Бегство со Светлого берега

В страховой компании[18]

Вин направлялась в свою спальню, но задержалась, услышав приглушенные рыдания, доносившиеся из комнаты дочери. Распахнув дверь, она увидела, что Эйлин сидит в постели, положив подбородок на колени, и плачет навзрыд. Когда мать вошла в комнату, она подняла голову, прервала плач, чтобы простонать «Не хочу служить в страховой компании», и вновь разрыдалась.

Вин присела на краешек кровати и убрала волосы со лба дочери. «И не надо!» — сочувственно воскликнула она, обняв рукой вздрагивающие плечи Эйлин. Но, увидев, что Эйлин ободрилась и вытерла слезы краем простыни, она продолжала, уже холодным тоном:

— Во всяком случае, это может случиться не раньше, чем через полтора года. Смешно заглядывать так далеко. Спи. — Она уложила голову Эйлин на подушку, поцеловала ее в мокрую щеку и направилась к двери. — Спи. Уже первый час. Опять опоздаешь в школу.

Эйлин была теперь совершенно уверена, что после школы ей придется работать в страховой компании. Она тихо лежала на спине и плакала, но слезы скатывались ей в уши, и ей пришлось повернуться на бок.

Затея отправить Эйлин в страховую компанию по окончании школы имела тот смысл, что у одного из ее дядюшек там был друг в Совете директоров. Еще важнее Вин казалось то, что в компанию брали девушек только из хороших семей. Испытания при приеме на работу практически не проводились — достаточно было уметь читать, писать и считать, — но еще прежде, чем заполнить бланк с просьбой о приеме, вам надлежало представить рекомендацию от приличного человека, свидетельствующую, что вы сами приличный человек. И именно это больше всего нравилось Вин, которую терзала мысль о том, что Эйлин придется оставить свой дом, чтобы зарабатывать на жизнь. Ее бойкое воображение рисовало вереницы девушек из хороших семей, которые не испортят манеры и произношение Эйлин; у некоторых из них, возможно, окажутся даже благовоспитанные братья.

Но случилось так, что через полтора года Главное почтовое управление вознамерилось принять на работу меньше мужчин и больше девушек, чем обычно, как только откроется новое отделение в Хаммерсмите; до этого места было лишь четверть часа ходьбы, и Эйлин могла бы приходить домой обедать. Вступительные испытания ожидались нестрогие, жалованье было выше, чем в страховой компании, и с него откладывались пенсионные взносы. Больше того, отделение располагалось на своей собственной территории с теннисным кортом и закрытым плавательным бассейном, и к тому же там имелись разные языковые и другие образовательные курсы. Но для Вин была ненавистна фраза «Моя дочь работает в почтовом управлении»; люди скажут «Как мило!» и представят себе Эйлин ударяющей резиновым штемпелем по конвертам или продающей марки за решетчатым окошечком. Сэнди возражал, что дочь старины Вильсона отлично устроилась в почтовом управлении, но для Вин это говорило отнюдь не в пользу этой идеи: значит, они берут кого попало! (старина Вильсон служил посыльным в Музее). Сэнди робко напомнил ей, что старина Вильсон выглядит, как герцог, но Вин раздраженно ответила, что как раз настоящие герцоги так не выглядят.

Сэнди мог бы приустроить Эйлин перепечатывать латинские и древнеанглийские рукописи для исследователей; но, хотя эта работа хорошо оплачивалась, она всегда была непостоянной, и от нее никогда нельзя было отказываться, как бы ты ни был занят, из опасения потерять связи.

Сэнди, самый заботливый отчим на свете, хотел, чтобы Эйлин поступила в колледж, но столкнулся с отпором ее матери: «О, эти бесчисленные девы-учительницы — и с твоей стороны, и со стороны отца Эйлин». Что с того, что в компании плохо платят? Такая привлекательная девушка, как Эйлин, не задержится с замужеством. Вин будет собирать приличных мужчин на вечера и устроит так, чтобы Эйлин оказалась в обществе приличных мужчин во время своих каникул. А на теннисных кортах и в лагерях отдыха почтового управления Эйлин не встретит никого, кроме прыщавых клерков.

Обстановка в компании оказалась даже хуже, чем Эйлин себе представляла. Служившие там девушки были абсолютно неинтересны; что касается их будто бы приличных семей, то по большей части они были дочерьми мелких торговцев и банковских клерков. Руки Эйлин, не знавшие маникюра, ее сборники стихов и высокоумные романы они сочли за несказанное жеманство. Сами они едва ли были знакомы с именами авторов, но зато страстно любили романы с продолжением, публикуемые в газетах, которые получали их отцы. Они даже обсуждали героинь любовных историй и других книг в оранжевых обложках, которые Эйлин до сих пор видела лишь в ящиках кухонного шкафа. Единственной работой, которую ей доверили за шесть месяцев, было переписывание имен, адресов и номеров счетов из старых гроссбухов в новые, куда не полагалось вносить жирно вычеркнутые, ликвидированные счета. При малейшей ошибке контролер, не говоря ни слова, выдирал из гроссбуха страницу. Позже ей поручили перепечатывать письма, руководствуясь правилами, которые она должна была самостоятельно усвоить из книги инструкций, принятых в компании. Каждый месяц в течение недели каждый сотрудник должен был поработать на всеми ненавидимой адресной машине.

