Бегство со Светлого берега

Апартеид[40]

Каждое лето Сорокины снимали дачу в новом месте. Олег говорил, что не стоит труда и менять их, ибо в каждой непременно найдется свой изъян, но Лиля продолжала искать дачу, совершенную во всех отношениях. И вот, дача, на которую они наткнулись этим летом, оказалась и вправду близка к идеалу: не слишком далеко от Москвы, так что Олегу удобно было ездить в город, и в то же время обстановка совсем деревенская, стоит лишь немного отойти от пристанционной площади с ее магазинами.

Они, то есть Сорокины, снимали комнату и террасу в передней части дома, стоявшего на обширном участке, а в задней половине оставалась хозяйка со своей четырехлетней внучкой Милочкой. Это соседство немного раздражало Лилю (неизвестно, чего ждать от чужих детей), но потом она обнаружила, что калитка в заборе между их садом и задним двором есть нечто большее, чем просто калитка. Вся она была оплетена проволочной сеткой, заржавевшие петли намертво сидели в гнездах, и засов никогда не покидал своего паза. Прильнувшие к забору густые заросли необрезанных кустов малины делали его непреодолимым, так что нежелательной Милочке трудно было бы пробраться на их сторону и подружиться с их детьми. А бабушкиных гостей, когда те появлялись у переднего входа, отсылали прочь, рекомендуя обойти участок с угла и зайти сзади. Изоляция была едва ли не полной.

Именно к изоляции, главным образом ради детей, и стремилась Лиля. Большинство ее подруг отдавали детей в ясли и детские сады, но Лиля ни за что не хотела отказаться даже от частички власти над своими детьми, по крайней мере до тех пор, как они вырастут и их придется отдать в школу; тут уж, она знала, ей придется уступить. Но знала она и то, что первые пять лет жизни самые важные в развитии ребенка, и была твердо намерена использовать эти пять лет — растянув их до семи, — чтобы заложить в своих Валю и Федю хорошие манеры и начатки французского языка, нисколько не сомневаясь в своей способности сделать это. Зимой она ежедневно выходила с ними на бульвар и терпеливо высиживала там рядом с бабушками и нянями, не спускавшими глаз со своих подопечных. На даче Лиля могла немного расслабиться, зная, что Валя и Федя, хотя и не чересчур послушные дети, все же никогда не выйдут одни на улицу. Оказалось, однако, что не так-то просто обособить детей, которые хотят видеть и слышать друг друга, пусть и через запертую калитку, да еще и обтянутую проволочной сеткой. Валя и Федя скоро нашли место, где проволока отгибалась и сквозь образовавшуюся щель можно было передавать маленькие предметы: игрушечные часики, булавку с нанизанными на нее цветными бусинками, лакированную шахматную пешку, словом, весь тот сюрреалистический хлам, что накапливается в ящиках для игрушек у детей (да также и в шкатулках взрослых женщин). У Вали с Федей было огромное количество игрушек на разных стадиях целости, но Милочка хранила свои в коробке из-под ботинок и каждый вечер забирала их в дом. Обычно она приносила к месту встречи лишь две вещи — одноногого целлулоидного утенка и несколько разрозненных игральных карт. Утенок мало годился для игр — он не мог стоять и был слишком неровный, чтобы лежать на боку или на спине, но, при участии Вали и Феди, Милочка завязывала банты на его шее и вокруг единственной лапки и обертывала его скользкую головку цветными лоскутками. Роль Вали и Феди была пассивной и состояла в том, чтобы передавать через щель для украшения утенка ленты и лучшие носовые платки своей матери. Потом из коробки одна за другой извлекались карты, и игра становилась по-настоящему двусторонней. Лиля как завороженная слушала нескончаемые монологи Милочки, прижимавшей к сетке какую-нибудь из карт; ее речь то и дело прерывалась Валиными вопросами — трехлетний Федя не говорил ни слова, а только смотрел в лицо сестре, пока говорила она. Лиле очень хотелось узнать, о чем идет разговор, но она выведала у Вали лишь то, что карты были портретами Милочкиных родственников.

