Бегство со Светлого берега

Мальчик, который смеется[58]

Все специалисты, к которым обращались встревоженные Славины родители, сходились в том, что мальчик отстает в развитии. Ничего более определенного они сказать не хотели. Ведь всем известны случаи — по крайней мере, о таких случаях слыхали, — когда дети, во всем остальном нормальные, не говорят до пяти, шести, а то и до семи лет. Но к восьми годам уже не оставалось сомнений, что Слава человек лишь по видимости, а полноценным членом общества ему никогда не стать. Отвисшая нижняя губа, негнущиеся растопыренные пальцы, непривычный угол, под которым Слава держал голову, говорили за себя яснее, чем его невнятная речь. Многие советовали Юрию Владимировичу и Валентине Матвеевне отдать сына в специализированный интернат. Юрий Владимирович, возможно, и согласился бы, но предложить такое жене и своей матери он бы никогда не посмел. А те, кто видел Славу в домашнем окружении, были уверены, что разлука с близкими станет для него настоящей трагедией. Один доктор даже утверждал, что лишить Славу единственных понятных ему вещей — привязанности матери и страстной преданности бабушки — означало бы нанести ему такую травму, от которой он никогда не оправится. «И это убьет бабушку», — говорила Валентина Матвеевна. Юрий Владимирович знал, что это правда, — его мать жила ради Славы, и без него ее жизнь потеряла бы всякий смысл.

Переезд из Одессы, где Слава родился, в Москву, чем семья была обязана поразительным успехам Юрия Владимировича на поприще ядерной физики, как нельзя хуже сказался на мальчике. В Одессе они жили на первом этаже ветхого двухэтажного домика; долгие часы Слава проводил в заросшем бурьяном дворе, срывая стебельки растений и выкладывая их на каменной дорожке в искусные, никогда не повторявшиеся узоры. На верхнем этаже проживали две пожилые женщины; они знали Славу с рождения и привыкли к нему. В Москве же семья получила две комнаты в старой коммунальной квартире на девятом этаже. По двору здесь разъезжали машины, и Славе приходилось выкладывать свои узоры из горелых спичек на крышке сундука в маленькой комнатке, которую он делил с бабушкой. Вскоре он заболел гриппом в очень тяжелой форме. Благодаря фанатичной тщательности, с которой бабушка исполняла все предписания врача, а еще больше благодаря ее чистой и преданной любви Слава выздоровел. Но с тех пор и навсегда изменилось его отношение к внешнему миру.

До болезни он не обращал внимания на других жильцов, когда они заговаривали с ним; теперь на самое доброжелательное обращение он отвечал безумным хихиканьем. Он был спокоен, находясь со своей ласковой матерью и бабушкой, но по вечерам, когда домой возвращался отец, и по воскресеньям резкий смех доносился из его комнаты, стоило отворить туда дверь. Хозяйки на общей кухне опускали скалки на доски, засыпанные мукой, или ставили утюг на ребро, чтобы заткнуть руками уши и не слышать эти немилосердные звуки. И вот однажды Юрий Владимирович собрал чемодан, ушел и больше не вернулся. И неудивительно, говорили соседи. Не может же один из самых многообещающих физиков в Советском Союзе жить бок о бок с безнадежным идиотом, будь это даже его собственный сын. Как ему писать свои научные работы, принимать дома друзей и коллег? Некоторые даже говорили, что Славе надо было «дать умереть» от гриппа. Они задавались вопросом: а что станется со Славой, когда умрет его бабушка или — в более деликатной форме — если что-нибудь случится с матерью? Говорят, что такие дети живут подолгу. Валентина Матвеевна и ее свекровь беспомощно разводили руками. Что значит «дать умереть» Славе? Неужели отказать в попечении страждущему существу, так доверчиво устремляющему на них взор своих оплывших синяками глаз, принимающему их помощь с той блуждающей улыбкой, которую можно увидеть только на лицах младенцев и умирающих? Разве Славе меньше, чем другим детям, нужны любовь и защита? Или из-за его неполноценности его нужды уже ничего не значат? Разве первые четыре года Славиной жизни его мать не была им горда и счастлива, как любая другая мать? И теперь отказаться от него из-за того, что ему так не повезло?

