Без права на ошибку

IX

Студент, немного не дойдя до Михайловского собора, невольно остановился на углу Горшечного переулка и засмотрелся на стройное величественное здание — красу и гордость Ижевска. Это немного отвлекло его, успокоило. Студент все еще верил и не верил происходящему с ним: теперь вот он — представитель Московского синода и уже вовсе не Студент, а отец Иероним. Это подтверждалось документами, оформленными по всей форме.

Несмотря на то, что на дворе стоял крепкий мороз, двери храма были распахнуты настежь. Оттуда валил пар от одежды и дыхания множества богомольцев, пахло воском и ладаном. Глухо доносилось негромкое, размеренное рокотание заутренней службы, подходившей к концу. «Храм, надо думать, до отказа набит прихожанами», — отметил про себя новоявленный Иероним, одновременно подыскивая подходящие слова для встречи и начала беседы с епископом Егорием. Слухи сходились на том, что это был человек крутого нрава, недоверчивый и привередливый.

Наконец прихожане чинно потекли через двери и как-то быстро сбрасывали с себя степенность по мере удаления от собора.

Иероним не спеша поднялся по крутым ступеням и вошел в темный провал храма.

Епископ, облаченный в дорогую, шитую золотом и каменьями ризу, встретил Иеронима с неприкрытой настороженностью. Тот с достоинством представился и извлек документ. Прочитав его, владыко Егорий попытался изобразить улыбку, но тут же потускнел, взгляд его стал озабоченным:

— Давненько святейший патриарх Московский и всея Руси не удостаивал нас, грешных, вниманием и благоволением. — С этим епископ пригласил гостя за расписную дверь алтаря. — А ведь не токмо паства, но и мы, пастыри, нуждаемся в праведном слове божьем из уст его святейшества, паче хлеба насущного нуждаемся.

— Его святейшество прислал вам земной поклон на молитвенную помощь.

— Благодарствую за честь. — Егорий откашлялся, хотя в этом не было нужды. — Однако смущает меня одна вещь относительно ваших полномочий. Не соблаговолите понять меня превратно: в подлинности документа я не сомневаюсь. Тут все по форме. Меня смущает сам смысл. Как я его понял, мне предписывается жертвовать церковные ценности на помощь голодающим. Не сия ли суть полномочий?

— Истинно так, вы не ошиблись, — подтвердил Иероним.

— Не пристало мне и помыслить о том, чтобы супротивничать сему повелению. — Лицо Егория посуровело. — Не пристало.

Резкая перемена настроения не ускользнула от Иеронима. Разговор не клеился. Они умолкли. Егорий первым не выдержал молчания.

— Волю владыки как не исполнишь… Смущение же вот отчего: святейший патриарх Тихон всегда стоял против всякого народовластия, кое не бывает от бога, анафеме предавал Советы с большевиками… Не он ли не столь давно призывал верующих объединяться «около своих храмов и пастырей» и «идти в защиту святынь», «не отдавать церковные ценности в помощь умирающим от голода»! Да что там говорить, если он прямо призывал к оружию, поддерживал антисоветский заговор главы английской миссии при Советском правительстве?! А тут?.. Свят, свят… Нет, такое никак не укладывается в моем понятии. Чем вызвана такая перемена в ориентации патриарха? Не просветите меня, грешного?

Ответа он, видимо, не ожидал, так как тут же встал, не без труда оторвав свое тучное тело от кресла, и заходил шумно по алтарю, не утаивая недовольства.

— С одной стороны, мы ведаем, каковы его замыслы, идеи во спасение церкви от антихристов-большевиков, а с другой… Совершенно противоположной значимости сие послание. Подпись под ним подлинная, сию подпись я узнаю среди тысячи подобных. Чему же верить?

— Смените гнев на милость, владыко, да не затмит гнев разума вашего, — Иероним успокаивающе улыбнулся отцу Егорию. — Эта бумага и выдана для видимости.

— Темно выражаетесь, — недоумевая, признался Егорий. — Как понимать — для видимости? Что за шутейство?