Теперь Лиля уже хотела, чтобы Милочка играла в саду с ее детьми. Она спросила хозяйку, не думает ли та, что Милочка нуждается в обществе других детей.

Полина Ефимовна отвечала, что Милочке лучше играть со своими игрушками.

— Ваши дети заняты друг с другом, — сказала она. — Милочка им не нужна. У разных людей могут быть разные взгляды на воспитание детей.

Лиля покраснела.

— Я имела в виду, что Милочка целыми днями одна, — сказала она. — Вы не думали отдать ее в детский сад?

— Я отдавала ее в ясли, и она заболела там корью, — сообщила Полина Ефимовна. — Потом я отдала ее в детский сад, и там она заразилась коклюшем.

Эти обстоятельства, разумеется, делали Милочку еще более желанным кандидатом на роль товарища игр ее детей, так что Лиле стоило труда скрыть свою радость и изобразить подобающее выражение на лице.

— Не пойму, почему Полина Ефимовна не хочет, чтобы Милочка играла с нашими детьми, — говорила Лиля мужу.

— По-моему, как раз ты этого не хотела, — напомнил ей Олег. — С первого дня ты дала ей это понять.

— Откуда мне было знать, что Милочка окажется такой душкой? Она могла бы повлиять на нашу Валю в хорошую сторону.

— Может быть, Полина Ефимовна опасается, что наша Валя повлияет на ее Милочку не в лучшую сторону.

Бывая на разных дачах, покупая там кило малины, тут литр молока, Лиля собрала кое-какие туманные сведения о прошлом своей хозяйки. Достоверно было известно лишь то, что Полина Ефимовна покинула поселок лет тридцать назад и вернулась в Степановку с маленькой внучкой, на радость своей престарелой матери, которая прожила еще два года после ее возвращения. Без всякой помощи она мужественно подлатала и подперла ветшавшую дачу и привела ее в такое состояние, что переднюю комнату можно стало сдавать. На вырученные деньги она смогла оплатить более основательный ремонт. Глядишь, говорили люди, лет через пять она и выберется из нищеты.

Несколько раз в неделю Лиле приходилось выбираться на рынок. Это вносило разнообразие в ее жизнь, состоявшую в основном из общения с детьми, и она с удовольствием переходила от прилавка к прилавку, прицениваясь к фруктам и овощам. По субботам Олег ходил вместе с ней и помогал поднести картофель и овощи. Лиля никогда не брала на рынок Валю и Федю — это было одно из ее твердых правил, — и теперь она со спокойным сердцем могла оставить детей одних на попечение Милочки.

В одну из суббот блуждающий взгляд Лили остановился на кукле, висевшей на крючке на дверном косяке галантерейного магазинчика. Ей нужны были шпильки, и она остановила Олега, но на самом деле ей хотелось получше приглядеться к кукле. Кукла была превосходна; на ее розовом личике было запечатлено серьезное и доброе выражение, у нее были густые черные ресницы, а на головке каштановые кудряшки. Ее одежды застегивались на изящные маленькие пуговички, так что ее можно было одевать и раздевать, как настоящего ребенка, а ботиночки и носочки были не просто нарисованы на ногах, а сделаны из настоящего материала. Продавщица, коротавшая время за плетением кружев, оторвалась от своего занятия и вышла из-за прилавка. «Импортная»[41],— произнесла она и показала имя куклы — Грета — на этикетке. Потом, доверяя покупателям, она вернулась к своим кружевам.