Дважды Славу пытались определить в дневную школу для детей с запоздалым развитием, первый раз, когда ему исполнилось шесть лет, и еще раз после ухода отца. Обе попытки провалились; доктор сказал, что обучение Славы возможно только в интернате, но при этом не дал никакой гарантии на «выздоровление» — слишком сильна могла оказаться болезнь, чтобы суметь справиться с ее последствиями. И тогда за дело взялась бабушка; под ее мягким, но неослабным давлением Слава был постепенно обучен простейшим навыкам жизни в обществе; он научился уступать дорогу соседу в коридоре, не входить в лифт, пока в нем никого нет, вытирать ноги о половик. Он по-прежнему тихо бурчал под нос за игрой, но дикие приступы смеха становились все реже, случаясь теперь лишь под действием испуга или нового впечатления.

Слава любил рисовать. Каждый день он по нескольку часов занимался рисованием, а ночью бабушка просыпалась иногда от глухого непрерывного ворчания, шедшего от окна; она знала, что это Слава стоит за шторами, привлеченный светом неоновых ламп с улицы. Подруги поддерживали веру Валентины Матвеевны в художественный талант ее сына (разве не были безумны Ван Гог или Утрилло?). Но увлечение прошло; альбомы и карандаши лежали нетронутые в верхнем ящике письменного стола. И тогда неутомимая бабушка сумела привить кое-что к пустым, как утверждали врачи, клеткам Славиного мозга — она научила его читать. Теперь он часами читал вслух тихим монотонным голосом; читал из любой книги, которую вкладывали ему в руки, не выказывая ни одной из них предпочтения. Русские народные сказки, «Робинзон Крузо», «Сказки для самых маленьких» доставляли ему, казалось, одинаковое удовольствие, а однажды его матери пришлось отбирать у него путеводитель по Ленинграду, который ему дали по ошибке вместо «Тысячи и одной ночи». Слава, очевидно, мог быть обучен всему, но ничего не мог делать осмысленно.

Высшим достижением бабушки было то, что она выучила Славу играть на пианино. Ее метод был примитивен до гениальности: грубые его лапищи она располагала поверх своих слегка изогнутых рук, а затем снова и снова проигрывала несколько музыкальных тактов. Потом она убирала свои руки из-под Славиных ладоней, оставляя кончики его пальцев на клавишах. Превосходный Славин слух и чувство ритма доделывали остальное, и скоро у него сложился свой репертуар, в который вошли и «Дубинушка», и «Тихая ночь», и все эти вещи он мог сыграть «и левой рукой тоже» — бабушка не упускала случая подчеркнуть этот факт, имея при этом в виду, что каким-то образом она научила его переходить с тоники на доминанту и обратно. Теперь женщины тешились надеждами на его музыкальный талант. Еще маленькой девочкой Валентину Матвеевну водили слушать Пахмана[59], когда он исполнял Шопена в Петербургской консерватории. Запомнила она только, как Пахман дергался на стуле перед роялем, вызывая у публики смех своими ужимками. Бедный Пахман был сумасшедшим. Но ведь это не помешало ему стать великим пианистом, не так ли? Нашли учительницу, которая, как говорили, имеет опыт обращения с «трудноуправляемыми» детьми. Слава сыграл перед ней шесть выученных пьесок и ждал, как обычно, взрыва восторга. Когда же учительница молча взяла его за предплечья и попыталась показать правильное положение рук перед взятием аккорда, Слава с силой вырвался от нее и вновь проиграл весь свой репертуар, не переставая мотать тяжелой головой и издавая резкий, пронзительный смех. А когда она попыталась как-то ввести в рамки его буйную, хотя и ритмичную в основе игру, отстукивая темп карандашом по корпусу пианино, Слава, оскалив зубы, вырвал у нее карандаш и разломил надвое. После этого случая даже бабушка не могла выучить его новым вещам, хотя старые шесть он продолжал время от времени играть, и когда мать приходила с работы, ей навстречу неслись звуки «Чижика-пыжика», и она знала, что за дверью комнаты два смеющихся лица ждут ее поцелуя. В этом была ее радость, и ее боль, и привычка тоже.

