Бельканто на крови

57

В висках Эрика застучала кровь, но он уже раздевался. Небрежно скидывал одну вещь за другой, не заботясь, куда они падают. Последними на пол полетели шёлковая рубашка и невесомые чулки. Он стоял на сцене обнажённый под взглядами мужчины и юноши. Он догадывался, что задумал Стромберг, но ему было всё равно. Он ничего не боялся. Он не врал, когда говорил, что единственное его желание, — спасти Маттео. Его снедало нетерпение. Он хотел получить указ о возвращении складочного права, запрыгнуть на лошадь и пролететь бесконечную милю до Ратушной площади.

— Сюда, — не вставая со стула, граф указал на крышку низкого изящного клавесина.

Эрик опёрся локтями на лакированную поверхность, расписанную мифическими существами: зелёный чешуйчатый дракон с жирными ляжками, могучий единорог и спелёнутый собственным хвостом левиафан.

— Томас, введи в задний проход барона Линдхольма свой пенис.

— Что? — Эрик выпрямился.

— Вы хотите, чтобы я лично вас содомировал?

— Ну не Томас же! — Эрика затрясло от негодования.

Он оглянулся и увидел испуганное лицо пажа. Мальчишка пламенел, как садовая роза. Или на него падал красный отсвет витража? Синяки и царапины на его лице отливали синевой.

Что сотворил с ним безумный граф?

— Поздно лелеять гордыню, когда под ногами разверзлась бездна. Эрик, я никогда к вам не прикоснусь. Я лучше отрублю себе руку.

— Он слуга низкого происхождения! Он не имеет права меня трогать!

— Он уже вас трогал. Вы подарили ему рубиновую пряжку.

— Нет. Это неприемлемо.

Мысль о том, чтобы отдаться пажу, приводила его в отчаяние. Он много недель думал, что привлекает графа. Он возмущался и протестовал против графской одержимости, но в глубине души предвидел ситуацию, когда они схлестнутся, выясняя отношения. И он готов был оказать графу некоторые услуги — ради чего-то важного. Как равный равному! Бросить же своё тело на поругание пажу он не мог, не хотел, не мыслил. Его рыцарская гордость корчилась в муках, а самолюбие чудовищно страдало. Лицо пылало от возмущения, губы тряслись.

«Вы предадите его так же, как предавали других. Это не любовь!» — выплыло из глубин памяти. Эрик покачнулся от внезапной слабости в коленях.

Граф медленно спустился со сцены. Он шагал, как заведённая игрушка, неестественно прямой и угловатый. Эрик и Томас не сводили с него глаз. Стромберг прошёл вдоль высоких готических окон, выбрал то, которое находилось по центру, и распахнул обе створки. Красные, синие, зелёные пятна вспорхнули с белого мрамора, как стайка воробьёв, и в зал хлынули солнечный свет и благоуханная майская свежесть.

Окно выходило на Ратушную площадь. Лучшего обзора нельзя было и пожелать. По сколоченному за ночь помосту расхаживал Свен Андерсен в своём старом кожаном фартуке, а его широкоплечие сыновья закатывали наверх круглую деревянную плаху. У подножия столпились люди. Много людей. Вся площадь, видимая из окна, была запружена горожанами, крестьянами и солдатами в губернаторской форме. Больные и здоровые, богатые и бедные, грешные и праведные — все они пришли посмотреть, как еретика-содомита посадят на кол. Они верили, что смерть того, кого они обожали и превозносили ещё вчера, спасёт город от чумы. Они воспринимали казнь как праздник искупления грехов. Гомон толпы и весёлые выкрики Свена поднимались над площадью и влетали в окно с дуновением ветра. Эрик оцепенел от страха за Маттео. Для сомнений не осталось ни сил, ни времени.

Стромберг не спеша вернулся на сцену и сказал:

— Вы можете уйти прямо сейчас — и спасётесь. Можете остаться — и навечно погубите свою душу. Выбор за вами: рай или ад.

— Зачем мне рай без Маттео? — непослушными губами произнёс Эрик.

