Бегство со Светлого берега

Такая любовь[30]

Комната была безжизненна, словно интерьер мебельного магазина, в котором для придания помещению выразительности манекен, взятый напрокат из отдела готового платья, посадили у газовой печи, взятой напрокат из отдела осветительной и отопительной техники. Складки занавесок на окнах были тверды, как органные трубы, и каждый хрусталик на люстре неподвижно висел на своей проволочке; листья растений, стоявших на бамбуковой подставке, будто застыли, а глазки мыши, спрятавшейся в обшивке стены, и веер пламени в газовой горелке были неподвижны, будто нарисованные. В движении в этой комнате были только глаза плотного джентльмена, читавшего газету у камина, но и он ни разу не вывел из равновесия свое кресло-качалку. Оборвавшееся звяканье дверного звонка едва ли возмутило тишину; только благоразумная мышка убрала свою мордочку, и читатель, плотно сжав края газеты, перестал скользить взглядом по строкам. Но раздавшийся затем скрежещущий звук заставил мышь стремительно удрать внутрь стены, а читавшего встать на ноги. Люстра звякнула на подвеске, и листья растений соприкоснулись; а когда нога джентльмена с силой наступила на расшатанную половицу, веер пламени в газовой горелке сжался и выстрелил вверх с неистовым визгом.

Полный джентльмен отворил дверь; на пороге стояла высокая молодая женщина с неровно подстриженными черными волосами.

— Эйлин Шелли, — сказала она. — Мисс Пейдж говорит, что вам нужна машинистка.

Джентльмен закрыл дверь, кивнул, порылся в кармане, извлек оттуда толстый кусочек белого картона и вручил его посетительнице. «Белкин», — сказал он, вновь наклонив голову. Она неуверенно взяла карточку, нетвердо держа ее между большим и указательным пальцами. Мистер Белкин отодвинул стул от круглого стола, стоявшего посредине комнаты, и пробормотал: «Пожалуйста, садитесь», но она продолжала стоять, пока он скатывал со стола тяжелую плюшевую скатерть и ставил на освободившееся место портативную пишущую машинку, клал папку с бумагами.

Тогда она подошла к столу, села и тайком задвинула карточку мистера Белкина под папку.

— Что за странная машинка! — воскликнула она.

Мистер Белкин обеспокоенно взглянул на темноволосую

голову с выразительным профилем, склонившуюся над его любимым «Оливером».

— Это очень удобная машинка, — выступил он в ее защиту. — Очень хитроумная. Может писать на четырех языках. — Он осторожно наклонился поверх ее плеча и напечатал: «Дорогой сэр, в ответ на Ваши письма от пятого числа текущего месяца».

— Видали? — сказал он. — Английский! — Одним пальцем он вытащил цилиндрик из машинки и взял другой из коробки на столе. — Теперь будем по-французски[31].

— Нет, нет! По-русски!

Он послушно вернул французский цилиндр в коробку и закрепил в машинке русский, а потом сам сел за стол и отбарабанил строчку таинственных иероглифов.

— Еще, еще! — воскликнула она. — Я никогда не видела русских букв! — Он напечатал еще две строки. Затем ей захотелось проверить, сможет ли она сама сменить цилиндр, и после некоторой возни ей удалось извлечь русский цилиндрик и заменить его английским. — Теперь можем начинать, — сказала она.

Мистер Белкин вытащил из папки письмо, поднес его к глазам, откашлялся и начал диктовать: «Уважаемые господа, в ответ на ваше письмо от 17-го данного месяца…».

Вместо того чтобы начать печатать, Эйлин Шелли продолжала сидеть, положив запястья на край стола; ее пальцы едва касались клавишей машинки.

— Где вы научились деловому английскому? — спросила она. Он вытащил толстый том из ряда книг, стоявших на пианино, и торжественно вручил ей. Она взяла книгу, повернула к себе корешком и прочла название — «Как вести деловую переписку», затем сосредоточенно перелистала, прочитывая то тут то там по нескольку фраз, и наконец вернула владельцу.

— Вы, конечно, знаете, что такой вещи, как деловой английский, не существует.

— Возможно, вы правы. Но удобнее делать так, как все.

— А я думала, вы революционер!

Он быстро взглянул на нее, но лишь заметил, чтобы закончить разговор:

— Не думаю, что небольшая порция делового английского так уж вредна.

— Я думала, что после революции таких вещей вообще не будет. — Ее негодующий взор прошелся по плюшевой скатерти, кружевным занавескам и бесполезной люстре. — А вы говорите, что всегда будет существовать деловой английский.

— Ну, возможно, найдутся вещи поважнее, которые придется поменять, — мягко заметил он. — Продолжим? — Он вновь нервно откашлялся. — Прошу меня извинить. Это будет деловой английский. Ничего не поделаешь.

Мистеру Белкину, казалось, доставляло удовольствие следить за ритмично порхающими пальцами машинистки.

— Слепая система, — сказал он. — Я вижу, вы очень профессиональны.

Нет, отвечала Эйлин, она самоучка и печатает не очень быстро, но зато никогда не делает грамматических ошибок.

Когда письма — их было шесть, и все они адресовались фирмам по производству сельскохозяйственной техники — были положены в конверты, а Эйлин Шелли неловкими движениями закрывала непривычную машинку, мистер Белкин сидел молча, положив руки на колени и уставившись в пол. Внезапно он поднял голову и посмотрел на нее сквозь пенсне с золотым ободком.

— Кто вам сказал, что я революционер?

— Беатрис Пейдж. Ну, мисс Пейдж, которая рекомендовала вам меня. Она сказала, что вы политический эмигрант.

— А что вы знаете о политических эмигрантах?

— Я читала «Записки революционера» князя Кропоткина, и у меня дядя и тетя социалисты.

— А сами вы социалистка?

— Пожалуй, да. Потому-то я и оставила дом. Не могла вынести атмосферы.

— Слишком реакционная? — предположил он.

— Вот именно! Реакционная! — радостно откликнулась она. — Моя мама, впрочем, человек широких взглядов. Она считает, что все политики стремятся к лучшему и не имеет большого значения, либералы они или консерваторы. Но мой отчим ужасный реакционер. Когда мне было шестнадцать, он заставил меня выучить названия всех книг Библии, и я почувствовала такое унижение, что решила оставить дом, как только получу деньги, которые оставил мне отец. Их хватило на переезд и на шесть месяцев аренды жилья. И еще я купила машинку. У меня еще есть в банке девяносто семь фунтов четыре шиллинга и шесть пенсов.

— Капиталистка! — улыбнулся мистер Белкин.

Когда она собралась уходить, он попросил у нее карточку, напомнив — и улыбка за стеклами его пенсне могла показаться насмешливой, — что он дал ей свою. Эйлин схватила карточку со стола и засунула за бахрому поверх юбки.

— У меня нет карточки, — сказала она.

— Вам надо ее завести, — ответил он. — «Мисс Эйлин Шелли. Очень хорошая машинистка».

Она написала свое имя и адрес на листе машинописной бумаги и добавила: «Неплохая машинистка».

Мистер Белкин взял лист и поднес к глазам.

— Голден-сквер? Я думал, вы живете в Хэмпстеде[32].

— Так и есть. Это за углом.

— Но Голден-сквер в центре. Это маленькая-маленькая улочка, рядом с Риджент-стрит.

Эйлин подумала, как удивительно, что иностранец так хорошо знает Лондон, и произнесла это вслух.

— Мой Голден-сквер это всего лишь мощеный дворик рядом с Рощей. Вы ведь знаете Рощу?

