Бегство со Светлого берега

Бабушка[45]

На подходе к открытому полустанку локомотив кое-как смирил яростные толчки расходившихся поршней и остановился с громким нетерпеливым пыхтеньем. Один-единственный пассажир вышел из поезда — женщина с рюкзаком за плечами и разбухшим чемоданчиком в руке. Не успела она утвердиться на земле, как поезд дрогнул, словно дружески подтолкнув ее: «Ничего не забыла?» — «Как же, держи карман!»

Женщина, совсем еще не старая, но выглядевшая утомленной, стояла на несуществующей платформе и глядела вслед поезду, с визгом исчезавшему за поворотом — лишь последний вагон легкомысленно вильнул напоследок. Колея под ее ногами тянулась из ниоткуда в никуда, и Ирина, казалось, стала частью окружавшего ее покоя, подобно телеграфным столбам и семафору, а еще лучше сказать, подобно колесу от тачки, прислоненному к железной распорке семафора. Колесо простояло там так долго, что сквозь его спицы проросли побеги молодого плюща; и все же оно не было непременной частью пейзажа: в любой момент кто-нибудь мог прийти и укатить его прочь. Ирине, не деревянной и не железной, пришлось пуститься в путь собственным ходом: она поправила лямки рюкзака и перешла линию по шпалам.

Земля, готовясь предстать во всей своей красе, ждала наступления весны; пучки блеклой, вялой травы, похожие на пленников войны, виднелись тут и там сквозь тающий снег. Лишь черно-белые стволы берез имели праздничный вид: всю зиму они верили в скорый приход весны, и вот она уже у ворот.

Мысли Ирины вернулись к только что покинутому ею поезду. Заботы и горести могут произрастать на любой почве, и ее собственные печали подпитались в дороге. Пассажиры, несколько стариков и старух, завели разговор, как только поезд покинул Москву, и каждое их слово запало Ирине в самое сердце, ибо волновавшей их темой была неблагодарность детей. Всю дорогу их хор обкатывал эту тему; строфа сменялась антистрофой. Летом, когда городские жители ездят за город и обратно, они редко затевают общий разговор; но зимою немногие пассажиры в пригородных поездах, простые, бедно одетые люди, инстинктивно сбиваются группами и рассказывают чужим людям, которых никогда больше не увидят, многое такое, о чем не скажут соседям или членам своей семьи. Когда начались сетования, Ирина подумала, что услышит обычные жалобы на пьянство и супружескую неверность, но разговор зашел о безразличии ученых сыновей и дочерей к своим родителям.

— Кормишь их, одеваешь, нянчишься с ними, когда болеют, — нараспев говорила старуха, — а они поступают в свои институты, женятся и забывают про нас, пока не придет пора кому-то ухаживать за их собственными детьми.

— Только и думают о своих удовольствиях, — отвечал хор стариков.

— Забыли, как мы работали с утра до вечера, чтобы они могли учиться.

Пожилой человек в стеганой куртке испытующе глянул из-под круглых очков на Ирину, склонившуюся в углу над книжкой. Раздались, однако, и робкие голоса в защиту образования:

— А как же метро? Без ученья его не построишь, верно?

— Моя дочь диктор на радио, так лучшей дочери я и не пожелаю.

Но из памяти Ирины не шли как раз стенания недовольных, они преследовали ее, пока она пробиралась по талому снегу и скользкой глине сквозь заросли кустов. Кругом стоял птичий гомон, и Ирина подумала, что и птицы упрекают ее, хотя, конечно, от птиц никто не ждет, что они станут заботиться о своих родителях. А притом, напомнила она себе, ей ли упрекать себя в том, что ее свекровь осталась одна? Не она ли настаивала на том, чтобы свекровь вернулась с ними в город в конце лета? Это Николай сказал, что мать лучше знает, чего хочет. И оставили они ее не у чужих людей, ведь у Прасковьи Егоровны они снимали дом на лето уже седьмой год. И никто не прилагал больше стараний, чем Ирина, чтобы у Бабушки было все необходимое. Она научила Прасковью Егоровну делать подкожные инъекции, и Бабушка говорила, что та делает их не хуже, чем медсестра из районной поликлиники; она оставила Прасковье Егоровне телефоны местной больницы и их городской телефон; она следила за тем, чтобы на комоде всегда был достаточный запас капель дигиталиса; и она честно намеревалась навещать Бабушку раз в неделю. Но одно накладывалось на другое — то корь у Вовы и Машеньки, то Николай уезжал прочесть курс лекций… Ноша матери и жены, которой приходилось еще и работать, была едва выносима, и ей удалось выбраться только три раза за всю зиму.