Как новенькая, Эйлин не могла выбрать время отпуска, и ей определили две недели в марте. Вин была в отчаянии. Никто, по крайней мере никто из приличных мужчин, не уходит в отпуск в марте; ей самой придется поехать куда-нибудь с Эйлин. Единственное, что могла придумать Вин, был визит к тете Тэмзи, которая жила теперь в меблированных комнатах в Рамсгейте[19]. Вин уже давным-давно собиралась проведать бедную старушку. Теперь она убьет двух зайцев одним выстрелом. Даже трех — свежий морской воздух (у-у! — вздрогнула Вин, любившая негу, как кошка) пойдет ей на пользу после столь частых вечеров в Лондоне, когда она засиживалась до поздней ночи.

В своих меблированных комнатах Тэмзи была похожа на гигантскую черепаху в зоопарке, которая греется на солнце перед входом в темную пещеру, куда она уползет ночью. В большой комнате окно в эркере было затенено разросшимся азиатским ландышем в обитой железом кадке с заржавевшими ручками. Проволочные корзины с папоротниками свисали с потолка перед каждым оконным стеклом; на окнах висели плюшевые занавески, украшенные бахромой, и шторы на роликах, наполовину опущенные, чтобы не дать проникнуть блеску моря или неба, но отнюдь не взору чужака, ибо Тэмзи обитала на третьем этаже, куда не мог заглянуть случайный прохожий. На противоположной стороне улицы не было домов, только некрутые дюны, в которых пытались укорениться лишь пучки жесткой травы, узкая полоска пляжа за дорогой и затем океан до самого горизонта. В ясные дни можно было разглядеть кусочек побережья Франции. Не было никакого обмана в том, что улицу назвали Океанской Террасой, а сам дом, в котором проживала Тэмзи, по праву мог именоваться «Морским Видом». Тэмзи, дочь британского офицера, вела кочевую жизнь армии мирного времени, до тех пор пока ее отец не получил последнего повышения в чине за проявленную храбрость при осаде Севастополя и закончил карьеру в, если так можно выразиться, оккупационной армии в Индии.

Тэмзи постоянно переезжала с места на место, забирая с собой в меблированные комнаты в Бейсуотере, Четленхэме и одном за другим морском курорте остатки домашних фетишей, включая поднос из Бенареса, медный гонг с утраченным билом, индусский молитвенный коврик, используемый как подставка для папоротника, и вручную раскрашенные вазы. Увеличенные свадебные фотографии ее новой хозяйки были безжалостно содраны со своих мест над камином и заменены увеличенными фотографиями доблестных офицеров дяди Фреда и дяди Дика, чьи кости покоились на офицерском кладбище в Севастополе, а красный угол комнаты теперь заняло величайшее сокровище — портрет на фарфоре фельдмаршала, отца Тэмзи. Мертвенно-бледная плита была поставлена на мольберт и задрапирована кашемировой шалью, вышитой золотом, а его украшенная плюмажем треугольная шляпа действительно стояла на маленьком столике перед мольбертом. Шляпа, густые усы да вздернутый нос — вот все, что сохранилось на плите от облика фельдмаршала. К огорчению матери, Эйлин не проявляла интереса к своим военным предкам, никогда не могла разобраться в чинах дяди Фреда и дяди Дика и едва ли представляла, где находится Крым и из-за чего разгорелась вся история вокруг Константинополя.

Лицо Тэмзи высунулось из шалей и косынок; взгляд ее был невидящим, глаза блестели, как у черепахи; но на коричневом лице почти отсутствовали морщины, а выточенные, чувственные ноздри и резкие линии полных губ выказывали темперамент, свойственный отнюдь не земноводным. В действительности, Тэмзи была бичом божьим, как могла бы сказать в любой день недели ее служанка Ева. Могла бы, но никогда не говорила. Ева была предана Тэмзи, рада приезду Вин и Эйлин, удивлена тем, как выросла Эйлин, хотя последнее, в конце концов, могло и не удивлять, если учесть, что они не виделись целых восемь лет.

Ева испекла особый пирог на хозяйкиной кухне и принесла его вместе с клубничным джемом из запасов Тэмзи. Но она испортила и крепкий чай, и яйца на тостах по-деревенски, и клубничный джем тем, что встала у угла стола, положив руку на бедро, и болтала в течение всего ужина: «Мисс Берч то-то, ваша тетушка Эмили то-то», причем смысл каждой фразы сводился к тому, что Тэмзи всегда уверяла ее, Еву, как она любит ее, как она ценит ее и не может жить без нее. Впервые Эйлин осознала, что Тэмзи вовсе не настоящее имя Тэмзи. И вот мама рассказывает ей, растаяв от воспоминаний, что так окрестил Тэмзи младший брат мамы, дядя Джорджи, которого Эйлин никогда не видела (он утонул в море). «Тетя Эмми живет на Темзе».

Когда Ева взяла чайный поднос и вышла из комнаты, Вин закурила сигарету (она усвоила эту дерзостную привычку, обычно практикуемую фривольными дамами), схватила спички и глазированную керамическую пепельницу с надписью «Гинесс вам понравится», украденную хозяйкой из местного паба для своих жильцов-мужчин, и быстро встала из-за стола.

— Пойдем-ка в спальню, пока этот Иисусик не подкрадется и не застанет меня курящей, — сказала она.