Мистер Белкин знал Рощу. Он проходил мимо особняка по пути в Хэмпстед-Хит.

— Тогда вы должны были проходить мимо моего дома, — сказала Эйлин. — Перед ним пустая хозяйственная постройка, на углу Рогами Голден-сквер. И огромное дерево.

Мистер Белкин, колеблясь, предложил проводить ее до дома, но резкий возглас Эйлин «Нет, нет!» отпугнул его, и он не решился настаивать. Сожалея о вырвавшихся словах, Эйлин вышла одна на улицу, оживляя крутой подъем от Хай-стрит к Голден-сквер приятными мечтаниями о том, как ценящие ее труд русские только и ждут возможности щедро заплатить ей за несколько часов машинописи и приятной болтовни, включающей по случаю урок английского. Мистер Белкин научит ее русскому, а когда война окончится, она поедет в Петербург и выйдет замуж за графа или казака и опишет свою жизнь.

Прошла неделя, но приглашений от мистера Белкина не последовало; Эйлин начала думать, что напугала его свирепым отказом проводить ее домой. Поэтому она обрадовалась, когда однажды утром в ее дверь постучали, и хотя это оказалась всего лишь Беатрис Пейдж, она все равно была рада.

— Я пришла с поручением от славянина, — сказала Беатрис. — Бедняга не знает, удобно ли ему будет зайти к тебе и сообщить, что ему нужно продиктовать еще несколько писем. Я объяснила ему, как могла, про почтовые услуги в Лондоне, но он остался в сомнении. Могу я сказать ему, что он может прийти? А знаешь, я никогда не была в твоей берлоге. Просто божественно.

— Конечно, он может прийти.

— Так я ему и скажу. А здесь есть и другая комната?

— Горница пророка[33].

Беатрис подняла щеколду на узкой дощатой двери и, сунув голову внутрь, обнаружила там кучу одежды, сваленной на стуле, и таз с невымытой посудой на полу.

— Скорее похоже на комнату ужасов, — произнесла она. — Впрочем, оттуда у тебя прекрасный вид на отхожие места позади Хит-стрит. — Она вернула голову в комнату и опустила щеколду на двери. — Низкий потолок в общем уютен, но тут может быть душновато. По-моему, все это чересчур убого. Не думаю, чтобы Тодд захотела жить в такой дыре.

— Кто такая Тодд?

— Моя служанка, разве ты не знаешь?

— Я думала, все служанки мобилизованы на военные работы.

— Ну, если смотреть за мной не военная работа, — рявкнула Беатрис, — то я уж и не знаю, что такое военная работа. А разве у твоей матери не осталось служанки?

— О, Анни лет под сто, и она чуть ли не паралитик. — Беатрис искренне рассмеялась, и на миг между ними установилось нечто вроде симпатии, в которой была и доля насмешки.

Блуждающий взор Беатрис остановился теперь на визитке мистера Белкина, прислоненной к медному подсвечнику на каминной полке.

— Похожа на карточку торговца углем. Не хватает только надписи в углу «Все заказы выполняются точно в срок» и списка знаменитых клиентов на обороте. Этот человек даже не знает, что визитные карточки следует гравировать, а не печатать.

— Это имеет значение? — спросила Эйлин.

— Конечно, нет, но эта выглядит исключительно гнусно. Любопытно, что значит здесь буква С — Садрах, Соломон?

— Это буква Д. Его зовут Давид.

— Прошу прощения. Меня ввели в заблуждение эти завитушки. Я, впрочем, не думаю, что Белкин его настоящее имя. Всех их разыскивает полиция.

— Я не верю этому! — возмущенно воскликнула Эйлин.

— Я вижу, ты к нему неравнодушна.

— Я думаю, он ужасно милый.

— С его птичьим языком, животиком и всем прочим? А ты видела его комнату? Она из этих парных комнат — там всего по паре, кроме пианино.

— Обычные меблированные комнаты, — безразлично произнесла Эйлин.

— А что, как ты думаешь, он считает правильным жилищем? — Все это время Беатрис стояла посреди комнаты, подчеркнуто игнорируя стул, который ей пододвинула Эйлин. Теперь она резко опустилась в кресло у камина, но тут же вскочила и пересела на некрашенный стул, стоявший у стены.

— Обитая мебель это нечто слишком роскошное, чтобы быть удобным. У меня дома только старый деревянный диванчик и кресла, отполированные спинами двух поколений. Моя мать была Тэлбот, как ты знаешь, а может, не знаешь. Мне надо идти. Надеюсь, ты поладишь с твоим славянином. Мне от него одни неудобства, вечно он заманивает Самсона к себе в комнату и кормит ливерной колбасой и вонючими сырами. Самсон питается по-научному, и я не позволю испортить его фигуру этому чертову политэмигранту!

Эйлин постаралась придать голосу сочувственность, которой не испытывала:

— Тебе надо сказать ему, чтобы он так не делал.

— Я уже говорила.

— А он продолжает?

— Теперь он то и дело приносит Самсона к моим дверям и говорит «Получите вашу кошку». Но я не знаю, что происходит в мое отсутствие. Однажды Самсон целых полчаса отскребывал с усов крупинки красной икры.

— Я всегда думала, что икра черная.

— Они покупают в Сохо красную, точнее, ярко-оранжевую. Он, конечно, совершенный хам. С другой стороны, я подозреваю, его можно приручить. Ты должна попытаться выяснить, какая сторона в его характере преобладает.

— Я уверена, что он не хам, — сказала Эйлин.

День шел за днем, но мистер Белкин не подавал о себе вестей, пока однажды вечером, выглянув в окно, Эйлин не заметила плотную фигуру, переминающуюся с ноги на ногу у калитки ее дома. Из-за занавески она могла наблюдать, как он поднял засов и направился было по вымощенной дорожке, ведущей к открытой двери, но передумал, повернулся и быстро зашагал в сторону метро. После стольких разговоров и дум о мистере Белкине Эйлин не хотелось, чтобы он выскользнул из ее рук, и с возгласом «Десять шиллингов уходят!» она ринулась вниз по лестнице во двор и побежала за коренастой, быстро удаляющейся фигурой.

— Почему вы ушли? — запинаясь, спросила она, нагнав его.

Он повернулся к ней со смущенным видом.

— Полагаю, я сделал ошибку.

— Дверь в дом была открыта. Может быть, вы не разглядели номер?

— Нет, я видел. Но я видел, как выходил полисмен.

— Да это же мистер Ламберт отправился на дежурство. Он хозяин дома, где я живу.

— Глупо с моей стороны. Пожалуйста, извините.

— Хотите, я зайду к вам и напечатаю письма?

— Если это удобно.

Они пересекли Хит-стрит и вышли на Хай-стрит.

— Вы не любите полицейских, потому что вы революционер? — спросила Эйлин.

— Мы, наверное, чересчур готовы всюду видеть слежку. Наша жизнь делает нас подозрительными.

Эйлин широко раскрыла глаза.

— Вы и про меня подумали, что я шпионка?

— Нет, нет, никогда в жизни.

— Тогда почему вы убежали?

— Во-первых, я видел полисмена, выходящего из дома. Мне не понравилось. Потом я увидел такой простой домик с открытой дверью и узенькой деревянной лестницей, совсем как в трущобах, и я подумал, я совершил ошибку.

— Вам не нравится мой уголок? А друзья мне завидуют. Они говорят: «Правда Эйлин нашла себе хорошее местечко?»

— Нет, мне нравится, — вежливо сказал мистер Белкин, но он, очевидно, с трудом мог поверить, что девушка из хорошей семьи по собственному выбору станет жить в доме, предназначенном для низших классов.