Гнетомая тяжестью вины, Ирина и не заметила, как оказалась на берегу реки. Никогда еще она не видела ее такой полноводной и быстрой. В последний раз, когда она сюда приезжала, река была скована льдом и засыпана снегом — лишь легкая волнистость в ровном пейзаже. А в летнее время, более знакомое Ирине, вода едва покрывала каменистое дно, и дети играли в ее извилинах, переходя вброд на островки и крупные камни. Уже давно были вбиты сваи для моста, но пока единственным средством переправы оставался примитивный паром. Бдительный паромщик уже заметил ее из своей будки в нескольких метрах от переправы, и Ирина подумала, что, когда мост будет построен, паромщик останется без работы, только он, пожалуй, раньше помрет, чем это случится. Не могла она удержаться и от мысли, что Бабушка наверняка не увидит нового моста. Все эти три мысли, пришедшие ей на ум одна задругой, были подобны замыслам трех преступлений, каждое из которых влекло за собой другое. Тем временем показался ковылявший старик, за которым шествовала утка. Старика звали Василий Иваныч, а утку, вернее селезня, Васькой; местные жители привыкли считать его помощником паромщика. «Когда Василий Иваныч умрет, Васька окажется не у дел», — мелькнула еще одна тревожная мысль.

Васька остановился у парома и заскользил по воде, выставив вперед изогнутую грудь; потом он резко нырнул и вынырнул у самых ног Ирины. Василий Иваныч учтиво подождал, пока она усядется, и лишь тогда начал с кажущейся вялостью, характерной для профессионала, выбирать трос, натянутый через реку на уровне пояса. Медленные и властные движения его рук словно открывали скрытый дотоле пейзаж: узор тропинки на высоком противоположном берегу, деревянные домики, поднимающиеся и опускающиеся подобно крыльям ветряной мельницы, рощицу с облетевшими листьями, которая то сжималась, то расширялась, вторя покачиванию парома, и затем, вдруг, в тот самый момент, когда Ирина ожидала увидеть дом Прасковьи Егоровны, — побеленную стену школы. Каждый раз Ирине приходилось восстанавливать в памяти эту школу, и это упущение всегда раздражало ее — как-никак по профессии она была топографом. Потом шишковатые руки отпустили трос, и паром, деревья, строения — все встали с глухим ударом.

Дети, игравшие на берегу реки, стали кидать Ваське какие-то, по-видимому, несъедобные огрызки, а он, словно колеблясь, стоял у края воды, но затем отвернулся, клюнув лишь раз на пробу. Тронутая разочарованным, как ей показалось, взглядом его круглых, выпученных глаз, Ирина порылась в своем чемоданчике и бросила кусочек сладкого печенья. Оно упало на полоску желтой тесьмы на одной из его вывернутых наружу лап. Даже не взглянув на печенье, Васька признал в подношении нечто стоящее и, схватив его плоским клювом, вошел в воду и устремился за уходящим паромом. Дети, оставив игру, молча смотрели на Ирину, едва ответив на ее приветливое «Здравствуйте». Это были три девочки и с ними маленький ребенок, весь закутанный и привязанный к санкам.

Ирина вытащила еще одно печенье из чемоданчика. Она попыталась нащупать руку ребенка меж бесконечных платков, но потом, изменив намерение, отдала всю пачку одной из наблюдавших за ней девочек; та ловко всунула печенье в руку ребенка, одетую в варежку. Все выдохнули хором «Спасибо!»; одна даже улыбнулась. Лишь ребенок — воплощенное достоинство — совершенно невозмутимо жевал свое печенье. «До свиданья!» — сказала Ирина и стала карабкаться вверх по склону. Дети вынули печенье изо рта и откликнулись эхом: «До свиданья!» Только ребенок продолжал жевать молча.