К тому времени, когда Славе исполнилось пятнадцать, его стали оставлять одного во дворе, не боясь, что он убежит и заблудится на улицах. Он даже зарабатывал деньги, помогая дворничихе сгребать снег и сколачивая доски за дверями плотницкой в подвале их дома. Бригадир плотников скоро заметил, что Славе можно спокойно доверить пилу и топор, а сила и выносливость сделали его ценным работником во время строительных сезонов, хотя его и нельзя было допускать работать в помещении, ибо издаваемый им кудахчущий смех действовал на нервы другим рабочим. И положиться на него было нельзя: он мог, получив деньги, тут же бросить работу и слоняться без дела, пока под действием какого-то таинственного побуждения ему не приходило в голову вновь предложить услуги, чтобы пополнить свой капитал. Он никогда не тратил заработанных денег, в этом мать и бабушка были уверены, но долгое время никто не мог догадаться, где он их прячет. Но однажды бабушка, намереваясь заштопать дыру в кармане Славиного пиджака, наткнулась на тайник под подкладкой и нашла там бумажные рубли и немного мелочи. Решили не рисковать и не расстраивать Славу, изымая у него деньги; видя, что сумма никогда не уменьшается, а лишь увеличивается, женщины даже взяли за обыкновение подкладывать в прореху несколько монеток, а то и металлический рубль в смутной надежде купить в будущем Славе что-нибудь стоящее.

Так или иначе, вряд ли нашелся бы в Москве более мирный дом, чем эти две комнаты в коммунальной квартире на девятом этаже, где две женщины лелеяли своего беспомощного подопечного. Все шло хорошо до того рокового дня, когда бабушку вызвали в Ригу к Галине, ее заболевшей дочери.

Обе женщины обсуждали расписание поездов и план поездки, передавая друг другу записки, словно опасаясь спрятанных в комнатах микрофонов. Времени подготовить Славу не оставалось, а притом неизвестно было, до чего он сумел догадаться сам, тем более что он приобрел малоприятное для окружающих умение читать по губам. Пока Слава спал, они поспешно уложили вещи, и в полночь бабушка поцеловала его невинный лоб и крадучись вышла из комнаты. Валентина Матвеевна взяла на работе отпуск на неделю; ей показалось, что Слава как-то странно посмотрел на нее, когда они сели завтракать. Ведь сегодня не воскресенье, казалось, говорил его взгляд (почетной обязанностью Славы было отрывать листки календаря, и он всегда знал, когда выходной, ибо эти дни были выделены красным цветом).

Других признаков беспокойства он не проявлял, разве только бросал быстрый взгляд поверх плеча матери каждый раз, как она входила в комнату. Но он ничего не спросил о бабушке, а Валентина Матвеевна тоже ничего не сказала. В ее натуру вошло всегда ждать, что Слава сделает первый шаг.

После завтрака Слава, не говоря ни слова, позволил одеть себя для прогулки и, как всегда, послушно пошел вслед за матерью в молочную и булочную, потом в овощной магазин, а когда она отошла от прилавка с фруктами, Славы нигде не было видно. Никто в магазине не обратил на него внимания, но на улице какие-то мальчишки сказали, что видели, как он перешел улицу и сел в трамвай.

— Повсюду, — говорила Валентина Матвеевна. — Повсюду я искала, в больницах, в отделениях милиции, трамвайных депо, автобусных парках, на вокзалах. Никто его не видел.

— Ты не пробовала искать в Одессе, — сказала бабушка.

Ее дочь выздоравливала, и она вернулась в Москву, как

только получила телеграмму от Валентины Матвеевны. Соседи советовали ничего не сообщать бабушке — для нее это будет потрясением, а помочь она все равно ничем не сможет. Но, несмотря на эти советы, Валентина Матвеевна отправила телеграмму: она знала, что именно так должна поступить по мнению бабушки. А приехав домой, бабушка не задала ни одного вопроса, она сказала только одно: «Ты не пробовала искать в Одессе».

В коридоре толпились соседи, скрестив на груди руки и сочувственно кивая головами. Бедная старушка!

— Он уехал искать меня, — сказала бабушка.

Никто не верил, что Слава способен найти дорогу к вокзалу и купить билет до Одессы, пока бабушка не вытащила из письменного стола старую коробку из-под конфет, в которой оказались аккуратно разложенные старые билеты и кучка «рублей» и картонных монет, которые служили для игры в магазин. А игра в «поездку на дачу» устраивалась едва ли не каждый день.

— А где он взял деньги?