Эйлин была неподдельно шокирована; она все еще верила, что люди, которые преданны вашим родным и очень рады видеть вас, когда вы наносите визит их нанимателю, обязаны быть милыми. Как часто слышала она в разговорах между матерью и тетей Флорри с тетей Грэйси: «Что бы делала Тэмзи без Евы?»

— Но Ева добрая, правда? — робко спросила она, как ждущая Истины; да так оно и было на самом деле.

— Из этих шотландских сектантов, — отвечала Вин. — Она бы с радостью застигла меня за курением и донесла об этом Тэмзи. И вот появляется новое завещание, и мы с тобой можем распроститься с круглыми хрустальными часиками и севрским чайным сервизом.

Словно завороженная, Эйлин представила себе адвоката в парике, будто сошедшего с рисунков Крукшенка[20], крадущегося к постели Тэмзи с чернильницей из рога и гусиным пером. Она вдруг обнаружила, что ей всегда не нравился неприятный блеск рыбьих глаз Евы, а в ее круглом низеньком лобике чудилось что-то вульгарное; она испытала чувство облегчения, едва ли не освобождения, от мысли, что теперь не обязана любить Еву. Но она была и уязвлена: впредь, когда люди станут хвалить кого-нибудь, она никогда не будет уверена, что они говорят правду. Однако же юность легко приноравливается к обстоятельствам. «Ева чем-то похожа на Урию Гиппа?[21]» — спросила она, дав духу сообщничества заменить в себе искателя Истины.

Вин крепко обняла ее, тронутая отзывчивостью дочери, да и много ли девушек читают в наши дни Диккенса? Это была их первая ночь на Океанской Террасе, и они уже собирались лечь спать, после того как Вин затушила сигарету и закопала окурок в большом горшке, из которого рос глянцевитый азиатский ландыш, заслонявший нижнюю часть окна в эркере.

— Полагаю, нам надо выйти подышать морским воздухом, прежде чем ложиться, — нехотя сказала Вин.

— Не надо, — заверила ее Эйлин. — Кому нужен морской воздух в марте?

Вин была только рада, что ее разубедили.

До сих пор им не приходилось спать в одной постели, и Эйлин вытащила из-под подушек валик и положила его посередине вдоль кровати.

— Как меч в брачную ночь[22], — весело сказала втайне обиженная Вин. Валик занял так много места, что одеяло не удалось подоткнуть под матрас; Вин проснулась ночью, дрожа от холода, ибо Эйлин постепенно перетащила все покрывала на свою сторону. Вин поняла, что проиграла; она поднялась и надела фланелевый халат и толстую юбку, которую сняла, ложась спать. Натянув все это на себя, Вин положила в ноги диванную подушку и снова заснула.

Март был на удивление теплый, так что Вин и Эйлин могли брать с собой книжки и проводить часок-другой на склонах песчаных дюн. Эйлин привезла из дома «Накануне», а Вин выдернула «Сад Аллаха»[23] из единственного ряда книг в доме Тэмзи. Эйлин лежала на боку, упершись одной рукой в песок и прислонив книгу к одинокому корню; Вин устроилась сидя, натянув юбку на лодыжки. Молодые люди, по одному, по двое проходившие мимо, вздрагивали от неожиданности, завидев двух женщин, сидящих на пляже в столь раннее время года. Каждая пара глаз на какой-то миг останавливалась на распростертой фигуре Эйлин.

— Милая, — нервно сказала Вин, — я не думаю, что это очень хорошо — лежать, приподняв бедро и выставив напоказ ноги. Мужчины смотрят на тебя не слишком доброжелательно. А тот последний, с усами, я уверена, нарочно переступил через твои ноги.

— Так лучше? — Эйлин повернулась на спину, выставив руки вверх.

— Теперь у тебя выдается животик.

Эйлин опустила руки и села, охватив ими колени.

— Я прочла в книжке, — задумчиво сказала она, — что мужчина может оценить фигуру женщины, только увидев ее лежащей на спине с вытянутыми по бокам руками.

— Что это была за книжка, хотела бы я знать.

— О, La Vie Parisienne[24] или что-нибудь в этом роде.

Вин была поистине шокирована.

— Никогда не называй журнал книжкой, обещай мне, что никогда не будешь (судя по ужасу в ее голосе, это было равносильно хуле на Святого Духа). Так поступают только служанки: «По почте прислали книжку, мэм», — а оказывается, что это всего-навсего «Фортнайтли».

— Девушки в страховой компании тоже так говорят. — Эйлин сказала это, чтобы досадить матери, по настоянию которой она поступила в компанию. Но Вин думала совсем о другом.

— Это значит, что в таком положении видно, не отвислая ли у нее грудь, — сказала она.

Эйлин подняла «Накануне».

— Я хочу поехать в Россию, — сказала она.

— Уверяю тебя, что сейчас там какая-нибудь девушка лежит в степи, читает «Ярмарку тщеславия», — резко ответила Вин, — и мечтает поехать в Англию.

— Жаль, что мы не можем с ней поменяться.

Вин пренебрежительно фыркнула.

— Слава Богу, что нет.