— Здесь тоже очень мило, — сказала Эйлин, когда они свернули с Хай-стрит на площадь Перрин-корт. — Мне нравится вид на эту старую площадь. И старое дерево посередине. Все так мирно.

Мистер Белкин взглянул с недоверием.

— Мои друзья думают, что я нашел себе очень плохое место для житья.

— А где же живут они сами?

— Уэст Хэмпстед, Парламент Хилл…

— Парламент Хилл! Ужас!

— У них есть все удобства. А у вас есть?

— У меня есть газовая горелка, а в постройке во дворе кран.

Мистер Белкин показал на зарешеченное окно ветеринарной лечебницы над входной дверью.

— Что за радость жить над ветеринаром?

— Зато очень удобно для мисс Пейдж, когда вы накормите ее кота до тошноты.

— Ах, Самсон! Вы знаете Самсона?

— Я знаю, что вы пичкаете его заграничной едой.

Теперь они стояли на лестничной площадке второго этажа, у дверей квартиры мистера Белкина. Он вставил громоздкий ключ в скважину и впустил Эйлин с улыбкой, которую она сочла загадочной и, тем самым, привлекательной.

Писем было немного, но мистер Белкин сказал, что все они срочные. Когда письма были напечатаны и уложены в конверты, мистер Белкин извлек из одной из двух парных этажерок красного дерева, стоявших по обе стороны камина, чайницу и металлический кофейник, на крышку и изогнутую ручку которого был нанесен узор в виде вьющейся омелы, а по бокам — медальоны с головкой улыбающейся женщины. Эйлин удивилась, увидев, как он наполняет его водой из графина и осторожно ставит на газовую горелку.

— Разве у вас нет чайника? — спросила она, тут же покраснев от своей бестактности.

Мистер Белкин объяснил, что кофейник стоил дороже чайника.

— Мой принцип: покупай лучшее. Кофейник — три шиллинга и шесть пенсов, чайник — полкроны. Я покупаю кофейник.

— Но вы не можете так поступать всегда, — сказала Эйлин.

Он был, казалось, огорчен.

— Это… «ужас»?

— Но в чайнике удобнее приготовить чай.

С той же этажерки мистер Белкин снял кругленький металлический заварочный чайничек.

— Надеюсь, этот чайничек вам понравится.

Эйлин было собралась сказать, что чайничек в самом деле очень мил, как громкий стук в дверь заставил их вздрогнуть. Прежде чем мистер Белкин успел подойти к двери, она распахнулась и в проеме показалась голова Беатрис Пейдж.

— Прошу прощения, если я de trop[34], - пропела она, окидывая быстрым взглядом комнату. — Я ищу Самсона. Я думала, вы опять соблазняете его.

— Я не соблазняю ее, — с достоинством произнес мистер Белкин. — Это она соблазняет меня.

— Он!

— У меня на родине про кошку говорят «она».

— Ветеринар внизу подтвердит вам, что Самсон давно уже среднего рода, но мы говорим «он», щадя его чувства.

Мистер Белкин, очевидно, не понял ничего из сказанного, но пригласил ее присесть и выпить чаю. Беатрис коротко поблагодарила, убрала голову и хлопнула дверью.

— Она всегда так врывается, даже не позвонив? — спросила Эйлин.

— Звонок не работает. Как вы впервые пришли, он больше не звонит.

— Вы хотите сказать, что я его испортила?

— Как вы пришли, он больше не звонит.

Когда, выпив две чашки чаю с лимоном, Эйлин поднялась, чтобы попрощаться, она с удивлением почувствовала легкое трение кошачьего тела о свои ноги.

— Самсон был здесь все это время! А вы так ничего и не сказали!

— Я не доносчик, — отвечал мистер Белкин.

Теперь профессиональные услуги Эйлин стали нужны мистеру Белкину уже по нескольку раз в неделю, и скоро у них вошло в привычку при каждой встрече договариваться о новой. Она повредила его машинку, пытаясь заменить русский цилиндр на английский, а он сделал еще хуже, пытаясь исправить поломку, и вскоре они были в совершенно дружеских отношениях. Каждое занятие заканчивалось чаепитием и беседой. У мистера Белкина всегда наготове было много вопросов, на которые Эйлин отвечала с удовольствием и с избытком. Ему было любопытно узнать, что она никогда не училась в колледже и, более того, не осталась в школе после шестого класса.

— Моя мама не верит в школы, — объясняла Эйлин, — а мой отец умер, когда мне было всего шесть лет. Отцовская родня совсем другая. Они всегда уговаривали маму отдать меня в колледж.

— Ваша социалистка тетя… — пробормотал он.

— А вы ходите в русский клуб на Шарлотт-стрит? — вдруг спросила Эйлин. — У моего дяди, доктора Мосса, там масса пациентов. Возможно, вы его знаете.

Лицо мистера Белкина посветлело.

— Конечно, я слышал о докторе Моссе. Он спас моего товарища, когда все другие врачи хотели оперировать ему опухоль мозга. Доктор Мосс сказал, что вылечит его без операции, и вылечил.

— По части диагноза дяде Солу нет равных, — с удовольствием сказала Эйлин.

— И он лечил еще одного моего друга от сифилиса. Он первым из врачей в Лондоне стал применять сальварсин.

Эйлин никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь сознался в дружбе с человеком, страдающим венерической болезнью. Ведь совершенно очевидно, что сифилисом болеют люди совсем другого круга.

— Мой дядя был в молодости анархистом, — сказала она. — Теперь он просто социалист. Хотела бы я знать, в чем разница.

— Хотите, я объясню вам?

— Не сейчас! — быстро сказала она. — Давайте выпьем чаю!

Улыбаясь, мистер Белкин стал высыпать миндальное печенье из пакета на металлическое блюдце.

— Любимые бисквиты моей сестры, — сказала Эйлин, наблюдая за его руками.

— А какие ваши любимые?

— Мне нравятся те, которыми вы меня угощали в прошлый раз. Помните, бисквиты Гарибальди? Их еще называют «с мушиной начинкой».

— Я их купил из-за имени, но раз вы говорите «с мушиной начинкой», я никогда к ним больше не притронусь.

— Ах, как вы чувствительны! А имбирные орешки (ginger nuts) вы знаете? Вот они и есть мои любимые.

На свет появилась маленькая записная книжка и серебряный карандаш мистера Белкина.

— Скажите по буквам, пожалуйста!

— G-i-n-g-e-r… — Поглядев через его плечо, она увидела, как он пишет тесным косым почерком «Jinjer nutts».

На лестнице послышались громкие шаги.

— Клянусь, это Беатрис, — сказала Эйлин. — Вы никогда не запираете дверь?

— Запираю, когда я один, но когда со мною юная леди… — Он положил ей на плечо руку, полную, теплую и твердую, и улыбнулся очень по-доброму.

Словно молния, вырвавшаяся откуда-то из самых ее глубин, пронзило Эйлин это прикосновение.

— Что? — хрипло спросил он, хотя Эйлин не сказала ни слова.

Властный стук в дверь дал мистеру Белкину время лишь на то, чтобы убрать руку. Беатрис не вошла в комнату — она вторглась в нее.

— А вы знаете, что строго запрещено не давать людям спать ночью стуком машинки? — пролаяла она.

Эйлин устрашило свирепое выражение ее лица, но мистер Белкин был непроницаем.

— Полагаю, она не может стучать, когда на ней надета крышка, — сказал он, взглянув на закрытую машинку.

— Про машинку говорят it, — резко ответила Беатрис. — В английском языке неодушевленные предметы среднего рода. — Но она все же присела, когда мистер Белкин придвинул ей стул.