Когда за куклу заплатили и упаковали ее в коробку, Лиля поспешила покинуть рынок. Но у выхода ее внимание привлек старик, торговавший плетеными корзинами и вениками. В новом венике было какое-то предательское очарование, и Лиля попыталась остановить уверенный шаг мужа, сжав рукой его запястье. Но он шел, не останавливаясь, и она последовала бы за ним, не попадись ей на глаза маленький веничек, выставленный на обозрение отдельно на плоском камне. Это была совсем крохотная метелочка с темнокрасной кисточкой на конце, и три тесемочки того же цвета разделяли ручку на причудливо выпуклые части. Олег оглянулся, а Лиля молча протянула ему веничек, чтобы он мог на него полюбоваться. «Для чего это?» — осведомился Олег. Продавец поднял голову и сообщил, что веничек предназначен для чистки настенных ковриков и скатертей. Заметив, что у них дома нет ничего подобного, Олег взял жену под руку и увел с рынка. Но увидев, что автобуса нет и в помине, он поставил сумку с картошкой, вернулся и купил веничек. Ему стало стыдно за свою грубость, притом он отлично знал, что вполне мог бы купить веничек и сам, будь он один или даже если бы просто увидел его первым. В автобусе по пути домой Лиля тщательно отрезала ярлычок с платья куклы. Она решила назвать ее Элоизой, чтобы не смущать детей, полагавших, что в мире есть только один язык, кроме русского, — французский. И уж, конечно, им ни в коем случае не полагалось иметь куклу с немецким именем.

Едва Валя насладилась красотами Элоизы, как уже оказалась у забора, протягивая куклу Милочке для поцелуя. Лиля понимала, что Элоиза уже никогда не будет выглядеть новой, но зрелище этих страстных поцелуев и того, с какой серьезностью воспринимала их Валя, на какое-то время взяли верх над инстинктом собственника, и она не сказала ни слова в упрек. «Если бы эта упрямая женщина разрешила мне купить Милочке куклу», — жаловалась она. Они уже делали попытку в этом роде. Купив Вале и Феде большой мяч, Олег бросил маленький мячик через забор Милочке. И хотя Полина Ефимовна не стала вырывать мяч из Милочкиного кулачка, она решительно пресекла возможную благотворительность в будущем: «Милочка не нуждается в подарках».

Лиля была слишком занята своим скоропортящимся товаром, но вечером, когда дети были уже в постели, она вспомнила о веничке. Ей не хотелось спрашивать Полину Ефимовну, не видела ли та его, но она неосторожно крикнула с террасы мужу: «Олег, я не могу найти веничка. Ты вынимал его из сумки?» Резкий звук из задней половины дома напомнил ей, что Полине Ефимовне слышно каждое слово, сказанное на террасе.

— Зря я говорила так громко, — сказала она Олегу.

— Надо было думать, прежде чем говорить.

— Ты же знаешь, что я не могу.

— Прекрасно можешь. У тебя не бывает проблем с чайником, потому что ты натренировала свои руки. Можешь и язык натренировать.

Лиля подошла к столу с чайником в руке.

— А тебе не кажется, что ты порядочный зануда? — спросила она, аккуратно направляя струйку горячей воды в узкое отверстие японского заварочного чайника.

Олег ничего не ответил, а лишь улыбнулся, положив в чай ломтик лимона. В молчании они принялись за чай с вареньем. Когда Лиля встала, чтобы налить по второй чашке, она услышала звуки, доносившиеся из-за двери, и они заставили ее тут же поставить чайник. Она повернулась к Олегу и сделала ему знак рукой, так настоятельно, что он присоединился к ней. «Что такое…» — начал он, но она подняла палец, и муж застыл рядом с ней, прислушиваясь. Звуки, которые они слышали, были женским плачем.

Лиля подошла к замочной скважине.

— Полина Ефимовна, что случилось?

Рыдания на мгновение смолкли, но тут же возобновились — громкие, безудержные.

— Полина Ефимовна, откройте же дверь! Дайте мне войти!

Рыдания продолжались, словно их невозможно было остановить.