Бывало, что Эйлин часами бродила по скалам, пока Вин сидела, читая, перед камином в гостиной, наносила визиты вежливости Тэмзи или дремала перед обедом. Хотя самый сезон был еще далеко впереди, кругом было полно мужчин, молодых и пожилых, неспешно или торопливо гуляющих вдоль морского берега. Раньше Эйлин полагала, не особо об этом задумываясь, что единственные постоянные обитатели приморских городков — это владельцы отелей, которые, вероятно, впадают в спячку на весь зимний период. Но теперь ей постоянно встречались по-городскому одетые молодые люди с портфелями и девушки, похожие на машинисток (так ей казалось). Для них ежедневно работали бакалейные магазины, булочные и магазины канцелярских товаров, а также торговцы тканями и модистки, которые энергично рекламировали ткани, ленты, шляпки, перчатки и носовые платки, предлагая всевозможные скидки. Некоторые молодые люди выглядели так, словно они не прочь завести знакомство, но никто не преследовал небрежно одетую, свирепого вида девушку, шагавшую по плитам променада, засунув руки в карманы. К Эйлин ни разу в жизни не «приставал» незнакомец, а ее отпугивали полотняные фуражки молодых людей в Рамсгейте (или, возможно, сам угол, под которым они их носили) и крошечные серебристо-золотые значки футбольных клубов на лацканах. Классовое чувство было надежным стражем добродетели, и она говорила себе, что с этими юношами у нее нет ничего общего.

Обойдя весь город в тщетных поисках интересной встречи, она стала выходить за его пределы. Его границей была изогнутая трамвайная линия, за которой начинался немощеный скалистый берег и поля высокой пшеницы колыхались при дуновении ветра. На отроге скалы, в удалении от моря, стояли приземистые монастырские здания. Спереди они выглядели низкими и широкими, и вымощенная камнем дорожка вела к дверям крошечной часовни; но в той части, где жили монахини, постройки были уже и выше. Иногда Эйлин встречала или проходила мимо монахинь, сновавших, словно заводные мышки, по верху скалистого берега. Больше всего ей нравилось, когда две монахини, спешившие в разных направлениях, проходили друг мимо друга, не обменявшись ни словом, ни каким-либо знаком, словно два маленьких черных трамвая.

Эйлин знала, как смочить большой палец святой водой из каменной раковины у входа в часовню. Ее мать была прихожанкой Высокой Церкви[25] со времен дружбы с преподобным Гербертом Кингсфордом и более или менее увлекла за собой всю семью. У Кинги — помощника приходского священника — было впалое лицо, и он ходил в сутане и берете. Эйлин могла проводить по целому часу одна в зябком, насыщенном ароматами воздухе часовни. Ей нравились серые стены и купол здания, помутневшие сцены Страстей Господних на каменных колоннах, мерцающий рубиновый свет лампады перед алтарем. В атмосфере святости меркла яркость статуй Пресвятой Девы и Иисусова Сердца. Здесь, каким-то образом приобщившись к сплетению необыкновенного и привычного, она отдыхала от горечи повседневной жизни. Она зажигала свечу, бросала трехпенсовую монетку в жестяной ящик под нею и пыталась представить себя во Франции.

После нескольких посещений Эйлин свела знакомство с одной дамой средних лет, которая почувствовала мгновенную привязанность к отрешенной фигурке девочки-школьницы, которая, казалось, была как у себя дома в любом уголке часовни, хоть никогда и не преклоняла колени перед будкой исповедника или во время мессы. Мисс Роджерс имела комнату в монастыре и, руководимая священником, проводила по полдня в часовне, ставшей местом ее отшельничества. Она сочла, что эта одинокая девушка не случайно встретилась на ее пути, и, пригласив Эйлин в свою комнатку с выбеленными стенами, нагрузила ее неисчислимыми брошюрами, распространяемыми в Англии католической церковью. Мисс Роджерс не могла понять, почему бы Эйлин не стать истинной католичкой, но Эйлин и так считала себя католичкой. Кинги убедил ее (приучил ее думать), что англиканская церковь есть просто ветвь церкви римской и раскол между ними лишь недоразумение, произошедшее по вине Генриха VIII, и в этом убеждении она была тверда и не думала от него отступить. И тщетны оказались все потуги мисс Роджерс вытащить это милое поленце из уготованного огня, хотя она и удвоила свои молитвы и обеты. Она сказала Эйлин, что постоянно молится за нее, а Эйлин спросила: «А мне можно молиться за вас?»

— Вам не нужно молиться за мое обращение, — напомнила ей мисс Роджерс.

— Я буду молиться за ваше счастье, — ответила Эйлин, и эти восхитительные встречи в выбеленной монастырской келье завершились долгим, теплым поцелуем, после чего, однако, Эйлин избегала подходить близко к монастырю.

Эйлин вернулась домой к обеду, но комнаты на нижнем этаже, где они жили с матерью, были пусты; однако через десять минут Вин постучала в оконное стекло, и Эйлин впустила ее, раскрасневшуюся от ходьбы, в дом.

— Мне стало смертельно скучно, — сказала она дочери, — и я решила пройтись — вдруг встречу какого-нибудь интересного человека.

— Неужели ты заговорила бы с незнакомым человеком? — спросила, широко раскрыв глаза, Эйлин.

— Ну, до этого я бы не дошла, но когда двое хотят познакомиться, они всегда находят способ. Однако же никого не нашлось. Масса мужчин прогуливаются взад и вперед по променаду, но почти у всех эти проклятые футбольные ярлычки на цепочках часов, и я знаю, что они не подойдут.

— О да, я знаю. Ужасно, правда?

— Знаешь что, милая? — сказала Вин после обеда. — Давай-ка сядем на трамвай и доедем до конца линии. Может быть, нам встретится что-нибудь интересное.