Сердце бешено колотилось, а в горле застрял комок. Он лёг на расписную крышку клавесина и прижался лбом к белоснежному единорогу. В ноздри настойчиво проникал запах гниющих цветов, а в уши — грозный шум толпы. Он приготовился. Пусть всё быстрее закончится. Времени почти не осталось.

Он сгорал от унижения и позора, пока Томас робко пристраивал свой внушительный инструмент к его заду. Глухо вскрикнул, когда мальчишка толкнулся в первый раз, — сухо, неумело, резко.

— Ой, тут кровь, ваша светлость… Простите, я не хотел!

Послышался звук пощечины, и член пажа безжалостно вломился в неподготовленное отверстие. Эрик прикусил губу, чтобы не закричать, а на единорога капнули горячие непрошенные слёзы. Обомлев от острой боли, он дышал рвано и неглубоко, стараясь расслабить мышцы. Но получалось плохо. Живот сводило в болезненной судороге, а ноги дрожали от напряжения. Томас пыхтел сзади, воровато поглаживая бёдра, словно прося у барона прощения. Тёплая кровь увлажнила их грубое соитие.

Граф приподнял голову Эрика, потянув за волосы. Полюбовался на ресницы, слипшиеся от слёз, на сжатый искусанный рот, и брезгливо процедил:

— Видел бы вас сейчас синьор Форти.

— Видел бы вас мой отец, — огрызнулся Эрик.

Стромберг ударил Эрика лицом о клавесин. Потом оттянул его голову назад и снова впечатал носом в символ духовной чистоты и целомудрия.

Время вышло. Ратман Клее и так отложил казнь почти на сутки по приказу бургомистра Карлсона. Он шаркал по истоптанным камням тюремного подвала, морщась от ломоты в суставах и сжимая в кармане заветный пузырёк. В глазах двоилось от напряжения, холодный пот выступил на лбу. Он пришёл, чтобы сопроводить осуждённого на казнь. За ним шагали два стражника. Клее не опасался побега, но на всякий случай усилил охрану вдвое: война, чума, люди озлоблены, многим нечего терять.

Измученный Маттео, чьи щёки цвели от лихорадки, а губы потрескались, вскинулся:

— Уже?

— Да. Пришёл ваш час, синьор Форти.

— Достопочтенный герр Клее! — кинулся к нему Мазини. — Маттео должен быть помилован! Бургомистр Карлсон обещал отложить казнь, пока губернатор Стромберг не пришлёт указ.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Я уже откладывал казнь, синьор Мазини.

— Ещё немного!

— Давайте посмотрим правде в глаза: если бы губернатор хотел спасти своего музыканта, он давно бы прислал бумагу.

— Ах, вы не понимаете… Это не губернатор хочет его спасти!

— Очень жаль, что не губернатор, — проворчал Клее. — Собирайтесь.

— Ещё чуть-чуть! Я уверен, бумагу скоро привезут.

— Синьор Мазини, я разрешил вам провести ночь со своим воспитанником, но не заставляйте меня жалеть о моей доброте.

— Герр Клее прав, маэстро, — хрипло произнёс Маттео. — Если бы кто-то хотел меня спасти, он давно бы это сделал. Надежды больше нет.

Он встал с соломенного тюфяка и зашатался. Вокруг рта разлилась синева, глаза закатились, и он упал в руки маэстро. Прошептал:

— Не волнуйтесь… Я сейчас встану…

Но встать он не мог. Его колени подгибались, а голова бессильно клонилась на грудь. Клее приказал Свену отнести Маттео на эшафот, но тут же отменил приказ. Он представил, сколько ненужной жалости вызовет юный еретик, если его на руках принесут на казнь.

Клее мучительно вздохнул и, как самую большую в мире драгоценность, протянул осуждённому склянку с опийными каплями:

— Выпейте, синьор Форти, вам полегчает. — Пальцы на ногах заныли, словно сам сатана принялся их глодать. — И приготовьтесь. Снимите одежду и обувь. Рубашку можете оставить.