Лиля подала Олегу нож, и, вопросительно взглянув на нее, он вставил его кончик в щель и поддел засов на другой стороне. Легонько толкнув дверь, они вошли в комнату. То, что они увидели, сначала заставило их отступить назад, а потом снова войти. Полина Ефимовна, продолжая рыдать, склонилась над детской кроваткой в углу. Милочка уже почти заснула; ее рука лежала на каком-то предмете, который Лиля сначала приняла за куклу, аккуратно завернутую в одеяльце, но потом быстро поняла, что это и есть пропавший веничек; кусочек цветастого шелка был завязан над верхней выпуклостью его ручки, словно платок под подбородком.

Олег подошел ближе и отстранил Полину Ефимовну как раз в тот момент, когда она собиралась вытащить веничек из-под Милочкиной ручки. «Дайте мне топор, — прошипел он. — Я пробью дыру в этом чертовом заборе». До странности покорная, Полина Ефимовна двинулась к низенькому шкафу, но Лиля упросила Олега подождать до утра: работа по сносу забора могла занять больше времени, чем он предполагал.

— Вот мы и нашли применение для веничка, — сказал Олег, когда они снова очутились на террасе.

— Тебе не кажется, что у Милочки чересчур красные щеки? — спросила Лиля. (До этого момента она видела Милочкино лицо лишь сквозь проволочную сетку, и действительность оказалась несколько грубее, чем рисовалось воображению. До чего глупы женщины, подумала Лиля, что позволили выйти из моды вуали.)

Олег, переполненный редким для него удовольствием уступить порыву великодушия, не желал и слова дурного слышать про свою Андромеду.

— Милочка — деревенская девочка, — сказал он, — и ей это только к лицу.

Завтрак обычно устраивали в деревянной беседке в глубине сада; на следующее утро Лиля одела детей и посадила за стол уже к девяти часам. Она не стала будить Олега — по воскресеньям он имел право поваляться в свое удовольствие, но ей очень хотелось совершить церемонию сноса забора как можно скорее. Раз уж она объявлена и молчаливо одобрена Полиной Ефимовной, то приличия (по крайней мере правила хорошего тона) требуют сделать это побыстрее. «Пойди скажи папе, что завтрак готов», — велела она Вале.

Валя послушно соскользнула со стула и на цыпочках поднялась на террасу. «Папа говорит, что он спит».

Это была традиционная семейная шутка, но Лиля нахмурилась и прикусила губу.

— Кто дал Милочке веничек? — спросила она.

— Я только показала ей, но она так посмотрела…

Лиля поняла, что взгляд Милочки был неотразим. Дети побежали к калитке, а Олег все не появлялся. Лиля решила, что ей надо вымыть посуду и заняться своими делами, но мысли о топоре и заборе, о сумрачном взгляде Полины Ефимовны не давали ей покоя. Полина Ефимовна может подумать, что Олег отказался от своего великодушного намерения под влиянием жены, и возьмет назад свое молчаливое согласие. Лиля с раздражением принялась за мытье посуды. Как раз в ту минуту, когда она, не подумав, израсходовала всю воду из самовара, появился Олег и потребовал горячей воды для бритья. Как будто нельзя было побриться после! И как будто он не ходил небритым целыми воскресеньями! Лиля намекнула, что завтрак доставит ему больше удовольствия, если он съест его не торопясь. Олег уверил ее, что он и не собирается торопиться и намерен получить удовольствие от завтрака в полной мере. Лиля, зная, что он сделает все по-своему, принялась мыть детскую комнату и террасу и отправилась в беседку, только когда убедилась, что муж закончил завтрак и бритье. Олег мирно читал субботнюю газету; наполовину выкуренная сигарета лежала на блюдце. Он взглянул на жену, когда она подошла к столу. «Давай послушаем новости. Принеси-ка приемник». Закипая от ярости, Лиля пошла за транзистором и поставила его на столе у локтя мужа.

Когда новости закончились, Олег задвинул антенну приемника, нарочитым движением влил в себя остатки холодного чая из чашки, уронил газету на траву и сделал последнюю попытку побесить жену. «Я, пожалуй, схожу на станцию, куплю „Правду“», — сказал он, но она не намерена была больше отступать, и ему пришлось направиться к забору.