Вверх по склону Ирина ожидала увидеть скамью (это была просто доска, прибитая к отпиленным чурбакам), но не сразу признала ее в обличье пиршественного стола, расставленного у ее ног. На треть длины «стол» покрывала полоска грубого льна, на которой были аккуратно расставлены картонные блюдца. На каждом из блюдец в окружении ярко-красных ягод лежал слепленный из глины пирожок, а рядом с блюдцами стояли «чашки» из желудевых крышечек. На концах «стола» умостились пузырьки от лекарств, наполовину наполненные розовой и синей жидкостями, а в центре возвышался огарок свечи на обрывке фольги. Ирина не могла отвести глаз от этого великолепия, словно зачарованная его неожиданным блеском и той любовной заботливостью, с которой оно было выполнено. И все-таки она поправила лямки рюкзака на ноющих плечах и решительно направилась вверх по склону. На вершине холма она оглянулась. Санки подтащили к скамье, и две девочки сидели теперь на корточках перед «столом»; третья сняла свой платок и стояла, держа его перед собой наподобие гамака. Луч заходящего солнца позолотил ее льняные волосы. Две другие девочки сунули руки в платок и вытащили оттуда маленькие черные предметы (веточки?), которые сразу же презрительно отбросили прочь. Вдруг одна из них ударила по платку снизу, и веточки (если это были веточки) полетели вверх и рассыпались по земле. «Поссорились», — с сожалением подумала Ирина, но, к ее радости, раздался и затем утих громкий смех. Владелица платка резко отряхнула его и закутала им голову и плечи. В движениях девочек обозначилась какая-то цель, понятная им одним, словно они вили гнездо, и Ирина пошла дальше, преследуемая их доброжелательным щебетом.

Как только Ирина вошла в комнату, свекровь спросила ее, привезла ли она третий том. Ольга Дмитриевна сидела в кровати и резала на доске темные кудрявые листья петрушки. На тумбочке у кровати лежал открытый фолиант, в котором Ирина признала «Книгу о вкусной и здоровой пище», а из-под подушки выглядывал уголок одного из голубых томов полного собрания сочинений Толстого — второго тома, который Бабушка уже почти дочитала.

Ольга Дмитриевна жаждала выслушать все имевшиеся новости. Она хотела узнать и об экзаменах Вовы, и растет ли Машенька; ей нужно было знать все о строящейся линии метро. Мысль о новых поездах, в которые ей никогда не придется войти, приводила ее в восторг. Потом она спросила, как Ирина перебиралась через реку, и была расстроена тем, что мост все еще не построен.

Прасковья Егоровна принесла на деревянном подносе две тарелки супа и ломтики черного хлеба. Ольга Дмитриевна посыпала суп нарезанной петрушкой и выпрямилась в постели, не прикасаясь к подушкам. Снова вошла Прасковья Егоровна и принесла им картошку, которую они ели с кусочками мяса, выловленными из супа. За едой Ирина рассказала свекрови об игравших детях, встреченных ею на берегу реки. Ольга Дмитриевна с глухим стуком соединила ладони своих иссохших рук. «Погоди! Когда она унесет посуду, я тебе кое-что покажу».

Ирина вынула лимон из своего чемоданчика и вышла на кухню приготовить чай. Когда она вернулась в комнату, держа в каждой руке по блюдцу со стаканом дымящегося чая, свекровь стояла возле кровати, неуверенно оглядываясь вокруг. «Что вы ищете, мама? — с упреком спросила она. — Давайте, я найду». Но в старых глазах зажегся огонек, и Ольга Дмитриевна пугающе резко наклонилась и вытащила из-под кровати чемодан. Немного порывшись в нем, она извлекла из него плоскую картонную коробку и тяжело опустилась на край матраса. Ирина осторожно уложила ее на подушки и накрыла одеялом. «Ах, мама, вы ужасны».