Еще согретые недавней вспышкой симпатии, они умиротворенно болтали, но вскоре Вин все испортила, вернувшись к преследовавшей ее, излюбленной теме: за кого выйдет замуж Эйлин? Эйлин было всего девятнадцать, но так или иначе, думала Вин, ее бесконечное детство уже позади и пора думать о будущем. Вин никогда не осознавала, что потратила жизнь на то, чтобы гнать от себя мысль о надоедливом настоящем и «думать» о будущем. Допустим, Сэнди умрет — не то чтобы она желала этого дорогому Сэнди — и ей придется выйти замуж за порядочного обеспеченного человека. У нее было несколько таких на примете, и хотя все они были женаты, никогда не знаешь, что может случиться. Допустим, она возьмет с собой Эйлин на Ривьеру и они встретят там порядочного молодого человека из хорошей семьи и с видами на будущее… нет, она сама поедет на Ривьеру и покорит порядочного молодого человека, а потом приведет его домой, чтобы он взял в жены Эйлин.

— Я вовсе не корыстна, — объясняла она в тысячный раз, — но я просто не понимаю, почему, разумеется, при прочих равных, девушка не может полюбить приличного человека с небольшим состоянием. Наверное, это не труднее, чем влюбиться в какого-нибудь захудалого клерка.

Это был лейтмотив века, тема любого викторианского романа.

— Да, но допустим, кто-то влюбится в клерка, — возражала Эйлин, сразу же указывая на слабое место в рассуждениях матери.

— Ну да, именно об этом я и говорю, — чистосердечно отвечала Вин. — Избегай их, не давай себе шанса! Держись подальше от неподходящих людей, и тогда рано или поздно встретишь подходящего.

— А вдруг нет? — с опаской спрашивала Эйлин.

— О, непременно найдется.

— А как насчет тебя с папой? — спросила Эйлин.

Вин нервно сжала кулаки.

— Ах, это была Настоящая Любовь, этому нельзя было противиться, — мрачно признала она. — Не думаю, что в мире часто бывает такая любовь, как была у нас.

— Я бы хотела, чтобы такая была у меня, — сказала Эйлин.

— И я бы этого хотела, — отвечала Вин, тронутая искренностью дочери. — Но я не понимаю, почему Настоящую Любовь нельзя встретить среди порядочных людей. Твой отец был школьный учитель, и еврей, но я бы любила его не меньше, будь он… будь он из того круга, из которого я вышла.

— Но он не был, а ты его полюбила, — упрямо отвечала Эйлин.

Трамвай не привез их в какое-либо интересное место. Трамвайная линия заканчивалась вблизи ряда краснокирпичных вилл с покрытыми шифером крышами и темными ступеньками у входа; их ряд внезапно обрывался у поля, поросшего крапивой и чертополохом. Моря не было видно, и, не считая чистого соленого воздуха, это место могло быть любым недостроенным предместьем любого английского городка, скучившимся вокруг церкви, двух пабов и нескольких магазинчиков. Вин и Эйлин выпили по стакану лимонада, закусив булочками с тмином, и им ничего не оставалось делать, как вернуться на трамвайную остановку и сесть в тот же трамвай, что привез их сюда, а теперь ждал, пока наберется достаточно пассажиров, чтобы имело смысл совершить обратную поездку. Минут за двадцать в трамвай сели пять женщин и священник, и трамвай тронулся. Вин и Эйлин сидели одни наверху, и Вин так и не смогла выманить из Эйлин ни слова относительно того человека, за которого ей хотелось бы выйти замуж.

На следующий день Вин страдала привычной мигренью, и Эйлин пришлось отправиться в аптеку за тем единственным лекарством, которое хоть как-то облегчало ее страдания. Никто не знал, что в нем содержится, но Сэнди, с трудом разобрав докторскую собачью латынь, присвистнул и сказал, что каломели в нем достаточно, чтобы убить лошадь. Аптека находилась посередине Главной улицы; это было милое старомодное здание, в окнах которого стояли темно-красный сосуд и синий сосуд, сродни тем, что так любила Розамунда[26]. Когда Эйлин вошла, в аптеке был только один посетитель, мужчина неприятного вида, словно сошедший с карикатур Фила Мэя[27]; на нем был светлый жилет, на голове сдвинутый на бок котелок, а кончики усов он нафабрил так, что они сходились на концах в точки. Эйлин он сразу не понравился, и она отвернулась от его хищного взгляда. Помощник аптекаря, совсем мальчишка, взял рецепт Вин вместе с рецептом, по которому Ева просила купить лекарство для Тэмзи, и ушел с ними в подсобное помещение; через пару минут он вернулся и выложил на прилавок три перевязанные резинками коробочки размером несколько больше спичечных. Мужчина с нафабренными усами взял одну из коробочек, при которой не было ни ярлычка, ни рецепта, передал серебряную монетку через прилавок, подмигнул в сторону Эйлин и попытался обменяться заговорщическим взглядом с помощником аптекаря. Тот, однако, только и сказал «Спасибо, сэр», не приподняв головы, и смотрел, как Эйлин забирает свои две коробочки и раскладывает по карманам жакета. Потом он сказал «Спасибо, мисс» и очень скромно улыбнулся ей. Она подарила ему сияющую улыбку и всю дорогу домой думала, как мило с его стороны, что он не улыбнулся в ответ на злобную ухмылку этого ужасного мужчины.