— Никакого шутейства и духу нет. Время сейчас тяжкое, смутное, и утлая ладья нашей церкви в этом потопе смуты должна надежно доплыть до желанного брега. Не блюдя осторожности, можно и потонуть, а чекисты, надо полагать, нам не бросят круг во спасение утопающих. Вышеозначенная бумага, повергшая вас в такое недоумение, надежно оградит мою безопасность от них, яко каменная стена. Они еще и благодарными будут за проводимое нами деяние. Нищая власть готова принять любую подачку. Разве патриарх Тихон и мы с вами вкупе не знаем, за что стоим и стоять будем до смертного часа? Разве изменим нашему святому делу? Успокойтесь, отец Егорий, пусть отринутся от вас неверные думы…

— Вон оно что… Вон оно как… Каюсь, хоть и подозревал я патриарха, а во глубине души чувствовал, что заблуждаюсь, не все открыто мне — вот сие и чувствовал, Ясно, как божий день, что патриарх не решится пойти против воли божией. Столько лет я полностью разделял его линию и веки вечные не сверну с нее. А тут — согрешил, усомнился, заподозрил в грехе преподобного… Слава богу — ошибся. Да простит меня всевышний! Да восторжествуют патриаршие праведные радения! Спала пелена с глаз моих, и я прозрел. Не допустим осквернения святынь, покончим с большевистской нечистью и установим на всей Руси великой власть божию…

— Как вы мыслите это на деле? — спросил Иероним, прерывая многословие епископа, довольный, что вызвал того на откровенность. Тактику он избрал верную: меньше говорить и больше слушать. — Полагаю, не сидите сложа руки, а проявляете деяния?

— Так оно, так оно, — повторил Егорий, избегая прямого ответа.

«Да уж — осторожен», — неприязненно подумал Иероним, но уступать не собирался:

— А пооткровеннее нельзя ли? Сами понимаете, мною движет отнюдь не праздное любопытство.

— Понимаю, понимаю. Когда, к примеру, нам стало известно, что большевики вознамерились изымать ценности, то мы с дьяконом собрали кресты золотые, подносы, прочую особо ценную утварь и захоронили в тайнике.

— Надежно ли? Чекисты поднаторели в розысках ценностей, учтите.

— Учли, учли. Так сокрыли, что не донюхаются. Не найдут.

— Добро, ежели так. А как в остальных приходах восприняли реквизицию?

— Чего не ведаю, того не ведаю. К каждому в душу не войдешь. Да и опасаюсь.

— М-да, — Иероним, немного помолчав, сказал: — В одиночку, владыко, нам не одолеть ворога, надо вкупе действовать. Вот есть, к примеру, организация максималистов… Не слыхивали?

Егорий оживился:

— Было, было… Правда ли, будто руководствует ими некий Кокоулин?

— Истинно так!

— Давно ищу связи с его людьми. Ничего бы не пожалел для него, крест с себя снял бы — нате, соблаговолите осчастливить, господин Кокоулин, все отдам на молитвенную помощь!

— Считайте, что вам уже такое счастье улыбнулось. — Иероним достал из внутреннего кармана второй документ, удостоверяющий его принадлежность к максималистам, и протянул епископу.

Как и ожидалось, документ произвел должное воздействие.

— Вот уж воистину — чудо! — Егорий молодо сверкнул глазами. — Сам всевышний сниспослал мне такую встречу! До нас, до глухой провинции, все доходит крайне медленно, и, если не ваша помощь, неведомо когда мы и созреем для решительной борьбы, а вот с вашей и божеской помощью… Мы будем помогать вам до последнего вздоха. Вот и дал бог счастье встретиться с желанным вестником! Паства, одурманенная большевиками, блуждает в потемках, как стадо овец, без пастыря. Мы пока очень мало делаем существенного, только словесную войну ведем с иродами, хотя она и приносит некоторые зримые плоды. Недавно в Вожгурезьский монастырь пришли члены волостного исполкома, чтобы описать ценности. Раздался набат, верующие сбежались со всей округи и отстояли святыню, не то, что золота или серебра — ни одного подсвечника не выдали большевикам. Те еле ноги унесли. Каждый приход по-своему противится Советам. Пора бы уж и всем миром подняться…

Иероним внимательно вслушивался в многословную речь возбужденного Егория. Были моменты, когда тот казался более похожим не на священнослужителя, а на завзятого террориста, жаждущего крови и мщения.