Валентина Матвеевна бросилась к пиджаку, висевшему в коридоре, и запустила руку в карман. Ее пальцы привычным движением ощупали внутренность подкладки, но не извлекли на свет ничего, кроме замусоленного кусочка сахара с прилипшей к нему двухкопеечной монеткой. Слава наверняка спланировал свой побег: в ночь перед его исчезновением деньги находились еще в заветном тайнике. Валентина Матвеевна была уверена в этом, потому что сама положила туда бумажный рубль и двугривенный сразу после отъезда бабушки.

На следующий день Валентина Матвеевна отправилась в Одессу, опасаясь, что если не поедет она, то поедет бабушка. Оказавшись в Одессе, она сразу направилась на маленькую улочку на окраине города, где родился Слава. Их дома больше не было, как не было и самой улицы; всё поглотили кварталы высоких домов, и где-то между ними оказался зажат их бывший дворик, где уже не было ни травы, ни шелестящих на ветру кустов, один лишь асфальт и мусорные баки. Но нет, кое-что осталось. В углу двора стоял сарай, который помнила Валентина Матвеевна, хотя в те времена, когда она здесь жила, на его крыше не было железной трубы, говорящей о том, что внутри помещения скрывается печь. По наитию она направилась туда и тут же напала на Славины следы. В дверях, устремив взор наружу, стояла древняя старуха, и когда Валентина Матвеевна подошла поближе, она узнала в ней младшую из двух пожилых женщин со второго этажа ныне исчезнувшего дома, в котором она провела со Славой первые десять лет его жизни. Старая Роза рассказала, что она наотрез отказалась уезжать со своего двора, когда ломали улицу и строили новые здания на месте старых домишек, и ей разрешили переселиться в сарай и даже поставили там печку. Валентина поразилась, какой уют она навела в своем домике. Начищенный самовар, бухарские коврики по стенам, портреты прошлого века в тяжелых позолоченных рамах придавали помещению богатый, чтобы не сказать аристократический, вид. И здесь-то, как оказалось, Слава и нашел свою прежнюю соседку; он, как и его мать, инстинктивно направился в этот домик, стоящий в тени новых домов. Роза сказала, что он оставался у нее два дня; она накормила его и постирала одежду, Боже, какой он был грязный и голодный! А на третий день он ушел с бродячим лудильщиком, который как раз перед тем закончил паять кастрюли во дворе. Ей показалось, что они сели на пароход.

В одесской милиции были уверены, что Славу обязательно найдут, если он окажется где-нибудь на островах. Но пока сносились с местными властями, его след вновь затерялся. Парень, некоторое время работавший с лудильщиком на окраине одного колхоза, внезапно исчез; люди запомнили только, что он всегда хохотал за работой. Валентина Матвеевна побывала в больницах, на вокзалах, даже в тюрьмах, и теперь ей ничего не оставалось, как вернуться в Москву.

Старая Роза завернула в носовой платок карточку с именем его матери и адресом и положила Славе в карман, пока он спал, и в последующие годы им время от времени приходили нацарапанные неграмотными каракулями весточки о «человеке», который работал то три, а то шесть месяцев в какой-нибудь Богом забытой деревне. По почтовым отметкам бабушка и Валентина Матвеевна отслеживали Славин маршрут. «Он зарабатывает на дорогу, — говорила бабушка, — он на пути к нам».

Однажды они получили фотографию, на которой посреди пшеничного поля была видна высокая человеческая фигура с поднятыми граблями. Снимок был бледный и расплывчатый, но они узнали глубокие, ничего не выражающие глаза на лице, заросшем бородой и усами, узнали его маленькое, словно выточенное ухо, прижатое к грубо постриженной голове, — и заплакали. Вскоре после этого бабушка умерла.

Галина Владимировна, которой удалось в свое время выкарабкаться из болезни, приехала из Риги в Москву на похороны матери. Невестка и золовка, хотя и были едва знакомы, во всех подробностях знали о непростой жизни друг друга (в жизни Галины была своя трагедия, более обыденная, но не менее болезненная, чем у Валентины). В день похорон, пораженные общностью и в то же время несхожестью своих судеб, они заговорились до поздней ночи. После скромного поминального ужина они легли в разных комнатах, оставив открытой дверь между собою. «И не припомню, когда я спала одна в комнате, — сказала Галина. — А как ты думаешь, Валя, тебе оставят две комнаты?» Валентина отвечала, что вопрос так даже не стоит; Слава по-прежнему здесь прописан, да и вообще никого нельзя вселить в его крошечную смежную комнату. «А тебе не могут предложить одну комнату вместо двух?» — не унималась Галина. Валентина не допускала такой мысли. Комната принадлежит Славе, и когда-нибудь он вернется и потребует ее себе. «Валя, милая, ты еще веришь, что Слава вернется?» Валя была в этом уверена, он вернется в свой дом, как вернулся в свой старый дом в Одессе. Галина пожала плечами; в ее воображении предстала фигура, некое подобие неандертальца, бредущая по долинам и горам, мимо городов и сел, в далекую Москву, к матери.