На ее звонок Ева открыла переднюю дверь и заспешила наверх сразу же после того, как Эйлин, взглянув на коробочки, вручила ей ту, что была предназначена Тэмзи. Сама она направилась в гостиную, и Вин, протянув безжизненную руку, простонала: «Стакан воды». Но когда Эйлин вернулась со стаканом, мать сидела в постели, с негодованием глядя на кучу розовых шариков в открытой коробке.

— Ты принесла мне эти дурацкие пилюли из ревеня для Тэмзи. Сейчас же сходи и забери у Евы мое лекарство.

Не успела Эйлин ступить и шагу, как в комнату ворвалась Ева и остановилась на коврике перед камином, держа в руке открытую коробку.

— Взгляните на это. Мисс Берч хочет знать, что это значит.

Вин и Эйлин вытянули шеи и увидели кучу мягких бесформенных предметов, свисающих из коробки. Эйлин не могла понять, почему ее мать как-то странно взвизгнула, а Ева выглядела по-настоящему злой.

Вин показала Еве ярлычок на коробке «Мисс Берч, пилюли из ревеня», а потом ярлычок на другой коробочке «Миссис Харт, от головной боли».

— Доктор не выписывал этих вещей для мисс Берч, — прорычала Ева.

— Ты ей показала? — в голосе Вин был ужас.

— Она сама открыла коробку.

— И что она сказала?

— Сказала? Она смеялась так, что ей чуть не стало дурно. Она сказала: «Убери их, Ева, я ими не пользуюсь».

— Так скажи ей, что и я тоже.

Вин поднесла платок к губам, чтобы подавить неудержимый смех, но, когда Ева удалилась с пилюлями Тэмзи, дала себе волю, пока губы Эйлин не дрогнули непроизвольно и она тоже начала смеяться, сама не зная почему.

— О Боже, Боже, мне даже от этого полегчало, — сказала наконец Вин, вытирая слезы в уголках глаз, — но теперь моей бедной голове стало еще хуже. — Она откинулась на подушки и закрыла глаза. — Я не засну всю ночь, — простонала она. — Боюсь, милая, тебе придется отнести эту гадость назад и взять мне лекарство. Тебе не надо ничего говорить, их владелец, наверное, уже явился за ними. — Она многозначительно постучала по крышке коробочки, а потом укрепила резинку на прежнем месте. — Был кто-нибудь еще в аптеке?

Эйлин рассказала про противного мужчину, и Вин кивнула.

— Ну так это его коробка.

— Зачем ему так много? — спросила Эйлин, вновь вызвав болезненные спазмы смеха у матери. Но Вин собралась с силами, снова прикрыв глаза.

— Но, дорогая, — произнесла она, — знаешь ли ты вообще, что это такое?

— Я думала… это надевают на пальцы, если их поранят.

— Ну, пальцы у него, пожалуй, толстоваты.

Щеки Эйлин ярко вспыхнули; шутка матери каким-то образом вызвала воспоминания раннего детства, и она мгновенно поняла, для чего они предназначены. Она вспомнила, как стояла возле детской коляски, а мальчишка бакалейщика вытащил что-то наполовину из кармана, вровень с ее пытливыми глазами, и показал это няне; а потом, когда Элиза сказала Анни, какой же он нахал, Анни только ответила: «Это его способ выразить тебе симпатию». Речь Вин всегда была настолько изысканна, что грубые шутки, которые она время от времени отпускала, казались непристойнее, чем у других людей, и Эйлин, оскорбленная до глубины души, выбежала из дома.

У прилавка было три-четыре человека, и продавец стоял на складной лестнице, спиной к ним, доставая какую-то склянку с верхней полки. Он как раз повернулся и увидел, как Эйлин подошла к прилавку и положила на него принесенную коробку.

— Вот ваше лекарство, — сказал он, кивнув на завернутый и запечатанный сверток, — и прошу прощения, мисс. — Он стал медленно спускаться со склянкой в руке, но, покидая аптеку, Эйлин успела заметить, что его уши красны так же, как, должно быть, ее щеки, и она была благодарна ему за то, что он переживает ее унижение.

— Что же, аптекаря это позабавило? — спросила Вин, проглотив огромную капсулу и отдавая стакан с водой дочери.

— О, мама, он был такой джентльмен! — воскликнула Эйлин. — Оба раза.

— Не вздумай влюбляться в молодых людей за прилавком, — предостерегла ее Вин, опуская голову на подушку.

Если бы Эйлин только могла сказать матери, что ничто на свете не заставит ее снова зайти в эту аптеку! «Никогда в жизни!» — воскликнула она про себя. И по этой причине она до самого конца своего пребывания в Рамсгейте не выйдет на Главную улицу, чтобы не подвергнуться риску новой встречи с этим милым, обаятельным помощником аптекаря.

На следующее утро Вин проснулась очень вялая, но без головной боли. Через валик она пристально посмотрела на Эйлин, которая, словно почувствовав взгляд матери на своем лице, тоже открыла глаза; потом она повернулась к стене, и Вин услышала ее долгий, дрожащий вздох.

— О, дорогая, что с тобой?

Эйлин повернулась на спину, протянула руки за голову, пока не схватила ими спинку кровати, напрягла все свое тело до кончиков пальцев ног, расслабилась и снова вздохнула.

— Мне кажется, что жизнь такая гадкая.