Ольга Дмитриевна молча вручила ей коробку, показав ударом кончиков пальцев по крышке, что Ирина должна открыть ее. Под крышкой ее очарованному взору предстало целое пиршество — багровый омар на овальном блюде, гроздь винограда в компотнице, тушка цыпленка, форель в чешуе, волнистое золотое желе и трехдюймовая глянцевитая французская булочка.

Ольга Дмитриевна продолжала держать коробку открытой, наслаждаясь экстатическим восхищением невестки. «Я играла ими в детстве, — сказала она. — Наша мисс Поллок привезла их из Лидса. Посмотри! — Она опустила крышку и перевернула коробку так, чтобы Ирина смогла прочесть надпись на внутренней стороне: For ту sweet little pupil from her fond ‘Miss Allie’[46]. — И Коля играл ими. Он был очень аккуратен, ни одна не потерялась. Когда омар отклеился, он стал разыгрывать сцены, будто омар ест с других тарелок, но потом снова приклеил его на место. Отдай их тем детям, которые играют в дом. Я хотела подарить их Машеньке на день рождения, но она их обязательно потеряет. Да у нее и так все есть».

— А если я их не встречу? — ревниво спросила Ирина. Эти прелестные безделушки были слишком ценны, чтобы позволить им покинуть семью. Да и Николай играл ими когда-то.

— Так оставь их до следующего раза, когда снова приедешь сюда, — спокойно произнесла Ольга Дмитриевна.

Ирина словно почувствовала на языке оскомину от не изжитого до конца противостояния. Она еще помнила те времена, когда этот тон, спокойный и властный, вызывал у нее слезы ярости. Даже сейчас олимпийское спокойствие Ольги Дмитриевны, ее твердая уверенность в том, что отданное ею приказание будет исполнено, не могли не вызвать раздражения у невестки.

Старческий голос продолжал монотонно гудеть.

— Может быть, к тому времени новый мост достроят, и грузовику не придется ехать в объезд. — Она закрыла глаза, и Ирина подумала, не заснула ли она, но глаза снова открылись, и Ольга Дмитриевна резко произнесла: — Я вовсе не хочу сказать, что вам надо хоронить меня в Москве. Я хочу, чтобы меня похоронили здесь, в деревне. Прасковья Егоровна знает, что делать. Скажи Коле.

Она повернула голову на подушке, и на этот раз Ирина поняла, что она действительно заснула. Ирина оглядела комнату, чтобы удостовериться, все ли она сделала для свекрови перед уходом. На комоде стояла свеча и рядом с ней коробок спичек; Ирина перенесла их на тумбочку, непроизвольно закусив губу. Еще одно угрызение совести. Коля провел много времени, оборудуя ночник над изголовьем матери и протягивая провода, чтобы Бабушке было удобно включать и выключать свет. Но оказалось, что плоские зубцы вилки новой лампы не входят в круглые отверстия розетки; он купил новую, но она все еще лежала завернутая в ящике стола Ирины, и если Бабушка спалит себя до смерти, то виновата в этом будет Ирина. На цыпочках она пошла к двери, но обернулась на звук, исходивший с кровати.

Ольга Дмитриевна лежала с открытыми глазами и смотрела на невестку.

— Положи на тумбочку эти библиотечные книги, — не очень внятно произнесла она. — Я обещала сделать к ним бирочки к завтрашнему дню. — Ирина взяла с комода несколько томиков в коленкоровом переплете и положила их на столик. — И мою авторучку, — продолжал настаивать старческий голос, — и ярлычки. Они в верхнем ящике, в самой глубине. Ты оставила мне спички?

— Да, мама. — Ирина нагнулась и поцеловала дряблую, мягкую щеку. — Спокойной ночи, мама. Спите хорошенько. Я скоро приеду снова. На следующей неделе.

Под полуприкрытыми веками блеснули глаза, но Бабушка ничего не ответила и никак не показала, что восприняла дежурную ласку и дежурное обещание.

Ирина открыла дверь на кухню, чтобы поговорить с Прасковьей Егоровной.

— Мне не хотелось отбирать у нее спички, — тихим голосом сказала она. Прасковья Егоровна уверила ее, что сама возьмет их перед тем, как лечь спать. Если Бабушке что-нибудь понадобится, она может постучать в стенку.