— Вечно я забываю. Но почему же про sheep говорят «она»?

— Потому что sheep одушевленные — они едят траву и рожают ягнят, — объяснила Эйлин.

— Я имел в виду те sheep, которые на море, а не ship[35] которые едят траву и рожают ягнят.

— Низ обозначен верхом, чтобы избежать путаницы, — произнесла Беатрис.

Мистер Белкин покраснел, но рассмеялся вместе с девушками.

Было выпито порядочно чаю, и печенье съедено до последней крошки, но разговор не клеился. Шумно зевая, Беатрис сняла очки и протерла их сложенным платком.

— Простите, — фальшиво вздохнула она сквозь очередной зевок во весь рот. — Пойдем, Эйлин. Я провожу тебя до угла.

Мистер Белкин направился с девушками к входной двери, но Беатрис не дала ему возможности продолжить путь, попросту захлопнув дверь прямо перед его носом.

— Почему ты так груба с ним? — спросила Эйлин.

— Меня это забавляет. Мне всегда хочется вывести его из себя.

— Думаю, у тебя не получится.

— Ты в него влюблена?

— Безумно, — сказала Эйлин. — Я хочу сказать, он кажется мне ужасно милым. А ты?

— Я думаю, что вполне могла бы.

У Эйлин был определенный день, когда она обедала в родительском доме, но теперь ей хотелось нарушить принятый порядок, так она рвалась рассказать матери о своем новом друге. Не успела она позвонить в звонок, как дверь распахнулась и на пороге возникла ее сестра Дорис в розовом плаще на мягкой шерстяной подкладке; поверх темных волос она накинула пестро-полосатую шаль.

— Мама дома? — нетерпеливо спросила Эйлин, и Дорис махнула фланелевой сумкой для ботинок в сторону столовой в конце коридора и уже собралась спуститься по ступенькам на мостовую. Эйлин осмотрела ее: «На тебе моя шаль!» Дорис начала с видимым усилием дергать за концы шали, не пытаясь при этом, как заметила Эйлин, развязать ее на самом деле. «Возьми себе эту дрянь!» — воскликнула она, продолжая мять в руках шаль, но поспешно засунула ее концы под плащ, когда Эйлин с нетерпеливым жестом вошла в дом.

Мать сидела в кресле в черном халате и вельветовых тапочках и читала роман из библиотеки Мьюди[36]. Эйлин с ревнивым чувством отметила, что стол накрыт на троих. Вин взглянула на нее, улыбнулась, прочла еще несколько строк, но положила книжку текстом вниз, когда Эйлин наклонилась поцеловать ее. Обе они притихли при звуке двери, открываемой ключом, а потом аккуратно закрытой. После короткой паузы в коридоре послышались неровные шаги и другая дверь открылась и закрылась все с той же неторопливой аккуратностью.

— Я уже забыла, что он хромает, — сказала Эйлин. — Он просто-таки ковыляет.

— Каждый день спешит в метро и всегда несет этот тяжелый чемоданчик в одной и той же руке, — безучастно сказала Вин.

Эйлин снова взглянула на стол.

— Кого вы ждете?

— Сегодня день Грэйси, — ответила Вин, повысив голос, так как в этот момент в прихожей раздался звонок. — Я уж было надеялась, что она не придет. Сэнди раздражается, когда у нас к обеду больше одного человека.

— Я уйду! — воскликнула Эйлин.

— Уйдешь? — отозвалась тетя Грэйс, входя в комнату. — Как раз когда я пришла?

— Теперь ты не можешь уйти, — нервно сказала миссис Харт. — Сэнди видел твои вещи в прихожей.

— У меня нет никаких вещей. Я пришла налегке.

Тетя Грэйс была шокирована.

— Выйди я без пальто, я бы чувствовала себя служанкой, пробирающейся по черной лестнице.

— Я всегда ей говорю, — с раздражением произнесла Вин. — Конечно, ты можешь остаться, Эйлин, раз уж пришла. Просто Сэнди любит знать заранее, когда люди приходят к обеду. Ты же знаешь, карточки на мясо и все такое.

— Ты говорила, чтобы я не делала фетиш из приходов по средам.

— Я всегда рада видеть тебя, дорогая. Ты знаешь.

Открылась дверь, и в комнату, хромая, вошел маленький человек в сером костюме.

— А! — воскликнул он вовсе не дружелюбно. — Грэйс! Эйлин! Целое семейное сборище. — Он подставил колючую лиловую щеку Эйлин для поцелуя и наклонился вперед, выставив локоть, чтобы подать Грэйс иссохшую ладонь. Затем он прикоснулся губами к скуле жены, и все заняли места за столом. Эйлин повернулась на стуле и залезла в средний ящик буфета, где нащупала нож, вилку и салфетку, вдетую в костяное колечко. Мятая салфетка, казалось, была единственным предметом в доме, который обрадовался ей. Тетя Грэйс долго с сомнением изучала свою салфетку, прежде чем извлечь ее из целлулоидного колечка. Вин быстро вытащила свою из резного черепахового кольца, а Сэнди, священнодействуя, вынул салфетку из серебряного чеканенного кольца, взял трепещущий квадрат за два угла и расправил его на коленях. Старая служанка вошла с блюдом, где поверх картофельного пюре лежали пять котлет, и поставила его перед хозяином. Сэнди разделил лишнюю котлету на четыре крошечные порции и стал раскладывать еду точно выверенными движениями.

Молчание прервала тетя Грэйс.

— Твой дом недалеко от Фрогнала[37]? — спросила она.

— Совсем рядом. Верх Фрогнала портит вид на Рощу.

— Вовсе нет, дорогая, — сказала миссис Харт.

Тетя Грэйс любезно переменила тему.

— У Дадли-Кларков было огромное владение во Фрогнале. Они устраивали там великолепные приемы в саду, но кэбмены говорили, что лошади падают на подъеме, и они продали владение и купили виллу на Ривьере.

— Если ты знаешь Фрогнал, то легко найдешь мой дом, — сказала Эйлин, как будто для нее не было ничего приятнее, чем визит надоедливой тети Грэйс. — Идешь прямо из метро до коттеджа с сарайчиком на переднем плане. Его невозможно пропустить, там на улице растет огромное дерево, говорят, ему не меньше ста лет.

— Дуб? — почтительно осведомилась тетя Грэйс.

Эйлин была уверена, что это не дуб. У него были слишком легкие, дрожащие листья.

Сэнди отложил нож и вилку, прислонив их к краю тарелки. Все ждали, когда он прожует и проглотит кусок. Даже после этого он сначала вытер губы и выпил глоток воды, а уж потом заговорил.

— Вероятно, он принадлежит к семейству тополей: Populus tremula, Populus nigra или Populus alba[38].

— Я уверена, что это не тополь, — небрежно сказала Эйлин. — Тополя высокие и тонкие, а это дерево ветвистое.

— Высокий и тонкий из них только Populus fastigiata, его родовое название «ломбардский тополь» из-за распространенности на юге Франции.

Слово взяла миссис Харт.

— И то́поля колеблемые ветром белые листы, — произнесла она. — Я полагаю, Теннисон имел в виду Populus alba.

Но слово alba, как оказалось, относилось к беловатой коре дерева, отличающей его от других видов с более темными стволами, особенно от Populus fastigiata. И поскольку Эйлин упомянула непрестанное дрожание листьев, ее дерево было, вероятно, albus tremula, так часто встречающееся на городских улицах.

— Ты не чувствуешь себя одинокой, дорогая? — опрометчиво спросила тетя Грэйс.