Епископ не был обделен ни здоровьем, ни силой, ни статностью. Длинные вьющиеся черные, что вороново крыло, волосы, такая же борода с еле заметной сединой — могли ввести в заблуждение относительно возраста епископа и никак не подходили для пятидесятилетнего мужчины.

Спохватившись, что слишком много говорит, Егорий стал торопливо застегивать шубу на лисьем меху:

— Прошу вас пожаловать ко мне, в мое убогое пристанище. Там и договорим, нам никто не помешает.

Он трижды повернул ключ в замке алтаря. В полумраке храма от противоположной стены отделилась стройная фигура девушки:

— Папа, а мы уж заждались тебя: заутренняя служба давно окончилась, а тебя все нет и нет…

— Ко мне гость пожаловал, Мария.

Девушка мельком взглянула на Иеронима и сделала легкий, привычный поклон, усвоенный еще в гимназии.

— Иди домой, дочка, и скажи матушке, чтобы готовила нам обед, ну, и…

Егорий, извинившись, отвел дочь в сторону и дал еще какой-то наказ, который Иероним не расслышал. В присутствии девушки он смутился, ему стало неловко за свой неприглядный вид, за старую шинель, стоптанные яловые сапоги. «Хорош гость, нечего сказать!.. То, что объяснимо епископу, может для его дочери стать просто непонятным: в таком наряде в гости к высокому духовному чину не ходят, разве что за милостыней».

Мария бесшумно вышла из храма.

Иероним настоял, чтобы к дому епископа они следовали поодаль один от другого. Во двор поповского особняка вошел не сразу, а подождав, пока не стало прохожих.

В прихожей Егорий сразу заговорил об одежде Иеронима:

— А не сменить ли вам, достопочтенный московский гость, одеяние? Шинель, может, и спасла от излишнего любопытства к вам в дороге, но здесь в ней вас ни в одном приходе не признают за церковнослужителя.

— Слава богу, дорога уже позади… При мне только саквояж с парой чистого белья, а все, что понадобится, я сегодня же приобрету на базаре или в магазинах.

— Что вы, что вы! Не нужно ничего покупать, у меня все найдется. Да и не следует лишний раз в городе показываться. Береженого и бог бережет. Сейчас вы в баньку сходите, отдохнете, думаю, что и комната для вас уже приготовлена — подтоплена и прибрана, как водится.

Дверь, ведущая, должно быть, в гостиную, отворилась, и в ней показалась полная молодящаяся женщина, в длинном панбархатном платье, с большим золотым кулоном на пышной груди. Напудренное круглое лицо, с родинкой на правой щеке, без единой морщинки, обрамлено волнистыми каштановыми волосами. Егорий представил хозяйку и гостя друг другу:

— Моя жена Дарья Семеновна. Протоиерей Иероним из Москвы.

Отец Иероним с поклоном поцеловал руку матушке…

Выпив по рюмке домашней настойки, легко закусив, хозяин и гость вместе сходили в жарко натопленную баню. После Иероним не без удовольствия улегся в чистую мягкую от пуховых подушек и перины постель.

Разморенный баней, отвыкший от тишины и покоя, он пытался перебороть сон: боялся, что вдруг снова чем-нибудь выдаст себя. Но тщетно: не прошло и получаса, как он крепко заснул…

Разбудили его непривычные звуки рояля: за тонкой переборкой комнаты кто-то тихо играл грустную стародавнюю песню «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан».

Часы на стене пробили пять. Иероним сбросил одеяло, сел на кровать, коснувшись ступнями мягкого ковра.

Дверь приоткрылась и просунулась голова Егория:

— Как спали-почивали? Эта моя егоза, наверное, разбудила?..

Уже войдя в комнату, вздохнувши, сказал:

— Одна у меня дочка и та при живом отце сирота. Сами понимаете, сан епископа обязывает отречься от семьи, что мною и сделано, но в такое смутное время счел долгом хоть на малый срок оставить ее при себе.