— О, цыпленочек, не говори так. Ты знаешь, я никогда бы не послала тебя туда снова с этими штуками, но голова у меня просто раскалывалась.

— Я не только это имею в виду, я просто думаю, что не очень уж люблю жизнь.

— Плотскую жизнь, — язвительно произнесла Вин. — Но ты можешь подняться над ней, и тогда она станет возвышенной.

— И она становится возвышенной, когда Кинги приходит к чаю?

— Кинги и я — большие друзья, а дружба всегда возвышенна. И в ней есть нечто возбуждающее; иногда я думаю, даже более возбуждающее, чем действительность. Конечно, иногда то и другое совмещается, но такое бывает раз в жизни. Давай-ка вставать. Я слышу, как Ева спускается по лестнице с подносом.

Вин всегда завтракала в халате, но с Эйлин такого не случалось, и, услышав стук подноса, поставленного на стол в соседней комнате, она поспешно натянула гимнастический костюм поверх ночной рубашки. Они умылись, причесались и вышли в гостиную. Рядом с прибором Вин лежали два письма, и они обе узнали почерк на каждом из них. Вин надорвала одно письмо с адресом, написанным очень черными неразборчивыми буквами, наполовину извлекла листок из конверта, прочла «Дорогая жена!», с улыбкой засунула его обратно и открыла другое письмо.

— О! — воскликнула она, — как замечательно! Не специально для тебя, цыпленочек, но какое совпадение! Удивительно! Старый мистер Арбутнот из собора святого Дунстана в Кентрберри хочет в следующее воскресенье поменяться с Кинги местами, где они проводят службу, а Кентрберри всего в трех станциях отсюда. Мы поедем, послушаем проповедь Кинги, а потом… потом…

— А потом, — продолжила Вин твердым тоном, — ты пойдешь и осмотришь кафедральный собор и другие виды, хорошенько пообедаешь, а я вернусь домой вечером.

Они расстались у дверей собора святого Дунстана, куда Эйлин решительно отказалась зайти.

— Я пойду в кафедральный собор, — сказала она, и Вин, хотя и пыталась разубедить ее, была этому только рада. Эйлин вошла в собор лишь за пять минут до того, как священник взошел на кафедру, чтобы начать проповедь. Это был внушительного вида средних лет джентльмен с могучим носом, розовощекий, с копной серебристых волос. Эйлин, знавшая толк в таких вещах, отнесла его к разряду умеренных сторонников Высокой церкви, чересчур снисходительно относящихся к Низкой церкви; для настоящего англо-католика в его облике было, пожалуй, слишком много здоровья. Она не особенно любила проповеди, но приучила себя слушать их с вниманием. Название проповеди вызвало у нее неприятное чувство — «Не обманывайтесь, Бог не даст посмеяться над собой», и когда проповедник повторил его, сделав ударение на слове «не», Эйлин раздраженно пожала плечами. Проповедник, голосом таким же серебристым, как и его шевелюра, стал говорить о том, как люди пытались отогнать от себя мысль о Высшем Всеведении Бога Отца, который, однако же, никогда не упускал из виду грешные деяния Своих детей. В Его воле было отсрочить наказание; люди раскаивались в нераскрытом дурном поступке в твердой уверенности, что Бог Сын простит их, но они забывали в своем опасном заблуждении, что Бог не даст посмеяться над собой, что Истина выйдет на Свет Божий, что Богу принадлежат Отмщение и Награда и что они воздадутся в Должное Время. Кто был более уверен в себе, чем Аман, строивший козни против Мардохея[28]? И, однако же, царь Артаксеркс во время ночной бессонницы (и мы можем не сомневаться, что бессонница эта была наведена Богом) послал за книгой записей и прочел там, как Мардохей спас его жизнь, сообщив о двух убийцах. И слишком поздно открыл Аман, что Бог не позволит над собой надсмеяться. И еще был этот бедный, ослепленный Иона[29], который думал бежать от присутствия Господа, сев на корабль, отправлявшийся в Фарсис, а окончил путь в чреве китовом. Снова не дал Бог над собой надсмеяться. И не забудем жену Лотову, которая думала, что может не послушаться Божьего слова, и обратилась в соляной столп.

Эйлин вышла из собора через боковую дверь, не утешенная проповедью. Ей казалось, что один злой старик рассказывал о другом злом старике; при всей своей набожности она должна была признать, что не любит Бога Отца. Конечно, Он сотворил ее (хотя и косвенно), но это было давным-давно, и, как могла видеть Эйлин, тут не было особого повода для благодарности. Иисус был совсем другим; она всегда старалась полюбить Иисуса, и потом есть столько славных гимнов: «Иисус, одна мысль о тебе…», и «Иисус, любовь души моей», и «Когда смотрю на чудный крест», от которых ее сердце таяло в течение целого дня. И Святой Дух — Святого Духа она любила без малейшего усилия. Он был милый голубь с лилово-серебряной грудкой, Он был дуновением свежего воздуха, и как-нибудь однажды она пойдет и ляжет в высокую траву, откроет уста и наполнится Им. Иногда она думала, не попытаться ли сделать это на морском берегу, но пляж казался неподходящим местом, он был слишком грязный и колкий, весь в угольной пыли и мелкой гальке. Ничто, впрочем, не мешало ей пойти в поле и лечь там среди травы и маргариток, подальше от узких улочек и собора, но она нащупала в кармане полкроны и пошла искать подходящее кафе. Было воскресенье, магазины закрылись, и она не придумала ничего лучше, чем сесть в пустом обеденном зале какого-то отеля и сжевать эклер и кусочек лимонного мусса, запив их чашкой шоколада со взбитыми сливками — и шоколад был не таким горячим, как ей хотелось бы.