— Почему бы тебе снова не выйти замуж? — спросила Галина, повинуясь внезапному чувству. Валя раздраженно вздохнула.

— Я уже сказала тебе: жду, когда вернется Слава. Я не могу надеяться, что какой-нибудь мужчина захочет жить в одном доме со Славой. Его собственный отец не выдержал.

— Юра говорил мне, что никогда не любил тебя сильнее, чем когда ты отказалась отдать Славу в детдом. Но он не смог ужиться с бедным мальчиком.

— Я знаю, — сказала Валентина, — я его ни в чем не виню.

— Я думаю, он не смог вынести, что ты предпочла посвятить свою жизнь Славе, а не ему.

— Он снова женился через год, — кратко ответила Валя.

— А почему бы тебе… после стольких лет…

— Да с чего ты так стремишься меня выдать замуж, Галя? Ты-то что такого хорошего нашла в семейной жизни?

— Мне не повезло, — сказала Галя. — Но не у всех так скверно складывается. — Двумя ладонями она смахнула слезы из уголков глаз. Однако как бы она ни любила обсуждать свои беды, сейчас ей не хотелось позволить невестке увести разговор в сторону от главной темы. И она продолжила: — Не пойму, какой тебе прок от твоей свободы?

— Да уж какой ни есть, — отвечала Валя. — Только я не хочу пускать сюда никакого мужчину. Не хотела, пока была жива бабушка, и не хочу теперь, пока есть хоть какая-то надежда, что Слава вернется.

Галя повернулась и сквозь открытую дверь посмотрела на невестку; ее округлившиеся глаза были теперь совершенно сухими.

— О, так у тебя кто-то есть? — воскликнула она. — Я и понятия не имела.

— Ради Бога, Галя, что же я, не женщина?

Галя вернулась в Ригу к своей собственной трагедии, о Славе ничего не было слышно, а Валентина Матвеевна, как обычно, каждое утро уходила на работу и вечером возвращалась домой. Даже Галя, которой-то уж следовало знать, что к чему, сделала нерешительную попытку покуситься на свободу невестки. У нее уже было трое детей, а через несколько месяцев после возвращения из Москвы бедная дурочка снова забеременела, она-то, никогда не устававшая повторять, как ненавидит и презирает своего гнусного мужа. «Ох, Валя, — писала она, — я не смею даже просить тебя, но, может быть, ты все-таки возьмешь Наташу к себе! Ей всего два годика, и она такая ласковая, что вы сразу привяжетесь друг к другу, я хочу сказать, что не стала бы просить тебя взять кого-нибудь из старших, они уже слишком трудные. Но я уверена, что для Наташки это не было бы травмой. Появление нового ребенка станет для нее травмой еще сильнее. (Галя сначала написала „ударом“, но потом зачеркнула это слово, заменив его более современным.) Даже если Слава вернется, ничего страшного не произойдет, это не то, как если бы он обнаружил рядом с тобой мужчину, это, я понимаю, было бы действительно тяжело. Ох, Валя, ты понимаешь, в каком я отчаянии, если решаюсь просить тебя…» А человек, много лет довольствовавшийся ни к чему не обязывающей связью, теперь вдруг почувствовал, что ему мало воскресного дня с ней за городом и месяца летом на юге; все свое счастье он видел теперь в том, чтобы жить постоянно с Валентиной Матвеевной, ведь теперь, после смерти ее свекрови, это стало возможно. Но ему не удалось настоять на своем, и они расстались.

И теперь Валентина Матвеевна начала склоняться к мысли, что ей больше нечего ждать ни от какого мужчины. Отныне она смирилась с тем, что вся ее жизнь станет вечным ожиданием Славы.