Сначала он взглянул на заржавевшую калитку. Справиться с ней удалось бы едва ли, проще было прорубить отверстие в изгороди. Дети с обеих сторон забора, более наблюдательные, чем это представлялось их родным, подкрались поближе. Лиля ощущала взгляд Полины Ефимовны с ее порога. Казалось, нескольких ударов топора будет достаточно, чтобы повалить одну секцию забора и образовать проход. Но осмотр изгороди показал, что все будет не так просто. Чтобы подобраться к подгнившему частоколу, Олегу надо было вырубить облепивший его кустарник. Он подумал было о лопате, прислоненной к стене, но Полина Ефимовна, вышедшая из дома понаблюдать за представлением, покачала головой, вернулась назад и вынесла двуручную пилу. С этой минуты и до того момента, когда проход был наконец прорублен, пропилен и очищен от растительности, она оставляла Олега лишь затем, чтобы сходить за тачкой, а потом отвезти ее, заполненную колючими ветками, куда-то за дом. Семь раз она нагружала тачку доверху и семь раз возвращалась с пустой тачкой. Зрители разошлись — Лиля пошла готовить обед, а дети вновь завели свои бесконечные разговоры через калитку. Но когда от кустов остались одни корни и ничто не мешало топору ударить по изгороди, все вновь собрались, чтобы увидеть финал. Он прошел в той же вялой атмосфере, что и все представление: столбы оказались слишком шаткими, чтобы их можно было срубить, и их пришлось с неимоверными усилиями выдирать из земли. Когда они легли на землю, дети двинулись к образовавшемуся уродливому проему и встали у него, глядя друг на друга. Полина Ефимовна расправила концы белого нейлонового банта, завязанного на круглой Милочкиной головке, и словно нехотя подтолкнула ее; таким же непроизвольным движением Лиля чуть придержала за одежду Валю и Федю. Потом дети освободились и, захлебываясь от крика, бросились навстречу друг другу.

На даче началась новая жизнь. Милочка приходила каждый день. Ее молчаливое присутствие, ее пристальный взгляд ощущались непрерывно — и когда Лиля кормила своих детей, и когда она пичкала их витаминами, и когда пыталась увлечь их французскими сказками и песенками. Милочка отвергала всякое предложенное ей угощение; так же отказывалась она слушать или заучивать contes et chansons[42]. Лиля поеживалась от взгляда ее голубых глаз, и с течением времени ее симпатия к Милочке отнюдь не возрастала; скорее уж она испытывала к ней неприязнь, возмущенная тем влиянием, которое та оказывала на Валю. Ей чудилась насмешка даже в невинной Милочкиной переделке французских слов на русский лад. Так, mon fils[43] стал Мофисочкой, а ma fille[44] Мафиечкой, и эти прозвища полностью заменили имена Феди и Вали, так что вскоре уже и родители перестали обращаться к ним как-нибудь иначе. Элоиза с неизбежностью превратилась в Елочку, а маленький веник стал Веничкой.

Вещи, принадлежащие жильцам ее бабушки, не произвели на девочку благоприятного впечатления. Лиля всегда полагала, что подруги простят ей треснутое зеркало, гребешок с недостающими зубьями, груду поношенной обуви — все сгодится для одного дачного сезона, — но оценивающий Милочкин взгляд выставил их во всем своем убожестве. Однажды Лиля даже застала ее за тем, как она щупала байковое одеяло на Валиной постели, точь-в-точь как старуха, приценивающаяся к товару на вещевом рынке. В тот вечер Валя села за ужин с угрюмым и недовольным видом.

— Милочка говорит, что у них в Магадане были стеганые одеяла с шелковыми покрывалами, — пробормотала она, когда мать велела ей выпить стакан молока.

— В Магадане, — отозвался Федя. Над головами детей родители обменялись удивленными взглядами.

Когда дети уснули, Лиля ждала, что муж что-нибудь скажет, но разговор ей пришлось начинать самой.