— У меня там недалеко друзья, — отвечала Эйлин. — Беатрис Пейдж живет в десяти минутах ходьбы.

— Школьная подруга Эйлин, — объяснила миссис Харт. — Ты знаешь, ее мать была из Тэлботов.

Тетя Грэйс расплылась в улыбке.

— Так это или не так, — вставил внимательно слушавший Сэнди, — мне кажется, что подруга Эйлин взяла на себя большую ответственность, поощряя ее отказаться от обеспеченной домашней жизни ради безумной идеи о собственном деле.

— Я сама обеспечиваю себя с тех пор, как ушла из страховой компании, верно? — резко ответила Эйлин. — Я еще ни разу не просила у вас помощи, правда?

Миссис Харт через стол бросила на Эйлин умоляющий взгляд.

Тетя Грэйс не могла удержаться, чтобы не вмешаться в разговор.

— Все твои родственники, Эйлин, считают, что было опрометчиво оставить компанию.

— Вовсе не все, — многозначительно сказала Эйлин. — Шелли никогда не думали, что дочери папы станут клерками. Они были уверены, что Дорис и я поступят в колледж.

— Прояви ты к этому хоть малейшее желание, я бы его только поддержал, — серьезно произнес Сэнди.

— Шелли хотели, чтобы Эйлин и Дорис стали учительницами, — вмешалась миссис Харт. — Находиться вечно в женском обществе, не встречаться ни с кем, кроме учительниц, проводить каникулы в общежитиях Христианской ассоциации молодых женщин…

— По крайней мере, они зарабатывают себе на жизнь, — сказал Сэнди.

Эйлин, как могла, рассказала о своей работе для мистера Белкина. Отчим был непроницаемо серьезен, а миссис Харт сказала, что надеется, что ни одна из ее дочерей не выйдет замуж за иностранца. Но тетя Грэйс, которая скорее готова была увидеть свою дочь в гробу, чем замужем за корсиканцем, признала, что ей доводилось встречать очаровательных русских в одном отеле в Берне.

— Он не особенно очарователен, — сказала Эйлин. — Но он ужасно мил.

— А можно узнать, что за занятие выбрал у нас в стране сей чужеземец? — спросил Сэнди в перерыве между пережевыванием пищи.

— Письма, которые я перепечатываю, большей частью обращены к английским фирмам, продающим сельскохозяйственную технику в Россию. И еще два человека хотят брать у него уроки русского языка.

— Вероятно, это прикрытие более зловещей деятельности, — легкомысленно произнесла миссис Харт. — Ну, надеюсь, он не станет учить тебя бросать бомбы в короля.

— В любом случае, это ненадежный источник существования, — сказал Сэнди. Даже великодушный Сэнди, казалось, рассматривал каждого нового знакомого Эйлин как возможного мужа.

Дорис, внезапно появившаяся в дверях с оторванным каблуком, поспела к концу обсуждения. Ее слово было последним.

— А сколько лет мистеру Белкину? — спросила она.

— Сорок, — быстро ответила Эйлин, и Дорис тут же испарилась.

Мистер Белкин снова исчез с горизонта, и Эйлин уже стала бояться, что он отождествил ее с Беатрис и ее наглым поведением. Но неделю спустя пришла открытка с ноттингемским почтовым штемпелем, с адресом, написанным уже знакомым ей чужестранным наклонным почерком. Мистер Белкин писал, что его вызвали по делу, но через день или два он вернется и тогда даст себе смелость сообщить об этом мисс Шелли. И в самом деле, через два дня мистер Белкин появился у ее дверей со своей портативной машинкой и портфелем, объяснив, что он предпочел бы, если она не возражает, работать у нее дома.

— Я думаю, здесь, наверное, нас будут меньше прерывать.

Он неуверенно остановился посредине комнаты, где потолок был лишь на несколько дюймов выше его головы.

— Он не упадет на вас, — ответила Эйлин на его нервный взгляд, устремленный вверх. Она взяла машинку и поставила на пол у стены. — У меня есть своя. Да садитесь же.

Он опустился в кресло у камина.

— Похоже на комнату русского студента, — сказал он, оглядывая скудно обставленную комнату с побеленными стенами, без занавесок на окнах и без ковра. Он вытащил из портфеля знакомую папку и спросил: «Где мы будем работать?»

— Здесь, — сказала Эйлин, приподняв откидную крышку стола, прислоненного к стене. Он удивился, увидев, как она повернулась на стуле, на котором она устроилась рядом со столом, подняла щеколду маленькой дверцы у себя за спиной и просунула руку в отверстие; еще более он был удивлен, увидев, что ее рука вернулась назад с пишущей машинкой.

Мистер Белкин поднес напечатанное письмо к глазам и прочистил горло, но вместо того чтобы начать диктовать, сказал, глядя поверх бумаги:

— Я хочу вас кое о чем попросить.

Эйлин густо покраснела.

— Не дадите ли вы мне уроки английского?

Он бросил на нее острый взгляд, и Эйлин была уверена, что он заметил ее побагровевшие щеки.

— Я никогда в жизни не давала уроков, — пробормотала она.

Мистер Белкин откинулся в кресле и даже перекинул ногу на ногу.

— Вы могли бы объяснить употребление present perfect?

— Зачем вам это?

Мистер Белкин вздохнул.

— Мы могли бы читать, — сказал он, снова вздохнул и попросил разрешения закурить.

Вынув сигарету, он положил пачку на стол, а Эйлин вытрясла оттуда еще пару сигарет на папку с письмами.

— Да в них почти нет табака! — воскликнула она.

— Это русские папиросы, с мундштуком. Очень гигиенично.

— Их можно достать в Лондоне?

— Я вез с собой. Они хотели отобрать у меня в Довере — говорят, слишком много, но я сказал: «Я думал, Англия позволит мне курить сигареты моей родной страны». И таможенник засмеялся и пометил каждую пачку. Я слышал, он сказал человеку рядом с ним: «У парня тоска по родине».

Эйлин сняла крышку с машинки, но в этот момент высокий ясный голос внизу спросил у хозяйки, дома ли мисс Шелли. Эйлин метнулась к двери и повернула ключ в замке. Невидимый посетитель поднялся по лестнице и стал стучать в дверь снова и снова, пробовал между стуком ручку двери и, наконец, сдался и стал медленно спускаться вниз. Даже услышав стук каблуков по тротуару на улице, двое в комнате отважились заговорить только вполголоса. В комнате стало темнеть, и перед тем как сесть к столу и заправить лист бумаги в машинку, Эйлин зажгла газ. В правом верхнем углу листа она напечатала адрес мистера Белкина и дату и передвинула каретку, чтобы строчкой ниже напечатать «Уважаемые господа». Но больше в этот день они не печатали[39]. Она встала и оперлась на ручку кресла, в котором сидел Белкин. Тут же он рукой обвил ее талию и прижал к своему твердому бедру. Она почувствовала беглые поцелуи на щеке, но когда повернулась и подставила под поцелуй губы, Белкин отвернулся. «Негигиенично», — сказал он. Эйлин отпрянула, сидя на спинке кресла. Он провел пухлой белой рукой по ее вспыхнувшему лицу и убрал со своего лба волосы.

— В моей стране, — сказал он, — девушки целуются, только если готовы на всё.

Честно говоря, Эйлин в этот момент была не так уж готова на всё — немного подготовительных действий, думала она, не помешало бы, — но она не могла допустить, чтобы он усомнился в искренности ее чувств, и упала в его объятья. Всё, как оказалось, было не так уж и много, но что-то не позволило ей выказать свое разочарование. Ей так и не удалось убедить его поцеловать ее «по-настоящему». Даже самые целомудренные романы заканчивались словами «их уста встретились», и Эйлин вполне невинно осведомилась, почему ему это так не нравится.