Она вернулась на Океанскую Террасу до темноты, но сразу же зажгла шипящую керосиновую лампу, чтобы Ева видела, что они уже дома, и заперла входную дверь. На столе лежала кипа старых номеров «Иллюстрейтед Лондон Ньюс», взятых у Тэмзи после тщетных поисков чего-либо более интересного (а она перевозила журналы с одного места жительства на другое). Поблекшие изображения дам в турнюрах, шиньонах и капорах с перьями и джентльменов с бакенбардами, в цилиндрах навевали смертельную скуку; она даже не сочла их занятными, а гравюры с видами Крымской войны и группы королевских особ вызывали у нее отвращение. Девять часов, а Вин все еще нет. Она не смела лечь в постель из-за боязни не услышать стука матери в оконное стекло; прощальным напутствием Вин было: «Только постарайся не заснуть!» Эйлин слышала, как на верхнем этаже расхаживает Ева, готовя Тэмзи ко сну; но как ни было ей одиноко, видеть Еву ей не хотелось. Она оставила журналы и взяла с ночного столика матери «Сад Аллаха» — роман Роберта Хиченса. Как может мама читать такой вздор, удивилась она; у нее ведь по-настоящему хороший вкус, но она берется читать любой, самый никчемный роман, если он относительно новый. Из книги выпало письмо — то самое письмо от Сэнди, начинавшееся словами «Дорогая жена!». В общем, милое письмо… «и я надеюсь, что скоро снова увижу вас обеих, с розовыми щечками… Эйлин с удовольствием примется за работу… Мне одиноко без вас обеих…» Сэнди был очень мил в письме; возможно, и любой другой мог бы быть мил в письме. Эйлин вспомнила, что он выступал против ее работы в страховой компании, что он хотел, чтобы она продолжила образование в колледже. Ее сердце смягчилось; наверное, она была к нему несправедлива.

Она раскрыла роман посередине, поставила локти на стол и подперла ладонями щеки; потом, понемногу погрузившись в чтение, она выпрямилась на стуле и вернулась к первым страницам. В конце концов, это можно было читать, но каждые минут десять она поднимала голову и смотрела в окно. Мамы все нет! Пробило десять. Лампа прошипела напоследок и погасла с тяжелым прощальным вздохом. Эйлин пересела на стул у окна. Каждые десять минут полисмен шел с обходом по узенькой мостовой под окном, исчезал, возвращался, вновь исчезал. Волны шлепали о берег, отступали, шлепали, шипели, свистели, ударяли, шипели, свистели, шлепали, баю-бай, детки, и так, пока не возвращался полисмен, и глаза Эйлин открывались вновь. Она боялась, что полисмен увидит ее сидящей у окна, и в то же время отчаянно надеялась: увидит. Дорогой полисмен, как чудесно твое появление, как угнетающе твое исчезновение! Но вдруг он будет проходить здесь, когда вернется Вин! Разве это не стыд, что леди возвращается одна поздно ночью? Эйлин взмолилась, чтобы ее мать оказалась у окна, когда полисмен будет на другом конце улицы. Но Вин все не приходила. Пробил час…

Эйлин приподняла голову, склоненную на руки, лежащие на узком подоконнике, и, открыв глаза, увидела прямо перед собой, по другую сторону окна напряженное и улыбающееся лицо матери. Она вскочила и ринулась к двери; еще не отойдя от сна, она забыла, что ей следует вести себя тихо. Стоило ключу повернуться в двери, как Вин уже стояла в холле, приложив палец к пухлым губам. Она вновь повернула ключ и задвинула тяжелые засовы с величайшим проворством и гораздо меньшим шумом, чем это получилось у Эйлин, когда она отворяла дверь. Уже через пару секунд она тихо, как мышка, переступила порог их комнаты. «Скорей, скорей, обе в постель! — прошептала Вин и присела на край кровати, чтобы расшнуровать сапожки. — Я знаю, что ужасно поступила, бедняжка ты моя! Да не стой же, не смотри так. Раздевайся и в постель».

Через мгновение они уже лежали, положив головы на подушки, каждая по свою сторону валика, который даже теперь Эйлин не забыла положить вдоль матраса. Но прежде чем заснуть, Вин чистосердечно рассказала Эйлин о том, что ее так задержало. Весь день она провела в пути в Лондон и обратно. Следующим же поездом, да-да, следующим, она уехала обратно.

Отпуск, который сначала казался бесконечным, вдруг начал подходить к концу. Была своя прелесть в покупках сувениров — крошечных кувшинчиков и чашечек с местными эмблемами для коллекции Эйлин, начатой в школьные годы, а также для подарков — и в том, чтобы достать из-под кровати сундучок (остатки прежней роскоши) и складывать в него свои пожитки. Очутившись вновь в страховой компании, Эйлин обнаружила, что люди вокруг только сейчас начали замечать ее отсутствие до данного момента. «Хорошо провели отпуск?» — спросила мисс Эрл, кладя на стол перед Эйлин пачку полисов, и отошла к другой девушке, прежде чем услышала ответ: «Спасибо, очень хорошо».