— Вы не забудете? — обеспокоенно спросила Ирина. На это Прасковья Егоровна ответила вопросом: неужели Ирина думает, будто она хочет, чтобы ее дом сгорел? И этот ответ вполне успокоил Ирину.

На полутемной деревенской улице Ирина остановила маленькую девочку: ей показалось, что это та самая светловолосая девочка, что снимала платок.

— Это ты с девочками играла в дом на берегу реки, когда я приехала? — спросила она.

Светлые глаза плясали под белобрысыми бровями.

— Мы играли в свадьбу. (Свадебный подарок! О, как кстати!)

Ирина вытащила из чемоданчика плоский сверток и вручила его девочке.

— Бабушка… я хочу сказать, бабушка Вовы и Машеньки… посылает это вам к столу.

Неуверенным жестом девочка взяла сверток, прошептала «спасибо» из-за складок своего платка и пошла прочь, не оглядываясь на Ирину.

Ирина не могла удержаться от мысли о том, с какой шумной радостью принимали подарки ее собственные дети, забыв, как быстро остывал их интерес к новой игрушке и как быстро она оказывалась сломанной или потерянной. Пронзительный крик заставил ее обернуться. Девочка бежала вприпрыжку, держа сверток высоко над головой, и кричала, обращаясь к закутанным фигурам, стоявшим у соседней калитки: «Дуся! Надя! Смотрите, что у меня есть!»

В городских парках кусты сирени набухли почками; на углах продавали тюльпаны, а Ирина все не могла найти времени, чтобы выбраться в деревню. Из открыток, которые Прасковья Егоровна добросовестно посылала каждую неделю, Ирина знала, что с Бабушкой все в порядке; а теперь, со дня на день, вся семья собиралась выехать за город на все лето. Уже были найдены купальные костюмы и летние одежды, Вове и Машеньке купили новые сандалии, отыскали и приладили веревкой крышку к корзине, в которой перевозили кошку Мурку. Оставалось только заказать грузовик и всем вместе отправиться на дачу, со столами и стульями, кастрюлями и сковородками, с новым холодильником. Заказать грузовик было делом Николая, но каждый вечер, вернувшись с работы, он сообщал, что отъезд откладывается. Один раз у него не было времени, чтобы позвонить по телефону; другой раз он был так загружен работой, что все вылетело у него из головы; то телефон был занят весь день, то никто не отвечал в гараже. Николай говорил даже, что весь этот переезд на дачу — устаревший пережиток: больше хлопот, чем толку. Следующим летом дети поедут в пионерлагерь, а они с Ириной в дом отдыха в Крыму.

К ужасу Ирины дети закричали от радости.

— А как же Бабушка? — спросила она.

— Бабушку возьмем с собой.

Лишь один вопрос отрезвил детей: а как быть с Муркой?

Но, во всяком случае, этим летом от дачи им было никуда не деться. И вот однажды вечером Николай сказал, что на следующее утро, ровно в девять часов, грузовик будет стоять у подъезда. Детей позвали со двора и велели мыть руки перед ужином. «Скорее! Завтра уезжаем на дачу!»

Когда они уселись ужинать, Ирина заметила, что Машенька держит Мурку под столом на коленях.

— Сейчас же отпусти Мурку! — велела Ирина.

Машенька повиновалась почти сразу, успев лишь поцеловать Мурку в полосатую остренькую головку.

— Мурка пахнет ботинками, — мечтательно сказала она, после чего ее послали снова мыть руки.

— Мурка не виновата, что спит в коробке из-под обуви, — сказал Вова.

— Неважно, скоро Мурка будет пахнуть лютиками, — отвечал Николай, обожавший Мурку.

Разговоры за ужином шли о переезде. Вова хвалился, что этим летом будет ходить купаться со старшими мальчиками. Машенька подумала о новом козленке, который вознаградит Дусю за то, что она всю зиму ухаживала за козами. Им хотелось знать, сохранился ли у Дуси с Надей подарок Бабушки. Ирина рассказывала им о свадебном обеде на берегу реки и теперь никак не могла упустить подходящий случай.