— Нет, нравится, — успокоил он ее, — но это негигиенично. — И добавил с разрушительной натуралистичностью: — И потом, я не могу дышать только носом. Наверное, у меня миндалины.

— Надо их удалить, — сказала Эйлин.

И все же она не могла смеяться над ним, как она потешалась раньше над многими молодыми людьми по куда более пустячным поводам. В нем были теплота и надежность, в которых она так нуждалась.

Когда ее возлюбленный ушел, Эйлин спустилась по деревянной лестнице запереть за ним дверь, но прелесть ночи поманила ее выйти из дому. Под огромной луной дома и мостовые казались белыми, а листья Populus alba tremula парили над чернильным озером, созданным их собственной тенью на мостовой. Легкий ветерок прошелестел сквозь листву и взъерошил короткие волосы на висках Эйлин. Она зашла в сарай, чтобы умыться из крана ледяной водой, прежде чем подняться в свою комнату. Она не ощущала восторга, но на нее, казалось, снизошло великое спокойствие, и она легла в постель и проспала девять часов.

Первое, что увидела Эйлин, раскрыв глаза, была портативная пишущая машинка мистера Белкина. «Ему придется вернуться за ней», — сказала она себе, бессознательно выдав страх от мысли, что он никогда не вернется. Не говорила ли ей мама, что для девушки поистине роковой поступок отдать все до брака? Большую часть дня она провела у окна, а к восьми часам вечера стала строить планы, как вернуть Белкину его машинку. Она как раз размышляла, будет ли лучше снять чехол и положить внутрь полное достоинства письмо или послать мистера Ламберта отнести машинку по адресу Белкина и вручить ему ее, не говоря ни слова, когда услышала легкие шаги на лестнице и осторожный стук в дверь.

Мистер Белкин с обычной своей серьезной вежливостью поздоровался и поцеловал ей руку, что она сочла очень милым: до сих пор никто не целовал ей рук. Первые его слова, после того как он повесил пальто и шляпу и уселся у камина, были:

— Прошлой ночью по моим следам шли до самого дома.

Эйлин была поражена.

— Неужели Беатрис?

— О, нет, нет!

— Ну так уж, конечно, и не полиция!

Он лучезарно улыбнулся.

— Собака! Маленькая беленькая собачка! Она шла за мной всю дорогу до твоего дома, а когда я выходил от тебя, она ждала меня на углу. Я думаю, она, как я, — у нее нет дома.

Эйлин подошла к нему и положила голову на плечо, счастливая от гигиенических поцелуев, которые осыпали ее щеку.

— Ты храбрая девушка, — пробормотал он. — Ты доверилась чужаку, иностранцу. Мне нравится. Ты не пожалеешь. Мне доверено много денег, жизни многих товарищей, и я никого не подвел. Со мной ты будешь в безопасности.

— С тобой я чувствую себя защищенной, — сказала Эйлин. — Не знаю почему.

— Со мной ты всегда будешь в безопасности, — повторил он, — но когда прозвучит набат Революции, я должен буду пойти за ним, где бы я ни был, даже если мне придется покинуть тебя.

— Я пойду за тобой. И никто из нас не покинет друг друга.

— Ты станешь революционеркой? — улыбнулся он.

— Тебе придется меня научить, — ответила Эйлин.

Есть истина, не удостоенная подобающего всеобщего признания, что, когда отношения двух людей устанавливаются счастливо, они тут же стремятся изменить их. Закоренелый революционер и мятежная дочь тратили непозволительно много своей свободы на обсуждение вопроса о законном браке. Они впустили внешний мир в то, что касалось лишь их двоих, и некий аромат тайны навсегда испарился из их отношений. Давид считал, что революционер не должен связывать себя семейными узами, но вынужден был признать, что большинство из них все-таки так поступают. Он легко соглашался с тем, что ему хотелось бы жить вместе с Эйлин, чтобы избежать горечи постоянных расставаний. А это, конечно, подразумевало брак, потому что Давид как иностранец должен был сообщать полиции о любой перемене адреса, а домовладелица быстро открыла бы из его бумаг, что они живут во грехе. Подведя Давида к этому пункту, Эйлин неизменно поднимала тревогу.

— А что, если мы потом передумаем, но уже будет поздно?

— Я не передумаю.

— У тебя никогда не бывает сомнений?

— Когда решение принято, сомнения только пустая трата времени.

— Так все-таки они у тебя есть? Какие?

Давид прочистил горло, сунул в рот сигарету, снова вынул ее, положил ногу на ногу и начал:

— Во-первых, брак против моих принципов, и я поклялся никогда не жениться на девушке из буржуазной семьи. И потом, ты такая неряха. Я так долго жил один и привык, чтобы все вещи были на своих местах.

Тревоги Эйлин обратились в противоположную сторону, и она сказала:

— У тебя будет своя комната. У нас дома никто не заходит в кабинет моего отчима, и это единственная опрятная комната.

Давид возразил, что ему не нужен кабинет, в который не может зайти его собственная жена. Просто Эйлин научится быть аккуратной, если по-настоящему захочет. Все, что от нее требуется, — это класть каждую вещь на свое место, когда в ней перестает быть нужда.

Эйлин не советовалась с матерью по поводу своего возможного брака, но постоянно делилась с тетей-социалист-кой своими сомнениями и желаниями. Тетя Инид слушала внимательно и дружелюбно, полагая, что люди редко просят совета, самостоятельно не определившись до конца, как им поступать. Однажды, устав от бесконечных аргументов Эйлин за и против брака, она воскликнула:

— Ну, если так, не выходи замуж! Почему вам не жить, как вы живете?

— Мы хотим жить вместе, — нерешительно сказала Эйлин.

— Для этого надо жениться?

— Ну ты ведь знаешь: домовладельцы, регистрация иностранцев и все такое. Давид говорит, что в любую минуту его вид на жительство может быть аннулирован или же он вернется в Россию.

Дядя Сол взглянул на нее поверх страниц журнала.

— Конечно, им надо пожениться, — сказал старый анархист. — Сколько можно выдерживать такое эмоциональное напряжение, какое создает любовь?

— Тогда вперед — и женитесь! — сказала тетя Инид.

В тот же вечер Эйлин сказала Давиду, что, по мнению доктора Мосса, им следует жениться как можно скорее. Так же думают и все остальные. Миссис Ламберт постоянно спрашивает ее, когда они отправятся в церковь; она сказала, что соседи уже поговаривают о ней.

— А тебе важно, что говорят соседи?

— Н-ну… — сказала Эйлин.

— Я знаю еще кое-кого, кто очень интересуется нашим браком, — сказал Давид, и его глаза заблестели за очками. — Вчера на лестнице я встретил твою подругу мисс Пейдж. Она спрашивала, когда может поздравить меня. И знакомился ли я с твоими родителями. Я сказал «нет», но собираюсь, а она говорит: «Полагаю, вы знаете, что они паршивые евреи?»

Эйлин была поражена.

— Никогда не думала, что люди могут быть такими!

— Ты думаешь, в Англии нет антисемитизма?

— Возможно, мою мать можно назвать антисемиткой. Мой отец был евреем. Но она отправила меня и Дорис в школу в полчасе ходьбы от дома, потому что в ближайшей школе большинство девочек были из ортодоксальных еврейских семей, и она сказала, зачем нам ставить на себе клеймо?

— А что она скажет обо мне?

— Я не говорила ей, что ты еврей. Она думает, что ты просто русский, как мы думаем о себе, что мы просто англичане, хотя и с примесью еврейской крови. И мой папа умер так давно. Сама-то она любит евреев, но боится, что другие не любят.

