет по семьдесят пять.

Для двух пятидесятилетних женщин эти слова значили не больше, чем для девушки семнадцати лет. Они просто не могли представить себя в семидесятипятилетнем возрасте, как большинство людей не могут представить себя мертвыми.

В тихой заводи Блумсбери перемены и упадок были менее заметны, чем в других местах Лондона. Заборы, заклеенные рекламными призывами выпить чашечку чая или кружку «Гиннесса», скрывали места падения бомб, и дикие вьюнки пробивались за изгородью сквозь навороченные камни; но потом пришли люди с бульдозерами и кранами и в один день снесли заборы и увезли камни вместе с вьюнками. Лишь упорные кусты крапивы продолжали произрастать во все время строительства; дамы больше не приезжали из предместий, чтобы обменять романы у Мьюди[100], который наконец уступил в конкурентной борьбе более современным библиотекам, раскинувшим свои отделения по всей Англии. Австрийские официанты в Венском кафе уже не вставали нехотя, отрываясь от игры в шашки в задней части зала, чтобы обслужить посетителей, следующих из Британского музея, — все они были интернированы во время Первой мировой войны, которую в то время наивно называли Великой войной. Но ланч-бар на Оксфорд-стрит, из окна которого Джейн увидела голову и плечи Дэна, стоял неколебимо, он лишь слегка уступил духу времени, вдруг включив пластик в свой интерьер.

В последующие годы события в жизни Джейн и Оливии происходили во все более стремительном темпе. Сначала у Оливии был нервный криз и она провела десять месяцев в больнице. Когда она выздоровела, Джейн отвезла ее долечиваться к своему холостому брату Хилари, который был викарием в Девоншире. Оттуда, ибо чудеса никогда не прекращаются, Оливия вернулась помолвленной с Хилари. Детской коляски в Кенсингтон-гарденс не появилось, но союз этих двоих представлял собой вполне нормальный образчик супружеской жизни; во всяком случае, Хилари теперь питался и одевался лучше, чем когда-либо в своей жизни.

Раньше именно Оливия следила за мелочами быта; она возобновляла подписку на библиотеку «Таймса» и в клубе «Книга месяца», и она же записывала Джейн на сеансы в салонах красоты. После ее дезертирства Джейн уже не так регулярно занималась своей кожей, мыла голову дома, а на маникюр ходила только тогда, когда ее ногти начинали ломаться от ударов по клавишам пишущей машинки. Теперь, если ей хотелось что-нибудь почитать в постели, она скользила взглядом по полкам, где книги, привезенные ею из дома, а также небольшое собрание, купленное у букинистов, когда она впервые появилась в Лондоне, терпеливо ждали своего часа. В ее голове украдкой начал свивать гнездо девятнадцатый век, и теперь, когда незнакомые ей женщины писали ей, обращаясь за советом и помощью (на самом деле желая, как ей было известно, облегчить свою душу), она сравнивала их с неудовлетворенными героинями романов и мемуаров девятнадцатого века. Если Дэн не был истинным Дэном, то не стала ли она сама новой Джейн Карлайл, лелеющей свою обиду на вечно хмурого мудреца, которому посвятила жизнь?

Прошли еще годы, и книга Дэна вышла в свет, тоненький томик с широкими полями, большинство страниц которого содержали причудливые описания эксцентричных родственников: «Мой отец», «Бедный старый дядя Джо, который играл на флейте», «Кузина Иззи», величавая бабушка Перкинс, носившая парик и румянившая щеки до последнего дня своей жизни. Все остальное представляло не более чем пересказ «Красных пастбищ». Это была Книга Месяца; обозреватели с трудом сдерживали зевоту, а издатели пытались поправить дело такими заголовками, как «Проза, проникнутая чувством» (Скоте Нейшнл Обсервер), «Ностальгическая проза» (Глазго Геральд), «Живые воспоминания о начале коллективизации в Советском Союзе» (Нью Репаблик).

Джейн увидела Дэна год спустя на презентации автобиографии еще одного нового писателя. Входя в зал, она услышала, как одна женщина говорила другой: «Если бы кто-нибудь смог создать ему подходящие условия…» Джейн посмотрела туда, куда смотрела говорившая, в сторону низенького стола, уставленного бутылками и стаканами, в эркере гостиной издателя. Среди сидевших за столом выделялись две фигуры; один, очевидно, виновник торжества, был человек еще молодой, но уже с опустошенным лицом и тревожным взглядом из-под косматых бровей; другой был Дэн, развалившийся, почти улегшийся, в глубоком кресле. Дрожание подвесок хрустальной люстры, висевшей посреди потолка, самым немилосердным образом отражалось в уголках его водянистых глаз. Пока Джейн рассматривала его, добродушный джентльмен подошел к столику и положил руки на плечи обоих писателей.

— Когда же следующие книги, мальчики? Follow up, follow up, follow up, till the field ring again and again![101]. Это секрет успеха, мальчики!

Вымученные улыбки писателей потрясли Джейн до глубины души. На цыпочках она вышла из зала. Дома у нее была назначена встреча с декоратором, ибо она наконец решилась убрать колокольчик с двери и перекрасить ее.