Егорий повесил на стул темные брюки с подтяжками, суконную толстовку. Потом появились валенки, шерстяные мягкие носки и две белые, тонкого полотна рубашки:

— Вот ваше одеяние, не обессудьте… И пожалуйте к столу…

Епископ подождал за дверью, пока гость оденется, а потом провел в свою комнату-кабинет. Они сели друг против друга за массивный стол с дымящимся в тарелках куриным бульоном, с вареной курицей в большом блюде и горкой нарезанного крупными ломтями хлеба в плетеной хлебнице.

— Грешить, так грешить! За компанию с вами тоже скоромного отведаю… — сказал Егорий.

В отличие от их встречи в алтаре храма епископу много говорить на этот раз не пришлось. Иероним задавал вопрос за вопросом и просил кратких, но откровенных ответов. Узнав и расспросив о друге епископа иеромонахе соседнего монастыря Гермогене, Иероним сказал, что, не откладывая, поедет к нему завтра утром, и попросил епископа написать к нему сопроводительное письмо.

— Непременно напишу. Но, простите, мне сейчас надо быть во храме на вечернем богослужении, кстати, там и распоряжусь приготовить вам кошевку и кучера. Думаю послать старосту храма, это верный мне человек, не опасайтесь. А теперь вынужден оставить вас на попечении матушки и дочери. Дочь у меня — единственное чадо, больше бог не дал… Баловница. Строптива и вольнодумна, потому и держу ее в неведении, не иду даже на малую с ней откровенность.

— И правильно поступаете, владыко Егорий, их дело — на пяльцах вышивать да красу создавать…

— Матушка, Машенька, где вы? Подите-ка сюда! — позвал епископ.

Появились мать и дочь.

— Протоиерей Московского синода отец Иероним просит извинить его за мирское одеяние по причинам тяжелого времени на Руси.

— Прошу, владыко Егорий, без лишних церемоний, — сказал гость. — Называйте меня просто, по-мирскому, Иван Александрович.

— Очень приятно, — улыбнулась матушка, — а это наша дочь — Мария.

Девушка без тени кокетства внимательно посмотрела в глаза Иеронима и поклонилась скромно, но достойно.

— Занимайте нашего гостя, не давайте ему скучать, а я через час возвращусь, и мы по-семейному отужинаем все вместе.

Егорий ушел. И тут же из передней раздался робкий женский голос:

— Дарья Семеновна, огурчики порезать али так?

— Ступай, Матрена, я сама! — недовольно откликнулась матушка. И пояснила: — Новая наша прислуга из деревни, Иван Александрович, не знает ничегошеньки, все ей расскажи да покажи… Машенька, развлеки гостя музыкой. — И Дарья Семеновна поспешно отправилась на кухню.

Оставшись наедине с дочерью епископа, Иероним неожиданно для себя растерялся и никак не находил нужных слов для разговора. Молчание становилось настолько тягостным, что он уже начал проклинать себя за такую оплошность: чекисту полагалось бы и это предвидеть, а теперь вот попробуй выкрутиться…

— Да вы присаживайтесь, Иван Александрович! — предложила Маша, будто не заметив оплошности кавалера. — Что же вам сыграть? Чайковского? Шопена?

— Шопена… — садясь в мягкое низкое кресло, неуверенно попросил Иероним. — Мне больше Шопен нравится.

— Да? А мне Чайковский. Он наш, русский, к тому же еще и земляк. Разве вы об этом не знаете?

— Как же, как же, наслышан… — ответил Иероним и неожиданно для себя добавил: — Дочь моя… — И не смог сдержать улыбки, отчего сразу почувствовал себя легко.

Маша рассмеялась:

— Для отца вы слишком молоды, Иван Александрович. Помилуйте, вы от силы старше лет на пять. Да и на святого отца тоже не похожи…

Иероним на мгновение почувствовал холодок в сердце: «Она не поверила в его принадлежность к духовному сословию? Или сказала без особого смысла?..» Он тут же заставил себя улыбнуться:

— На кого же я похож?

— В таком одеянии, скорее всего, на сельского учителя.

— Пожалуй… А все-таки сколько же вам лет, если не держите пока это в секрете?

— Осьмнадцать, как сказал бы папа.

— А вот мне двадцать пять! Я уже старик…

— Старик — мой отец, а вы ему в сыновья годитесь… Ну, слушайте Шопена, я люблю больше всего у него вальсы.