Эйлин не ожидала, что Давид так легко даст себя уговорить нанести визит ее родителям. Ей еще предстояло узнать, что никого так мало не смущали социальные условности, как ее профессионального революционера. Решив однажды вступить с Эйлин в законный брак, он теперь считал самой естественной вещью познакомиться с ее родителями, и вот с непроницаемой важностью он вошел вслед за Эйлин в маленькую сумрачную прихожую, где пряные воскурения ароматических палочек боролись с запахами кухни. Запачканный стеклянный фонарь, свисающий с потолка, отбрасывал красные, голубые и оранжевые тени на высокое зеркало, оттеняя пляшущее скопление звезд на стене. Давид оглядывался в поисках места, где можно повесить пальто, но Эйлин быстро вступила в звезды, оказавшиеся не чем иным, как стеклянными шариками в грохочущем водопаде стеблей бамбука. Эйлин отстранила их, и Давид повесил пальто на пустой крючок, а потом опустила, снова вызвав звон и мерцание звезд.

Вин ждала их наверху, в углу гостиной; ее голова и плечи были залиты янтарно-желтым светом лампы. На восьмиугольной крышке мавританского столика рядом с ней находились серебряный ящичек для сигарет, бронзовая пепельница в виде водяной лилии, которую обвивали руки, казалось, тонущей наяды, и роман из библиотеки Мьюди, заложенный на открытой странице кружевным платочком. Широкие рукава плиссированного халата упали к ее худым плечам, когда она, не вставая, протянула Давиду руку. Она наклонилась вперед, чтобы поздороваться с ним, и свет, уже не затененный благосклонным абажуром, упал на ее утомленное лицо с румянами на осунувшихся щеках и накрашенными губами.

Давид мог показаться добродушным неотесанным человеком, но он объездил много европейских столиц и умел с первого взгляда различить профессиональную обольстительницу. Он заметил густые завитки черных волос, уложенных поверх высокого узкого лба, нитку бус, поднимающуюся и опускающуюся в глубоком вырезе кружевного воротника, тонкую, выставленную вперед лодыжку и изогнутую стопу в атласной туфле на высоком каблуке. Нехотя опустив руку в ее теплую цепкую ладонь, он почувствовал, как в его плоть впиваются кольца; потом пожатие ослабело, и его слегка саднящая рука снова принадлежала ему.

— Так это Давид? — нежным голосом произнесла Вин. — Садитесь со мной рядом и давайте познакомимся.

Давид кивнул, звучно и почтительно поздоровался и осторожно опустился в кресло, указанное грациозным жестом хозяйки. Сиденье кресла опустилось и коснулось пола, а пружины внутри издали мелодичный звон.

В комнату по-крабьи вполз Сэнди. «Не вставайте! Не вставайте!» Но Давид уже вскочил, чтобы ответить на рукопожатие хозяина, а заодно тайком оглядел комнату в поисках менее податливого кресла.

— Как насчет того, чтобы добавить немного света, мэм? — произнес Сэнди и тронул выключатель. Все заморгали от яркого света, хлынувшего с потолка, а Вин со стоном поднесла руку в кольцах к глазам.

Комната тотчас же потеряла всякое сходство с уголком сераля и предстала комфортабельной лондонской гостиной, наполненной толстыми ковриками, вазами в восточном стиле и пианино фирмы Броудвуд. Давиду все это казалось весьма внушительным — его близорукий взгляд не сразу распознал потускневшие оттенки мебели, недостающие кольца на оконных карнизах, запыленные ягоды крыжовника в мозаичной вазе. Мягкие удары китайского гонга позвали их спуститься в столовую, где в свете свисающей лампы под розовым абажуром с бахромой приятно смотрелся стол. И здесь Давид был впечатлен атмосферой комфорта, не заметив, что у дверцы буфета оторвана ручка, неподвижные стрелки часов из черного мрамора не прикрыты стеклом, как, впрочем, и другие часы из слоновой кости с позолотой, стоящие на каминной полке.

Обед был плохой, но Давид вообще не любил английскую кухню, да и время было военное. Вин пыталась разговорить Давида, задавая ему сочувственным тоном вопросы и глядя в лицо пристальным нежным взором. Сэнди был прилежным хозяином, обычным английским джентльменом — тип, который Давид признавал и уважал. Тетя Грэйс, приглашенная познакомиться с женихом Эйлин, сияла глазами и была оживлена. Присутствовала и Дорис. Она собиралась пойти на танцы; ничто, кроме любопытного желания увидеть жениха сестры, не заставило бы ее остаться на обед дома, и, быстро проглотив пищу, она отодвинула прочь стул и промчалась мимо обедающих, прошептав Эйлин на ухо: «Мне он нравится!»

После того как было покончено с меланхолическим бланманже с тушеным черносливом, миссис Харт, тетя Грэйс и Эйлин, благоговейно соблюдая традиции высшего класса, вышли из столовой, оставив мужчин за графином виски и сифоном с содовой водой. Тетя Грэйс не захотела подыматься наверх — ей предстоял долгий путь, ибо жила она, как не преминула сообщить Давиду за обедом, «всего в десяти минутах ходьбы от Палаты лордов». Эйлин часто слышала, как тетя говорила об этом своим новым знакомым, но вся несуразность этой фразы стала ясна ей только сейчас, когда она заметила хитрый огонек, загоревшийся за очками Давида.

Вин закурила сигарету и уселась в уголке дивана, наблюдая за голубой спиралью дыма.

— Мне нравится твой Давид, — сказала она, может быть, слишком сердечно. — Он такой человечный. Когда же мы потанцуем на твоей свадьбе?

— Никакой свадьбы не будет.

— По крайней мере вы зарегистрируете брак?

— Давид сделает это, если я попрошу, но он говорит, что брак его не свяжет. Он говорит, что связать его могут лишь собственные чувства.

— О, вовсе нет, — мудро заметила мать. — Закон прекрасно свяжет.

— Я больше доверяю чувствам Давида.

— Пусть даже так, — сказала мать, наклонившись вперед и сделав на мгновение паузу, а затем продолжила тихо и быстро, словно на нее снизошло вдохновение: — Пусть даже так, но, если ты соблюдаешь принятый порядок, все будут с тобой, а если ты игнорируешь его, тебе придется вращаться в узком кружке безумцев и чудаков.

— Но, мама, меня-то только и интересуют те люди, которых ты называешь безумцами и чудаками.

— Ну, конечно, и меня тоже. Но никто их у тебя и не отнимет. А зачем удаляться от большинства, обычных людей, с которыми приходится жить вместе? Богемная же среда останется для развлечения.

— И Давид, и его друзья гораздо менее богемны, чем вы. Они просто-напросто выработали свои принципы.

— Разве это не пустая трата сил? Конформизм мог бы сэкономить им массу сил и времени, знай они это. — Она зажгла новую сигарету. — Как долго Сэнди будет его там держать? Можешь не сомневаться, он замучает его до смерти.

— О, не думаю. В некоторых отношениях Давид ужасно заурядный человек. Гораздо более, чем вы.

— Надеюсь, я понравилась твоему Давиду. А тебе никогда не приходило в голову, что Дорис и тебе чертовски повезло, что мать у вас не какая-нибудь старая карга? Хорошо, если и про тебя так смогут сказать, когда ты станешь старше.