— В Магадане? Неужели Полина Ефимовна была там в лагере?

— Магадан большой город, — отвечал Олег, не отрываясь от газеты. — Там должно быть и постоянное население.

— Ты прекрасно знаешь, что я говорю не о городе. Но что же такое могла натворить Полина Ефимовна? Может быть, в лагере была ее дочь, а она отправилась туда, чтобы забрать Милочку?

— Может быть, — сказал Олег.

— Но Милочка была тогда совсем маленькой. Что же значат ее разговоры о шелковых покрывалах и позолоченной мебели?

— Бабушкины сказки, — сказал Олег, не прерывая чтения.

Валины игрушки постепенно перекочевали к Милочке в обмен на ее жалкие сокровища. Вместо большого мяча снова появился маленький. «Милочка говорит, что им удобнее играть», — объяснила Валя. Это и в самом деле было так, но куда же делся большой? Из Валиного ящика с игрушками исчезли две лучшие книжки с картинками, а взамен Лиля с отвращением обнаружила искусственный цветок мака, поясок из искусственной кожи без пряжки и добродушную голову плюшевого медвежонка, лишенного туловища.

— А это что такое? — воскликнула Лиля, держа в руке лоскуток темно-синего плюша, на который были нашиты позолоченные бусинки.

— Милочка говорит, что из этого получится красивое платье для Елочки, — вызывающим тоном ответила Валя.

И наконец, однажды исчезла и сама Елочка, а в ее колыбельке, завернутый в темно-синий лоскуток, лежал Веничка. Лиле пришлось признать, что черные пуговки, нашитые на его пухлое личико, были весьма выразительны. Она могла понять, почему Вале он казался таким симпатичным.

— Но ведь у Елочки тоже очень красивые глазки, — возразила она.

— Да, но они всегда одинаковые. А Веничка грустит, когда мне грустно, и улыбается мне в ответ.

— Ах, Мафиечка, а разве мама не грустит вместе с тобой?

— Ты иногда не замечаешь, а Веничка всегда.

Запрещение покидать свою территорию еще оставалось

в силе, и некоторое время Валя и Федя не заходили на задний двор. Но когда дворовый пес Полкан перестал лаять на них, а вместо того стал вилять хвостом, запрет ослаб, и Лиля вынуждена была смириться с тем, что ее дети предпочли задний двор их садику с клумбами и лужайкой. Но однажды утром вид Вали и Феди, направлявшихся на задний двор, показался ей особенно нестерпимым, тем более что в руках они несли едва ли не последнюю из своих игрушек. Она крикнула им, чтобы вернулись сию же минуту, и, тут же вспомнив о болезненной гордости Полины Ефимовны, добавила льстивым голосом:

— Вы мешаете бабушке.

Ночи стали уже прохладными, и Лиля перенесла свою раскладушку в детскую комнату, оставив Олега ночевать одного на террасе. Но этим вечером, мучимая воспоминанием о своей бестактности, она забралась к нему в кровать и рассказала, что натворила. Признание и нагоняй, который она получила, помогли ей (может быть, как раз благодаря последнему) облегчить душу, и они уже засыпали, вполне довольные друг другом, как вдруг странные прерывающиеся скрипучие звуки нарушили ночную тишину. Из-за дома мелькнул слабый свет, и Олег, выпрямившийся на постели, чтобы взглянуть в окно, увидел передвигающуюся в темноте фигуру. «Бабушка возит тачку взад и вперед, — сказал Олег. — Теперь она ушла и выключила свет. Спи, дорогая».

При дневном свете обнаружилось, что означали ночные скрипучие звуки. Проход в заборе был завален бесформенной массой веток, высохших, но все еще колючих. Дети, словно не замечая ничего из ряда вон выходящего, направились к калитке, и все утро до Лили доносился Милочкин монолог: «В Магадане мы каждый день ели курочку… В Магадане мы ели кашу со сливками…»