— Конечно, сохранился. Деревенские дети бережно относятся к своим игрушкам. — Вдруг она повернулась к мужу: — Как ты думаешь, Коля, может быть, послать телеграмму Прасковье Егоровне, что мы приезжаем?

Прежде чем Николай успел ответить, вмешался Вова:

— Прасковья Егоровна звонила.

— Ох, Вова, и ты нам ничего не сказал! Чего она хотела?

— Ей нужны справки.

— Какие справки?

Вова начал закладывать пальцы.

— Из поликлиники — раз. Из собеса — два. Из домоуправления — три…

Над головами детей Ирина и Николай обменялись взглядами. Николай привстал из-за стола.

— Подожди, — резко сказала Ирина. — Что она еще говорила?

— Она сказала, что справки нужны ей сейчас же. Они нужны для похорон.

Николай вскочил из-за стола и выбежал из комнаты.

— Куда же ты? — закричала Ирина. — Сегодня уже поздно что-нибудь делать.

Но не успела она закончить фразу, как Николая уже не было в доме. Она слышала, как хлопнула дверь. Выглядело это так, будто он устремился на зов Бабушки.

Но Бабушка умерла; даже Машенька поняла это.

— Только, — сказала она, — я не совсем понимаю, что значит «умерла».

— Это значит, что Бабушки больше нет. Она ушла от нас.

— Но ведь не по-настоящему, правда? — мягко поправила ее Машенька. — Папа поехал к ней, верно?

Из своей кровати, стоящей у противоположной стены, вмешался Вова:

— Она не может двигаться. Это и значит, что она умерла, раз она не может двигаться.

Николай позвонил Ирине с работы и попросил ее задержать грузовик, пока из похоронного бюро не доставят гроб: его повезут вместе с другими вещами. Ирина, как могла, пыталась ответить на задаваемые ей вопросы; она видела, что Вова сгорает от любопытства. «Нездоровое любопытство», — строго подумала она и была рада отправить детей к своей сестре, не желая, чтобы они видели, как на даче гроб выгружают вместе с холодильником. Похороны были назначены на следующий день. Николай решил ехать на грузовике, чтобы показать шоферу путь через мост, а Ирина должна была связаться с людьми с текстильной фабрики, где Бабушка проработала более тридцати лет, и затем поехать на поезде вместе с родственниками и старыми друзьями, которые захотят присутствовать на погребении.

Стоя у могилы, Ирина слушала, как ее свекровь восхваляли за качества, которые вряд ли в силах завоевать чью-нибудь любовь: пунктуальность, добросовестность, старательность. Должно быть, эти качества она делила с сотнями коллег со своей фабрики, где ее еще помнили несколько немолодых людей. Старик с львиной гривой и детски-голубы-ми глазами сказал просто: «У нас в профкоме от покойной было много хлопот. Она всегда хотела настоять на своем».

Это тоже была похвала; все знали, что Ольга Дмитриевна никогда не просила за себя.

Дома после похорон собравшиеся выпили по паре стопок водки, с одобрительными возгласами закусывая слоеными пирожками. «Она была славная женщина во всех отношениях», — сказал кто-то. «Что ж, семьдесят шесть лет по нынешним временам неплохой возраст», — отвечал другой. Казалось, возникнет опасность, что похоронные речи начнутся по новому кругу. Но вскоре стало ясно, что большинство собравшихся, особенно те, что приехали из Москвы, на самом деле озабочены тем, чтобы поскорей улизнуть, не нарушая приличий, так что благочестивым чувствам не очень давали ходу соображения о расписании поездов.

Прасковья Егоровна захотела, чтобы Ирина осталась и разобрала вещи Ольги Дмитриевны. Ирина и сама была рада предлогу не возвращаться в город со всеми вместе и не вести неизбежный разговор под грохот поезда; но она видела, что Николай стремится поскорей уехать. «Поезжай, — сказала она. — Дети одни. Я скоро приеду».

— Вы не привезли с собой Вову и Машеньку, — укорила Прасковья Егоровна.

— Они слишком малы для похорон, — извиняющимся тоном ответила Ирина.