Густое коричневое облако тумана, обжигавшего глотки и опалявшего веки, откатилось прочь, оставив за собой странную черноту, в которой тускнели фонари, а дома исчезали из виду вплоть до каминных труб, но которая уже не пахла серой. Лишь церковь посередине площади выступала бесформенной массой, но ее шпиль плавал над слоем черноты, и когда их глаза привыкли к мраку, они смогли даже разглядеть мерцание звезд тут и там над крышами домов. А к тому времени как они дошли до длинной пустой Эрлс-корт-роуд, можно уже было различить бордюр тротуара и каменные плиты под оградами садиков перед домами.

— Ты можешь поверить, что моей матери скоро пятьдесят? — нетерпеливо спросила Эйлин.

— Вполне могу, — последовал не слишком вежливый ответ.

— Ты не находишь, что она… очень красива?

— У нее красивые глаза. Твои глаза, только не такие…

— Какие «такие»?

Давид никак не мог точно выразить свою мысль.

— Слишком какие-то сладкие. Она вроде как просит полюбить ее.

По улице со звоном невидимых копыт и сбруи прокатился пустой омнибус. Лампы на нем были лишь пятнышками света, и кучер проехал мимо, не обратив внимания на их крики. Так они побрели сквозь мрак по направлению к Кенсингтон-стрит. Нигде не было ни одного колесного экипажа, даже кэба, и Давид перевел Эйлин через дорогу и повел по круто поднимающейся, вымощенной плитами дороге между землями Холланд-хауса и садами на Кэмден-хилл. Случайная газовая лампа осветила несколько шагов их пути, а достигнув верхней точки своего пути, они остановились под древним платаном, не желая покидать туннель, образованный ветвями деревьев, ради освещенного пространства Ноттинг-хилла. Остатки тумана развеялись. «Он остался в Уэст-Кенсингтоне», — сказала Эйлин, прислонившись к разноцветному стволу дерева. Косые лучи уличной лампы бросали сквозь ветви свет на ее лицо и плечи.

— Тебе кто-нибудь говорил, что ты прекрасна? — спросил Давид.

— Меня хотели рисовать художники.

Взяв под руку, он быстро увлек ее на улицу, как будто позволил себе сказать слишком много.

— Я имею в виду, обыкновенные люди, — произнес он.

— Однажды один человек сказал моей матери, что у меня бывают мгновения духовной красоты, — сказала Эйлин, но тут же добавила извиняющимся тоном: — Но он был не обычный человек, он был поэт.

— Ах!

— В чем дело? — встревоженно спросила Эйлин.

— Что-то вроде приступа, — сказал он и, остановившись, привлек ее к себе и так держал, пока шаги приближающегося полисмена не вывели его из глубокого транса.

К тому времени, как они подошли к станции метро Ноттинг-хилл-гейт, дома и магазины были освещены уличными лампами, словно днем, а высоко в небе видно было множество звезд. Давид не был уверен, успеют ли они сделать пересадку на линию, ведущую в Хэмпстед, а Эйлин сказала, что она вообще терпеть не может пересадки в метро. Давид знал короткий путь через Харроу-роуд и Бейкер-стрит к Хэмпстед-роуд. Но не устала ли Эйлин? Но Эйлин никогда не испытывала усталости, если имела возможность говорить, и они двинулись по Бэйсуотер-роуд, тесно прижавшись друг к другу, не встречая никого, кроме отдельных полисменов в местах их дежурств — каждый из них подозрительно глядел в их сторону, прежде чем вежливо пожелать доброй ночи. Один добавил: «И будьте здоровы!»

Они пересекли Эдгверт-роуд и прошли вниз полпути по Тоттенхэм-корт-роуд. Эйлин снова подумала, как хорошо Давид знает Лондон — будь она одна, ни за что бы ей не выбрать такого короткого пути. Теперь уже до Хэмпстед-роуд было рукой подать, а за нею совсем недалеко и станция метро, и Роща, Голден-сквер и постель. Ноги Эйлин гудели, но она не обращала на это внимания, счастливая от того, что Давид полностью в ее распоряжении и слушает ее. Будь они дома, он давно бы уже уселся с газетой — привычки обмениваться признаниями у него не было. Она обнаружила, что все разговоры, кроме касающихся политики или чисто бытовых тем, утомляют его. Но теперь, когда он шел рядом с ней по звенящим мостовым в свете уличных ламп и бледного неба, ему ничего не оставалось, как слушать. Рассказ Эйлин о тревожном детстве, проведенном в предместье, о вызывающих страх нянях, постоянно ворчащем отчиме, матери, которая то беспощадно наказывала, то безудержно ласкала ее, о внезапном возвращении из пансиона, чтобы в пятнадцать лет стать конфиденткой и игрушкой собственной матери, — все это было далеко от привычного Давиду мира и едва ли понятно ему. Когда она рассказала о постоянных денежных хлопотах, он был просто поражен.

— У вас было две служанки, дом, сад, все только для вашей семьи, вы ездили каждое лето на море, ты посещала уроки танцев, музыки. Как же вы могли все это иметь, если были бедны?

— Не знаю, просто так оно и было. Сэнди всегда говорил, что мы прижаты к стенке, мы должны урезать расходы, а мама никак не могла найти, на чем можно сэкономить. Мама и Сэнди непрерывно ссорились, а Дорис и я все время из-за этого переживали. Единственной нашей мыслью было помирить их, и мы часто принимали сторону Сэнди — его слова звучали так разумно, и, в конце концов, он был мужчина.

Это напомнило Давиду его собственное, давно забытое детство — бурные ссоры между родителями, всегда кончавшиеся угрозами развода.

— У меня кровь стыла в жилах, — сказал он. — Я думал, что станется со мной? Если б они развелись, для меня это был бы конец света.

Когда новость об их помолвке стала всеобщим достоянием, любовники заспешили с вступлением в брак, и многие решили, что Эйлин должна быть — и серьезно — в положении, чего вовсе не было. Нет, просто внезапное страстное желание жить вместе — сильнее, чем любое сексуальное влечение, — заставляло их тратить каждую свободную минуту на поиски квартиры в Хэмпстеде или Хайгете и проводить вечера, просматривая местные газеты и подчеркивая объявления о комнатах, сдаваемых внаем. Оба они были согласны, что их знакомство и союз вполне могли бы не состояться. Давид мог покинуть Англию так же внезапно, как приехал сюда; Эйлин могли послать на военные работы; и каждый из них мог найти себе другого партнера, и они могли никогда не встретиться. Но теперь ничто, ничто не должно было помешать им жить вместе, как муж и жена, перед лицом всего света. Каждый раз, когда очередная домохозяйка, смущенная, возможно, неуклюжим английским языком Давида или неряшливым видом Эйлин, меняла свое решение и отказывалась сдать им комнаты, обещанные накануне, его посещали дикие подозрения о тайном сговоре или антисемитизме, а бюрократические отсрочки, хотя и не превышали одной-двух недель для установления места жительства, приводили его в ярость. Что если именно этот промежуток времени окажется гибельным для их союза? Он даже рассматривал возможность уехать из Лондона и скрыться в каком-нибудь глухом провинциальном городке, где они не смогут отыскать его, и вернуться под покровом ночи накануне намеченного дня свадьбы. Эйлин присматривалась к своему бледному лицу и бессонным глазам в отражениях витрин — не увядает ли она?

Но ничего ужасного не произошло. Они нашли квартиру на верхнем этаже шестиэтажного дома с видом на пруды и рощицы Хэмпстед-хит и стали мужем и женой в ратуше Хэмпстеда в некий февральский день 1917 года, когда с русского фронта уже целую неделю не было никаких известий. Еще не закончился месяц, как прозвучал набат Революции, и все случилось так, как они и загадали: муж последовал этому зову, а жена пошла за ним.