Маша достала ноты, поставила их на рояль, сдвинула поближе к ним бронзовые канделябры со свечами. Гостиная наполнилась нежными печальными звуками вальса.

Иероним слушал рассеянно, с трудом веря в происходящее: вот перед ним красивая девушка с темно-русыми пушистыми волосами, заплетенными в две тугие косы. Она казалась при свете дрожащего пламени свечей не от мира сего, словно земные дела и заботы ее коснуться не могут. И она — дочь врага революции. А он, чекист, почему-то не чувствует к ней никакой ненависти, а скорее наоборот, ему хочется смотреть и смотреть на нее, как на ту девушку-санитарку во фронтовом госпитале, в которую он был влюблен. А эта… Нет, надо взять себя в руки и ни на минуту не забывать о деле, которое привело его сюда…

Когда Маша доиграла вальс, Иероним сдержанно и спокойно сказал:

— Благодарю вас за удовольствие, Мария Егоровна. Я давно не слышал подобного…

— Вы преувеличиваете, Иван Александрович, — возразила девушка, хотя было видно, что комплимент ей приятен, и перевела разговор на другое:

— Вы давно из Москвы?

— Первый день здесь.

— В Москве так же голодно, как у нас?

— Даже хуже. Вы бывали в столице?

— Я два года жила в Москве у тетушки. Там было куда веселее и привольнее. Но когда тетя пожаловалась отцу, что я завела подружек из простонародья и чуралась знакомств своего круга, он немедленно приехал и увез меня домой. Боялся мой папа, что чего доброго, еще в комсомол вступлю и отрекусь от него, как это сейчас случается…

Такое откровение снова насторожило Иеронима: «Неужели она нарочно?.. Или на самом деле такая наивная и доверчивая?» Он молчал, никак не реагируя на слова Маши.

В столовой послышался шум передвигаемых стульев, стук тарелок, звон посуды и отрывки фраз: «Тарелки не перебей!», «Куда же ты ставишь? Надо вон туда!», «Тебя только за смертью посылать, фефела!» Говорила одна матушка, прислуга не произнесла ни слова.

Во дворе хлопнула калитка.

— Вот и дорогой папенька пожаловал. Я вас хочу предупредить, Иван Александрович, он в последнее время стал много грешить по части винного возлияния, простите меня за такую откровенность: «Пьян да умен — два угодья в нем» — он эту глупую пословицу принял за правило. Остановить бывает невозможно, не слушает ни меня, ни маму. Очень вас прошу, если сможете, попридержите его. — Маша с мольбой взглянула на Иеронима.

— Я лично не люблю пьяных и сам выпиваю в крайних случаях, но хозяину дома возражать не принято. Однако обещаю сделать все от меня зависящее, хотя за полный успех не ручаюсь, Мария Егоровна.

— Можете называть меня просто Машей. Я не люблю, когда старшие меня величают.

Дверь в гостиную открылась, вошли епископ и Дарья Семеновна.

— Прошу к столу, молодые люди! Веселье хорошо на сытый желудок. — Чувствовалось, что сам Егорий уже навеселе.

Круглый обеденный стол, уставленный разной, источающей аппетитнейшие запахи едой, вызвал у Иеронима спазмы в желудке. Чего тут только не было! Жареное и пареное, маринованое и соленое, от поросенка с хреном до индейки с яблоками. О закусках и говорить нечего — от красной рыбы до соленых рыжиков в сметане. В центре стола высились три бутылки с яркими наклейками. Фарфоровые вазы и тарелки искрились позолотой, пламя свечей играло, переливаясь, на серебре и хрустале. Даже сам хозяин развел руками:

— Ну, матушка Дарья Семеновна, вот уж уважила так уважила!

Епископ был оживлен, а к концу ужина стал шумлив, но Иероним под умоляющие взгляды Маши сделал все возможное, чтобы уберечь хозяина от лишней рюмки.

После ужина Егорий пригласил Иеронима к себе в кабинет и передал там обещанное письмо в монастырь. Они условились, что Иероним отправится туда завтра утром в сопровождении старосты Михайловского собора Филиппа Мокеевича.