— Она была хорошей бабушкой, — сказала Прасковья Егоровна, — всегда думала о них. Последнее, что она сделала, починила куклу, которую Машенька оставила в чулане. Мы нашли ее ножку на куче песка и пришили ее. Это было последнее желание Ольги Дмитриевны, и мы его исполнили.

Прасковья Егоровна принесла узел с вещами. Когда Ирина развязала его, оттуда выпала «Книга о вкусной и здоровой пище». Подняв книгу, Ирина вручила ее Прасковье Егоровне.

— Возьмите на память о ней.

Прасковья Егоровна почтительно шмыгнула носом и тронула очки в роговой оправе, завернутые в чистый носовой платок.

— Можно мне их взять? — Заметив тень сомнения на лице Ирины, она поспешила добавить: — Или, может быть, они нужны вам или Николаю Степановичу? Или пригодятся детям, когда подрастут.

Ирина поспешила заверить ее, что ни она, ни ее муж не нуждаются в очках и не собираются превращать их в фамильную реликвию. Прасковья Егоровна ни за что не поверила бы в истинную причину ее минутной заминки — а ею была мысль, что не стоит носить чужие очки, не посоветовавшись с окулистом.

Были распределены и остальные вещи: маленькую стопку книг — томик Толстого, который Ольга Дмитриевна читала в день своей смерти, «Украинские народные сказки», несколько разрозненных номеров «Нового мира» — завернули в бумагу и увязали — книги Ирина собиралась отвезти в город. Вежливый спор по поводу цветастого фланелевого халата Ольги Дмитриевны — Ирина пыталась вручить его Прасковье Егоровне, а Прасковья Егоровна говорила, что он может пригодиться самой Ирине — завершился тем, что Ирина вынула его из рюкзака и положила на кровать, когда Прасковья Егоровна вышла из комнаты. Вместе с халатом из рюкзака были извлечены тщательно сложенные нейлоновые ленты для волос; Ирина запихнула их в карманы. Больше они не понадобятся. Ирина собиралась обрезать Машеньке волосы — она желала этого долгие годы.

Чудный майский вечер уже овладевал местностью, вбирая в себя зелень травы и деревьев, но было еще не темно, когда Ирина осторожно спускалась вниз к новому мосту, стараясь не наступить на две полосы грязи и смятой травы, проделанные этим днем грузовиком, привезшим на дачу гроб для Бабушки. На пятне голой земли вокруг скамейки, стоящей на полпути от берега, шина оставила четкий, подобный подписи отпечаток, прежде чем нанести удар по скамейке. Выпачканный лоскут под скамьей указывал на то, что сегодня днем здесь был накрыт свадебный обед, но теперь осколки красного и белого, розового и голубого блестели, как цветы, выросшие в борозде, проделанной колесницей джаггернаута. Ирина поняла, что это разбитые остатки обеденного набора Бабушки. Еще через несколько шагов она наткнулась взглядом на большое цветное пятно в грязи. Это был омар, целиком отлетевший со своего блюда. Ирина хотела нагнуться и поднять его, но не успела остановиться и наступила на него каблуком, вдавив осколки в мягкую землю.

Она бросилась прочь, к мосту, и перевела дух только на его середине. Тут она увидела, что Васька сопровождает ее, плывя по реке. Ирина остановилась и сняла с себя рюкзак. Васька тоже остановился. С надеждой? У нее не было ничего съестного, кроме нескольких пирожков Прасковьи Егоровны, завернутых в кружевную салфеточку, одну из тех, что когда-то с такой тщательностью вышивала Бабушка в редкие свободные минуты. Ирина взяла два пирожка, намереваясь бросить их Ваське, а остальные отвезти в салфетке детям. Но почему-то сделала все наоборот: пирожки, предназначенные Ваське, положила в рюкзак, а все остальные, в замечательной бабушкиной салфетке, бросила через перила в воду. Васька с трудом подхватил один пирожок, прежде чем все другие пошли ко дну, а белый квадратик материи безмятежно поплыл вниз по течению.

Ирина вытащила два пирожка из рюкзака, засунула их в рот, похлопав ладошами, стряхнула обильные крошки и побежала по мосту к остановке. Как раз вовремя, чтобы успеть в последний вагон уходящего поезда.